Страница:
— Послушайте, — сказал он, подняв голову. — А что, если нам сыграть по другому раскладу? Триста тысяч долларов — деньги, в общем, большие, но не грандиозные, честно говоря. Можно получить и поболе.
— Каким образом? — небрежно поинтересовался комендант.
— Примитивнейшим, — сказал Вадим. — В качестве выкупа за жизнь. Не тот случай, чтобы мелочиться, получить можно раз в несколько побольше. Миллион баксов вам нравится?
— Мы же не идиоты, любезный:— мягко сказал комендант.
— Бог ты мой! — в сердцах сказал Вадим, абсолютно не играя, он и впрямь с охотой кончил бы дело выкупом, поскольку деньги дело наживное, а жизнь всего одна. — Если как следует подумать, сесть всем вместе и пораскинуть мозгами, можно найти удачный вариант. При котором вас никто не будет преследовать, оказавшись на свободе:
Он мог бы поклясться, что у коменданта заблестели глазёнки! (У Маргариты, правда, нет.) Комендант смотрел не на него, а через его плечо с явственным вопросом во взоре. Дорого бы Вадим дал, чтобы видеть сейчас рожу Гейнца, который, очень похоже, и был то ли теневым шефом, то ли представителем такового, один этот вопрошающий взор коменданта расставил все по своим местам, показал истинную иерархию:
И ответ, похоже, оказался отрицательным: комендант то ли погрустнел, то ли просто посерьёзнел. Пожевал губами, изо всех сил притворяясь, что старательно обдумывает нежданный поворот дела самостоятельно. Развёл руками:
— Не пойдёт. Нет у меня привычки менять на ходу отлаженную диспозицию. К чему вносить в жизнь излишний риск и сложности? Давайте по-старому: Итак. Что выбираете?
— Миллион — приятная сумма:— сказал Вадим.
Комендант вскинулся:
— Слушай, подонок:
По коридору простучали шаги, дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену. Просунулась рожа черномундирника:
— Колется, козёл, начинает колоться!
Комендант вскочил из-за стола:
— Ну наконец-то: Пойдёмте, Гейнц, суньте пока назад этого засранца, не до него:
И помчался к двери, сразу утратив интерес к Вадиму.
— Так уж сразу и назад:— проворчал Гейнц, поманил кого-то из коридора и, когда вошёл его напарник, что-то приказал на ухо. Тот, осклабясь,рявкнул:
— Яволь, герр шарфюрер! — и кинулся на улицу.
Вадим неуверенно приподнялся.
— Сидеть, тварь! Не было команды: Он сидел ещё минут десять, на протяжении которых Маргарита посылала ему самые ослепительные улыбки, играя при этом сверкавшим, как солнце, скальпелем, и повествовала со всеми деталями, со всем смаком, как в её исполнении обычно проходит кастрация. Гейнц лишь похохатывал. Наконец вернулся напарник, Вадиму вновь защёлкнули на запястьях наручники с цепью и велели шевелить ногами. Он ждал какого-то очередного подвоха, но его повели прежней, обратной дорогой. Часовой у ворот разочарованно присвистнул:
— Что это он у вас в таком виде? Раскололся, гнида?
— Да нет пока.
— А почему на своих ногах?
— Всему своё время, — туманно ответил Гейнц.
Часовой заржал, словно бы прекрасно знал нечто неведомое узнику.
— Давай лапы, — распорядился Гейнц, едва за ними захлопнулись лагерные ворота. — У нас гуманизм прежде всего, не стоит ограничивать твою свободу: Эй, куда повернул? В карцер давай, засранец:
Ладно, в этом не было ничего страшного. Все равно время он выигрывает, всех, кто расколется, отправляют обратно в барак:
Гейнц запер за ним высокую дверь из металлической сетки и направился прочь, посвистывая. Воняло мерзостно, перебивая даже исходящее от самого Вадима амбре. Туалет типа «сортир» вряд ли чистили хоть разочек за последние десять лет:
Он остановился у решётки, пытаясь присмотреть местечко для сидения, но откуда ему здесь взяться? Полусгнивший деревянный жёлоб, игравший роль писсуара, вот и вся меблировка. Внутри и того нет, только доска на три очка:
Только тут он сообразил, что оказался в коридоре не один. Из покрытого полуоблупившейся извёсткой домика выглянула чья-то испуганная физиономия: и тут же преисполнилась злобной радости.
— Ага! — воскликнул незнакомый. — Вы смотрите, кого к нам сунули! Из-за него и маемся:
Он вышел на крохотный огороженный пятачок. Следом ещё двое — один столь же незнакомый, а во втором Вадим мгновенно опознал лысоватого «маяка и светоча». Во-от что придумал затейник Гейнц:
Троица таращилась на него со странным выражением, способным в другое время насмешить — причудливая смесь забитости и злобной радости. Все трое постарше его, в районе пятидесяти, и каждый в прошлом был не последним человеком, но сейчас превратился в трудноопи-суемое существо.
Лысоватый кинулся первым, замахиваясь со всей решимостью. Вадим от неожиданности не успел ничего предпринять — и вмиг оказался прижатым к дощатой стенке. Лысый тряс его и орал в лицо:
— Из-за тебя здесь торчим, сука! Из-за тебя! Ты почему не колешься?!
Некогда было взывать к логике. Что-что, а незамысловато подраться умел, хоть и не мог, подобно Эмилю, похвастать знанием отточенной профессиональной рукопашки. Вадим провёл один из простейших приёмов уличной драки — обеими руками что есть сил оттолкнул противника, тот инстинктивно напёр: и сам налетел мясистым носом на Вадимову макушку. Мгновенно разжал руки, заорал.
Вадим отправил его в распахнутую дверь домика одним хорошим ударом. Примирительно поднял ладони:
— Давайте рассуждать логично. Ну кто вас отсюда выпустит, расколюсь я или нет? Вас берут на примитивный понт:
Оба бросились на него, толкаясь и мешая друг другу. Ничего они не хотели слушать и логические аргументы воспринимать не собирались. У них была безумная надежда — и это перевешивало все остальное, превращая в роботов: Завязалась бестолковая, нелепая драка на предельно ограниченном пространстве. Его пытались достать кулаками, ухватить за волосы, пинали, у обоих, несмотря на полуголодную жизнь трех последних дней, ещё осталось немало сил и энергии от прежнего сытого бытия, так что приходилось нелегко. Тем более — он был без штанов, а это психологически сковывало, одетым в драке себя чувствуешь гораздо увереннее и яйца так не бережёшь:
Кое-как отмахался, лупя без всяких правил и милосердия. Лысоватый оклемался, вылез наружу, но получил ботинком по колену и вновь выбыл из игры.
Кое-как Вадим с ними управился, загнал на пинках в домик. Тут же по ту сторону сетчатой дверцы появился Гейнц — ну конечно, торчал поблизости, — разочарованно хмыкнул:
— Что за жизнь, только что-нибудь успеешь придумать, как жизнь твою затею превращает в балаган:
— А может, не будешь мудрствовать лукаво и возьмёшь миллион? — тихо спросил Вадим.
— Детка:— протянул верзила. — Комендант в чем-то болван, а в чем-то — чистой воды гений. Лучше меньше бабок без всякого риска, чем очень много — но с большим риском.
— Но если:
— Захлопни пасть. Выходи.
В бараке, как и следовало ожидать, на него воззрились с большим интересом, вызванным, понятно, тем, что он вернулся невредимым. Вадим залез на нары, кратко буркнул:
— Отложили на потом. Там у них кто-то начал колоться:
Все так и сидели без штанов, вывешенных для просушки на перилах веранды. Тюремная солидарность простёрлась до таких пределов, что и его портки повесили туда же. Только бедняга Доцент по-прежнему благоухал, забывшись в тяжёлой дрёме. Он не успел подробно рассказать о допросе — произошла вовсе уж ошеломляющая неожиданность. Послышались шаги, вошли две женщины в полосатом, за ними показался охранник. Осклабясь, сообщил:
— Чтобы не ныли, будто у нас плохо живётся, получайте баб. Хорошие бабёнки, сладенькие, по опыту говорю:
И, сцапав обеих за ягодицы растопыренными пальцами, сильным толчком отправил внутрь барака. Вадим кинулся подхватить — потому что одной оказалась собственная супруга, осунувшаяся, немного растрёпанная, но выглядевшая все же лучше, чем можно было ожидать от юной дамы шантарского высшего света, до того самым большим жизненным несчастьем полагавшей что-нибудь вроде поездки в рейсовом автобусе.
Второй была крашеная полноватая блондинка лет сорока, довольно миловидная и чем-то неуловимо походившая на выбившуюся в люди директрису овощного ларька. Синий разлетелся было к ней:
— Вот приятная неожиданность! А мы тут плюшками балуемся, знаете ли:
Спохватился и одёрнул бушлат. Но, не особенно смутившись, продолжал:
— Проходите, будем знакомиться. Люди мы, конечно, страшные на вид и припахивающие, но ведь не по собственной воле: Если интересуетесь, у нас даже генерал имеется. Во-он сидит. Генерал, поклонись даме.
Борман хмуро дёрнул головой. Ника уставилась на Вадима со столь трагическим выражением в огромных серых глазищах, что он, вот странность, почувствовал в первую очередь досаду и раздражение: только её тут не хватало: Спохватившись, спросил:
— Как дела? Все в порядке?
Ничего другого как-то на ум не приходило. Рядом хмуро стоял Эмиль. Ника переводила растерянный взгляд с него на мужа, по-детски кривя рот. Эмиль опомнился первым, властно приказал:
— Только без соплей!
Удивительно, но она послушно закивала. Вытерла тыльной стороной ладони сухие глаза:
— Что здесь творится? Куда вы меня затащили?
Вадим давно уже не лицезрел её без дорогой ненашенской косметики. Вероника без косметики — это было нечто столь же сюрреалистическое, как шестисотый «мере» в роли снегоуборочной машины. Он пожал плечами, совершенно не представляя, что тут можно сказать. Спохватился:
— Присаживайся:
— Вот спасибо, — протянула она насквозь знакомым сварливым тоном, присела на нары. — Умереть можно от такой заботливости: Душевно тронута.
— Как ты?
— А никак! — взвилась она, глядя прямо-таки ненавидяще. — Жру баланду! А в промежутках трахают, кому не лень, даже эта сука Марго! По буквам объяснить? Трахают! Вот, заслужила хорошим поведением! — Она выхватила из кармана дешёвенькую пластмассовую расчёску, потрясла ею под носом у Вадима, секунду помедлила и принялась яростно расчёсываться. — Куда вы меня затащили? Про наше будущее говорят такие ужасы, что: Ну что вы сидите? Можете объяснить, что вокруг происходит?
Вадим неловко оглянулся — уши так и горели от стыда. Никто не таращился на них специально, отворачивались, Синий вообще сидел спиной, что-то вполголоса вкручивая блондинке. «Только её тут не хватало, — вертелось в голове. — Только её тут не хватало. Одному как-то легче переносить унижения: и одному проще бежать, вот ведь что! Черт её принёс».
— Куда мы попали? — спросила Ника, чуточку успокоившись. — Это что, какаято банда?
— Слушай, — тоскливо сказал Вадим Эмилю. — Объясни ты ей, что к чему, у меня уже сил нет после допроса: Скажи, что сбежим отсюда непременно, и все такое:
Махнув рукой, поднялся и вышел на веранду. В мятой пачке отыскалась однаединственная годная к употреблению сигарета, остальные три являли собою пустые полупрозрачные бумажки, весь табак из них высыпался. К счастью, высыпался он в пачку, так что ещё на пару часов курева хватит. А потом? Нужно и в самом деле в качестве аванса за чистосердечное признание выпросить пару пачек чего-нибудь более приличного:
Мимо проходил Гейнц. Остановился, показал белоснежные зубы:
— Ты что такой грустный? К тебе жёнушка приехала: Можешь, кстати, меня называть братком. С полным основанием. Как же иначе, если мы с тобой через твою телушку побратались? Всю жизнь мечтал попробовать ваших новорусских баб — а оказалось, ничего особенного, даже обидно чуточку. Разве что поглаже малость:
Вадим молчал. Может показаться странным, но он не ощущал себя задетым — чересчур притупились чувства.
— Миллион предлагать будешь? — не унимался эсэсовец. — У тебя завлекательно получается:
— Не буду, — сказал Вадим, криво усмехнувшись.
— Каким образом? — небрежно поинтересовался комендант.
— Примитивнейшим, — сказал Вадим. — В качестве выкупа за жизнь. Не тот случай, чтобы мелочиться, получить можно раз в несколько побольше. Миллион баксов вам нравится?
— Мы же не идиоты, любезный:— мягко сказал комендант.
— Бог ты мой! — в сердцах сказал Вадим, абсолютно не играя, он и впрямь с охотой кончил бы дело выкупом, поскольку деньги дело наживное, а жизнь всего одна. — Если как следует подумать, сесть всем вместе и пораскинуть мозгами, можно найти удачный вариант. При котором вас никто не будет преследовать, оказавшись на свободе:
Он мог бы поклясться, что у коменданта заблестели глазёнки! (У Маргариты, правда, нет.) Комендант смотрел не на него, а через его плечо с явственным вопросом во взоре. Дорого бы Вадим дал, чтобы видеть сейчас рожу Гейнца, который, очень похоже, и был то ли теневым шефом, то ли представителем такового, один этот вопрошающий взор коменданта расставил все по своим местам, показал истинную иерархию:
И ответ, похоже, оказался отрицательным: комендант то ли погрустнел, то ли просто посерьёзнел. Пожевал губами, изо всех сил притворяясь, что старательно обдумывает нежданный поворот дела самостоятельно. Развёл руками:
— Не пойдёт. Нет у меня привычки менять на ходу отлаженную диспозицию. К чему вносить в жизнь излишний риск и сложности? Давайте по-старому: Итак. Что выбираете?
— Миллион — приятная сумма:— сказал Вадим.
Комендант вскинулся:
— Слушай, подонок:
По коридору простучали шаги, дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену. Просунулась рожа черномундирника:
— Колется, козёл, начинает колоться!
Комендант вскочил из-за стола:
— Ну наконец-то: Пойдёмте, Гейнц, суньте пока назад этого засранца, не до него:
И помчался к двери, сразу утратив интерес к Вадиму.
— Так уж сразу и назад:— проворчал Гейнц, поманил кого-то из коридора и, когда вошёл его напарник, что-то приказал на ухо. Тот, осклабясь,рявкнул:
— Яволь, герр шарфюрер! — и кинулся на улицу.
Вадим неуверенно приподнялся.
— Сидеть, тварь! Не было команды: Он сидел ещё минут десять, на протяжении которых Маргарита посылала ему самые ослепительные улыбки, играя при этом сверкавшим, как солнце, скальпелем, и повествовала со всеми деталями, со всем смаком, как в её исполнении обычно проходит кастрация. Гейнц лишь похохатывал. Наконец вернулся напарник, Вадиму вновь защёлкнули на запястьях наручники с цепью и велели шевелить ногами. Он ждал какого-то очередного подвоха, но его повели прежней, обратной дорогой. Часовой у ворот разочарованно присвистнул:
— Что это он у вас в таком виде? Раскололся, гнида?
— Да нет пока.
— А почему на своих ногах?
— Всему своё время, — туманно ответил Гейнц.
Часовой заржал, словно бы прекрасно знал нечто неведомое узнику.
— Давай лапы, — распорядился Гейнц, едва за ними захлопнулись лагерные ворота. — У нас гуманизм прежде всего, не стоит ограничивать твою свободу: Эй, куда повернул? В карцер давай, засранец:
Ладно, в этом не было ничего страшного. Все равно время он выигрывает, всех, кто расколется, отправляют обратно в барак:
Гейнц запер за ним высокую дверь из металлической сетки и направился прочь, посвистывая. Воняло мерзостно, перебивая даже исходящее от самого Вадима амбре. Туалет типа «сортир» вряд ли чистили хоть разочек за последние десять лет:
Он остановился у решётки, пытаясь присмотреть местечко для сидения, но откуда ему здесь взяться? Полусгнивший деревянный жёлоб, игравший роль писсуара, вот и вся меблировка. Внутри и того нет, только доска на три очка:
Только тут он сообразил, что оказался в коридоре не один. Из покрытого полуоблупившейся извёсткой домика выглянула чья-то испуганная физиономия: и тут же преисполнилась злобной радости.
— Ага! — воскликнул незнакомый. — Вы смотрите, кого к нам сунули! Из-за него и маемся:
Он вышел на крохотный огороженный пятачок. Следом ещё двое — один столь же незнакомый, а во втором Вадим мгновенно опознал лысоватого «маяка и светоча». Во-от что придумал затейник Гейнц:
Троица таращилась на него со странным выражением, способным в другое время насмешить — причудливая смесь забитости и злобной радости. Все трое постарше его, в районе пятидесяти, и каждый в прошлом был не последним человеком, но сейчас превратился в трудноопи-суемое существо.
Лысоватый кинулся первым, замахиваясь со всей решимостью. Вадим от неожиданности не успел ничего предпринять — и вмиг оказался прижатым к дощатой стенке. Лысый тряс его и орал в лицо:
— Из-за тебя здесь торчим, сука! Из-за тебя! Ты почему не колешься?!
Некогда было взывать к логике. Что-что, а незамысловато подраться умел, хоть и не мог, подобно Эмилю, похвастать знанием отточенной профессиональной рукопашки. Вадим провёл один из простейших приёмов уличной драки — обеими руками что есть сил оттолкнул противника, тот инстинктивно напёр: и сам налетел мясистым носом на Вадимову макушку. Мгновенно разжал руки, заорал.
Вадим отправил его в распахнутую дверь домика одним хорошим ударом. Примирительно поднял ладони:
— Давайте рассуждать логично. Ну кто вас отсюда выпустит, расколюсь я или нет? Вас берут на примитивный понт:
Оба бросились на него, толкаясь и мешая друг другу. Ничего они не хотели слушать и логические аргументы воспринимать не собирались. У них была безумная надежда — и это перевешивало все остальное, превращая в роботов: Завязалась бестолковая, нелепая драка на предельно ограниченном пространстве. Его пытались достать кулаками, ухватить за волосы, пинали, у обоих, несмотря на полуголодную жизнь трех последних дней, ещё осталось немало сил и энергии от прежнего сытого бытия, так что приходилось нелегко. Тем более — он был без штанов, а это психологически сковывало, одетым в драке себя чувствуешь гораздо увереннее и яйца так не бережёшь:
Кое-как отмахался, лупя без всяких правил и милосердия. Лысоватый оклемался, вылез наружу, но получил ботинком по колену и вновь выбыл из игры.
Кое-как Вадим с ними управился, загнал на пинках в домик. Тут же по ту сторону сетчатой дверцы появился Гейнц — ну конечно, торчал поблизости, — разочарованно хмыкнул:
— Что за жизнь, только что-нибудь успеешь придумать, как жизнь твою затею превращает в балаган:
— А может, не будешь мудрствовать лукаво и возьмёшь миллион? — тихо спросил Вадим.
— Детка:— протянул верзила. — Комендант в чем-то болван, а в чем-то — чистой воды гений. Лучше меньше бабок без всякого риска, чем очень много — но с большим риском.
— Но если:
— Захлопни пасть. Выходи.
В бараке, как и следовало ожидать, на него воззрились с большим интересом, вызванным, понятно, тем, что он вернулся невредимым. Вадим залез на нары, кратко буркнул:
— Отложили на потом. Там у них кто-то начал колоться:
Все так и сидели без штанов, вывешенных для просушки на перилах веранды. Тюремная солидарность простёрлась до таких пределов, что и его портки повесили туда же. Только бедняга Доцент по-прежнему благоухал, забывшись в тяжёлой дрёме. Он не успел подробно рассказать о допросе — произошла вовсе уж ошеломляющая неожиданность. Послышались шаги, вошли две женщины в полосатом, за ними показался охранник. Осклабясь, сообщил:
— Чтобы не ныли, будто у нас плохо живётся, получайте баб. Хорошие бабёнки, сладенькие, по опыту говорю:
И, сцапав обеих за ягодицы растопыренными пальцами, сильным толчком отправил внутрь барака. Вадим кинулся подхватить — потому что одной оказалась собственная супруга, осунувшаяся, немного растрёпанная, но выглядевшая все же лучше, чем можно было ожидать от юной дамы шантарского высшего света, до того самым большим жизненным несчастьем полагавшей что-нибудь вроде поездки в рейсовом автобусе.
Второй была крашеная полноватая блондинка лет сорока, довольно миловидная и чем-то неуловимо походившая на выбившуюся в люди директрису овощного ларька. Синий разлетелся было к ней:
— Вот приятная неожиданность! А мы тут плюшками балуемся, знаете ли:
Спохватился и одёрнул бушлат. Но, не особенно смутившись, продолжал:
— Проходите, будем знакомиться. Люди мы, конечно, страшные на вид и припахивающие, но ведь не по собственной воле: Если интересуетесь, у нас даже генерал имеется. Во-он сидит. Генерал, поклонись даме.
Борман хмуро дёрнул головой. Ника уставилась на Вадима со столь трагическим выражением в огромных серых глазищах, что он, вот странность, почувствовал в первую очередь досаду и раздражение: только её тут не хватало: Спохватившись, спросил:
— Как дела? Все в порядке?
Ничего другого как-то на ум не приходило. Рядом хмуро стоял Эмиль. Ника переводила растерянный взгляд с него на мужа, по-детски кривя рот. Эмиль опомнился первым, властно приказал:
— Только без соплей!
Удивительно, но она послушно закивала. Вытерла тыльной стороной ладони сухие глаза:
— Что здесь творится? Куда вы меня затащили?
Вадим давно уже не лицезрел её без дорогой ненашенской косметики. Вероника без косметики — это было нечто столь же сюрреалистическое, как шестисотый «мере» в роли снегоуборочной машины. Он пожал плечами, совершенно не представляя, что тут можно сказать. Спохватился:
— Присаживайся:
— Вот спасибо, — протянула она насквозь знакомым сварливым тоном, присела на нары. — Умереть можно от такой заботливости: Душевно тронута.
— Как ты?
— А никак! — взвилась она, глядя прямо-таки ненавидяще. — Жру баланду! А в промежутках трахают, кому не лень, даже эта сука Марго! По буквам объяснить? Трахают! Вот, заслужила хорошим поведением! — Она выхватила из кармана дешёвенькую пластмассовую расчёску, потрясла ею под носом у Вадима, секунду помедлила и принялась яростно расчёсываться. — Куда вы меня затащили? Про наше будущее говорят такие ужасы, что: Ну что вы сидите? Можете объяснить, что вокруг происходит?
Вадим неловко оглянулся — уши так и горели от стыда. Никто не таращился на них специально, отворачивались, Синий вообще сидел спиной, что-то вполголоса вкручивая блондинке. «Только её тут не хватало, — вертелось в голове. — Только её тут не хватало. Одному как-то легче переносить унижения: и одному проще бежать, вот ведь что! Черт её принёс».
— Куда мы попали? — спросила Ника, чуточку успокоившись. — Это что, какаято банда?
— Слушай, — тоскливо сказал Вадим Эмилю. — Объясни ты ей, что к чему, у меня уже сил нет после допроса: Скажи, что сбежим отсюда непременно, и все такое:
Махнув рукой, поднялся и вышел на веранду. В мятой пачке отыскалась однаединственная годная к употреблению сигарета, остальные три являли собою пустые полупрозрачные бумажки, весь табак из них высыпался. К счастью, высыпался он в пачку, так что ещё на пару часов курева хватит. А потом? Нужно и в самом деле в качестве аванса за чистосердечное признание выпросить пару пачек чего-нибудь более приличного:
Мимо проходил Гейнц. Остановился, показал белоснежные зубы:
— Ты что такой грустный? К тебе жёнушка приехала: Можешь, кстати, меня называть братком. С полным основанием. Как же иначе, если мы с тобой через твою телушку побратались? Всю жизнь мечтал попробовать ваших новорусских баб — а оказалось, ничего особенного, даже обидно чуточку. Разве что поглаже малость:
Вадим молчал. Может показаться странным, но он не ощущал себя задетым — чересчур притупились чувства.
— Миллион предлагать будешь? — не унимался эсэсовец. — У тебя завлекательно получается:
— Не буду, — сказал Вадим, криво усмехнувшись.
Глава десятая
Скромные развлечения
Вскоре в барак влетел капо и завопил:
— Выходи!
Последующие несколько часов были заняты «трудотерапией», как выразился Гейнц, — трудом не столь тяжёлым, сколь гнусно-бессмысленным, кое в чем напоминавшим сизифов. Уже по ходу дела Гейнц, там и сям появлявшийся со своим барабаном (и получавший от этого неподдельное удовольствие) окрестил происходящее операцией «Водопой».
Проще говоря, под лившуюся из динамиков классическую музыку три реденьких шеренги поспешали от ворот к баракам и обратно, наполняя своими кружками бачки. Условия были не так уж и замысловаты: те, кто, с точки зрения шар-фюрера, наполнят свой бак первыми, получают премию в виде пары пачек сигарет. Строй следует соблюдать, бегом не бегать, но рысца не возбраняется. Если кто-то свою кружку расплескает, шеренга возвращается назад.
Скверно, что эта процедура казалась бесконечной. Воды во вместительном оцинкованном баке словно бы и не прибавлялась после очередной ходки. Мало-помалу начались сбои — кто-то спотыкался, выплёскивал воду, приходилось возвращаться всем, стали вспыхивать склоки, взаимная ругань, атмосфера понемногу накалялась. Только Синий, как заметил Вадим, выглядел гораздо спокойнее остальных — у него с водой были связаны некие наполеоновские планы, даже подстёгивал злым шёпотом остальных.
Комендант сначала торчал на трибунке, потом ему надоело, и он убрался. Гейнц же, казалось, не знал устали — в самые неожиданные моменты возникал у кого-нибудь за спиной и оглушительной барабанной дробью, грянувшей над ухом в самый неподходящий момент, заставлял иных расплескать воду. Капо и те, поначалу резво сопровождая шеренги, потеряли прыть, в конце концов заняли позицию у ворот, попыхивая хорошими сигаретами.
Пот лился градом, штаны, пропитанные засохшим дерьмом, безбожно натирали ляжки, довольно быстро вновь начав вонять. Представлялось уже, что вся жизнь, прежняя и нынешняя, состояла лишь из бега трусцой меж воротами и бараком, и все внимание замкнулось на колыхавшейся в кружке воде, на неровной земле под ногами: Кончилось, наконец. Все скверное когда-нибудь кончается. Гейнц критически обозрел прозрачную воду, колыхавшуюся вровень с краями, старательно изображая раздумье, долго стоял, глядя на бак, будто и не замечая напряжённых взглядов. Наконец сплюнул на пол:
— Отдыхать, вонючая команда:— Подошёл к Доценту, лежавшему с осунувшимся, даже словно бы заострившимся лицом: — Ну, как самочувствие? Может, пойдём ещё побеседуем? Э-э, мой учёный друг, что-то вы совсем скисли, и никакой гордой несгибаемости. Хрюкните что-нибудь оскорбительное, не трону:
Доцент молчал. Он явно был плох — нога под повязкой опухла, похоже, рана загноилась. Посмотрел мутными глазами, что-то прошептал. Гейнц сходил к баку, набрал полную кружку воды и плеснул ему в лицо:
— Ну-ну?
Доцент проморгался, помотал головой, слабым голосом, чуть слышно, выговорил:
— Чтоб тебе эти денежки поперёк горла встали:
— Есть противоядие против такого финала, — серьёзно сказал эсэсовец.-
Великое и всеобъемлющее русское «авось». Так что ещё побарахтаемся. Ну что, вонючки полосатые? — Он прошёлся по бараку, поскрипывая безукоризненными сапогами, остановился у бака. — Пнуть по нему, что ли, как следует, чтобы вы ещё раз сбегали? — и выдержал бесконечную, томительную паузу. Громко рассмеялся. — Ладно, черт с вами. Самому надоело. Вероника, золотко моё, что вы такая грустная? Может, изобразим по старой памяти замысловатую фигуру из «Камасутры»? — Он, не глядя, придвинул ногой стул, уселся, закурил и кинул едва початую пачку «Ротманса» на нары. — Закуривай, вонючая команда: Так как, прелесть моя? Ну, иди к дяденьке, встань на коленки и поработай нежным ротиком: Кому говорю, тварь?!
Вероника, тяжко вздохнув, приподнялась.
— Сиди уж:— презрительно бросил Гейнц. — Хорошо я тебя выдрессировал, сучка? Знаете, что мне в вас особенно нравится, подонки? Та быстрота, с которой вы все захрюкали по-свинячьему, стоя на четвереньках: Это и есть самое приятное в нынешней ситуации: скинуть вас в дерьмо с вашего Олимпа: Ты, расписной, зря шевелишь губами беззвучно. Догадаться легко, что там за словеса у тебя на уме. А вон тот, который бывший генерал, и вовсе сожрать живьём хочет. Зря вы злобствуете, честное слово. По большому счёту, ничего такого уж уникального с вами и не произошло. Повторяется старая, как мир, история: в один прекрасный момент худые взбунтовались против толстых. И оттого, что бунт этот локален, суть дела не меняется. По сути, у нас тут нечто вроде восстания Спартака или товарища Пугачёва. Думаете, там все иначе протекало? Да черта с два. Вот и получается, что я — ваш материализовавшийся, оживший страх. Ужастик из подсознания. Вы же, толстые, всю жизнь боитесь, что на вас однажды пойдут с вилами и пустыми мешками: А вдруг и пойдут однажды в массовом масштабе? У вас, синьор муж оттраханной мною светской красавицы, такое выражение морды, словно в башке у вас мыслительная работа происходит. Не поделитесь вумными мыслями?
Вся осторожность куда-то враз улетучилась — под напором той самой классовой ненависти. Вадим заговорил, уже наплевав на все последствия:
— Подумаешь, открыл Америку: Вы же нас всю жизнь втихомолку ненавидели: наши машины, нашу свободу, наши возможности. И мечты были самыми примитивными — сесть в наши машины, оттрахать наших баб, выгрести денежки: Вот только есть один немаловажный нюанс: кишка у тебя тонка, чтобы стать новым Спартаком или Пугачёвым. Разин с Пугачёвым, по крайней мере, были люди с размахом, могли собрать огромадную банду и устроить переполох на полстраны. А ты можешь строить из себя Спартака исключительно з_д_е_с_ь. На воле у тебя кишка тонка, духу не хватит не то что на бунт — какого-нибудь серьёзного человека с толстым бумажником в подворотне ограбить: Правда ведь?
Похоже, он угодил в точку — лицо верзилы перекосилось в неподдельной ярости, он едва не вскочил, но превеликим усилием сдержался. Протянул:
— Ну, дорогой, придётся для тебя с ходу что-нибудь особо приятное придумать. Попозжа. Поскольку нынче:
Послышались шаги. Вошёл Василюк и, браво вытянувшись по стойке «смирно», отрапортовал:
— Герр шарфюрер, герр комендант велел передать, что пора сгонять:
— Ага, — широко усмехнулся эсэсовец. — Наконец-то. Идите к коменданту, камрад Вольдемар, доложите, что мы немедленно явимся:
— Яволь, герр шарфюрер! — рявкнул капо, повернулся через левое плечо и бегом припустил прочь.
— Видали? — почти растроганно спросил Гейнц. — В два счета из интеллигентского дерьма получился полезный ставленник режима. А почему? Потому что движет им та же благородная ненависть к вам, жирным котам: Стройся!
Сомкнутыми рядами пойдём на культурное мероприятие:
И благоразумно отодвинулся подальше, расстегнув кобуру. Пропустил всех вперёд, покрикивая:
— Налево! К клубу шагом марш!
Вадима не секунду прошиб липкий пот: что, если: До самого клуба он шагал словно в каком-то полубреду — у коменданта или этого скота вполне хватит ума, прознав про подземный ход, устроить какое-нибудь поганое шоу: Нет, но откуда им знать? Не должны они знать, не должны:
Он повторял это про себя, как молитву, — потому что молитв не знал никаких.
Когда вошли в клуб, от сердца отлегло: и зал, и сцена были ярко освещены, должно быть, восстановили проводку и все лампы, которые здесь висели при пионерах. С первого мимолётного взгляда стало ясно, что доска, прикрывавшая нехитрый потайной механизм, пребывает на своём месте в полной неприкосновенности. Впрочем, это ни о чем ещё не говорило:
Куча скамеек так и громоздилась у стены, но с полдюжины их установлено перед сценой, и там уже расселись обитатели двух бараков. Очень мало их осталось, человек пятнадцать, едва ли не вдвое поредело население:
А на сцене, прямо-таки залитой электрическим светом, стояло странноватое сооружение: прямоугольный фанерный щит повыше человеческого роста, украшенный примерно на половине высоты огромными цифрами от единицы до семёрки — и под каждой цифрой зияло правильное круглое отверстие с футбольный мяч диаметром. Толком рассмотреть эту штуку Вадим не успел — пыльный, темно-красный занавес стал закрываться, перемещаясь резкими толчками.
— Вы — в зал, вы трое — на сцену, — распорядился Гейнц, больно тыкая в поясницу дубинкой.
Вадим с Эмилем и Братком поднялись на сцену, растерянно остановились. Из-за щита бойко вынырнул комендант:
— Пришли, хорошие мои? Ну-ка в темпе к остальным! Вон туда, живенько, по одному!
Вадим двинулся первым. За краем щита стояла Маргарита, весёлая и цветущая, в одной руке у неё была какая-то большая тёмная бутылка, в другой — плоская медицинская рюмочка из толстого стекла. Кажется, с помощью такой промывают глаза, что-то такое помнится:
Она до краёв наполнила рюмку непонятной жидкостью цвета слабого чая, протянула Вадиму:
— Ну-ка, одним глоточком!
Он заколебался, вспомнив все прошлые печальные прецеденты. Появившийся откуда-то сзади охранник пребольно упёр ему в висок ружейное дуло:
— Тебе помочь, тварь?!
Внутренне передёрнувшись, Вадим выпил до дна. Отдавало каким-то резким, определённо аптечным привкусом, но прошло в глотку без неприятных ощущений.
— Туда, — подтолкнул охранник. — Мордой к щиту, напротив дырки: Шнель!
Через несколько секунд рядом с ним оказался Браток, а там и Эмиль. Появились ещё несколько человек, так что все номера, то бишь дырки, оказались занятыми. По обе стороны короткой шеренги поместились охранники, а третий, прохаживаясь за их спинами, распорядился:
— А ну-ка, живенько спустили портки! И высунули хрены в дыру! Представьте, что кобылу трахаете — живей пойдёт:
Тут только Вадим сообразил, что за ощущение нахлынуло нежданно-негаданно: великолепная, могучая эрекция, для которой вроде бы самое неподходящее место и время — и уж тем более никаких поводов. Микстура, сообразил он с тоскливым омерзением. Возбудитель подсунула, сучка шаровая:
— Слушайте сюда, — продолжал охранник. — Во все время представления стоять, как часовые у мавзолея. Если кто пискнет все равно что — саморучно дубинкой хрен переломаю: Замерли, козлы позорные!
Вадим замер, почти утыкаясь лицом в желтоватый фанерный лист, приятно пахнущий деревом и каким-то клеем. Что происходит вокруг, он, естественно, не видел. Оставалось лишь молча ждать, теряясь в догадках.
— Ну, как там? — послышался поблизости голос коменданта.
— Порядок, герр штандартенфюрер!
— Замерли, хорошие мои! Если какая-нибудь сука испортит мне шоу — жилы повытягиваю:
Застучали сапоги — комендант удалялся. Послышалась его команда:
— Занавес!
Слышно было, как старый занавес со скрипом и потрескиванием раскрывается. Воцарилась совершеннейшая тишина, потом сухо застучала барабанная дробь — определённо Гейнц — и очень быстро смолкла.
— Внимание! — громогласно возвестил комендант. — Драгоценные мои господа кацетники! До меня дошли слухи и сплетни, гласящие, что иные из вас без всяких на то оснований считают меня чуть ли не чудовищем. Право же, я обижен и где-то даже оскорблён. Как выражался приснопамятный Фантомас, на самом деле я — весёлое и жизнерадостное существо. Велики и неисчерпаемы кладези веселья и жизнерадостности в моей широкой душе. Вот и теперь я в один прекрасный миг задумался: а не слишком ли вы заскучали, пребывая в гостях в моем весёлом заведении? После долгих и старательных раздумий я пришёл к выводу, что так оно и есть. И решил, хорошие мои, немного вас повеселить. А посему сегодня на нашей сцене — ток-шоу «Угадай мелодию»! Уау! — завопил он вовсе уж дурным голосом. — Уау! Что такое? Не слышу надлежащих аплодисментов: Я огорчён! Я невероятно огорчён! Для кого же я стараюсь, как не для вас? Ну-ка, живенько! Послышались неуверенные хлопки.
— Плохо, дамы и господа! — орал комендант. — Скверно! Устройте-ка мне настоящие аплодисменты, переходящие в бурную, продолжительную овацию! А то я вам сам устрою:
На сей раз, понемногу набирая могучий размах, грянула самая настоящая овация. Вадим даже мимолётно удивился — народу в зале не так уж и много, как они ухитряются производить столько шума? Полное впечатление, сейчас штукатурка с потолка осыплется.
— Великолепно! — перекрикивая шум, завопил комендант. — Наконец-то вы осознали мою доброту и прониклись культурными запросами! Уау, хорошие мои! Ладно, отставить овацию. Но в дальнейшем извольте отвечать короткими, од-накож бурными аплодисментами — точнее, отмечать имя самые волнительные моменты нашего шоу, я бы сказал — контрапункты! А опознать контрапункт вы сможете без особых трудов — как только я, значитца, махну левой али правой рученькой таким вот макаром — тут вам, однако, и есть самый натуральный контрапункт! Как я изъясняюсь? Не правда ли, сразу видна близость к народу и овладение фольклорными пластами? Анадысь, значится?
Видимо, он взмахнул рукой — затрещали бурные аплодисменты. Комендант надрывался, его голос был почти обычным, но все же присутствовала там неуловимая нотка безумия, от которой холодело внутри:
— Я бы с большим удовольствием устроил вам анадысь какую-нибудь интеллектуальную игру на высокие эстетические темы, судари мои и дамы, но вынужден, уж простите, откровенно подлаживаться к вашим вкусам, которые, сдаётся мне, особой широтой не отличаются. Потому мы и запускаем незатейливое, надо признаться, шоу. Угадай мелодию!
— Выходи!
Последующие несколько часов были заняты «трудотерапией», как выразился Гейнц, — трудом не столь тяжёлым, сколь гнусно-бессмысленным, кое в чем напоминавшим сизифов. Уже по ходу дела Гейнц, там и сям появлявшийся со своим барабаном (и получавший от этого неподдельное удовольствие) окрестил происходящее операцией «Водопой».
Проще говоря, под лившуюся из динамиков классическую музыку три реденьких шеренги поспешали от ворот к баракам и обратно, наполняя своими кружками бачки. Условия были не так уж и замысловаты: те, кто, с точки зрения шар-фюрера, наполнят свой бак первыми, получают премию в виде пары пачек сигарет. Строй следует соблюдать, бегом не бегать, но рысца не возбраняется. Если кто-то свою кружку расплескает, шеренга возвращается назад.
Скверно, что эта процедура казалась бесконечной. Воды во вместительном оцинкованном баке словно бы и не прибавлялась после очередной ходки. Мало-помалу начались сбои — кто-то спотыкался, выплёскивал воду, приходилось возвращаться всем, стали вспыхивать склоки, взаимная ругань, атмосфера понемногу накалялась. Только Синий, как заметил Вадим, выглядел гораздо спокойнее остальных — у него с водой были связаны некие наполеоновские планы, даже подстёгивал злым шёпотом остальных.
Комендант сначала торчал на трибунке, потом ему надоело, и он убрался. Гейнц же, казалось, не знал устали — в самые неожиданные моменты возникал у кого-нибудь за спиной и оглушительной барабанной дробью, грянувшей над ухом в самый неподходящий момент, заставлял иных расплескать воду. Капо и те, поначалу резво сопровождая шеренги, потеряли прыть, в конце концов заняли позицию у ворот, попыхивая хорошими сигаретами.
Пот лился градом, штаны, пропитанные засохшим дерьмом, безбожно натирали ляжки, довольно быстро вновь начав вонять. Представлялось уже, что вся жизнь, прежняя и нынешняя, состояла лишь из бега трусцой меж воротами и бараком, и все внимание замкнулось на колыхавшейся в кружке воде, на неровной земле под ногами: Кончилось, наконец. Все скверное когда-нибудь кончается. Гейнц критически обозрел прозрачную воду, колыхавшуюся вровень с краями, старательно изображая раздумье, долго стоял, глядя на бак, будто и не замечая напряжённых взглядов. Наконец сплюнул на пол:
— Отдыхать, вонючая команда:— Подошёл к Доценту, лежавшему с осунувшимся, даже словно бы заострившимся лицом: — Ну, как самочувствие? Может, пойдём ещё побеседуем? Э-э, мой учёный друг, что-то вы совсем скисли, и никакой гордой несгибаемости. Хрюкните что-нибудь оскорбительное, не трону:
Доцент молчал. Он явно был плох — нога под повязкой опухла, похоже, рана загноилась. Посмотрел мутными глазами, что-то прошептал. Гейнц сходил к баку, набрал полную кружку воды и плеснул ему в лицо:
— Ну-ну?
Доцент проморгался, помотал головой, слабым голосом, чуть слышно, выговорил:
— Чтоб тебе эти денежки поперёк горла встали:
— Есть противоядие против такого финала, — серьёзно сказал эсэсовец.-
Великое и всеобъемлющее русское «авось». Так что ещё побарахтаемся. Ну что, вонючки полосатые? — Он прошёлся по бараку, поскрипывая безукоризненными сапогами, остановился у бака. — Пнуть по нему, что ли, как следует, чтобы вы ещё раз сбегали? — и выдержал бесконечную, томительную паузу. Громко рассмеялся. — Ладно, черт с вами. Самому надоело. Вероника, золотко моё, что вы такая грустная? Может, изобразим по старой памяти замысловатую фигуру из «Камасутры»? — Он, не глядя, придвинул ногой стул, уселся, закурил и кинул едва початую пачку «Ротманса» на нары. — Закуривай, вонючая команда: Так как, прелесть моя? Ну, иди к дяденьке, встань на коленки и поработай нежным ротиком: Кому говорю, тварь?!
Вероника, тяжко вздохнув, приподнялась.
— Сиди уж:— презрительно бросил Гейнц. — Хорошо я тебя выдрессировал, сучка? Знаете, что мне в вас особенно нравится, подонки? Та быстрота, с которой вы все захрюкали по-свинячьему, стоя на четвереньках: Это и есть самое приятное в нынешней ситуации: скинуть вас в дерьмо с вашего Олимпа: Ты, расписной, зря шевелишь губами беззвучно. Догадаться легко, что там за словеса у тебя на уме. А вон тот, который бывший генерал, и вовсе сожрать живьём хочет. Зря вы злобствуете, честное слово. По большому счёту, ничего такого уж уникального с вами и не произошло. Повторяется старая, как мир, история: в один прекрасный момент худые взбунтовались против толстых. И оттого, что бунт этот локален, суть дела не меняется. По сути, у нас тут нечто вроде восстания Спартака или товарища Пугачёва. Думаете, там все иначе протекало? Да черта с два. Вот и получается, что я — ваш материализовавшийся, оживший страх. Ужастик из подсознания. Вы же, толстые, всю жизнь боитесь, что на вас однажды пойдут с вилами и пустыми мешками: А вдруг и пойдут однажды в массовом масштабе? У вас, синьор муж оттраханной мною светской красавицы, такое выражение морды, словно в башке у вас мыслительная работа происходит. Не поделитесь вумными мыслями?
Вся осторожность куда-то враз улетучилась — под напором той самой классовой ненависти. Вадим заговорил, уже наплевав на все последствия:
— Подумаешь, открыл Америку: Вы же нас всю жизнь втихомолку ненавидели: наши машины, нашу свободу, наши возможности. И мечты были самыми примитивными — сесть в наши машины, оттрахать наших баб, выгрести денежки: Вот только есть один немаловажный нюанс: кишка у тебя тонка, чтобы стать новым Спартаком или Пугачёвым. Разин с Пугачёвым, по крайней мере, были люди с размахом, могли собрать огромадную банду и устроить переполох на полстраны. А ты можешь строить из себя Спартака исключительно з_д_е_с_ь. На воле у тебя кишка тонка, духу не хватит не то что на бунт — какого-нибудь серьёзного человека с толстым бумажником в подворотне ограбить: Правда ведь?
Похоже, он угодил в точку — лицо верзилы перекосилось в неподдельной ярости, он едва не вскочил, но превеликим усилием сдержался. Протянул:
— Ну, дорогой, придётся для тебя с ходу что-нибудь особо приятное придумать. Попозжа. Поскольку нынче:
Послышались шаги. Вошёл Василюк и, браво вытянувшись по стойке «смирно», отрапортовал:
— Герр шарфюрер, герр комендант велел передать, что пора сгонять:
— Ага, — широко усмехнулся эсэсовец. — Наконец-то. Идите к коменданту, камрад Вольдемар, доложите, что мы немедленно явимся:
— Яволь, герр шарфюрер! — рявкнул капо, повернулся через левое плечо и бегом припустил прочь.
— Видали? — почти растроганно спросил Гейнц. — В два счета из интеллигентского дерьма получился полезный ставленник режима. А почему? Потому что движет им та же благородная ненависть к вам, жирным котам: Стройся!
Сомкнутыми рядами пойдём на культурное мероприятие:
И благоразумно отодвинулся подальше, расстегнув кобуру. Пропустил всех вперёд, покрикивая:
— Налево! К клубу шагом марш!
Вадима не секунду прошиб липкий пот: что, если: До самого клуба он шагал словно в каком-то полубреду — у коменданта или этого скота вполне хватит ума, прознав про подземный ход, устроить какое-нибудь поганое шоу: Нет, но откуда им знать? Не должны они знать, не должны:
Он повторял это про себя, как молитву, — потому что молитв не знал никаких.
Когда вошли в клуб, от сердца отлегло: и зал, и сцена были ярко освещены, должно быть, восстановили проводку и все лампы, которые здесь висели при пионерах. С первого мимолётного взгляда стало ясно, что доска, прикрывавшая нехитрый потайной механизм, пребывает на своём месте в полной неприкосновенности. Впрочем, это ни о чем ещё не говорило:
Куча скамеек так и громоздилась у стены, но с полдюжины их установлено перед сценой, и там уже расселись обитатели двух бараков. Очень мало их осталось, человек пятнадцать, едва ли не вдвое поредело население:
А на сцене, прямо-таки залитой электрическим светом, стояло странноватое сооружение: прямоугольный фанерный щит повыше человеческого роста, украшенный примерно на половине высоты огромными цифрами от единицы до семёрки — и под каждой цифрой зияло правильное круглое отверстие с футбольный мяч диаметром. Толком рассмотреть эту штуку Вадим не успел — пыльный, темно-красный занавес стал закрываться, перемещаясь резкими толчками.
— Вы — в зал, вы трое — на сцену, — распорядился Гейнц, больно тыкая в поясницу дубинкой.
Вадим с Эмилем и Братком поднялись на сцену, растерянно остановились. Из-за щита бойко вынырнул комендант:
— Пришли, хорошие мои? Ну-ка в темпе к остальным! Вон туда, живенько, по одному!
Вадим двинулся первым. За краем щита стояла Маргарита, весёлая и цветущая, в одной руке у неё была какая-то большая тёмная бутылка, в другой — плоская медицинская рюмочка из толстого стекла. Кажется, с помощью такой промывают глаза, что-то такое помнится:
Она до краёв наполнила рюмку непонятной жидкостью цвета слабого чая, протянула Вадиму:
— Ну-ка, одним глоточком!
Он заколебался, вспомнив все прошлые печальные прецеденты. Появившийся откуда-то сзади охранник пребольно упёр ему в висок ружейное дуло:
— Тебе помочь, тварь?!
Внутренне передёрнувшись, Вадим выпил до дна. Отдавало каким-то резким, определённо аптечным привкусом, но прошло в глотку без неприятных ощущений.
— Туда, — подтолкнул охранник. — Мордой к щиту, напротив дырки: Шнель!
Через несколько секунд рядом с ним оказался Браток, а там и Эмиль. Появились ещё несколько человек, так что все номера, то бишь дырки, оказались занятыми. По обе стороны короткой шеренги поместились охранники, а третий, прохаживаясь за их спинами, распорядился:
— А ну-ка, живенько спустили портки! И высунули хрены в дыру! Представьте, что кобылу трахаете — живей пойдёт:
Тут только Вадим сообразил, что за ощущение нахлынуло нежданно-негаданно: великолепная, могучая эрекция, для которой вроде бы самое неподходящее место и время — и уж тем более никаких поводов. Микстура, сообразил он с тоскливым омерзением. Возбудитель подсунула, сучка шаровая:
— Слушайте сюда, — продолжал охранник. — Во все время представления стоять, как часовые у мавзолея. Если кто пискнет все равно что — саморучно дубинкой хрен переломаю: Замерли, козлы позорные!
Вадим замер, почти утыкаясь лицом в желтоватый фанерный лист, приятно пахнущий деревом и каким-то клеем. Что происходит вокруг, он, естественно, не видел. Оставалось лишь молча ждать, теряясь в догадках.
— Ну, как там? — послышался поблизости голос коменданта.
— Порядок, герр штандартенфюрер!
— Замерли, хорошие мои! Если какая-нибудь сука испортит мне шоу — жилы повытягиваю:
Застучали сапоги — комендант удалялся. Послышалась его команда:
— Занавес!
Слышно было, как старый занавес со скрипом и потрескиванием раскрывается. Воцарилась совершеннейшая тишина, потом сухо застучала барабанная дробь — определённо Гейнц — и очень быстро смолкла.
— Внимание! — громогласно возвестил комендант. — Драгоценные мои господа кацетники! До меня дошли слухи и сплетни, гласящие, что иные из вас без всяких на то оснований считают меня чуть ли не чудовищем. Право же, я обижен и где-то даже оскорблён. Как выражался приснопамятный Фантомас, на самом деле я — весёлое и жизнерадостное существо. Велики и неисчерпаемы кладези веселья и жизнерадостности в моей широкой душе. Вот и теперь я в один прекрасный миг задумался: а не слишком ли вы заскучали, пребывая в гостях в моем весёлом заведении? После долгих и старательных раздумий я пришёл к выводу, что так оно и есть. И решил, хорошие мои, немного вас повеселить. А посему сегодня на нашей сцене — ток-шоу «Угадай мелодию»! Уау! — завопил он вовсе уж дурным голосом. — Уау! Что такое? Не слышу надлежащих аплодисментов: Я огорчён! Я невероятно огорчён! Для кого же я стараюсь, как не для вас? Ну-ка, живенько! Послышались неуверенные хлопки.
— Плохо, дамы и господа! — орал комендант. — Скверно! Устройте-ка мне настоящие аплодисменты, переходящие в бурную, продолжительную овацию! А то я вам сам устрою:
На сей раз, понемногу набирая могучий размах, грянула самая настоящая овация. Вадим даже мимолётно удивился — народу в зале не так уж и много, как они ухитряются производить столько шума? Полное впечатление, сейчас штукатурка с потолка осыплется.
— Великолепно! — перекрикивая шум, завопил комендант. — Наконец-то вы осознали мою доброту и прониклись культурными запросами! Уау, хорошие мои! Ладно, отставить овацию. Но в дальнейшем извольте отвечать короткими, од-накож бурными аплодисментами — точнее, отмечать имя самые волнительные моменты нашего шоу, я бы сказал — контрапункты! А опознать контрапункт вы сможете без особых трудов — как только я, значитца, махну левой али правой рученькой таким вот макаром — тут вам, однако, и есть самый натуральный контрапункт! Как я изъясняюсь? Не правда ли, сразу видна близость к народу и овладение фольклорными пластами? Анадысь, значится?
Видимо, он взмахнул рукой — затрещали бурные аплодисменты. Комендант надрывался, его голос был почти обычным, но все же присутствовала там неуловимая нотка безумия, от которой холодело внутри:
— Я бы с большим удовольствием устроил вам анадысь какую-нибудь интеллектуальную игру на высокие эстетические темы, судари мои и дамы, но вынужден, уж простите, откровенно подлаживаться к вашим вкусам, которые, сдаётся мне, особой широтой не отличаются. Потому мы и запускаем незатейливое, надо признаться, шоу. Угадай мелодию!