Страница:
Поскольку природа не терпит пустот, в образовавшуюся брешь тут же ринулись оборотистые мальчики — в том числе и Вадим с Эмилем, который тогда ещё был не Эмилем, а Григорием. Идея была проста: нужно понять, что необходимо народу, за что он в первую очередь готов выложить кровные.
Оказалось, народ в массе своей жаждет не столько трудов академика Сахарова и корявых мемуаров бывших узников ГУЛАГа, а вульгарного секса, каковой, оказалось, в Советском Союзе все же есть. Голод доходил до того, что в Шантарске платили пятёрку за ксерокопию «Космической проститутки».
Золотые были времена. Во всех смыслах. В России, правда, ещё правило бал пуританство, но на окраинах дышалось немного свободнее. А потому Вадим с Эмилем через общих знакомых довольно быстро отыскали в древнем городе Минске подтощалого кандидата химических наук со смешной фамилией Подыпа, который давно уже на досуге клепал для души эротические фантазии.
Подыпе, конечно, далеко было до Генри Миллера и Набокова, кандидат-химик работал в простом и суровом стиле, чем-то напоминавшем первые советские «Москвичи»: «Он повалил девушку на пол, разорвал блузку, обнажив высокие груди, раздвинул стройные ножки и решительно ввёл член. Девушка стонала и охала». Не шедевр, конечно, — однако неизбалованный качественной эротикой советский читатель расхватывал и творения Подыпы, напечатанные на скверной газетной бумаге, прошитые скрепками, в мягких обложках с убогими рисунками, а то и вовсе без оных. Дело пошло. Малость отъевшийся на хороших гонорарах Подыпа работал, как пулемёт, выбрасывая устрашающее количество двадцатистраничных шедевров. Главное, груди непременно были высокими, ножки — стройными, обнажённое тело всегда белело, девушки всегда стонали и охали, а член, легко догадаться, не знал устатку. Параллельно приятель Подыпы, малость овладевший английским, переводил для Вадима с Эмилем детективы — по три в неделю. Переводы были столь же ужасными: «Он сунул свою руку в свой карман, достал пистолет, вывинтил цилиндр и высыпал пули». Классики вроде Чандлера и Макдональда, должно быть, ворочались в гробах: по страницам русских переводов их романов разгуливало такое количество «полицейских офицеров», какого, должно быть, не сыщется во всех Соединённых Штатах (в английском оригинале «police officer», о чем халтурщики и не подозревают, означает не офицера, а как раз рядового полисмена), а простые американские парни, храбрые копы, под борзым пером русского толмача изъяснялись примерно так: «Боб, продолжай сидеть в машине, а я обогну строение с задней стороны, чтобы сделать мерзавцу невозможным факт бегства в неизвестном направлении».
Но читатель-то хватал! Как ни бились в истерике эстеты из «Литературной газеты», как ни кривили губы интеллигенты, отчего-то свято полагавшие, что новая власть даст им бешеные деньги и позволит порулить:
Со временем Подыпа стал выдыхаться, а читатель, немного развратившись обилием книг, начал требовать и эротики классом повыше, и переводов качественнее. Одного «белевшего тела» и «грубо введённого члена» стало как-то маловато, вновь вернулись в небытие и обнищали переводчики, именовавшие «звезду Полынь» «звездой Вормвуд», а барабан револьвера — «цилиндром».
Но к тому времени два друга уже накопили необходимый стартовый капитал. И открыли для себя не в пример более доходные операции. Оказалось, например, что в том же Минске ежели законнейшим образом сдать в ювелирный магазин золотые побрякушки, столь же законно купленные в Свердловске, прибыль составит ровно сто процентов. А если купить у юрких вездесущих поляков оптом пару тюков джинсов или картонную коробку из-под телевизора, битком набитую баллончиками со слезоточивым газом, и привезти это добро в Шантарск, процент прибыли получается вовсе уж нереальным.
Бог ты мой, какие были времена, какие комбинации! Старик Хоттабыч сдох бы от зависти, а средневековые алхимики дружно повесились. Вагон с рулонами бумаги, вышедший из Хабаровска, где-нибудь возле озера Байкал оборачивался тремя вагонами копчёной рыбы, та, достигнув Уральских гор, превращалась в целлюлозу, целлюлоза в Карелии вновь становилась бумагой, но её уже было раз в десять больше, нежели вышло из Хабаровска. Пока интеллигенты с пеной у рта выясняли, кто отравил Крупскую, по стране путешествовали партии всевозможного товара, озарённые столь же высокопробной магией: уральские самоцветы в одночасье оборачивались партий компьютеров, компьютеры — турецкими свитерами, щенки кавказской овчарки — серебряными цепочками из Эмиратов, цепочки — китайской лапшой. Что угодно могло превратиться во что угодно. Конечно, кто-то разорялся, кого-то вдруг обнаруживали с пулей в голове, но законы и налоги неким волшебным образом все время отставали на два-три шага от реального состояния дел, и как-то незаметно сгинула очередь на автомобили, и квартиры уже не получали, а покупали, и никто почти не садился. Одним словом, университет как-то незаметно исчез из его жизни (правда, дипломы они с Эмилем все равно получили, что обошлось не очень уж и дорого). И, что гораздо важнее, папа, орёл-командир, ставший к тому времени генерал-майором, вдруг обнаружил, что сынок-то, оказывается, бизнесмен. Он и раньше что-то такое замечал, но размаха и масштаба не представлял — вот тут хваткий особист оплошал. Впрочем, то, что казалось тогда Вадиму «размахом и масштабом», на самом деле, как обнаружилось, было не более чем щенячьими играми на лужайке. После мужского разговора с папенькой это стало совершенно ясно. Убедившись, что отпрыск подаёт надежды, моложавый генерал за полчаса объяснил, как делаются настоящие дела — причём законы оказываются нисколечко не нарушенными, мало того, никто не стоит над душой с одноразовым китайским «ТТ».
Все дело в связях и знакомствах, без которых порой в шальном российском бизнесе можно уродоваться на ниве капитализма годами, но заработать лишь на подержанную «Тойоту» да на эскортниц:
Вот тут-то пошли дела. И очень быстро стало ясно, отчего генерал-майор, как и его компаньоны, удивительно спокойно воспринимал горбачевские шокирующие новшества, ни единого раза не пообещав по пьянке перестрелять реформаторов. Тогда как раз вошли в моду металл и биржи. Знаменитые титановые лопаты на корявых черенках из неструганых кольев — не миф, а суровая проза. И за рубеж их ушло столько, что ими, надо полагать, до скончания века обеспечены все дворники в странах «большой семёрки». Никто, если разобраться, не знал, что же такое «красная ртуть» — тем не менее масса народа ею успешно торговала и многие неплохо заработали, а многие, к тому же, ухитрились остаться живыми до сих пор. В том числе и Вадим с Эмилем — ртутью они, правда, не занимались, но невзначай отправили в одну пока что братскую и пока что социалистическую страну три вагона, битком набитых алюминиевыми панелями и статуями, каковыми предполагалось украсить десяток Домов культуры в означенной стране. Культурный обмен меж партнёрами по соцлагерю, знаете ли. К вагонам прилагался даже взаправдашний член Союза художников, снабжённый необходимыми бумагами, который все это изваял бескорыстно для зарубежных братьев.
Попив неделю коньяк в пункте назначения, член Союза вернулся домой, счастливо прижимая к груди новёхонький видак в нетронутой упаковке. А содержимое вагонов в полном соответствии с законами российской магии улетучилось неведомо куда — по секрету признаться, алюминия там не было ни грамма, а то, что было, на мировом рынке стоило не дешевле золота. Своими силами два приятеля такое дело не провернули бы ни за что, но папа и его записная книжечка делали чудеса:
Ну, и биржа, конечно, В России их тогда было раз в двадцать побольше, чем в остальном мире, но своего историка сей весёлый период вряд ли дождётся — как не дождалась такового добрая старая Англия, где не очень-то и любят вспоминать, сколько банкирских домов и дворянских родов народились на свет благодаря тому, что их основатели в молодости любили плавать по тёплым морям под флагом радикально чёрного цвета:
Многое бывало. Всякое бывало. За всеми этими заботами едва замеченным прошёл распад СССР, поскольку открывшиеся в незалежной России перспективы были не менее ослепительными. В конце концов англичане правы — мало ли под каким флагом любил бороздить моря двести лет назад колченогий дедушка Сильвер. Главное, его сегодняшние потомки умеют безукоризненно завязывать галстук, не едят с ножа, а нынешний их бизнес, право же, насквозь респектабелен. Почти. Без «почти» в России, с чем согласится любой здравомыслящий человек, никак невозможно. Специфика, знаете ли. Чистоплюев никто не отстреливает специально — им просто-напросто никогда не подняться выше продавца в коммерческом ларьке или сторожа на платной автостоянке.
Не нами заведено, не с нас и спрос. Есть целый набор столь же фундаментальных и убаюкивающих истин. Самое главное — все до сих пор живы, и никто не предъявляет претензий, а это о чем-то да говорит. Как-никак, один из папашиных сослуживцев в своё время вынужден был утонуть в собственной ванне, и это не единственный печальный пример, когда считавшие себя самыми хитрыми индивидуумы, не понимавшие, что в грязных делах как раз и необходима стопроцентная честность, сметались с шахматной доски. Когда:
— Ауфштейн! Ауфштейн, суки!
Обжигающий удар по ногам вырвал его из липкой полудрёмы, он оторопело вскинулся, зажмурился — в дополнение к тусклой лампочке, гнилушкой светившейся под потолком, вспыхнула пара мощных фонарей, белые лучи сначала метались по комнате, словно лучи спятивших гиперболоидов, потом, после резкой команды, замерли. Похоже, фонари просто поставили по обе стороны двери, и они теперь стали чем-то вроде сценических прожекторов.
— Ауфштейн!
Они попрыгали с нар, увёртываясь от яростно махавшего дубинкой Василюка и какого-то незнакомого эсэсовца — парочка работала со сноровкой опытных косарей, — выстроились, вытянув руки по швам.
Теперь только суета превратилась в нечто упорядоченное. Ненадолго настала тишина. Обнаружилось, что у стены стоят в раскованно-удалых позах два черномундирника с помповушками наперевес, а меж ними, почти на равном расстоянии от обеих, сидит на стуле Маргарита и, закинув ногу на ногу, пускает дым в потолок. За спиной Вадима застонал, заворочался Доцент.
Маргарита, покачивая носком начищенного сапога, небрежно бросила:
— Тишина на лежачих местах. Ещё один писк — и прикажу яйца отрезать:
И спокойно выпустила густую струю, закинув златовласую головку. Личико у неё было совершенно безмятежное, будто присутствовала на репетиции драмкружка, взявшегося за пьесу о Бухенвальде, а зрачки, Вадим заметил, вновь ненормально расширены. «Ширяется девочка, никаких сомнений», — пронеслось у него в голове. Когда тишина стала вовсе уж гробовой — Доцент замолчал сразу, едва получив предупреждение, — на веранде послышались неторопливые шаги, сопровождаемые явственным скрипом хорошо пошитых сапог из натуральной кожи, и в бараке появился герр штандартенфюрер. Он прямо-таки проплыл на середину, остановился, заложив руки за спину, расставив ноги, медленно обозрел присутствующих — справа налево, слева направо — вынул из-за спины руки, взмахнул стеком, будто дирижёрской палочкой:
— Доброй ночи, господа хорошие, доброй ночи: Я дико извиняюсь за причинённые неудобства, но события прямо-таки требовали безотлагательного вмешательства. До меня дошли слухи, что в вашем бараке постояльцы ведут себя, словно распоследние свиньи. Вы же относительно цивилизованные люди конца двадцатого века, господа, скоро весь мир торжественно вступит в третье тысячелетие: И что же мы наблюдаем? Вы, как поросята, серете прямо в бараке, хотя администрация для вас оборудовала прекрасный туалет типа «сортир»: Стыдно, судари мои. Мы тут посовещались и решили, что подобные тенденции следует гасить в зародыше. А посему вынужден объявить незапланированный субботник по уборке помещения. И заодно собрать все, запрещённое правилами внутреннего распорядка — говорят, вы натаскали в. чулан всякой пакости, совершенно вам ненужной: Живо! — вдруг заорал он, надсаживаясь. — Живо двинулись убирать за собой! Направо!
С двух сторон придвинулись с занесёнными дубинками охранник и капо. Но шеренга уже повернулась направо, довольно слаженно — сказалась вчерашняя муштровка.
— Весь хлам вытащить и аккуратненько сложить у крылечка, — вновь совершенно нормальным голосом распорядился комендант. — А дерьмо, хорошие мои, тщательно собрать ручками и отнести в сортир, где ему и надлежит быть. Предупреждаю сразу: к саботажникам буду жутко немилостив: Шагом марш!
Ещё один фонарь поставили так, чтобы освещал чуланчик. Комендант весело покрикивал:
— Шевелись, сволочи, шевелись! Каждый по очереди заходит в чулан, со всем старанием нагребает говнецо ладошками — а потом культурной шеренгой все его несём в сортир! Ух вы, стахановцы мои, век бы с вами тут сидел!
Сначала Вадим решил, что его вот-вот вывернет наизнанку — когда загребал ладонями с пола неизвестно чьё дерьмо. Как ни удивительно, обошлось. Весь организм прямо-таки сотрясало от беспрестанных рвотных позывов, он кашлял и перхал, но так и не вывернуло, ни его, ни остальных. Жутковато подумать, но, полное впечатление, стали привыкать: Вереница потянулась к сортиру, стараясь держать руки подальше от себя, а комендант браво маршировал рядом и понукал:
— В ногу в ногу, соколики! Цените мою доброту, я ведь мог и заставить все это слопать. И слопали бы, с полным удовольствием, как вашу новорусскую жратву в «Золоте Шантары»!
«А ведь слопали бы», — вдруг подумал Вадим с ужасом и стыдом.
— Ничего, не унывайте, — обрадовал комендант. — Может, ещё и устроим завтрак на траве. Слышали про уринотерапию, подонки? Своими глазами читал в центральной прессе, что есть и лечение говном, по-научному — копротерапия. Берётся чайной ложечкой или там столовой и кушается. Шевелись!
Пришлось сделать ещё два рейса, а потом ещё старательно оттирать полами собственных бушлатов пол, пока бдительно надзиравший комендант не смилостивился и не объявил, что, на его взгляд, должная чистота достигнута. И началась уборка — разнообразный хлам сваливали в кучу у крыльца. Зачем все это делалось, совершенно непонятно. Правда, Вадим смутно помнил, что в немецких концлагерях вроде бы как раз и устраивали подобную бессмысленную работу — выкапывать яму, вновь закапывать, переливать из пустого в порожнее. Видимо, те же книги читал и комендант:
Попутно обнаруживалось все спрятанное — и телефонная трубка, и доллары Вадима, и солидное бордовое удостоверение с фотокарточкой покойного Столоначальника, и мешочек анаши, который после угрозы продержать всех до утра на плацу Браток признал своей собственностью, и солидный кожаный бумажник Визиря, и детектив Бормана, и шахматы Доцента. Заодно всех тщательно обыскали, а Василюк тем временем шуровал на нарах. Однако нож Синего так и не всплыл на свет божий, к некоторому удивлению Вадима. Ну конечно, опыт богатый, запрятал так, что дилетантам нечего и стараться:
Наконец, заниматься стало вроде бы и нечем — чулан был пуст, как лунная поверхность, что вынужден был констатировать сам комендант. Однако шеренга, не получая приказов, оставалась стоять на веранде. Комендант прохаживался взад-вперёд, словно бы в раздумье. Хорошо бы ошибиться, но ничего хорошего это вроде бы и не сулило:
— Ну? — нетерпеливо повернулся комендант к вышедшему из барака капо.
— Ничего постороннего и недозволенного, герр штандартенфюрер! — браво отрапортовал Василюк.
— Вот видите, хорошие мои, — сказал комендант чуть ли не умилённо. — Стоило нам в добром согласии поработать пару часов, и вы у меня превратились в образцовопоказательный барак, хоть экскурсии к вам устраивай: Считайте, что я мимолётно умилился. Просьбы есть? Да не бойтесь вы, чудаки, я, по секрету скажу, белый и пушистый, хоть вы обо мне самого скверного мнения, ручаться можно: Есть просьбы?
— Как насчёт воды? — хмуро поинтересовался Синий. — Попить бы:
— Это пожалуйста, — с готовностью ответил комендант. — Это сколько угодно.
Там в умывальниках, сдаётся мне, ещё осталось немного водички, вот и попьёте. Водичка, правда, паршивая, да уж чем богаты. А если вам непременно нужно чистенькой, есть деловое предложение. Каждый берет по кружечке и носит чистую водичку от ворот. Пока не наполните бачок в бараке. И никак иначе. Есть желание? Шеренга молчала — каждый мгновенно сопоставил объёмы кружки и бачка.
Курсировать меж воротами и бараком пришлось бы до рассвета.
— А насчёт завтрашнего утра такой уговор действителен? — спросил Синий.
— Да с полным нашим удовольствием! — заверил комендант. — Все равно от безделья маетесь, тунеядцы, вот и потаскаете водичку. Итак, господа: С уборкой мы закончили. Ничего недозволенного больше не имеется. Но мы с вами так хорошо работали в полном душевном единении, что у меня не хватает духу с вами расстаться. Золотые вы ребята, хоть и распоследние поганцы: Что бы нам ещё придумать, благо до утра далеко? У кого-нибудь есть светлые идеи?
Шеренга благоразумно помалкивала.
— Стервецы, — грустно протянул комендант. — Только-только наметилось единение постояльцев и администрации, едва-едва меж нами протянулись неощутимые ниточки духовного братства — и вы тут же все опошлили, нувориши проклятые. Ну как мне к вам после этого относиться? Как к дерьму последнему:
Стоявший слева эсэсовец нехорошо загоготал.
— Есть светлая идея! — оживился комендант, остановился и взмахнул стеком. — А не пригласить ли мне кого-нибудь из вас, подонки, на беседу? Поговорим всласть, пообщаемся: Или кто-то против?
Царило тягостное молчание.
— Великолепная идея, честное слово! — с наигранным восторгом воскликнул комендант. — Кого бы мне пригласить в гости? Все вы великолепные собеседники, с каждым найдётся о чем поговорить, заранее предвкушаю: Однако в основе порядка лежит, знаете ли, справедливость. Чёрного петушка зарежешь — белый скучать будет, белого зарежешь — чёрный заскучает: А вот что. А устроим-ка мы честную лотерею, без всякого надувательства и подтасовок. Ну разве я вам не отец родной? — И вновь без всякого перехода заорал так, что заложило уши: — Раздевайся, суки!
Несколько секунд ничего не происходило, все стояли неподвижно.
— Я что, к столбам обращаюсь? — недобро протянул комендант. — Всем раздеваться, живо! Засекаю пятнадцать секунд, последний, кто останется при одежде, будет сосать хрен у всех остальных, верно вам говорю: Живо!
Шеренга зашевелилась: выпрыгивали из штанов, сбрасывали бушлаты. Секунд через десять все стояли голышом, ёжась в ночной прохладе.
— Шагом марш в барак! — распорядился комендант.
Пошли в барак. Маргарита сидела на прежнем месте, кое-кто инстинктивно попытался прикрыться сложенными ковшиком ладонями, и комендант тут же заорал:
— Руки по швам! Становись! После секундного колебания команда была выполнена.
— Боже ты мой, до чего мелкая и ничтожная скотина, — вдруг в полный голос заговорил Доцент, тяжело выдыхая воздух. — Полный ноль, ничтожество, пустышка: Комендант вздрогнул, словно его огрели плёткой, но тут же горделиво выпрямился, фыркнул:
— Эти финты, милейший, мы уже проходили. Не будет вам пули в лоб, не надейтесь. Уж если ты, подонок, переметнулся к этой новорусской сволочи, получишь по полной программе. Всему своё время. Если пискнешь ещё хоть слово, прикажу сбросить в сортир: Ну? Одно словечко, умоляю!
Доцент молчал.
— Вот то-то, — удовлетворённо сказал комендант. — Порядок в аудитории установлен: Итак, господа. Поскольку, как я уже говорил, в основе порядка лежит справедливость, мы тут посовещались и решили дать каждому шанс. Точнее, сделать так, чтобы равные шансы были у каждого. Будем демократически голосовать. Тот, кто первым проголосует определённой частью тела, как раз и будет приглашён на увлекательную и вдумчивую беседу: Руки по швам! Кто во время процедуры всеобщего и демократического голосования будет шевелить ручками-ножками, испытает на себе все многообразие моей фантазии и лютой к вам ненависти, твари: Готовы? Фрейлейн Маргарита, прошу!
Он по-наполеоновски скрестил ручки на груди, отодвинулся к стене. Маргарита не спеша притоптала окурок узким носком сапога, встала, закинула руки за голову, сладко потянулась, с таким видом, словно пребывала здесь одна-одинёшенька, тряхнула головой — волна великолепных золотых волос взметнулась и упала на плечи. И принялась медленно расстёгивать чёрную рубашку с алой нацистской повязкой на рукаве. В лучших традициях импортного стриптиза выгибалась и потягивалась, медленно поворачиваясь вокруг собственной оси. Аккуратно повесив рубашку на спинку стула, обнажённая по пояс, на два шага приблизилась к шеренге, медленно прошла из конца в конец, оказавшись так близко, что Вадим вдохнул, вместе с остальными, аромат хороших духов и слабый запах свежего пота, рассмотрел крохотную родинку на левой груди.
И, к своему ужасу, почувствовал, что где-то в недрах организма начинает разворачиваться стандартная мужская реакция. В панике скосил глаза вниз — слава богу, пока что все вроде бы обстояло благополучно. Не ворохнулось. Но если это будет продолжаться:
Продолжалось, конечно. Маргарита в два счета сбросила сапоги и медленно стягивала чёрные бриджи, под которыми ничего больше не имелось — чуть приспустила, просунув туда узкую ладонь, выгнулась, оглядывая с блядской улыбкой голую шеренгу, посылая недвусмысленные улыбки и проводя по губам кончиком языка. Дела были плохи. Несмотря на сюрреализм происходящего, природа брала своё. Стояла мёртвая тишина, только один из эсэсовцев громко сопел в своём углу. Вислощёкая физиономия коменданта так и светилась азартным предвкушением. Сохраняя полнейшую неподвижность, как и было велено, Вадим скосил глаза вправовлево, с яростной надеждой ожидая: вдруг кто-то не удержится раньше. Проголосует. И перехватил взгляды соседей, исполненные той же гнусненькой, эгоистичной надежды.
— Смотреть, суки, смотреть! — прикрикнул комендант. — Ишь, какие вы деликатные: Кто отведёт глаза, пойдёт на беседу первым, и уж я ему обещаю особое внимание:
У кого-то из голых невольно вырвался шумный, тяжкий вздох, но шеренга не шелохнулась. Явственно хохотнул черномундирник справа. Василюк таращился на происходящее равнодушно, как и следовало ожидать. Зато комендант покрылся испариной — вряд ли от одного охотничьего азарта.
Обнажённая, она была очаровательна. Желание набухало ниже поясницы, как будто тело решило жить само по себе, и наплевать ему было, что принадлежит оно гомо сапиенсу, который в ужасе ожидает последствий. Вадим все сильнее ощущал: дела совсем плохи. Маргарита, закинув руки за голову, призывно улыбаясь, медленно вертелась перед ними, грациозным движением переставила стул поближе, поставила на него правую ногу и, выгнувшись назад, двумя пальцами приоткрыла для обозрения самое сокровенное местечко, и все это — с обольстительной улыбкой, неподдельно призывной. Вадим ощутил прошивший все тело приступ ужаса, уже осознавая отчётливо: ещё секунда — и кранты:
— Ага!
Победный вопль коменданта адресовался — вот счастье! — вовсе не ему.
Шеренга разом колыхнулась, пронёсся громкий вздох облегчения. Комендант, словно плохая пародия на Вия, выбросил руку, тыча пальцем в Визиря, с которым не было уже никаких недомолвок и неясностей, предательская плоть вздымалась прямо-таки вызывающе:
— Обаньки, — радостно возвестил комендант. — Демократическое голосование себя оправдывает. Благодарю вас, фрейлейн, от всей души. Пойдёмте, любезный, побеседуем:
Маргарита принялась одеваться — деловито, быстро, с равнодушным лицом.
Испытанное Вадимом облегчение вряд ли можно было сравнить с чем-то знакомым, столь буйной радости раньше и ощущать-то не доводилось, честное слово. Ручаться можно, все остальные испытывали то же самое.
— Ишь, лыбитесь, эгоисты:— грустно сказал комендант. — Нет в вас подлинной солидарности, скоты: Ну, шевелитесь, мой сахарный. Вот с вами-то, гарантирую, о многом поговорить придётся:
Он круто развернулся на каблуках и вышел. Следом прошёл Визирь, с застывшим, словно бы даже мёртвым лицом, вызывавшим тоскливый ужас. Один за другим черномундирники покидали барак, выходивший последним бросил через плечо:
— Подобрать шмотки — и спать, быдло:
Не глядя друг на друга, они потянулись на веранду, стали одеваться: Неподалёку, у ворот, вдруг оглушительно ударил выстрел, заорали несколько голосов, возникла суета. Ещё выстрел. И ещё. Короткий истошный вопль. Четвёртый выстрел. И — тишина. Потом послышалась яростная ругань. Вспыхнувшие лучи фонарей опустились к земле, скрестились, видно было, что кого-то поднимают, а он оправдывается громко, возбуждённо. Почти сразу же лучи фонарей развернулись к бараку, стали быстро приближаться.
Не сговариваясь, все кинулись внутрь, торопливо попрыгали на нары, как будто это могло от чего-то спасти и как-то защитить.
Комендант вошёл быстро, не тратя времени на свои обычные подковырки, поморщился:
— Неувязочка, господа. Остался я без душевного собеседника. Жаль. Вставай-ка, милый:
Оказалось, народ в массе своей жаждет не столько трудов академика Сахарова и корявых мемуаров бывших узников ГУЛАГа, а вульгарного секса, каковой, оказалось, в Советском Союзе все же есть. Голод доходил до того, что в Шантарске платили пятёрку за ксерокопию «Космической проститутки».
Золотые были времена. Во всех смыслах. В России, правда, ещё правило бал пуританство, но на окраинах дышалось немного свободнее. А потому Вадим с Эмилем через общих знакомых довольно быстро отыскали в древнем городе Минске подтощалого кандидата химических наук со смешной фамилией Подыпа, который давно уже на досуге клепал для души эротические фантазии.
Подыпе, конечно, далеко было до Генри Миллера и Набокова, кандидат-химик работал в простом и суровом стиле, чем-то напоминавшем первые советские «Москвичи»: «Он повалил девушку на пол, разорвал блузку, обнажив высокие груди, раздвинул стройные ножки и решительно ввёл член. Девушка стонала и охала». Не шедевр, конечно, — однако неизбалованный качественной эротикой советский читатель расхватывал и творения Подыпы, напечатанные на скверной газетной бумаге, прошитые скрепками, в мягких обложках с убогими рисунками, а то и вовсе без оных. Дело пошло. Малость отъевшийся на хороших гонорарах Подыпа работал, как пулемёт, выбрасывая устрашающее количество двадцатистраничных шедевров. Главное, груди непременно были высокими, ножки — стройными, обнажённое тело всегда белело, девушки всегда стонали и охали, а член, легко догадаться, не знал устатку. Параллельно приятель Подыпы, малость овладевший английским, переводил для Вадима с Эмилем детективы — по три в неделю. Переводы были столь же ужасными: «Он сунул свою руку в свой карман, достал пистолет, вывинтил цилиндр и высыпал пули». Классики вроде Чандлера и Макдональда, должно быть, ворочались в гробах: по страницам русских переводов их романов разгуливало такое количество «полицейских офицеров», какого, должно быть, не сыщется во всех Соединённых Штатах (в английском оригинале «police officer», о чем халтурщики и не подозревают, означает не офицера, а как раз рядового полисмена), а простые американские парни, храбрые копы, под борзым пером русского толмача изъяснялись примерно так: «Боб, продолжай сидеть в машине, а я обогну строение с задней стороны, чтобы сделать мерзавцу невозможным факт бегства в неизвестном направлении».
Но читатель-то хватал! Как ни бились в истерике эстеты из «Литературной газеты», как ни кривили губы интеллигенты, отчего-то свято полагавшие, что новая власть даст им бешеные деньги и позволит порулить:
Со временем Подыпа стал выдыхаться, а читатель, немного развратившись обилием книг, начал требовать и эротики классом повыше, и переводов качественнее. Одного «белевшего тела» и «грубо введённого члена» стало как-то маловато, вновь вернулись в небытие и обнищали переводчики, именовавшие «звезду Полынь» «звездой Вормвуд», а барабан револьвера — «цилиндром».
Но к тому времени два друга уже накопили необходимый стартовый капитал. И открыли для себя не в пример более доходные операции. Оказалось, например, что в том же Минске ежели законнейшим образом сдать в ювелирный магазин золотые побрякушки, столь же законно купленные в Свердловске, прибыль составит ровно сто процентов. А если купить у юрких вездесущих поляков оптом пару тюков джинсов или картонную коробку из-под телевизора, битком набитую баллончиками со слезоточивым газом, и привезти это добро в Шантарск, процент прибыли получается вовсе уж нереальным.
Бог ты мой, какие были времена, какие комбинации! Старик Хоттабыч сдох бы от зависти, а средневековые алхимики дружно повесились. Вагон с рулонами бумаги, вышедший из Хабаровска, где-нибудь возле озера Байкал оборачивался тремя вагонами копчёной рыбы, та, достигнув Уральских гор, превращалась в целлюлозу, целлюлоза в Карелии вновь становилась бумагой, но её уже было раз в десять больше, нежели вышло из Хабаровска. Пока интеллигенты с пеной у рта выясняли, кто отравил Крупскую, по стране путешествовали партии всевозможного товара, озарённые столь же высокопробной магией: уральские самоцветы в одночасье оборачивались партий компьютеров, компьютеры — турецкими свитерами, щенки кавказской овчарки — серебряными цепочками из Эмиратов, цепочки — китайской лапшой. Что угодно могло превратиться во что угодно. Конечно, кто-то разорялся, кого-то вдруг обнаруживали с пулей в голове, но законы и налоги неким волшебным образом все время отставали на два-три шага от реального состояния дел, и как-то незаметно сгинула очередь на автомобили, и квартиры уже не получали, а покупали, и никто почти не садился. Одним словом, университет как-то незаметно исчез из его жизни (правда, дипломы они с Эмилем все равно получили, что обошлось не очень уж и дорого). И, что гораздо важнее, папа, орёл-командир, ставший к тому времени генерал-майором, вдруг обнаружил, что сынок-то, оказывается, бизнесмен. Он и раньше что-то такое замечал, но размаха и масштаба не представлял — вот тут хваткий особист оплошал. Впрочем, то, что казалось тогда Вадиму «размахом и масштабом», на самом деле, как обнаружилось, было не более чем щенячьими играми на лужайке. После мужского разговора с папенькой это стало совершенно ясно. Убедившись, что отпрыск подаёт надежды, моложавый генерал за полчаса объяснил, как делаются настоящие дела — причём законы оказываются нисколечко не нарушенными, мало того, никто не стоит над душой с одноразовым китайским «ТТ».
Все дело в связях и знакомствах, без которых порой в шальном российском бизнесе можно уродоваться на ниве капитализма годами, но заработать лишь на подержанную «Тойоту» да на эскортниц:
Вот тут-то пошли дела. И очень быстро стало ясно, отчего генерал-майор, как и его компаньоны, удивительно спокойно воспринимал горбачевские шокирующие новшества, ни единого раза не пообещав по пьянке перестрелять реформаторов. Тогда как раз вошли в моду металл и биржи. Знаменитые титановые лопаты на корявых черенках из неструганых кольев — не миф, а суровая проза. И за рубеж их ушло столько, что ими, надо полагать, до скончания века обеспечены все дворники в странах «большой семёрки». Никто, если разобраться, не знал, что же такое «красная ртуть» — тем не менее масса народа ею успешно торговала и многие неплохо заработали, а многие, к тому же, ухитрились остаться живыми до сих пор. В том числе и Вадим с Эмилем — ртутью они, правда, не занимались, но невзначай отправили в одну пока что братскую и пока что социалистическую страну три вагона, битком набитых алюминиевыми панелями и статуями, каковыми предполагалось украсить десяток Домов культуры в означенной стране. Культурный обмен меж партнёрами по соцлагерю, знаете ли. К вагонам прилагался даже взаправдашний член Союза художников, снабжённый необходимыми бумагами, который все это изваял бескорыстно для зарубежных братьев.
Попив неделю коньяк в пункте назначения, член Союза вернулся домой, счастливо прижимая к груди новёхонький видак в нетронутой упаковке. А содержимое вагонов в полном соответствии с законами российской магии улетучилось неведомо куда — по секрету признаться, алюминия там не было ни грамма, а то, что было, на мировом рынке стоило не дешевле золота. Своими силами два приятеля такое дело не провернули бы ни за что, но папа и его записная книжечка делали чудеса:
Ну, и биржа, конечно, В России их тогда было раз в двадцать побольше, чем в остальном мире, но своего историка сей весёлый период вряд ли дождётся — как не дождалась такового добрая старая Англия, где не очень-то и любят вспоминать, сколько банкирских домов и дворянских родов народились на свет благодаря тому, что их основатели в молодости любили плавать по тёплым морям под флагом радикально чёрного цвета:
Многое бывало. Всякое бывало. За всеми этими заботами едва замеченным прошёл распад СССР, поскольку открывшиеся в незалежной России перспективы были не менее ослепительными. В конце концов англичане правы — мало ли под каким флагом любил бороздить моря двести лет назад колченогий дедушка Сильвер. Главное, его сегодняшние потомки умеют безукоризненно завязывать галстук, не едят с ножа, а нынешний их бизнес, право же, насквозь респектабелен. Почти. Без «почти» в России, с чем согласится любой здравомыслящий человек, никак невозможно. Специфика, знаете ли. Чистоплюев никто не отстреливает специально — им просто-напросто никогда не подняться выше продавца в коммерческом ларьке или сторожа на платной автостоянке.
Не нами заведено, не с нас и спрос. Есть целый набор столь же фундаментальных и убаюкивающих истин. Самое главное — все до сих пор живы, и никто не предъявляет претензий, а это о чем-то да говорит. Как-никак, один из папашиных сослуживцев в своё время вынужден был утонуть в собственной ванне, и это не единственный печальный пример, когда считавшие себя самыми хитрыми индивидуумы, не понимавшие, что в грязных делах как раз и необходима стопроцентная честность, сметались с шахматной доски. Когда:
— Ауфштейн! Ауфштейн, суки!
Обжигающий удар по ногам вырвал его из липкой полудрёмы, он оторопело вскинулся, зажмурился — в дополнение к тусклой лампочке, гнилушкой светившейся под потолком, вспыхнула пара мощных фонарей, белые лучи сначала метались по комнате, словно лучи спятивших гиперболоидов, потом, после резкой команды, замерли. Похоже, фонари просто поставили по обе стороны двери, и они теперь стали чем-то вроде сценических прожекторов.
— Ауфштейн!
Они попрыгали с нар, увёртываясь от яростно махавшего дубинкой Василюка и какого-то незнакомого эсэсовца — парочка работала со сноровкой опытных косарей, — выстроились, вытянув руки по швам.
Теперь только суета превратилась в нечто упорядоченное. Ненадолго настала тишина. Обнаружилось, что у стены стоят в раскованно-удалых позах два черномундирника с помповушками наперевес, а меж ними, почти на равном расстоянии от обеих, сидит на стуле Маргарита и, закинув ногу на ногу, пускает дым в потолок. За спиной Вадима застонал, заворочался Доцент.
Маргарита, покачивая носком начищенного сапога, небрежно бросила:
— Тишина на лежачих местах. Ещё один писк — и прикажу яйца отрезать:
И спокойно выпустила густую струю, закинув златовласую головку. Личико у неё было совершенно безмятежное, будто присутствовала на репетиции драмкружка, взявшегося за пьесу о Бухенвальде, а зрачки, Вадим заметил, вновь ненормально расширены. «Ширяется девочка, никаких сомнений», — пронеслось у него в голове. Когда тишина стала вовсе уж гробовой — Доцент замолчал сразу, едва получив предупреждение, — на веранде послышались неторопливые шаги, сопровождаемые явственным скрипом хорошо пошитых сапог из натуральной кожи, и в бараке появился герр штандартенфюрер. Он прямо-таки проплыл на середину, остановился, заложив руки за спину, расставив ноги, медленно обозрел присутствующих — справа налево, слева направо — вынул из-за спины руки, взмахнул стеком, будто дирижёрской палочкой:
— Доброй ночи, господа хорошие, доброй ночи: Я дико извиняюсь за причинённые неудобства, но события прямо-таки требовали безотлагательного вмешательства. До меня дошли слухи, что в вашем бараке постояльцы ведут себя, словно распоследние свиньи. Вы же относительно цивилизованные люди конца двадцатого века, господа, скоро весь мир торжественно вступит в третье тысячелетие: И что же мы наблюдаем? Вы, как поросята, серете прямо в бараке, хотя администрация для вас оборудовала прекрасный туалет типа «сортир»: Стыдно, судари мои. Мы тут посовещались и решили, что подобные тенденции следует гасить в зародыше. А посему вынужден объявить незапланированный субботник по уборке помещения. И заодно собрать все, запрещённое правилами внутреннего распорядка — говорят, вы натаскали в. чулан всякой пакости, совершенно вам ненужной: Живо! — вдруг заорал он, надсаживаясь. — Живо двинулись убирать за собой! Направо!
С двух сторон придвинулись с занесёнными дубинками охранник и капо. Но шеренга уже повернулась направо, довольно слаженно — сказалась вчерашняя муштровка.
— Весь хлам вытащить и аккуратненько сложить у крылечка, — вновь совершенно нормальным голосом распорядился комендант. — А дерьмо, хорошие мои, тщательно собрать ручками и отнести в сортир, где ему и надлежит быть. Предупреждаю сразу: к саботажникам буду жутко немилостив: Шагом марш!
Ещё один фонарь поставили так, чтобы освещал чуланчик. Комендант весело покрикивал:
— Шевелись, сволочи, шевелись! Каждый по очереди заходит в чулан, со всем старанием нагребает говнецо ладошками — а потом культурной шеренгой все его несём в сортир! Ух вы, стахановцы мои, век бы с вами тут сидел!
Сначала Вадим решил, что его вот-вот вывернет наизнанку — когда загребал ладонями с пола неизвестно чьё дерьмо. Как ни удивительно, обошлось. Весь организм прямо-таки сотрясало от беспрестанных рвотных позывов, он кашлял и перхал, но так и не вывернуло, ни его, ни остальных. Жутковато подумать, но, полное впечатление, стали привыкать: Вереница потянулась к сортиру, стараясь держать руки подальше от себя, а комендант браво маршировал рядом и понукал:
— В ногу в ногу, соколики! Цените мою доброту, я ведь мог и заставить все это слопать. И слопали бы, с полным удовольствием, как вашу новорусскую жратву в «Золоте Шантары»!
«А ведь слопали бы», — вдруг подумал Вадим с ужасом и стыдом.
— Ничего, не унывайте, — обрадовал комендант. — Может, ещё и устроим завтрак на траве. Слышали про уринотерапию, подонки? Своими глазами читал в центральной прессе, что есть и лечение говном, по-научному — копротерапия. Берётся чайной ложечкой или там столовой и кушается. Шевелись!
Пришлось сделать ещё два рейса, а потом ещё старательно оттирать полами собственных бушлатов пол, пока бдительно надзиравший комендант не смилостивился и не объявил, что, на его взгляд, должная чистота достигнута. И началась уборка — разнообразный хлам сваливали в кучу у крыльца. Зачем все это делалось, совершенно непонятно. Правда, Вадим смутно помнил, что в немецких концлагерях вроде бы как раз и устраивали подобную бессмысленную работу — выкапывать яму, вновь закапывать, переливать из пустого в порожнее. Видимо, те же книги читал и комендант:
Попутно обнаруживалось все спрятанное — и телефонная трубка, и доллары Вадима, и солидное бордовое удостоверение с фотокарточкой покойного Столоначальника, и мешочек анаши, который после угрозы продержать всех до утра на плацу Браток признал своей собственностью, и солидный кожаный бумажник Визиря, и детектив Бормана, и шахматы Доцента. Заодно всех тщательно обыскали, а Василюк тем временем шуровал на нарах. Однако нож Синего так и не всплыл на свет божий, к некоторому удивлению Вадима. Ну конечно, опыт богатый, запрятал так, что дилетантам нечего и стараться:
Наконец, заниматься стало вроде бы и нечем — чулан был пуст, как лунная поверхность, что вынужден был констатировать сам комендант. Однако шеренга, не получая приказов, оставалась стоять на веранде. Комендант прохаживался взад-вперёд, словно бы в раздумье. Хорошо бы ошибиться, но ничего хорошего это вроде бы и не сулило:
— Ну? — нетерпеливо повернулся комендант к вышедшему из барака капо.
— Ничего постороннего и недозволенного, герр штандартенфюрер! — браво отрапортовал Василюк.
— Вот видите, хорошие мои, — сказал комендант чуть ли не умилённо. — Стоило нам в добром согласии поработать пару часов, и вы у меня превратились в образцовопоказательный барак, хоть экскурсии к вам устраивай: Считайте, что я мимолётно умилился. Просьбы есть? Да не бойтесь вы, чудаки, я, по секрету скажу, белый и пушистый, хоть вы обо мне самого скверного мнения, ручаться можно: Есть просьбы?
— Как насчёт воды? — хмуро поинтересовался Синий. — Попить бы:
— Это пожалуйста, — с готовностью ответил комендант. — Это сколько угодно.
Там в умывальниках, сдаётся мне, ещё осталось немного водички, вот и попьёте. Водичка, правда, паршивая, да уж чем богаты. А если вам непременно нужно чистенькой, есть деловое предложение. Каждый берет по кружечке и носит чистую водичку от ворот. Пока не наполните бачок в бараке. И никак иначе. Есть желание? Шеренга молчала — каждый мгновенно сопоставил объёмы кружки и бачка.
Курсировать меж воротами и бараком пришлось бы до рассвета.
— А насчёт завтрашнего утра такой уговор действителен? — спросил Синий.
— Да с полным нашим удовольствием! — заверил комендант. — Все равно от безделья маетесь, тунеядцы, вот и потаскаете водичку. Итак, господа: С уборкой мы закончили. Ничего недозволенного больше не имеется. Но мы с вами так хорошо работали в полном душевном единении, что у меня не хватает духу с вами расстаться. Золотые вы ребята, хоть и распоследние поганцы: Что бы нам ещё придумать, благо до утра далеко? У кого-нибудь есть светлые идеи?
Шеренга благоразумно помалкивала.
— Стервецы, — грустно протянул комендант. — Только-только наметилось единение постояльцев и администрации, едва-едва меж нами протянулись неощутимые ниточки духовного братства — и вы тут же все опошлили, нувориши проклятые. Ну как мне к вам после этого относиться? Как к дерьму последнему:
Стоявший слева эсэсовец нехорошо загоготал.
— Есть светлая идея! — оживился комендант, остановился и взмахнул стеком. — А не пригласить ли мне кого-нибудь из вас, подонки, на беседу? Поговорим всласть, пообщаемся: Или кто-то против?
Царило тягостное молчание.
— Великолепная идея, честное слово! — с наигранным восторгом воскликнул комендант. — Кого бы мне пригласить в гости? Все вы великолепные собеседники, с каждым найдётся о чем поговорить, заранее предвкушаю: Однако в основе порядка лежит, знаете ли, справедливость. Чёрного петушка зарежешь — белый скучать будет, белого зарежешь — чёрный заскучает: А вот что. А устроим-ка мы честную лотерею, без всякого надувательства и подтасовок. Ну разве я вам не отец родной? — И вновь без всякого перехода заорал так, что заложило уши: — Раздевайся, суки!
Несколько секунд ничего не происходило, все стояли неподвижно.
— Я что, к столбам обращаюсь? — недобро протянул комендант. — Всем раздеваться, живо! Засекаю пятнадцать секунд, последний, кто останется при одежде, будет сосать хрен у всех остальных, верно вам говорю: Живо!
Шеренга зашевелилась: выпрыгивали из штанов, сбрасывали бушлаты. Секунд через десять все стояли голышом, ёжась в ночной прохладе.
— Шагом марш в барак! — распорядился комендант.
Пошли в барак. Маргарита сидела на прежнем месте, кое-кто инстинктивно попытался прикрыться сложенными ковшиком ладонями, и комендант тут же заорал:
— Руки по швам! Становись! После секундного колебания команда была выполнена.
— Боже ты мой, до чего мелкая и ничтожная скотина, — вдруг в полный голос заговорил Доцент, тяжело выдыхая воздух. — Полный ноль, ничтожество, пустышка: Комендант вздрогнул, словно его огрели плёткой, но тут же горделиво выпрямился, фыркнул:
— Эти финты, милейший, мы уже проходили. Не будет вам пули в лоб, не надейтесь. Уж если ты, подонок, переметнулся к этой новорусской сволочи, получишь по полной программе. Всему своё время. Если пискнешь ещё хоть слово, прикажу сбросить в сортир: Ну? Одно словечко, умоляю!
Доцент молчал.
— Вот то-то, — удовлетворённо сказал комендант. — Порядок в аудитории установлен: Итак, господа. Поскольку, как я уже говорил, в основе порядка лежит справедливость, мы тут посовещались и решили дать каждому шанс. Точнее, сделать так, чтобы равные шансы были у каждого. Будем демократически голосовать. Тот, кто первым проголосует определённой частью тела, как раз и будет приглашён на увлекательную и вдумчивую беседу: Руки по швам! Кто во время процедуры всеобщего и демократического голосования будет шевелить ручками-ножками, испытает на себе все многообразие моей фантазии и лютой к вам ненависти, твари: Готовы? Фрейлейн Маргарита, прошу!
Он по-наполеоновски скрестил ручки на груди, отодвинулся к стене. Маргарита не спеша притоптала окурок узким носком сапога, встала, закинула руки за голову, сладко потянулась, с таким видом, словно пребывала здесь одна-одинёшенька, тряхнула головой — волна великолепных золотых волос взметнулась и упала на плечи. И принялась медленно расстёгивать чёрную рубашку с алой нацистской повязкой на рукаве. В лучших традициях импортного стриптиза выгибалась и потягивалась, медленно поворачиваясь вокруг собственной оси. Аккуратно повесив рубашку на спинку стула, обнажённая по пояс, на два шага приблизилась к шеренге, медленно прошла из конца в конец, оказавшись так близко, что Вадим вдохнул, вместе с остальными, аромат хороших духов и слабый запах свежего пота, рассмотрел крохотную родинку на левой груди.
И, к своему ужасу, почувствовал, что где-то в недрах организма начинает разворачиваться стандартная мужская реакция. В панике скосил глаза вниз — слава богу, пока что все вроде бы обстояло благополучно. Не ворохнулось. Но если это будет продолжаться:
Продолжалось, конечно. Маргарита в два счета сбросила сапоги и медленно стягивала чёрные бриджи, под которыми ничего больше не имелось — чуть приспустила, просунув туда узкую ладонь, выгнулась, оглядывая с блядской улыбкой голую шеренгу, посылая недвусмысленные улыбки и проводя по губам кончиком языка. Дела были плохи. Несмотря на сюрреализм происходящего, природа брала своё. Стояла мёртвая тишина, только один из эсэсовцев громко сопел в своём углу. Вислощёкая физиономия коменданта так и светилась азартным предвкушением. Сохраняя полнейшую неподвижность, как и было велено, Вадим скосил глаза вправовлево, с яростной надеждой ожидая: вдруг кто-то не удержится раньше. Проголосует. И перехватил взгляды соседей, исполненные той же гнусненькой, эгоистичной надежды.
— Смотреть, суки, смотреть! — прикрикнул комендант. — Ишь, какие вы деликатные: Кто отведёт глаза, пойдёт на беседу первым, и уж я ему обещаю особое внимание:
У кого-то из голых невольно вырвался шумный, тяжкий вздох, но шеренга не шелохнулась. Явственно хохотнул черномундирник справа. Василюк таращился на происходящее равнодушно, как и следовало ожидать. Зато комендант покрылся испариной — вряд ли от одного охотничьего азарта.
Обнажённая, она была очаровательна. Желание набухало ниже поясницы, как будто тело решило жить само по себе, и наплевать ему было, что принадлежит оно гомо сапиенсу, который в ужасе ожидает последствий. Вадим все сильнее ощущал: дела совсем плохи. Маргарита, закинув руки за голову, призывно улыбаясь, медленно вертелась перед ними, грациозным движением переставила стул поближе, поставила на него правую ногу и, выгнувшись назад, двумя пальцами приоткрыла для обозрения самое сокровенное местечко, и все это — с обольстительной улыбкой, неподдельно призывной. Вадим ощутил прошивший все тело приступ ужаса, уже осознавая отчётливо: ещё секунда — и кранты:
— Ага!
Победный вопль коменданта адресовался — вот счастье! — вовсе не ему.
Шеренга разом колыхнулась, пронёсся громкий вздох облегчения. Комендант, словно плохая пародия на Вия, выбросил руку, тыча пальцем в Визиря, с которым не было уже никаких недомолвок и неясностей, предательская плоть вздымалась прямо-таки вызывающе:
— Обаньки, — радостно возвестил комендант. — Демократическое голосование себя оправдывает. Благодарю вас, фрейлейн, от всей души. Пойдёмте, любезный, побеседуем:
Маргарита принялась одеваться — деловито, быстро, с равнодушным лицом.
Испытанное Вадимом облегчение вряд ли можно было сравнить с чем-то знакомым, столь буйной радости раньше и ощущать-то не доводилось, честное слово. Ручаться можно, все остальные испытывали то же самое.
— Ишь, лыбитесь, эгоисты:— грустно сказал комендант. — Нет в вас подлинной солидарности, скоты: Ну, шевелитесь, мой сахарный. Вот с вами-то, гарантирую, о многом поговорить придётся:
Он круто развернулся на каблуках и вышел. Следом прошёл Визирь, с застывшим, словно бы даже мёртвым лицом, вызывавшим тоскливый ужас. Один за другим черномундирники покидали барак, выходивший последним бросил через плечо:
— Подобрать шмотки — и спать, быдло:
Не глядя друг на друга, они потянулись на веранду, стали одеваться: Неподалёку, у ворот, вдруг оглушительно ударил выстрел, заорали несколько голосов, возникла суета. Ещё выстрел. И ещё. Короткий истошный вопль. Четвёртый выстрел. И — тишина. Потом послышалась яростная ругань. Вспыхнувшие лучи фонарей опустились к земле, скрестились, видно было, что кого-то поднимают, а он оправдывается громко, возбуждённо. Почти сразу же лучи фонарей развернулись к бараку, стали быстро приближаться.
Не сговариваясь, все кинулись внутрь, торопливо попрыгали на нары, как будто это могло от чего-то спасти и как-то защитить.
Комендант вошёл быстро, не тратя времени на свои обычные подковырки, поморщился:
— Неувязочка, господа. Остался я без душевного собеседника. Жаль. Вставай-ка, милый: