Страница:
— Жлобы — дело десятое: Типа той овчарки, что они с собой приволокли. А психика Мерзенбурга немного посложнее и, скажу не хвастаясь, мне, в общем, понятна. Но от этого не легче. Повторяю, наоборот: Хотя бы потому, что он, в отличие от присутствующих здесь, не осознает в полной мере, в какую игру ввязался и как за такие игры отвечают: Да и вряд ли понимает, что его, ручаться можно, отправят вслед за:
— Вы не пугайте, не пугайте! — дрожащим голосом вмешался Красавчик.-
Ничего ещё не ясно, может, одним и ограничится:
— Ага, — сказал Синий. — А там тебе покажется, будто тебя одного помилуют, потому что ты тоже каким-то боком к интеллигенции относишься: Настраивайся на поганое. Тогда голова лучше заработает, будешь думать, как шкуру спасать. Тот, кто надеется, как раз и подыхает — повидал-с: Не верь, не бойся, не проси. Слышал такое правило?
— Но не хотите же вы сказать, будто они намерены поголовно всех:— протянул Борман.
— Кончай, — поморщился Синий. — Тоже за соломинку цепляешься, но тебе-то вовсе непростительно, превосходительство. Забыл, как твои авторитетные корочки горели?
Борман сварливо поджал губы, подумал и чуточку окрепшим голосом предложил:
— Ладно, давайте попытаемся проанализировать: Наши шансы, их шансы:
— Самое печальное, что все шансы у них, — сказал Доцент. — Боюсь, никто в большом мире ничего и не заподозрит. Нет никаких оснований. Уверен, никому не пришло в голову оставить дома распоряжение в классическом стиле: «Если не вернусь к семи вечера, бегите в салун Кривого Джо:» Верно? Ну кому бы пришло в голову предохраняться, господа новые русские? Все ехали в фешенебельный санаторий на просторах родной губернии, где все схвачено, за все заплачено:
— А старая смена? Охранники? Те, что уехали?
— Им-то отчего тревожиться? Наверняка придумали какое-то безобидное объяснение, премию дали непредвиденную:
Вадим сидел, как на иголках. В первый момент так и подмывало с гордым видом самого умного и толкового выступить в роли спасителя, рассказать про подземный ход. Можно себе представить эффект: Но, поразмыслив, он решил не спешить. Сам толком не знал, почему, однако какие-то смутные, ещё не оформившиеся идеи брезжили: Лучше пока помолчать.
В самом деле, оттого, что рассыпалась прахом скороспелая версия о перевороте, легче не стало. Отнюдь. Можно говорить с большим знанием предмета: самое страшное, что подстерегает в наши безумные времена нового русского, — это как раз те самые беспределыщики и отморозки. Устоявшихся правил игры они и не думают соблюдать, авторитетов не признают, понятий не уважают, хотят получить все и сразу. Всегда найдётся масса народу, опоздавшего к делёжке — и по младости лет, и по неспособности раздобыть ложку. И начинается чёрный передел, которого никто, в общем, не предвидел. Да что там далеко ходить, можно вспомнить, что в прошлом году приключилось со всемогущим Лобаном, которого побаивались многие серьёзные люди, сами отнюдь не ангелы. Вошёл Лобан к себе в подъезд — а там тинейджеры распивают пивко, стены пачкают, шумят вовсе уж непотребно. Сделал им грозный Лобан предупреждение и ушёл домой. А наутро оказалось, что у его «Лексуса» порезаны все четыре покрышки — «Лексус» всю жизнь стоял прямо у подъезда, даже без сигнализации, всякий понимающий человек знал, чья это тачка, что будет с угонщиком или вандалом. Разумеется, по микрорайону рассыпалось с полсотни Лобановых мальчиков, только никаких концов они не нашли: Лобан никого из молокососов не помнил в лицо, не озаботился запомнить. Так дело и заглохло — оказалось, и сам Лобан, и его система перед беспределом бессильны, такого не предвидели и реагировать на подобное вовсе не готовились. Пришлось Лобану покупать новые покрышки, машину без присмотра больше не оставляет:
— Сдаётся мне, работать они собираются в хорошем темпе, — сказал Доцент.-
Так мне представляется. Самый для них выгодный вариант: У вас, помнится, был какой-то план?
— Намётки, — насторожённо поправил Синий. — Есть идея, но её ещё нужно проработать. И первым делом нужно точно выяснить, намерены ли они дать нам водички, — он кивнул на бак, перевёрнутый во время утренней побудки. — Это — в первую очередь:
— А зачем вода?
— Кораблики пускать, Элизбарчик: Генерал, сознайся честно: тоже, поди, есть заначка? Да ты не надувайся с видом гордым и несгибаемым, вполне может оказаться, что заначки у тебя и нет, но положения твоего это не облегчает — могут и постараться ради какой-нибудь полезной информации. Иных заначек стоит:
— Это-то и скверно, — отчего-то не рассердившись, ответил генерал.
— Понимаю, — кивнул Синий. — Чем круче и серьёзней креслице, тем хуже человек переносит запихиванье яиц в мясорубку. Все эти Тухачевские и Блюхеры ломались, как крекер, с радостным визгом на корешей наговаривали:
— Вот только ты несгибаемого из себя не строй, — набычился Борман.-
Рассказать, на чем тебя можно подламывать?
— Сам знаю. Бог ты мой, я ведь несгибаемого и не строю, просто радуюсь пикантной ситуации: впервые в жизни с ментом в генеральских погонах будем проходить по одному делу, по одной прессовке: Ах, как пикантно:
— Я вам одно скажу, — мрачно заявил кавказский человек Элизбар. — Если все равно конец, выдашь заначку или не выдашь, проще уж с порога кому-то вцепиться зубами в горло и грызть, пока тебя не шлёпнут.
— Это тоже с умом надо делать, — серьёзно сказал Синий. — Так, чтобы шлёпнули н_е_п_р_е_м_е_н_н_о. А если:
Он замолчал. На веранде послышались энергичные шаги, и через пару секунд появился Василюк. Вставши в дверях в раскованной позе, похлопал себя дубинкой по ладони и громко осведомился:
— Господа новые русские изволят нервничать?
— Мёртвого уберите, — сказал Доцент, не глядя на него.
— Кого? — театрально изумился Василюк. — Ах, утоплый труп мёртвого человека: Он вам что, мешает? Такой тихий, такой безобидный: неужели боитесь? Неужели вы суеверны? — Он подошёл вплотную и упёр Доценту конец дубинки в лоб: — Вы меня, признаться, удручаете. Единственный здесь интеллигентный человек, вам бы в своё время держаться подальше от этого новорусского быдла:
— Разрешите уточнить, герр капо? — спросил Доцент, не поднимая головы и сидя в прежней позе. — Для меня, простите, «интеллигент» столь же бранное слово, как «педераст». Если это недостаток, он у меня общий с некими Львом Гумилёвым и Афанасием Фетом. В такой компании не стыдно находиться, поскольку:
Дубинка с чмокающим звуком влепилась ему в лоб. Доцент инстинктивно зажмурился, и, видно было, преогромным усилием воли заставил себя гордо выпрямиться, уставился в обшарпанную стену так, будто никакого капо тут и не было.
— Идейно подписываюсь под предыдущим заявлением, — сообщил Синий в пространство.
Василюк сдержался столь же немаленьким усилием воли, улыбнулся насколько мог беззаботнее:
— А поднимайтесь-ка, господа хорошие. Прогуляемся до карцера, там как раз говнецо надлежит ручками в дыры сбросить. Потрудитесь, до вечера, а там и на допрос прогуляетесь.
— Цем бефель, герр капо, — рявкнул Синий оглушительно, вытянувшись со сноровкой старого прусского гвардейца.
Заложил руки за спину и первым шагнул к двери. Вадим краем глаза подметил, как побелели костяшки пальцев, стиснувшие дубинку, — Василюк не мог не сообразить, что остался в полном проигрыше:
:Они маршировали, поневоле сбиваясь с шага — в животе громко бурчало, голод прямо-таки скручивал кишки, солёные струйки пота затекали в глаза, и нельзя было их смахнуть, иначе тут же получишь дубинкой поперёк хребта. Четверо уже отправились в карцер прямо с аппель-плаца, в том числе две женщины — в этом отношении царило то самое равенство полов, которого с идиотским упорством добивались американские феминистки.
Вадим шагал, как автомат, уже потеряв счёт жгучим ударам дубинкой. Никаких чувств и эмоций, собственно, и не осталось — успели выбить. Нику он не видел, она оказалась где-то в задних рядах — для маршировки всех построили в колонну по три, не разбивая по баракам. Чтобы было легче, он ритмично повторял про себя в такт шагам: надо бежать, надо бежать, надо бежать:
Погода была прекрасная, светило солнце, но окружавшая лагерь тайга словно бы выпадала из поля зрения — казалось, весь мир съёжился до аппельплаца и ударов дубинок, вылетавших будто из ниоткуда. Над всем этим мощно надрывались динамики, извергавшие нежный девичий голосок:
О, как мне кажется, могли вы рукою, полною перстней и кудри дев ласкать, и гривы своих коней, своих коней:
Так и продолжалось — песни на классические стихи сменялись симфонической музыкой, потом снова песни и снова музыка. Герр комендант, восседавший на трибунке в плетёном кресле, — время от времени Вадим видел и его и Маргариту, расположившуюся в таком же кресле, — то и дело пригубливал кока-колу из высокого бокала, лицо у него было умиротворённое, покойное:
Ближе к вечеру, когда все это, наконец, кончилось, вновь разбили на бригады и погнали к воротам, где каждый получил миску жидкой баланды, а вот ложек не получил никто, и поневоле пришлось хлебать через край, обливаясь с непривычки. Тётка Эльза, злорадно наслаждавшаяся зрелищем, объявила, что на сегодня все, никаких разносолов более не полагается, а посему быдло может расползаться по стойлам.
Поскольку плетью обуха не перешибёшь, пришлось последовать совету — тем более, что с двух сторон старательно подгоняли дубинками Василюк и давешний охранник. Навстречу им двое других эсэсовцев протащили за ноги безжизненное тело бедолаги Столоначальника, первым открывшего счёт. Вадим, откровенно признаться, не ощутил ровным счётом никаких эмоций, был вымотан до предела. Более того, у него осталось впечатление, что и собратья по несчастью отнеслись к печальному зрелищу со столь же тупым равнодушием. Мыслей у него хватило ровно настолько, чтобы подумать: «Привыкнуть — штука, должно быть, довольно страшненькая».
— Цистерну видели? — спросил Визирь, когда они обессиленно повалились прямо на веранде и вытащили сигареты (хоть табачок, слава богу, никто пока не отобрал).
— Какую?
— На сто тридцатом? Подъехала к самым воротам, когда его туда волокли. Я вид ел:— Он тяжело встал и высунулся с веранды. — Точно. Его туда пихают, в цистерну. Если там какая-то кислота или каустик, следа не останется. Как от сахара в чае.
— Заткнись, не рви душу:— прошипел Браток.
— Нет, я с порога в горло вцеплюсь:
— Ну и вцепишься, а пока захлопнись! Без тебя тошно!
Отбой, как и в «мирные» времена, обозначался всем знакомой музыкальной заставкой из телепередачи «Спокойной ночи, малыши!» — и это усугубляло смертную тоску. Ни Синий, ни Доцент после отбоя в бараке так и не появились.
Чтобы не подвергаться лишнему унижению, они посовещались и решили отныне справлять нужду в чулане.
— Вы не пугайте, не пугайте! — дрожащим голосом вмешался Красавчик.-
Ничего ещё не ясно, может, одним и ограничится:
— Ага, — сказал Синий. — А там тебе покажется, будто тебя одного помилуют, потому что ты тоже каким-то боком к интеллигенции относишься: Настраивайся на поганое. Тогда голова лучше заработает, будешь думать, как шкуру спасать. Тот, кто надеется, как раз и подыхает — повидал-с: Не верь, не бойся, не проси. Слышал такое правило?
— Но не хотите же вы сказать, будто они намерены поголовно всех:— протянул Борман.
— Кончай, — поморщился Синий. — Тоже за соломинку цепляешься, но тебе-то вовсе непростительно, превосходительство. Забыл, как твои авторитетные корочки горели?
Борман сварливо поджал губы, подумал и чуточку окрепшим голосом предложил:
— Ладно, давайте попытаемся проанализировать: Наши шансы, их шансы:
— Самое печальное, что все шансы у них, — сказал Доцент. — Боюсь, никто в большом мире ничего и не заподозрит. Нет никаких оснований. Уверен, никому не пришло в голову оставить дома распоряжение в классическом стиле: «Если не вернусь к семи вечера, бегите в салун Кривого Джо:» Верно? Ну кому бы пришло в голову предохраняться, господа новые русские? Все ехали в фешенебельный санаторий на просторах родной губернии, где все схвачено, за все заплачено:
— А старая смена? Охранники? Те, что уехали?
— Им-то отчего тревожиться? Наверняка придумали какое-то безобидное объяснение, премию дали непредвиденную:
Вадим сидел, как на иголках. В первый момент так и подмывало с гордым видом самого умного и толкового выступить в роли спасителя, рассказать про подземный ход. Можно себе представить эффект: Но, поразмыслив, он решил не спешить. Сам толком не знал, почему, однако какие-то смутные, ещё не оформившиеся идеи брезжили: Лучше пока помолчать.
В самом деле, оттого, что рассыпалась прахом скороспелая версия о перевороте, легче не стало. Отнюдь. Можно говорить с большим знанием предмета: самое страшное, что подстерегает в наши безумные времена нового русского, — это как раз те самые беспределыщики и отморозки. Устоявшихся правил игры они и не думают соблюдать, авторитетов не признают, понятий не уважают, хотят получить все и сразу. Всегда найдётся масса народу, опоздавшего к делёжке — и по младости лет, и по неспособности раздобыть ложку. И начинается чёрный передел, которого никто, в общем, не предвидел. Да что там далеко ходить, можно вспомнить, что в прошлом году приключилось со всемогущим Лобаном, которого побаивались многие серьёзные люди, сами отнюдь не ангелы. Вошёл Лобан к себе в подъезд — а там тинейджеры распивают пивко, стены пачкают, шумят вовсе уж непотребно. Сделал им грозный Лобан предупреждение и ушёл домой. А наутро оказалось, что у его «Лексуса» порезаны все четыре покрышки — «Лексус» всю жизнь стоял прямо у подъезда, даже без сигнализации, всякий понимающий человек знал, чья это тачка, что будет с угонщиком или вандалом. Разумеется, по микрорайону рассыпалось с полсотни Лобановых мальчиков, только никаких концов они не нашли: Лобан никого из молокососов не помнил в лицо, не озаботился запомнить. Так дело и заглохло — оказалось, и сам Лобан, и его система перед беспределом бессильны, такого не предвидели и реагировать на подобное вовсе не готовились. Пришлось Лобану покупать новые покрышки, машину без присмотра больше не оставляет:
— Сдаётся мне, работать они собираются в хорошем темпе, — сказал Доцент.-
Так мне представляется. Самый для них выгодный вариант: У вас, помнится, был какой-то план?
— Намётки, — насторожённо поправил Синий. — Есть идея, но её ещё нужно проработать. И первым делом нужно точно выяснить, намерены ли они дать нам водички, — он кивнул на бак, перевёрнутый во время утренней побудки. — Это — в первую очередь:
— А зачем вода?
— Кораблики пускать, Элизбарчик: Генерал, сознайся честно: тоже, поди, есть заначка? Да ты не надувайся с видом гордым и несгибаемым, вполне может оказаться, что заначки у тебя и нет, но положения твоего это не облегчает — могут и постараться ради какой-нибудь полезной информации. Иных заначек стоит:
— Это-то и скверно, — отчего-то не рассердившись, ответил генерал.
— Понимаю, — кивнул Синий. — Чем круче и серьёзней креслице, тем хуже человек переносит запихиванье яиц в мясорубку. Все эти Тухачевские и Блюхеры ломались, как крекер, с радостным визгом на корешей наговаривали:
— Вот только ты несгибаемого из себя не строй, — набычился Борман.-
Рассказать, на чем тебя можно подламывать?
— Сам знаю. Бог ты мой, я ведь несгибаемого и не строю, просто радуюсь пикантной ситуации: впервые в жизни с ментом в генеральских погонах будем проходить по одному делу, по одной прессовке: Ах, как пикантно:
— Я вам одно скажу, — мрачно заявил кавказский человек Элизбар. — Если все равно конец, выдашь заначку или не выдашь, проще уж с порога кому-то вцепиться зубами в горло и грызть, пока тебя не шлёпнут.
— Это тоже с умом надо делать, — серьёзно сказал Синий. — Так, чтобы шлёпнули н_е_п_р_е_м_е_н_н_о. А если:
Он замолчал. На веранде послышались энергичные шаги, и через пару секунд появился Василюк. Вставши в дверях в раскованной позе, похлопал себя дубинкой по ладони и громко осведомился:
— Господа новые русские изволят нервничать?
— Мёртвого уберите, — сказал Доцент, не глядя на него.
— Кого? — театрально изумился Василюк. — Ах, утоплый труп мёртвого человека: Он вам что, мешает? Такой тихий, такой безобидный: неужели боитесь? Неужели вы суеверны? — Он подошёл вплотную и упёр Доценту конец дубинки в лоб: — Вы меня, признаться, удручаете. Единственный здесь интеллигентный человек, вам бы в своё время держаться подальше от этого новорусского быдла:
— Разрешите уточнить, герр капо? — спросил Доцент, не поднимая головы и сидя в прежней позе. — Для меня, простите, «интеллигент» столь же бранное слово, как «педераст». Если это недостаток, он у меня общий с некими Львом Гумилёвым и Афанасием Фетом. В такой компании не стыдно находиться, поскольку:
Дубинка с чмокающим звуком влепилась ему в лоб. Доцент инстинктивно зажмурился, и, видно было, преогромным усилием воли заставил себя гордо выпрямиться, уставился в обшарпанную стену так, будто никакого капо тут и не было.
— Идейно подписываюсь под предыдущим заявлением, — сообщил Синий в пространство.
Василюк сдержался столь же немаленьким усилием воли, улыбнулся насколько мог беззаботнее:
— А поднимайтесь-ка, господа хорошие. Прогуляемся до карцера, там как раз говнецо надлежит ручками в дыры сбросить. Потрудитесь, до вечера, а там и на допрос прогуляетесь.
— Цем бефель, герр капо, — рявкнул Синий оглушительно, вытянувшись со сноровкой старого прусского гвардейца.
Заложил руки за спину и первым шагнул к двери. Вадим краем глаза подметил, как побелели костяшки пальцев, стиснувшие дубинку, — Василюк не мог не сообразить, что остался в полном проигрыше:
:Они маршировали, поневоле сбиваясь с шага — в животе громко бурчало, голод прямо-таки скручивал кишки, солёные струйки пота затекали в глаза, и нельзя было их смахнуть, иначе тут же получишь дубинкой поперёк хребта. Четверо уже отправились в карцер прямо с аппель-плаца, в том числе две женщины — в этом отношении царило то самое равенство полов, которого с идиотским упорством добивались американские феминистки.
Вадим шагал, как автомат, уже потеряв счёт жгучим ударам дубинкой. Никаких чувств и эмоций, собственно, и не осталось — успели выбить. Нику он не видел, она оказалась где-то в задних рядах — для маршировки всех построили в колонну по три, не разбивая по баракам. Чтобы было легче, он ритмично повторял про себя в такт шагам: надо бежать, надо бежать, надо бежать:
Погода была прекрасная, светило солнце, но окружавшая лагерь тайга словно бы выпадала из поля зрения — казалось, весь мир съёжился до аппельплаца и ударов дубинок, вылетавших будто из ниоткуда. Над всем этим мощно надрывались динамики, извергавшие нежный девичий голосок:
О, как мне кажется, могли вы рукою, полною перстней и кудри дев ласкать, и гривы своих коней, своих коней:
Так и продолжалось — песни на классические стихи сменялись симфонической музыкой, потом снова песни и снова музыка. Герр комендант, восседавший на трибунке в плетёном кресле, — время от времени Вадим видел и его и Маргариту, расположившуюся в таком же кресле, — то и дело пригубливал кока-колу из высокого бокала, лицо у него было умиротворённое, покойное:
Ближе к вечеру, когда все это, наконец, кончилось, вновь разбили на бригады и погнали к воротам, где каждый получил миску жидкой баланды, а вот ложек не получил никто, и поневоле пришлось хлебать через край, обливаясь с непривычки. Тётка Эльза, злорадно наслаждавшаяся зрелищем, объявила, что на сегодня все, никаких разносолов более не полагается, а посему быдло может расползаться по стойлам.
Поскольку плетью обуха не перешибёшь, пришлось последовать совету — тем более, что с двух сторон старательно подгоняли дубинками Василюк и давешний охранник. Навстречу им двое других эсэсовцев протащили за ноги безжизненное тело бедолаги Столоначальника, первым открывшего счёт. Вадим, откровенно признаться, не ощутил ровным счётом никаких эмоций, был вымотан до предела. Более того, у него осталось впечатление, что и собратья по несчастью отнеслись к печальному зрелищу со столь же тупым равнодушием. Мыслей у него хватило ровно настолько, чтобы подумать: «Привыкнуть — штука, должно быть, довольно страшненькая».
— Цистерну видели? — спросил Визирь, когда они обессиленно повалились прямо на веранде и вытащили сигареты (хоть табачок, слава богу, никто пока не отобрал).
— Какую?
— На сто тридцатом? Подъехала к самым воротам, когда его туда волокли. Я вид ел:— Он тяжело встал и высунулся с веранды. — Точно. Его туда пихают, в цистерну. Если там какая-то кислота или каустик, следа не останется. Как от сахара в чае.
— Заткнись, не рви душу:— прошипел Браток.
— Нет, я с порога в горло вцеплюсь:
— Ну и вцепишься, а пока захлопнись! Без тебя тошно!
Отбой, как и в «мирные» времена, обозначался всем знакомой музыкальной заставкой из телепередачи «Спокойной ночи, малыши!» — и это усугубляло смертную тоску. Ни Синий, ни Доцент после отбоя в бараке так и не появились.
Чтобы не подвергаться лишнему унижению, они посовещались и решили отныне справлять нужду в чулане.
Глава седьмая
Много нового и ничего весёлого
Они уже расположились спать, когда по рассохшемуся полу веранды затопотали невероятно тяжёлые шаги, словно там брёл кто-то, напоминавший габаритами бегемота. Правда, очень скоро обнаружилось, что это прибыли насквозь знакомые личности, не имевшие никакого отношения к тюремщикам и гонителям: Синий, пыхтя от нешуточной натуги, волок на закорках Доцента. Остановился в дверном проёме, жадно и быстро заглатывая ртом воздух, профыркал:
— Помогите, мочи больше нет: К ним бросились, мешая друг другу, подхватили Доцента — тот громко ахал при резких движениях, — кое-как дотащили до нар и осторожно положили. Правая штанина у него была обрезана ниже колена, голень перевязана — старательно и качественно, толсто намотан чистейший бинт, из-под которого почти не просочилась кровь. Однако пятно размером с серебряный доллар все же наличествовало.
Отдуваясь, Синий присел на нары, вытащил сигаретку:
— Небитый битого везёт: Тяжёлый до чего, а ещё доцент:
Доцент лежал, закрыв глаза, постанывая, лицо лоснилось от крупных капель пота.
— Что там? — спросил кто-то, Вадим даже не узнал голоса.
— Бурная жизнь, — бросил Синий, ни на кого не глядя, глубоко затягиваясь.-
Наш интеллектуал решил сорваться в побег. Как и следовало ожидать, получилось бездарно, только пулю в ногу схлопотал. Ломанулся, как чумной:
— Нервы не выдержали, — сказал Доцент с закрытыми глазами, совершенно бесцветным голосом. — Глупо получилось, да вот: Не рассуждал. Двинул в ухо ближайшему и пошёл напролом:
— Что они хотели? — напористо спросил Борман. — Вас допрашивали?
— Что хотели: Коллекцию. — Он открыл глаза. — Всю. Все, что есть. У меня неплохая коллекция, и не только фарфор — картины, есть даже Врубель и Башкирцева, два этюда Сурикова:— Он криво усмехнулся: — Вот на этом и сломался, генерал, — на возможности приобретать то, что нынешнему интеллигенту недоступно. А очень хотелось. Потому и пошёл: в консультанты. Вы на меня так не зыркайте, я наркотиками не торговал и первоклассниц в проститутки не заманивал:
— Все равно, — недовольно заключил Борман. — Знаю я все эти консультации, по струнке ходите:
— Да помолчи ты, моралист, — огрызнулся Синий. — Без тебя тошно. Ты как, все сдал?
— Нет, — прошептал Доцент. — То ли не обо всем они знают, то ли решили поиграть, как кошка с мышкой, — потому, наверно, и перевязали как еле дует:
— Вот только тащить не захотели, — хмыкнул Синий. — У меня от тебя чуть пупок не развязался:
— Вас тоже допрашивали? — поинтересовался Эмиль.
— Ага, — сказал Синий, ухмыляясь одним ртом. — Любопытствуешь знать, отчего я в таком случае целый-невредимый? Отвечаю, как на духу: потому, что не ломался. Сдал захоронку. Конечно, не сказал, что сдал все. Допрашивать они, козлы, толком не умеют, до этих, — он кивнул на Бормана, — ох как далеко. Очень непрофессионально работают ребятки, поверьте знатоку. Не умеют вгрызаться. Вот я и создал нужное впечатление: что у меня, если хорошенько поискать и попытать, ещё немало можно выгрести. Они довольны, а мне нужна передышка. И ещё мне нужно, чтобы не повредили ни один суставчик, здоровье — прежде всего. Много понадобится здоровья, когда начну им кишки на плетень наматывать, со всем старанием и фантазией:
— Что-то вы, хороший мой, как раз и забрели в дебри фантазии, — громко фыркнул Борман. — Только и слышу про беспроигрышный план побега да про отмщение: Интересно, на чем такая уверенность основана? Мастера вы сказки складывать:
— Не подначивай, мент, не подначивай, — с кривой ухмылочкой отозвался Синий. — Подначка больно уж детская получается. Когда надо будет, изложу и план.
— Вы мне вот что растолкуйте! — вдруг взвился Браток, даже спрыгнул с низких нар. — Почему это всех с допроса волокут поуродованными, что толстяка, что этого, а этот вот, — он резко выкинул руку, тыча пальцем в Синего, — даже не поцарапанный?
— Ты на что намекаешь, придурок? — тихо, недобро осведомился Синий. — Смотри, за базар и ответить можно:
— Отвечу! Точно вам говорю, подозрительно! Лепит нам тут сказочки насчёт побега, а сам раскололся, да ещё целую философию под это дело подвёл — у него, мол, задумки самые наполеоновские: Может, это и есть казачок засланный? Стучит себе помаленьку, уговаривает захоронки сдавать:
Э-эп! Подошва грубого ботинка впечаталась ему в физиономию, он устоял на ногах, но отлетел шага на три, поскольку не ожидал удара.
Синий мигом слетел с нар, отпрыгнул назад и, оскалясь, неуловимым движением выхватил нож. Рукав грубого лагерного бушлата задрался, открылась мастерская татуировка меж локтем и запястьем: скелет в длинном балахоне, стоящий в позе статуи Свободы, в одной руке у него коса, другой воздел над голым черепом окружённую сиянием денежку с крупной цифрой «1». Его полукругом окаймляла каллиграфическая надпись, являвшая собою пресловутую смесь французского с нижегородским: VITA EST KOPEJKA.
Браток шипел и фыркал, как разъярённый котище, но особо не рвался в бой, должно быть, справедливо предполагая для себя крупные неприятности. Синий, поводя вправо-влево ножом, скорее уж напоминавшим шило, презрительно бросил:
— Порву, как целку, щенок: Смотри за базаром:
— Хватит вам! — вклинился Визирь. — Если начнём собачиться меж собой, станет совсем хорошо, приятно и весело: Ты, молодой, извинись и сядь. И привыкай сначала думать, а потом нести ерунду. Ведь чушь полнейшая, — он обернулся к
Синему. — Я так считаю не оттого, что вы мне лично симпатичны, а согласно строгой логике. Будь вы подсадной уткой, непременно стали бы вбивать нам идею, будто совсем плохо станет только тем, кто станет запираться и скрытничать. А тому, кто сдаст все добровольно, последуют ошеломительные привилегии вплоть до полного освобождения. Что-то в этом роде стала бы нам внушать наседка. Меж тем наш битый жизнью друг пытается доказать как раз обратное: всем присутствующим все равно конец, выдадут они свои сокровища или же нет. Это-то меня и убеждает.
— Меня тоже, признаться, — хмуро поддержал Борман. — Хватит вам. Остыл, чадушко?
— А я что? Я-то и ничего:— Браток попытался примирительно улыбнуться, но получилось плохо. — Просто нервишки до предела натянуты: Гадом буду, не хотел:
— Ладно, замяли, — сказал Синий, тем же неуловимым движением спрятав нож куда-то в недра бушлата. — Исключительно оттого, что колючка здесь не та, не совсем настоящая. За настоящей ты б у меня ответил по полной программе, духарик: Только смотри, это был последний раз:
— Нет, а в самом деле, — протянул Браток. — Что ты, в натуре, талдычишь про побег, а подробно не расскажешь? Сил моих больше нет на этих нарах чалиться:
— В своё время, — без улыбки пообещал Синий. — Распишу диспозицию, будь уверен.
— Думаешь, все же есть наседка? — негромко спросил Борман.
— Не похоже, — решительно сказал Синий. — Никак не похоже, я давно присматриваюсь, принюхиваюсь, прикидываю хрен к носу. И каждый раз получается, что наседки среди нас быть вроде бы не должно. Однакож бережёного бог бережёт, детка. Есть тузы, которые надо выкидывать в самый последний момент, и чтобы непременно из рукава: А вообще, давайте спать? К чему нам эти посиделки?
— Фаза! — вдруг вскрикнул Борман с таким видом, словно его прямо здесь, в грязном неподметенном бараке посетило что-то вроде божественного откровения. — Ну конечно, фаза:
— Догадался-таки, женераль? — хмыкнул Синий.
— Но ведь это — бабушка надвое сказала:
— А что делать?
— Делать и в самом деле нечего:
— То-то, — сказал Синий. — Выбора никакого:— Повернулся к Доценту. — Знобит?
— Знобит, — сказал тот. Его явственно трясло. — Даже странно — не болит почти, только холодно неимоверно:
— Бывает. Эй! Мерсюк в золотой оправе! Кинь-ка одеяльце. Ты и так лось здоровый, а человеку знобко:
Браток, к некоторому удивлению Вадима, уступил своё одеяло без малейшего ворчания — видимо, решил завязать с игрой в оппозицию. Не удовольствовавшись этим. Синий бесцеремонно сдёрнул одеяло с уже устроившегося на ночлег Красавчика, укутал Доцента, прошёл к двери и погасил свет.
Вскоре настала тишина, нарушавшаяся лишь негромким похрапываньем Визиря.
Вадим добросовестно пытался уснуть, но никак не получалось, балансировал меж явью и забытьём, на той неуловимой черте, где размываются ощущения, размывается действительность, перестаёшь понимать, в каком ты мире и на котором свете. Как он ни сопротивлялся внутренне, сознание уже работало словно бы само по себе, отматывая ленту назад» Говорят, так случается с тонущими, с теми, кто сорвался о скалы. Фраза, ставшая банальной: «Перед ним в считанные секунды промелькнула вся его жизнь».
Насчёт всей жизни — явное преувеличение. Перед глазами — или, говоря тем же высоким стилем, перед внутренним взором — прокручивалась не столь уж оригинальная история под нехитрым заголовком: «Как становятся преуспевающими бизнесменами». Обыкновенная биография в необыкновенное время, как говаривал красный параноик Аркадий Гайдар, лютовавший некогда в Шантарской губернии — правда, говаривал он это по другому поводу, но все равно, для заголовка ненаписанных мемуаров достигшего возраста Иисуса Христа удачливого бизнесмена весьма даже неплохо. Или для подзаголовка, скорее.
:Те, кто сейчас с оттенком презрительности (проистекающей, главным образом, из зависти) именовали его «генеральским отпрыском» — благодаря чему, мол, и вскарабкался на сияющие вершины — были не вполне правы. В первую очередь оттого, что «генеральским сынком» он стал далеко не сразу. На свет появился капитанским сынком, в первый класс пошёл сынком майорским — а это, согласитесь, отнюдь не элита, тем более во глубине сибирских руд. Классе в четвёртом он наконец понял и осознал, что родитель не просто служивый, а особист — но сибирский особистмайор середины семидесятых на элиту опять-таки не тянул. Жили получше, чем иные прочие, и только, и всего-то. Район был не пролетарский, у каждого имелась своя комната, в гараже наличествовала «копейка», еда с одеждой на пару порядков получше среднего уровня — вот, пожалуй, и все.
А в остальном — типичнейший совок. Настолько совковый, что папенька категорически отказался уступить уговорам маменьки и отмазать единственное чадушко от службы в рядах непобедимой и легендарной Советской Армии. Правда, не стал и доводить до абсурда — то есть отправлять сыночка в плаванье по армейскому морю без руля и без ветрил, отдавать на волю военкомата. Действительную службу Вадим отпахал, как и положено — строевым солдатом. Вот только воинская часть была не вполне обычная.
По всей необъятной Шантарской губернии вокруг ГЭС и пахавших главным образом на оборонку заводов-гигантов издавна располагались батареи зенитных ракет. А небольшая воинская часть, командовавшая всей этой грозной силой, располагалась как раз в Шантарске, не на самой окраинной улице. И, кроме офицеров, там полагалось иметь энное количество нижних чинов. Легко догадаться, что все без исключения нижние чины как раз и были сыночками.
А посему особенных страстей-мордастей там не наблюдалось — ни оголтелой дедовщины, ни «урюков», что по-русски ни в зуб ногой, ни заезжавших в зубы полупьяных прапорщиков. Все чинно, пристойно, образцово. Маленький эдемчик, если честно. «Суровая армейская школа», на которой настоял родитель, обернулась не столь уж тягостным предприятием. Через два года Вадим вышел за ворота бравым сержантом с полным набором значков, дополненным медалькой — и поступил в Шантарский университет без всяких усилий. Маман, правда, слегка подсуетилась, но опять-таки горы сворачивать не пришлось.
А год, между прочим, был примечательный — восемьдесят пятый. Генсек с багровой нашлёпкой на лысине уже начинал понемногу выдавать в эфир такое, отчего у классиков марксизма-ленинизма на парадных портретах волосы явственно вставали дыбом:
Правда, Вадим ухитрился как-то не заметить исторического поворота— некогда было. Открыл для себя увлекательнейшее занятие — книжный бизнес. Ах, какой это был увлекательный и доходный, прямо-таки инопланетный, теневой мир: неизвестный непосвящённым спрут, охвативший всю страну, галактика «пятачков» и «толкучек», где имелось все, чего пожелает душа:
В магазинах не было ничего — разве что на тех полках, что были отведены под «макулатуру» и придуманный каким-то гениальным шизофреником «книгообмен».
Зато у «спецов» было все. Вполне возможно, что хвалёные агентурные сети КГБ и ЦРУ даже уступали в размахе этой опутавшей весь Союз нерушимый паутине, где в причудливом симбиозе трудились удачливые спекулянты, сами в жизни не открывшие ни единой книжки, оборотистые директрисы книжных магазинов, перешедшие на отхожий промысел интеллигенты, начинающие литераторы, начитанные студенты и прочий народец самых неожиданных профессий. Тиражи покидали типографии, но до прилавков так и не доходили, попадая к покупателю по ценам, ничего общего не имевшим с государственными.
Впрочем, неверно было бы считать тружеников книжного рынка примитивными перекупщиками, Был ещё и самиздат. Не имевший ничего общего с диссидентским, но превосходивший его по масштабам раз во сто:
Мало кто знает до сих пор, что некогда в СССР оперативнейше переводилось и самоляпно издавалось все мало-мальски заметное, что только было сотворено мэтрами зарубежной фантастики и детектива. Переводы, правда, были топорнейшие, «книги» отпечатаны на пишущих машинках под копирку — но снабжены твёрдыми переплётами, иногда даже с тиснением. Знающий человек мог обзавестись многотомными собраниями сочинений любимых авторов, если только был осведомлён, куда нужно идти в Москве, куда — в Минске или Свердловске.
Конечно, милиция бдила. Конечно, кто-то регулярно попадал в неприятности, вплоть до отсидки. Однако индустрию в целом это поколебать не могло. Чересчур мощная и всеохватывающая была, зараза.
А потом перестройка набрала обороты. И оказалось вдруг, что — дела немыслимые! — легальным издателем может стать любой, у кого в голове достаточно мозгов, а в кармане отыщется сумма, эквивалентная всего-то годовому заработку среднего инженера. Всемогущая КПСС отчего-то практически без боя отдала книжный рынок шустрому частнику, пресловутая цензура словно бы растаяла. Тогда, в восемьдесят восьмом, это казалось диким, необъяснимым, но теперь все стало понятно: номенклатура увлечённо готовилась поменять вывеску, перекраситься в авангард демократов — и все её интересы вертелись главным образом вокруг заводов-газетпароходов. Номенклатурщики попросту забыли за семьдесят лет, что книгоиздание может стать выгодныМ делом, а потому махнули на него рукой.
— Помогите, мочи больше нет: К ним бросились, мешая друг другу, подхватили Доцента — тот громко ахал при резких движениях, — кое-как дотащили до нар и осторожно положили. Правая штанина у него была обрезана ниже колена, голень перевязана — старательно и качественно, толсто намотан чистейший бинт, из-под которого почти не просочилась кровь. Однако пятно размером с серебряный доллар все же наличествовало.
Отдуваясь, Синий присел на нары, вытащил сигаретку:
— Небитый битого везёт: Тяжёлый до чего, а ещё доцент:
Доцент лежал, закрыв глаза, постанывая, лицо лоснилось от крупных капель пота.
— Что там? — спросил кто-то, Вадим даже не узнал голоса.
— Бурная жизнь, — бросил Синий, ни на кого не глядя, глубоко затягиваясь.-
Наш интеллектуал решил сорваться в побег. Как и следовало ожидать, получилось бездарно, только пулю в ногу схлопотал. Ломанулся, как чумной:
— Нервы не выдержали, — сказал Доцент с закрытыми глазами, совершенно бесцветным голосом. — Глупо получилось, да вот: Не рассуждал. Двинул в ухо ближайшему и пошёл напролом:
— Что они хотели? — напористо спросил Борман. — Вас допрашивали?
— Что хотели: Коллекцию. — Он открыл глаза. — Всю. Все, что есть. У меня неплохая коллекция, и не только фарфор — картины, есть даже Врубель и Башкирцева, два этюда Сурикова:— Он криво усмехнулся: — Вот на этом и сломался, генерал, — на возможности приобретать то, что нынешнему интеллигенту недоступно. А очень хотелось. Потому и пошёл: в консультанты. Вы на меня так не зыркайте, я наркотиками не торговал и первоклассниц в проститутки не заманивал:
— Все равно, — недовольно заключил Борман. — Знаю я все эти консультации, по струнке ходите:
— Да помолчи ты, моралист, — огрызнулся Синий. — Без тебя тошно. Ты как, все сдал?
— Нет, — прошептал Доцент. — То ли не обо всем они знают, то ли решили поиграть, как кошка с мышкой, — потому, наверно, и перевязали как еле дует:
— Вот только тащить не захотели, — хмыкнул Синий. — У меня от тебя чуть пупок не развязался:
— Вас тоже допрашивали? — поинтересовался Эмиль.
— Ага, — сказал Синий, ухмыляясь одним ртом. — Любопытствуешь знать, отчего я в таком случае целый-невредимый? Отвечаю, как на духу: потому, что не ломался. Сдал захоронку. Конечно, не сказал, что сдал все. Допрашивать они, козлы, толком не умеют, до этих, — он кивнул на Бормана, — ох как далеко. Очень непрофессионально работают ребятки, поверьте знатоку. Не умеют вгрызаться. Вот я и создал нужное впечатление: что у меня, если хорошенько поискать и попытать, ещё немало можно выгрести. Они довольны, а мне нужна передышка. И ещё мне нужно, чтобы не повредили ни один суставчик, здоровье — прежде всего. Много понадобится здоровья, когда начну им кишки на плетень наматывать, со всем старанием и фантазией:
— Что-то вы, хороший мой, как раз и забрели в дебри фантазии, — громко фыркнул Борман. — Только и слышу про беспроигрышный план побега да про отмщение: Интересно, на чем такая уверенность основана? Мастера вы сказки складывать:
— Не подначивай, мент, не подначивай, — с кривой ухмылочкой отозвался Синий. — Подначка больно уж детская получается. Когда надо будет, изложу и план.
— Вы мне вот что растолкуйте! — вдруг взвился Браток, даже спрыгнул с низких нар. — Почему это всех с допроса волокут поуродованными, что толстяка, что этого, а этот вот, — он резко выкинул руку, тыча пальцем в Синего, — даже не поцарапанный?
— Ты на что намекаешь, придурок? — тихо, недобро осведомился Синий. — Смотри, за базар и ответить можно:
— Отвечу! Точно вам говорю, подозрительно! Лепит нам тут сказочки насчёт побега, а сам раскололся, да ещё целую философию под это дело подвёл — у него, мол, задумки самые наполеоновские: Может, это и есть казачок засланный? Стучит себе помаленьку, уговаривает захоронки сдавать:
Э-эп! Подошва грубого ботинка впечаталась ему в физиономию, он устоял на ногах, но отлетел шага на три, поскольку не ожидал удара.
Синий мигом слетел с нар, отпрыгнул назад и, оскалясь, неуловимым движением выхватил нож. Рукав грубого лагерного бушлата задрался, открылась мастерская татуировка меж локтем и запястьем: скелет в длинном балахоне, стоящий в позе статуи Свободы, в одной руке у него коса, другой воздел над голым черепом окружённую сиянием денежку с крупной цифрой «1». Его полукругом окаймляла каллиграфическая надпись, являвшая собою пресловутую смесь французского с нижегородским: VITA EST KOPEJKA.
Браток шипел и фыркал, как разъярённый котище, но особо не рвался в бой, должно быть, справедливо предполагая для себя крупные неприятности. Синий, поводя вправо-влево ножом, скорее уж напоминавшим шило, презрительно бросил:
— Порву, как целку, щенок: Смотри за базаром:
— Хватит вам! — вклинился Визирь. — Если начнём собачиться меж собой, станет совсем хорошо, приятно и весело: Ты, молодой, извинись и сядь. И привыкай сначала думать, а потом нести ерунду. Ведь чушь полнейшая, — он обернулся к
Синему. — Я так считаю не оттого, что вы мне лично симпатичны, а согласно строгой логике. Будь вы подсадной уткой, непременно стали бы вбивать нам идею, будто совсем плохо станет только тем, кто станет запираться и скрытничать. А тому, кто сдаст все добровольно, последуют ошеломительные привилегии вплоть до полного освобождения. Что-то в этом роде стала бы нам внушать наседка. Меж тем наш битый жизнью друг пытается доказать как раз обратное: всем присутствующим все равно конец, выдадут они свои сокровища или же нет. Это-то меня и убеждает.
— Меня тоже, признаться, — хмуро поддержал Борман. — Хватит вам. Остыл, чадушко?
— А я что? Я-то и ничего:— Браток попытался примирительно улыбнуться, но получилось плохо. — Просто нервишки до предела натянуты: Гадом буду, не хотел:
— Ладно, замяли, — сказал Синий, тем же неуловимым движением спрятав нож куда-то в недра бушлата. — Исключительно оттого, что колючка здесь не та, не совсем настоящая. За настоящей ты б у меня ответил по полной программе, духарик: Только смотри, это был последний раз:
— Нет, а в самом деле, — протянул Браток. — Что ты, в натуре, талдычишь про побег, а подробно не расскажешь? Сил моих больше нет на этих нарах чалиться:
— В своё время, — без улыбки пообещал Синий. — Распишу диспозицию, будь уверен.
— Думаешь, все же есть наседка? — негромко спросил Борман.
— Не похоже, — решительно сказал Синий. — Никак не похоже, я давно присматриваюсь, принюхиваюсь, прикидываю хрен к носу. И каждый раз получается, что наседки среди нас быть вроде бы не должно. Однакож бережёного бог бережёт, детка. Есть тузы, которые надо выкидывать в самый последний момент, и чтобы непременно из рукава: А вообще, давайте спать? К чему нам эти посиделки?
— Фаза! — вдруг вскрикнул Борман с таким видом, словно его прямо здесь, в грязном неподметенном бараке посетило что-то вроде божественного откровения. — Ну конечно, фаза:
— Догадался-таки, женераль? — хмыкнул Синий.
— Но ведь это — бабушка надвое сказала:
— А что делать?
— Делать и в самом деле нечего:
— То-то, — сказал Синий. — Выбора никакого:— Повернулся к Доценту. — Знобит?
— Знобит, — сказал тот. Его явственно трясло. — Даже странно — не болит почти, только холодно неимоверно:
— Бывает. Эй! Мерсюк в золотой оправе! Кинь-ка одеяльце. Ты и так лось здоровый, а человеку знобко:
Браток, к некоторому удивлению Вадима, уступил своё одеяло без малейшего ворчания — видимо, решил завязать с игрой в оппозицию. Не удовольствовавшись этим. Синий бесцеремонно сдёрнул одеяло с уже устроившегося на ночлег Красавчика, укутал Доцента, прошёл к двери и погасил свет.
Вскоре настала тишина, нарушавшаяся лишь негромким похрапываньем Визиря.
Вадим добросовестно пытался уснуть, но никак не получалось, балансировал меж явью и забытьём, на той неуловимой черте, где размываются ощущения, размывается действительность, перестаёшь понимать, в каком ты мире и на котором свете. Как он ни сопротивлялся внутренне, сознание уже работало словно бы само по себе, отматывая ленту назад» Говорят, так случается с тонущими, с теми, кто сорвался о скалы. Фраза, ставшая банальной: «Перед ним в считанные секунды промелькнула вся его жизнь».
Насчёт всей жизни — явное преувеличение. Перед глазами — или, говоря тем же высоким стилем, перед внутренним взором — прокручивалась не столь уж оригинальная история под нехитрым заголовком: «Как становятся преуспевающими бизнесменами». Обыкновенная биография в необыкновенное время, как говаривал красный параноик Аркадий Гайдар, лютовавший некогда в Шантарской губернии — правда, говаривал он это по другому поводу, но все равно, для заголовка ненаписанных мемуаров достигшего возраста Иисуса Христа удачливого бизнесмена весьма даже неплохо. Или для подзаголовка, скорее.
:Те, кто сейчас с оттенком презрительности (проистекающей, главным образом, из зависти) именовали его «генеральским отпрыском» — благодаря чему, мол, и вскарабкался на сияющие вершины — были не вполне правы. В первую очередь оттого, что «генеральским сынком» он стал далеко не сразу. На свет появился капитанским сынком, в первый класс пошёл сынком майорским — а это, согласитесь, отнюдь не элита, тем более во глубине сибирских руд. Классе в четвёртом он наконец понял и осознал, что родитель не просто служивый, а особист — но сибирский особистмайор середины семидесятых на элиту опять-таки не тянул. Жили получше, чем иные прочие, и только, и всего-то. Район был не пролетарский, у каждого имелась своя комната, в гараже наличествовала «копейка», еда с одеждой на пару порядков получше среднего уровня — вот, пожалуй, и все.
А в остальном — типичнейший совок. Настолько совковый, что папенька категорически отказался уступить уговорам маменьки и отмазать единственное чадушко от службы в рядах непобедимой и легендарной Советской Армии. Правда, не стал и доводить до абсурда — то есть отправлять сыночка в плаванье по армейскому морю без руля и без ветрил, отдавать на волю военкомата. Действительную службу Вадим отпахал, как и положено — строевым солдатом. Вот только воинская часть была не вполне обычная.
По всей необъятной Шантарской губернии вокруг ГЭС и пахавших главным образом на оборонку заводов-гигантов издавна располагались батареи зенитных ракет. А небольшая воинская часть, командовавшая всей этой грозной силой, располагалась как раз в Шантарске, не на самой окраинной улице. И, кроме офицеров, там полагалось иметь энное количество нижних чинов. Легко догадаться, что все без исключения нижние чины как раз и были сыночками.
А посему особенных страстей-мордастей там не наблюдалось — ни оголтелой дедовщины, ни «урюков», что по-русски ни в зуб ногой, ни заезжавших в зубы полупьяных прапорщиков. Все чинно, пристойно, образцово. Маленький эдемчик, если честно. «Суровая армейская школа», на которой настоял родитель, обернулась не столь уж тягостным предприятием. Через два года Вадим вышел за ворота бравым сержантом с полным набором значков, дополненным медалькой — и поступил в Шантарский университет без всяких усилий. Маман, правда, слегка подсуетилась, но опять-таки горы сворачивать не пришлось.
А год, между прочим, был примечательный — восемьдесят пятый. Генсек с багровой нашлёпкой на лысине уже начинал понемногу выдавать в эфир такое, отчего у классиков марксизма-ленинизма на парадных портретах волосы явственно вставали дыбом:
Правда, Вадим ухитрился как-то не заметить исторического поворота— некогда было. Открыл для себя увлекательнейшее занятие — книжный бизнес. Ах, какой это был увлекательный и доходный, прямо-таки инопланетный, теневой мир: неизвестный непосвящённым спрут, охвативший всю страну, галактика «пятачков» и «толкучек», где имелось все, чего пожелает душа:
В магазинах не было ничего — разве что на тех полках, что были отведены под «макулатуру» и придуманный каким-то гениальным шизофреником «книгообмен».
Зато у «спецов» было все. Вполне возможно, что хвалёные агентурные сети КГБ и ЦРУ даже уступали в размахе этой опутавшей весь Союз нерушимый паутине, где в причудливом симбиозе трудились удачливые спекулянты, сами в жизни не открывшие ни единой книжки, оборотистые директрисы книжных магазинов, перешедшие на отхожий промысел интеллигенты, начинающие литераторы, начитанные студенты и прочий народец самых неожиданных профессий. Тиражи покидали типографии, но до прилавков так и не доходили, попадая к покупателю по ценам, ничего общего не имевшим с государственными.
Впрочем, неверно было бы считать тружеников книжного рынка примитивными перекупщиками, Был ещё и самиздат. Не имевший ничего общего с диссидентским, но превосходивший его по масштабам раз во сто:
Мало кто знает до сих пор, что некогда в СССР оперативнейше переводилось и самоляпно издавалось все мало-мальски заметное, что только было сотворено мэтрами зарубежной фантастики и детектива. Переводы, правда, были топорнейшие, «книги» отпечатаны на пишущих машинках под копирку — но снабжены твёрдыми переплётами, иногда даже с тиснением. Знающий человек мог обзавестись многотомными собраниями сочинений любимых авторов, если только был осведомлён, куда нужно идти в Москве, куда — в Минске или Свердловске.
Конечно, милиция бдила. Конечно, кто-то регулярно попадал в неприятности, вплоть до отсидки. Однако индустрию в целом это поколебать не могло. Чересчур мощная и всеохватывающая была, зараза.
А потом перестройка набрала обороты. И оказалось вдруг, что — дела немыслимые! — легальным издателем может стать любой, у кого в голове достаточно мозгов, а в кармане отыщется сумма, эквивалентная всего-то годовому заработку среднего инженера. Всемогущая КПСС отчего-то практически без боя отдала книжный рынок шустрому частнику, пресловутая цензура словно бы растаяла. Тогда, в восемьдесят восьмом, это казалось диким, необъяснимым, но теперь все стало понятно: номенклатура увлечённо готовилась поменять вывеску, перекраситься в авангард демократов — и все её интересы вертелись главным образом вокруг заводов-газетпароходов. Номенклатурщики попросту забыли за семьдесят лет, что книгоиздание может стать выгодныМ делом, а потому махнули на него рукой.