Страница:
И вдруг на смену слепой ярости пришло странное спокойствие. Получалось, что все недавние душевные терзания были насквозь напрасными. Зря мучился, подыскивал оправдания, окончательно решив, что сбежит в одиночку. И черт с ними. Ручаться можно, что трахаться им больше не придётся, оттрахались:
На месте коменданта он сам при первом же побеге постарался бы как можно быстрее замести все следы — иными словами, в темпе ликвидировать оставшихся и смыться в неизвестном направлении, не оставив никаких улик, — лишь пожарище да цистерна с кислотой, любой Шерлок Холмс повесится от недостатка данных. Уж если это пришло в голову ему, вряд ли такой вариант не подвернулся на ум коменданту или, что вернее, сволочи Гейнцу, который гораздо умнее и опаснее, хоть и любит прикинуться валенком. Значит: Значит, все отлично.
— А позвольте спросить, — вкрадчиво начал комендант. — А этот, который, стало быть, законный муженёк: Он что, с каким-нибудь изъянцем? Кончает слишком быстро или там по мальчикам бегает?
Ника нашла взглядом Вадима и, вызывающе вздёрнув подбородок, громко сказала:
— В общем, ничего подобного. Не жаловалась. Разве что вечно заставляет делать ему минет, а мне делать не хочет, раз в год удавалось уломать:
— Уау! А любовничек делает?
— Охотно.
— Так что, неужели в этом и вся проблема? Или есть какие-то другие поводы? Гораздо более весомые?
— Есть, пожалуй.
— И какие же, если не секрет? Не смущайтесь, милочка, ваш сатана столько повидал в этой жизни:
— Понимаете:— протянула Ника. — Эмиль — мужик. Настоящий мужик. Не только в постельном плане. Он себя сделал сам, с нуля. Приехал из какой-то богом забытой деревушки — и продвинулся в бизнесе, научился драться, как Шварценеггер:
Да много всего. Настоящий мужик, с ним себя всегда чувствуешь, как за каменной стеной. А муж слишком многим обязан папочке с мамочкой. Стопроцентно асфальтовый мальчик.
Не сдержавшись, Вадим заорал с места:
— Ага! А ты — птичница из колхоза «Рассвет»! Горбом в люди выбилась, сучка! Да у самой такой же папа:
Опомнился и замолчал, но комендант ждал ещё какое-то время, словно в его планы как раз и входила «реплика с места». Потом с ласковой укоризной погрозил Вадиму:
— Ангел мой, прекрасно понимаю бурную глубину ваших чувств, но вы уж больше не встревайте, иначе придётся рот заткнуть. Не мешайте девушке раскрывать душу: С ней, быть может, такое впервые происходит, представьте, сколько эмоций ей пришлось таить в душе: Трепетной, как цветок. Значит, ваш избранник — настоящий мужик, и вы его, быть может, даже и любите?
— Люблю, — послышалось со сцены. Ромео и Джульетта в полосатом, расхохотался про себя Вадим. Любовь: Им вскоре придёт звиздец, а они все о любви, скоты: Ясно теперь, что в карцер Эмиль отправлялся исключительно для того, чтобы всласть потрахаться с Никой — тогда ещё нынешний Освенцим был самим собой, респектабельным домом отдыха, и кто-то получал, надо полагать, неплохие бабки за организацию любовных встреч в карцере. То-то они его так рьяно уговаривали сюда поехать — стопроцентное алиби, условия для блуда идеальнейшие, в двух шагах от мужа, а тот и не подозревает, что зарогател:
— Время реплике с места, — комендант повернулся к залу. — А вы её, интересно, любите, свет мой?
— Люблю, — раздалось справа от Вадима.
— Сериал, бля, мексиканский! — вслух восхитился Браток.
— Прошу на сцену, господин Ромео! — комендант, беззвучно аплодируя, прошёлся вдоль рампы. — У меня не хватает духу и далее держать вас в разлуке с Джульеттой: Вот так, идите сюда, становитесь рядышком, можете ей положить на плечо мужественную руку: Держите, хорошая моя, — протянул он Нике сложенную вдвое сероватую кредитку и, когда она инстинктивно отшатнулась, расхохотался: — Да что вы, милая, неужто я буду заставлять даму жевать доллары? Это вам за удачное выступление, суньте в кармашек:— Он сам затолкал в карман оцепеневшей Нике кредитку, повернулся к залу и громко воззвал: — Синьор муж, можете встать и громко изложить ваши впечатления либо пожелания нашей влюблённой паре. Пр-рошу! Вадим вскочил и, ненавидяще уставясь на Эмиля, закричал:
— Ну что ж ты стоишь, влюблённый пингвин? Не стой, спасай ненаглядную! Ты ж у нас, говорят, Негрошварцер! Начинай их метелить!
Эмиль молчал, ответив столь же неприязненным взглядом.
— Он умный, — сказал комендант. — Прекрасно понимает, что в нем наделают кучу дырок, прежде чем успеет кого-то достать: Вы, синьор муж, слегка перегнули палку. Я просил критиковать, а не злорадствовать: Можете сесть. Музыка! Гейнц заиграл марш Мендельсона.
— Стоп! — махнул рукой комендант. — Итак: Будь у меня этакое грязненькое воображение, я бы устроил прямо на сцене венчание — новобрачному повязал бы на полосатку галстук, невесте, соответственно, надел бы на голову фату. А потом приказал бы прямо у рампы изобразить брачную ночь: Но я не любитель грязных сцен, все, что я до сих пор режиссировал, было продиктовано не грязным подсознанием, а интересами дела. Но обязан же я как-то реагировать на столь значительное событие нашей бедной эмоциями жизни, каковой является столь внезапно обнаружившаяся беззаконная любовь? Обязан, я вас спрашиваю? Перед нами — жестоко обманутый в лучших чувствах муж, что бы там насчёт него ни говорилось, а он как-никак законный: Киндер, кирхен, кюхе, как выражались классики жанра: Ну, мальчики, пошли!
Он воздел над головой обе руки и звонко щёлкнул пальцами. Из-за матерчатого задника прямо-таки хлынули люди — мелькали чёрные рубашки и белые повязки капо. Эмиль, не успев и пошевелиться, получил сзади ребром ладони по шее, на него с Никой мгновенно навалились, вывернули руки, сковали наручниками, связали ноги. Судя по нереальной, молниеносной слаженности, все было задумано и спланировано заранее. Прошло, казалось, всего несколько секунд, а Гейнц уже вскочил на сцену, с грохотом опустив перед собой скамью, на неё чёткими рывками вскинули и поставили, удерживая, Эмиля с Никой, из-за левой кулисы упали две тонких верёвки, заканчивавшиеся петлями. Ещё миг — и петли у них на шее, под потолком, оказалось, были привинчены блоки, верёвки заранее пропустили сквозь них и закрепили концы так, что их не было видно:
— Отпустите их, отпустите, — почти ласково произнёс комендант. — Они уже оклемались. Прекрасно соображают, что если начнут брыкаться или спрыгнут, повиснут, как миленькие: Закрепили концы?
— Яволь, герр штандартенфюрер!
Эмиль с Никой и в самом деле застыли, как вкопанные — свободные концы верёвок, уходившие за кулисы справа, были натянуты, как струнки, и петли должны ощутимо впиваться в глотки:
— Порок должен быть непременно наказуем, — протянул комендант. — Сердце у меня обливается кровью, когда я вижу горестное лицо обманутого в лучших чувствах мужа, не ожидавшего столь утончённой подлости от любимой жены и лучшего другакомпаньона. Тем не менее пользуюсь случаем заметить: эта печальная история, на мой взгляд, прекрасно иллюстрирует ваши новорусские нравы. Ну ладно, не будем морализировать: Господин Баскаков, мой бедный рогоносец, пожалуйте на сцену!
Живенько, ножками, не стесняйтесь!
Вадим поплёлся под яркий свет — на сцене, как ей и полагается, было гораздо светлее, чем в зале. Комендант взял его за локоть и трагическим шёпотом — но так, что слышно было, несомненно, в самых дальних уголках — вопросил:
— Мой бедный друг, вам очень хочется отвесить этой поганой скамеечке хорошего пинка? Если хочется, вы только намекните вашему приятелю сатане: Делото напрочь житейское. Ну, не стесняйтесь, дружище.
Ника с Эмилем стояли к нему спинами, и Вадим не видел их лиц. Слышал только, как она охнула от ужаса, но жалости не было ни на грош:
— Ну что, хочется? Не стесняйтесь перед вашим другом:
Вадим что-то пробормотал.
— Не слышу? Хочется или нет?
— Хочется!!! — рявкнул но, вложив в этот вопль боль и стыд от всего здесь пережитого.
— Решительный вы мой: Ну так что же вы стоите? Дайте-ка скамеечке хорошего пинка. Боже упаси, я вас никоим образом не принуждаю и не собираюсь принуждать. Сами подумайте: ни одна живая душа не узнает. — Его голос был невероятно родным, милым, участливым, комендант искренне сокрушался вместе с ним, полное впечатление. — Или вы извращенец, и вам приятно вспоминать, как этот обманувший ваше доверие тип дрючил вашу жёнушку вдоль, поперёк и всяко? Что-то оборвалось в нем. С коротким рычанием он перенёс всю тяжесть тела на левую ногу, а потом что было сил оттолкнул скамейку правой, вложив в этот порыв всю ненависть и отвращение не только к Эмилю с Никой, но и ко всему окружающему:
Короткий придушенный крик оборвался хрипом, связанные обрушились вниз: и с жутким стуком растянулись на полу у ног Вадима, содрогаясь в корчах, хрипя. На них упали свободные концы верёвок.
— Разыграли, разыграли! — весело вопил комендант, прыгая вокруг оцепеневшего Вадима. — Обманули дурака на четыре кулака, а на пятый кулак сам и вышел дурак! Уау! — заорал он Вадиму прямо в ухо. — Ну неужели ты мог подумать, засранец, что я в моем лагере позволю кому-то постороннему, твари полосатой, вешать моих дорогих кацетников самолично? А вот те хрен!
Эмиля с Никой уже поднимали, освобождали от наручников и верёвок. Вадим отвернулся, боясь увидеть их лица, заткнул уши, но истерические рыдания Ники все равно сверлили мозг. Не было ни чувств, ни эмоций — лишь страстно хотелось оказаться где-то далеко отсюда.
— Силён мужик! — похлопал его по плечу комендант. — Хвалю! Не каждый сможет этак вот — родную бабу: На вот, вкусная шоколадка, — сунул он Вадиму в ладонь скользковатый пакетик. — Ну-ка, мальчики, поприветствуем героя!
Со всех концов сцены, где располагались эсэсовцы, донеслось:
—Хох!Хох!Хох!
— А теперь шагай в зал, козёл позорный, шагай, — подтолкнул его комендант. — Глаза б мои на тебя не глядели: И этих гоните в зал, по рожам видно, оклемались: Переживут, не баре, не размокнут, не сахарные:— Он повысил голос: — Гейнц! Гоните-ка это быдло по баракам, надоели они мне, нам ещё сегодня работать и работать:
На месте коменданта он сам при первом же побеге постарался бы как можно быстрее замести все следы — иными словами, в темпе ликвидировать оставшихся и смыться в неизвестном направлении, не оставив никаких улик, — лишь пожарище да цистерна с кислотой, любой Шерлок Холмс повесится от недостатка данных. Уж если это пришло в голову ему, вряд ли такой вариант не подвернулся на ум коменданту или, что вернее, сволочи Гейнцу, который гораздо умнее и опаснее, хоть и любит прикинуться валенком. Значит: Значит, все отлично.
— А позвольте спросить, — вкрадчиво начал комендант. — А этот, который, стало быть, законный муженёк: Он что, с каким-нибудь изъянцем? Кончает слишком быстро или там по мальчикам бегает?
Ника нашла взглядом Вадима и, вызывающе вздёрнув подбородок, громко сказала:
— В общем, ничего подобного. Не жаловалась. Разве что вечно заставляет делать ему минет, а мне делать не хочет, раз в год удавалось уломать:
— Уау! А любовничек делает?
— Охотно.
— Так что, неужели в этом и вся проблема? Или есть какие-то другие поводы? Гораздо более весомые?
— Есть, пожалуй.
— И какие же, если не секрет? Не смущайтесь, милочка, ваш сатана столько повидал в этой жизни:
— Понимаете:— протянула Ника. — Эмиль — мужик. Настоящий мужик. Не только в постельном плане. Он себя сделал сам, с нуля. Приехал из какой-то богом забытой деревушки — и продвинулся в бизнесе, научился драться, как Шварценеггер:
Да много всего. Настоящий мужик, с ним себя всегда чувствуешь, как за каменной стеной. А муж слишком многим обязан папочке с мамочкой. Стопроцентно асфальтовый мальчик.
Не сдержавшись, Вадим заорал с места:
— Ага! А ты — птичница из колхоза «Рассвет»! Горбом в люди выбилась, сучка! Да у самой такой же папа:
Опомнился и замолчал, но комендант ждал ещё какое-то время, словно в его планы как раз и входила «реплика с места». Потом с ласковой укоризной погрозил Вадиму:
— Ангел мой, прекрасно понимаю бурную глубину ваших чувств, но вы уж больше не встревайте, иначе придётся рот заткнуть. Не мешайте девушке раскрывать душу: С ней, быть может, такое впервые происходит, представьте, сколько эмоций ей пришлось таить в душе: Трепетной, как цветок. Значит, ваш избранник — настоящий мужик, и вы его, быть может, даже и любите?
— Люблю, — послышалось со сцены. Ромео и Джульетта в полосатом, расхохотался про себя Вадим. Любовь: Им вскоре придёт звиздец, а они все о любви, скоты: Ясно теперь, что в карцер Эмиль отправлялся исключительно для того, чтобы всласть потрахаться с Никой — тогда ещё нынешний Освенцим был самим собой, респектабельным домом отдыха, и кто-то получал, надо полагать, неплохие бабки за организацию любовных встреч в карцере. То-то они его так рьяно уговаривали сюда поехать — стопроцентное алиби, условия для блуда идеальнейшие, в двух шагах от мужа, а тот и не подозревает, что зарогател:
— Время реплике с места, — комендант повернулся к залу. — А вы её, интересно, любите, свет мой?
— Люблю, — раздалось справа от Вадима.
— Сериал, бля, мексиканский! — вслух восхитился Браток.
— Прошу на сцену, господин Ромео! — комендант, беззвучно аплодируя, прошёлся вдоль рампы. — У меня не хватает духу и далее держать вас в разлуке с Джульеттой: Вот так, идите сюда, становитесь рядышком, можете ей положить на плечо мужественную руку: Держите, хорошая моя, — протянул он Нике сложенную вдвое сероватую кредитку и, когда она инстинктивно отшатнулась, расхохотался: — Да что вы, милая, неужто я буду заставлять даму жевать доллары? Это вам за удачное выступление, суньте в кармашек:— Он сам затолкал в карман оцепеневшей Нике кредитку, повернулся к залу и громко воззвал: — Синьор муж, можете встать и громко изложить ваши впечатления либо пожелания нашей влюблённой паре. Пр-рошу! Вадим вскочил и, ненавидяще уставясь на Эмиля, закричал:
— Ну что ж ты стоишь, влюблённый пингвин? Не стой, спасай ненаглядную! Ты ж у нас, говорят, Негрошварцер! Начинай их метелить!
Эмиль молчал, ответив столь же неприязненным взглядом.
— Он умный, — сказал комендант. — Прекрасно понимает, что в нем наделают кучу дырок, прежде чем успеет кого-то достать: Вы, синьор муж, слегка перегнули палку. Я просил критиковать, а не злорадствовать: Можете сесть. Музыка! Гейнц заиграл марш Мендельсона.
— Стоп! — махнул рукой комендант. — Итак: Будь у меня этакое грязненькое воображение, я бы устроил прямо на сцене венчание — новобрачному повязал бы на полосатку галстук, невесте, соответственно, надел бы на голову фату. А потом приказал бы прямо у рампы изобразить брачную ночь: Но я не любитель грязных сцен, все, что я до сих пор режиссировал, было продиктовано не грязным подсознанием, а интересами дела. Но обязан же я как-то реагировать на столь значительное событие нашей бедной эмоциями жизни, каковой является столь внезапно обнаружившаяся беззаконная любовь? Обязан, я вас спрашиваю? Перед нами — жестоко обманутый в лучших чувствах муж, что бы там насчёт него ни говорилось, а он как-никак законный: Киндер, кирхен, кюхе, как выражались классики жанра: Ну, мальчики, пошли!
Он воздел над головой обе руки и звонко щёлкнул пальцами. Из-за матерчатого задника прямо-таки хлынули люди — мелькали чёрные рубашки и белые повязки капо. Эмиль, не успев и пошевелиться, получил сзади ребром ладони по шее, на него с Никой мгновенно навалились, вывернули руки, сковали наручниками, связали ноги. Судя по нереальной, молниеносной слаженности, все было задумано и спланировано заранее. Прошло, казалось, всего несколько секунд, а Гейнц уже вскочил на сцену, с грохотом опустив перед собой скамью, на неё чёткими рывками вскинули и поставили, удерживая, Эмиля с Никой, из-за левой кулисы упали две тонких верёвки, заканчивавшиеся петлями. Ещё миг — и петли у них на шее, под потолком, оказалось, были привинчены блоки, верёвки заранее пропустили сквозь них и закрепили концы так, что их не было видно:
— Отпустите их, отпустите, — почти ласково произнёс комендант. — Они уже оклемались. Прекрасно соображают, что если начнут брыкаться или спрыгнут, повиснут, как миленькие: Закрепили концы?
— Яволь, герр штандартенфюрер!
Эмиль с Никой и в самом деле застыли, как вкопанные — свободные концы верёвок, уходившие за кулисы справа, были натянуты, как струнки, и петли должны ощутимо впиваться в глотки:
— Порок должен быть непременно наказуем, — протянул комендант. — Сердце у меня обливается кровью, когда я вижу горестное лицо обманутого в лучших чувствах мужа, не ожидавшего столь утончённой подлости от любимой жены и лучшего другакомпаньона. Тем не менее пользуюсь случаем заметить: эта печальная история, на мой взгляд, прекрасно иллюстрирует ваши новорусские нравы. Ну ладно, не будем морализировать: Господин Баскаков, мой бедный рогоносец, пожалуйте на сцену!
Живенько, ножками, не стесняйтесь!
Вадим поплёлся под яркий свет — на сцене, как ей и полагается, было гораздо светлее, чем в зале. Комендант взял его за локоть и трагическим шёпотом — но так, что слышно было, несомненно, в самых дальних уголках — вопросил:
— Мой бедный друг, вам очень хочется отвесить этой поганой скамеечке хорошего пинка? Если хочется, вы только намекните вашему приятелю сатане: Делото напрочь житейское. Ну, не стесняйтесь, дружище.
Ника с Эмилем стояли к нему спинами, и Вадим не видел их лиц. Слышал только, как она охнула от ужаса, но жалости не было ни на грош:
— Ну что, хочется? Не стесняйтесь перед вашим другом:
Вадим что-то пробормотал.
— Не слышу? Хочется или нет?
— Хочется!!! — рявкнул но, вложив в этот вопль боль и стыд от всего здесь пережитого.
— Решительный вы мой: Ну так что же вы стоите? Дайте-ка скамеечке хорошего пинка. Боже упаси, я вас никоим образом не принуждаю и не собираюсь принуждать. Сами подумайте: ни одна живая душа не узнает. — Его голос был невероятно родным, милым, участливым, комендант искренне сокрушался вместе с ним, полное впечатление. — Или вы извращенец, и вам приятно вспоминать, как этот обманувший ваше доверие тип дрючил вашу жёнушку вдоль, поперёк и всяко? Что-то оборвалось в нем. С коротким рычанием он перенёс всю тяжесть тела на левую ногу, а потом что было сил оттолкнул скамейку правой, вложив в этот порыв всю ненависть и отвращение не только к Эмилю с Никой, но и ко всему окружающему:
Короткий придушенный крик оборвался хрипом, связанные обрушились вниз: и с жутким стуком растянулись на полу у ног Вадима, содрогаясь в корчах, хрипя. На них упали свободные концы верёвок.
— Разыграли, разыграли! — весело вопил комендант, прыгая вокруг оцепеневшего Вадима. — Обманули дурака на четыре кулака, а на пятый кулак сам и вышел дурак! Уау! — заорал он Вадиму прямо в ухо. — Ну неужели ты мог подумать, засранец, что я в моем лагере позволю кому-то постороннему, твари полосатой, вешать моих дорогих кацетников самолично? А вот те хрен!
Эмиля с Никой уже поднимали, освобождали от наручников и верёвок. Вадим отвернулся, боясь увидеть их лица, заткнул уши, но истерические рыдания Ники все равно сверлили мозг. Не было ни чувств, ни эмоций — лишь страстно хотелось оказаться где-то далеко отсюда.
— Силён мужик! — похлопал его по плечу комендант. — Хвалю! Не каждый сможет этак вот — родную бабу: На вот, вкусная шоколадка, — сунул он Вадиму в ладонь скользковатый пакетик. — Ну-ка, мальчики, поприветствуем героя!
Со всех концов сцены, где располагались эсэсовцы, донеслось:
—Хох!Хох!Хох!
— А теперь шагай в зал, козёл позорный, шагай, — подтолкнул его комендант. — Глаза б мои на тебя не глядели: И этих гоните в зал, по рожам видно, оклемались: Переживут, не баре, не размокнут, не сахарные:— Он повысил голос: — Гейнц! Гоните-ка это быдло по баракам, надоели они мне, нам ещё сегодня работать и работать:
Глава тринадцатая
Все гениальное
Возвращаясь в барак, Вадим два раза получил прикладом по пояснице, потому что откровенно замедлял шаг, справедливо предвидя новые жизненные сложности. Нехитрое предчувствие не обмануло — едва вошли, едва затихли на улице шаги охранника, Эмиль развернулся в его сторону с самым недвусмысленным выражением лица— Вадим проворно попятился, — стал надвигаться, профессионально приняв какую-то хитрую стойку, цедя сквозь зубы:
— Вешатель, говоришь? Ну, иди сюда, гандон:
— Бей его! — истерически подначивала Ника, придвигаясь с другой стороны с растопыренными коготками. — Бей так, чтобы:
— Сами хороши:— огрызнулся Вадим, пятясь в угол, отчётливо сознавая, что шансов у него никаких. — За моей спиной:
— Цыц! — возник между ними Синий, чуть присел, выставив перед собой смахивающий на шило ножик. — А ну-ка, завязали с семейными разборками! Гришан, кому говорю?! Времечко настало!
Поразительно, но от этих слов Эмиль мгновенно остыл, замер в нелепой позе, а там и опустил руки. Вадим успел мимоходом удивиться: откуда эта каторжная морда знает прежнее Эмилево имечко?
И тут же ему стало не до пустяков. Как и всем прочим.
— Свет погаси в темпе, а то ещё нагрянут, — бросил Синий Братку, и, прежде чем тот успел добежать до выключателя, произнёс спокойно, жёстко: — Ну вот что, кончайте выдрючиваться, начинается побег:
Свет погас, но стало не особенно и темнее — полная луна заливала барак молочно-бледным сиянием.
— Не нравится мне эта иллюминация:— в сердцах сказал Синий. — Но делать нечего. Сейчас часа три ночи, подождём минут десять, пока свободные от вахты вертухаи завалятся спать, — и вперёд.
— Ты бы:— начал было Борман.
— Захлопнись и слушай, — оборвал Синий. — Все слушайте внимательно, головы на кону: Диспозиция такова: вода — отличный проводник липездричества. Нужно будет подбежать к проволоке с полным ведром и выплеснуть её так, чтобы намочила все рядки — в темноте ведь не разберёшь, который из них подключён, посему оросить нужно все — и аккуратненько стекла по столбу наземь. Если все проделать верно — моментально выбьет фазу. То есть свет повсюду погаснет и проволока, понятно, обесточится. Починить будет нетрудно, процедурка нехитрая, но пока они разбудят электрика и он добежит, пока исправит там все, мы успеем: Когда коротнет, особо назначенный человек колом шарахнет по проволоке. Даже если не порвёт все рядки, проволоку сорвёт с креплений, можно будет пролезть. Тот, кто хочет жить, — пролезет. Подумаешь, ручки поцарапает: Не смертельно. Главное — глаза беречь. Вёдер там, в мусоре, штуки три, я специально присматривался. Воды навалом. Заместо тарана сойдёт любое полено, — он показал на подпорки нар, повернулся к Братку: — Выломай-ка мне одну, щегол: Ту вон, у окна, чтобы подраненный с нар не ляпнулся: Что стоишь?
Браток кинулся к указанной подпорке, толщиной с мужскую ногу и длиной не менее полуметра. Ухватил её у самого пола, напрягся, рванул, от натуги оглушительно испортив воздух. Раздался пронзительный треск и скрежет, все инстинктивно втянули головы в плечи.
— Во! — Браток выпрямился, взмахнул импровизированной дубиной, примеряясь.
— Здоровый лось, — одобрил Синий. — Ты и будешь лупить по колючке. Два-три верхних ряда не рви, нет смысла:
— Да понял, понял! — Браток нетерпеливо переминался с ноги на ногу. — Сделаем!
— А ведро, такое у меня мнение, будет держать наш лягавый, — распорядился Синий. — Мужик ты здоровый, говорят, до сих пор, чтобы пузо не росло и девки не кривились, спортами и самбами занимаешься, реакция есть, глазомер тоже: Усёк? Борман, ввиду важности момента даже не обидевшийся на «лягавого», протянул:
— Вообще-то, авантюра чистейшей воды: Хотя и неглупо:
— Предложи идею получше, — отмахнулся Синий. — Нету? Тогда не скули.
Другого плана, как ни ломай мозги, не выродишь. Терять нам совершенно нечего.
— А потом? — спросил Борман.
— А потом — все дружненько и весело чешут в тайгу, и тут уж каждый сам за себя. Кому как повезёт.
— Там же датчики:
— Да помню я, — сказал Синий. — И автомат у них есть, на вышке у ворот.
Времени у нас, считайте, почти что и нету — палить они начнут сразу, хоть и вслепую. Ну, не сразу, секунд десять пройдёт или там двадцать: А какая разница? Все равно всем крышка. Уговаривать никого не собираюсь. Времени жалко. Есть тут такие, что откажутся?
Стояла тишина.
— Цыпленки тоже хочут жить:— фыркнул Синий. — Лось, ты полено пока что положи, время есть:
Он подошёл к двери, прислушался, бесшумно выскользнул наружу и вскоре вернулся со ржавым вместительным ведром. Старательно зачерпнул воды, протянул Борману:
— Порепетируй. Во-он в тот угол:
Борман, бережно держа ведро перед собой, примерился. Широко размахнулся. Послышался шлёпок, по облупившейся извёстке потянулась тёмная, влажная полоса, очень быстро достигшая пола.
— Получается, — радостно констатировал Синий. — Ну-ка, ещё разок попробуй.
0-па! Будто всю жизнь с вёдрами бегал: Порядок такой: лягавый с ведром и лось с поленом бегут впереди и действуют, как я им объяснял. Следом двигаюсь я с запасным ведром, если что — сразу тебе его подаю. За мной бабы, которые дамы. Гришан и этот, — он кивнул на Вадима, — замыкают процессию, зорко глядя по сторонам, не появится ли непрошеный свидетель.
— А если появится? — спросил Вадим.
— Так и доложишь, — хмыкнул Синий. — Поскольку больше все равно ничего сделать нельзя: Уяснили? Кто-то что-то не понял? Ну, коли все молчат, наливаем ведра, присядем перед дорожкой — и айда:
И тут, как в кошмарном сне, на веранде застучали шаги. Никто не. произнёс ни слова, не шелохнулся, все застыли, словно в финальной сцене «Ревизора». Тёмная фигура, возникшая на пороге, уверенно потянулась левой рукой к выключателю. Загорелся тусклый свет. В проёме стоял Василюк, поигрывая дубинкой, слегка пошатываясь. С первого взгляда видно — вчерашнее веселье бурно продолжается:
Василюк недоуменно вертел головой. Пожал плечами:
— А ведро у вас зачем? Что творится?
— Лагерные игры после отбоя, герр капо! — наконец нашёлся Синий.-
Насколько я помню, уставами не запрещено:
— Не запрещено? — Василюк подумал, рыгнул. — Игры, игры, после отбоя:
После отбоя! А что полагается делать после отбоя? Спать. Сном греховодников. — Он помахал рукой, словно отгонял курицу: — А ну-ка, отошли: Пр-ро-инспектируем: Они медленно отступили к окну. Василюк прошёл в барак, в классическом стиле Элвиса покачивая бёдрами и хлопая себя ладонями по коленкам. Изображал какие-то джазовые примочки, надо полагать.
— О, чаттануга, пара-бамба-бамба-йе-йе: Смирно, твари!
Они стояли, замерев. Придвинув ногой стул, Василюк неуклюже на него плюхнулся, вытащил сигареты, с третьей попытки угодил кончиком в пламя зажигалки. Сделал пару затяжек, принял самую вальяжную позу, какую только позволял дрянненький старомодный стул. И затянул наставительно:
— Вы знаете, твари, за что вас ненавидит всякий интеллигентный человек? За то, что вы все опошлили: и украли победу. Пока мы свергали эту сраную Советскую власть, пока мы ломали хребет КПСС, вы все сидели по своим норкам, а потом вдруг выползли в одночасье — и начали грабить, хомяки, защеканцы: Мы, между прочим, боролись не за вас, а за свободу и демократию: И откуда вы только взялись, паскуды: Кто вам дал п-право красть у нас победу? Разве мы для вас старались?
Его слушали, потому что больше ничего другого не оставалось. Была зыбкая надежда, что уйдёт к чёртовой матери, как только потянет выпить ещё. Но шли томительные минуты, а он сидел прочно, как гвоздь в доске, обвиняя и обличая, как меж такими водится, от имени «всей российской интеллигенции» и «всех порядочных людей». Не похоже, чтобы собирался уходить.
— Как об стенку горох, — грустно констатировал в конце концов капо. — Что и следовало ожидать. А выгоню-ка я вас сейчас, скоты, на аппель, помаршируете пару часиков:
Вадим расслышал рядом обращённый к Эмилю шёпот Синего:
— Как только кинусь — бей по свету. Потом держи ноги:
Несмотря на дикое напряжение, Вадим едва не расхохотался — чернявый педераст покачивался на стуле, разглагольствовал, как тетерев на току, даже не допуская мысли, что сейчас его будут кончать:
Синий метнулся неожиданно, как стрела. У Василюка ещё хватило времени измениться в лице, опустить руку к кобуре, а больше он ничего не успел — Синий обрушился на него, шумно свалил на пол вместе со стулом, навалился, прижал к полу, и тут же погас свет.
— Ноги! — хрипел Синий, бешено работая локтями.
Раздался жуткий хрип. Эмиль навалился на брыкающиеся ноги капо, всем телом придавливая их к полу. Василюк хрипел и булькал, пару раз прямо-таки подбросил Синего в воздух. Но очень быстро хрип стал глохнуть, дёрганья прекратились, пошли кишечные газы, завоняло.
Синий ещё какое-то время подпрыгивал на нем, дёргая локтями, потом убрал руки, пригляделся и встал:
— Звиздец активисту:— нагнулся, снял с пояса у трупа револьвер и дубинку, обернулся: — Все, орлы. Пора срываться. Ещё искать начнут гада: Набирай воду, генерал, живенько! Все помнят расклад? Пошли аккуратно:
— Мужики:— послышалось с нар. Доцент, доселе не подававший признаков жизни, так что все о нем начисто забыли, приподнялся на локтях.
В лунном свете видно было, что по лицу у него текут слезы, а лицо искажено сумасшедшей надеждой. Он, конечно же, понимал, что никто его на себе не потащит, но надеялся на чудо, потому что больше не на что было надеяться. Тихо повторил:
— Мужики:
— Ну что уж тут:— негромко сказал Синий. — Ну, коли уж так: Судьба. — Он выдвинул барабан здоровенного «Айсберга», оглядел кругленькую обойму, подцепив её ногтем. — Пульки резиновые. Если прижать к виску и нажать — будет то же самое, что и свинцовые девять грамм. Ничего лучше не придумаешь:— Он перегнулся на нары и положил револьвер рядом с Доцентом. — Только прошу тебя, как человека — погоди немного, а? Пока мы там все провернём. И все кончится. Все: Как человека прошу, не спеши:
И отвернулся к двери, махнул рукой. Остальные гуськом, стараясь ступать бесшумно, вышли следом за ним на веранду. На небе не было ни облачка, сияла луна, густые чёрные тени ближайших бараков кое-где накрыли проволоку и протянулись за ограду, заканчиваясь уже на свободе.
— Хорошо-то как, — прошептал Синий. — Удачно. В тени как раз и подойдём, воон туда: Ну, живо!
Вокруг стояла совершеннейшая тишина без малейших признаков жизни.
Цепочкой они перебежали неширокое открытое пространство, укрылись в тени последнего барака. Теперь от проволоки их отделяло метров тридцать. Тишина попрежнему окутывала лагерь, возле ворот ослепительно сиял прожектор, направленный на них с вышки, — а больше электричество нигде не горело, и слышно было, как в тайге пронзительно, скрипуче, ритмично вскрикивает какая-то ночная птица.
— Все всё помнят? — в десятый раз спросил Синий. — По счёту «три» лягаш с лосем — на рывок, остальные следом: Раз: два: три!
Вадим прекрасно понимал, что настала пора действовать, — и знал, что другого шанса у него не будет. Мимо него пробежали все до единого, зачем-то пригибаясь, — и тогда он вспугнутым зайцем помчался направо, вдоль барака, выскочил в неширокую полосу белесого лунного сияния, вновь нырнул во мрак, уже не владея собой, — разум подсказывал, что лучше перебежками, а ноги сами несли к клубу, так, словно собирались выпрыгнуть из-под задницы и мчаться самостоятельно:
Сзади послышался громкий, нелюдской треск. Вадим краем глаза отметил высокую, пронзительно-синюю вспышку, не вытерпел, оглянулся на бегу. Ещё вспышка, поменьше, чей-то отчаянный, тут же захлебнувшийся вопль — так орут в смертный час — и у ворот откликнулся громоподобным лаем кавказец, но прожектор погас, погас, погас!
Когда он подбегал к чётко выделявшейся на фоне белой стены двери клуба, у ворот неуверенно трататахнул автомат. После секундной паузы раздалась уже длиннющая, на полмагазина, очередь. На её фоне оглушительно бухнули ружейные выстрелы. Снова чей-то пронзительный вопль:
Но он уже приоткрыл дверь, сообразив все же, что сделать это надо осторожненько, тихонечко, ужом проскользнул внутрь, прикрыл глаза, чтобы они привыкли к здешнему мраку:
И полетел на пол от сильного толчка. За спиной скрипнула дверь, ворвалась полоса лунного света, тут же заслонённая шевелящимися тенями.
Он не успел испугаться — его тут же вздёрнули с пола, сжав глотку, в щеку упёрлось что-то узкое, острое, над самым ухом яростно зашипел Синий:
— Где ход, паскуда? Глаза выткну! Где ход? Сжимавшая горло пятерня разжалась.
— Ход где, пидер?
— Сейчас:— простонал Вадим, жадно глотая воздух. — Покажу:
Он уже видел, что вбежавших следом несколько.
—Живо!
Снаружи все ещё грохотали выстрелы, временами длинно трещал автомат. Вадим бросился в угол, налетел боком на груду скамеек, не чувствуя боли, пнул по доске. В руке Синего вспыхнула зажигалка. Трясущимися руками Вадим отжал рукоятку вниз, до упора, чувствуя на затылке горячее дыхание, зашептал:
— Сейчас, сейчас:
Полностью присутствия духа он не потерял и собирался сделать все, чтобы его здесь «случайно» не забыли. Вставил доску на место, нагнулся, рывком запустил ладонь в щель, отвалил люк — и первым прыгнул вниз, в сырую темноту, спиной и задницей ударился о ступеньки и съехал по ним в подземный ход. Над головой вспыхнул колышущийся огонёк зажигалки, застучали по ступенькам подошвы грубых ботинок.
Отскочив подальше, Вадим прижался к влажной стене. Вверху бухнула крышка люка, звонко защёлкнулась пружина. Невысокий синий огонёк, оказавшись в узком пространстве, осветил все вокруг примерно на метр. Теперь Вадим мог рассмотреть, что с Синим — Эмиль и Ника. Крышка люка словно бы напрочь отсекла все доносившиеся снаружи звуки. Синий кривился в жутковатой улыбке:
— Ах ты ж, сучонок: Великий комбинатор: Хитрожопый ты наш: Чего удумал, о чем молчал:
— Не подходи! — взвизгнул Вадим, вжимаясь в стену.
Огонёк вдруг погас, Вадим ослеп. Тут же раздался шорох, к нему кто-то метнулся. Синий зашипел в ухо:
— Молчи, сука, не трону: Где кончается ход?
— В кухне, — прошептал Вадим. — В уголке, совершенно незаметно, если не знать:
Синий, вновь щёлкнув зажигалкой, кинулся вперёд, в конец хода. Послышался его приглушённый радостный вскрик:
— Все вроде в порядке:
Потом раздался тихий скрежет, пахнуло сквознячком. Тут же крышка упала.
Синий вернулся бегом, возбуждённым, горячечным шёпотом сообщил:
— Тишина: И в самом деле кухня: Удалось, блядь, удалось, удалось, ещё поживём: Посидим, подождём, пока кончится беготня, все равно решат, что мы уже по тайге драпаем, ни одна сука не почешется: Ах ты, сучонок, как же я чисто тебя вычислил: Я-то думал сначала, что ты такой спокойный оттого, что стукач, потом вспомнил: как-то странно ты исчезаешь и вовсе непонятно куда, и несёт от тебя потом водкой и бабой, да вольной бабой, надушённой: И шёл ты вовсе не от ворот — через ворота и в хорошие времена не выпускали: Шёл ты совсем с другой стороны: Перезвиздели с Гришаном, Гришан тоже краем уха что-то такое слышал, насчёт потайного хода: Вот мы с ним на пару и смекнули:— Он застонал от избытка чувств. — И не прошиблись, крестьяне, в точку:
— Вешатель, говоришь? Ну, иди сюда, гандон:
— Бей его! — истерически подначивала Ника, придвигаясь с другой стороны с растопыренными коготками. — Бей так, чтобы:
— Сами хороши:— огрызнулся Вадим, пятясь в угол, отчётливо сознавая, что шансов у него никаких. — За моей спиной:
— Цыц! — возник между ними Синий, чуть присел, выставив перед собой смахивающий на шило ножик. — А ну-ка, завязали с семейными разборками! Гришан, кому говорю?! Времечко настало!
Поразительно, но от этих слов Эмиль мгновенно остыл, замер в нелепой позе, а там и опустил руки. Вадим успел мимоходом удивиться: откуда эта каторжная морда знает прежнее Эмилево имечко?
И тут же ему стало не до пустяков. Как и всем прочим.
— Свет погаси в темпе, а то ещё нагрянут, — бросил Синий Братку, и, прежде чем тот успел добежать до выключателя, произнёс спокойно, жёстко: — Ну вот что, кончайте выдрючиваться, начинается побег:
Свет погас, но стало не особенно и темнее — полная луна заливала барак молочно-бледным сиянием.
— Не нравится мне эта иллюминация:— в сердцах сказал Синий. — Но делать нечего. Сейчас часа три ночи, подождём минут десять, пока свободные от вахты вертухаи завалятся спать, — и вперёд.
— Ты бы:— начал было Борман.
— Захлопнись и слушай, — оборвал Синий. — Все слушайте внимательно, головы на кону: Диспозиция такова: вода — отличный проводник липездричества. Нужно будет подбежать к проволоке с полным ведром и выплеснуть её так, чтобы намочила все рядки — в темноте ведь не разберёшь, который из них подключён, посему оросить нужно все — и аккуратненько стекла по столбу наземь. Если все проделать верно — моментально выбьет фазу. То есть свет повсюду погаснет и проволока, понятно, обесточится. Починить будет нетрудно, процедурка нехитрая, но пока они разбудят электрика и он добежит, пока исправит там все, мы успеем: Когда коротнет, особо назначенный человек колом шарахнет по проволоке. Даже если не порвёт все рядки, проволоку сорвёт с креплений, можно будет пролезть. Тот, кто хочет жить, — пролезет. Подумаешь, ручки поцарапает: Не смертельно. Главное — глаза беречь. Вёдер там, в мусоре, штуки три, я специально присматривался. Воды навалом. Заместо тарана сойдёт любое полено, — он показал на подпорки нар, повернулся к Братку: — Выломай-ка мне одну, щегол: Ту вон, у окна, чтобы подраненный с нар не ляпнулся: Что стоишь?
Браток кинулся к указанной подпорке, толщиной с мужскую ногу и длиной не менее полуметра. Ухватил её у самого пола, напрягся, рванул, от натуги оглушительно испортив воздух. Раздался пронзительный треск и скрежет, все инстинктивно втянули головы в плечи.
— Во! — Браток выпрямился, взмахнул импровизированной дубиной, примеряясь.
— Здоровый лось, — одобрил Синий. — Ты и будешь лупить по колючке. Два-три верхних ряда не рви, нет смысла:
— Да понял, понял! — Браток нетерпеливо переминался с ноги на ногу. — Сделаем!
— А ведро, такое у меня мнение, будет держать наш лягавый, — распорядился Синий. — Мужик ты здоровый, говорят, до сих пор, чтобы пузо не росло и девки не кривились, спортами и самбами занимаешься, реакция есть, глазомер тоже: Усёк? Борман, ввиду важности момента даже не обидевшийся на «лягавого», протянул:
— Вообще-то, авантюра чистейшей воды: Хотя и неглупо:
— Предложи идею получше, — отмахнулся Синий. — Нету? Тогда не скули.
Другого плана, как ни ломай мозги, не выродишь. Терять нам совершенно нечего.
— А потом? — спросил Борман.
— А потом — все дружненько и весело чешут в тайгу, и тут уж каждый сам за себя. Кому как повезёт.
— Там же датчики:
— Да помню я, — сказал Синий. — И автомат у них есть, на вышке у ворот.
Времени у нас, считайте, почти что и нету — палить они начнут сразу, хоть и вслепую. Ну, не сразу, секунд десять пройдёт или там двадцать: А какая разница? Все равно всем крышка. Уговаривать никого не собираюсь. Времени жалко. Есть тут такие, что откажутся?
Стояла тишина.
— Цыпленки тоже хочут жить:— фыркнул Синий. — Лось, ты полено пока что положи, время есть:
Он подошёл к двери, прислушался, бесшумно выскользнул наружу и вскоре вернулся со ржавым вместительным ведром. Старательно зачерпнул воды, протянул Борману:
— Порепетируй. Во-он в тот угол:
Борман, бережно держа ведро перед собой, примерился. Широко размахнулся. Послышался шлёпок, по облупившейся извёстке потянулась тёмная, влажная полоса, очень быстро достигшая пола.
— Получается, — радостно констатировал Синий. — Ну-ка, ещё разок попробуй.
0-па! Будто всю жизнь с вёдрами бегал: Порядок такой: лягавый с ведром и лось с поленом бегут впереди и действуют, как я им объяснял. Следом двигаюсь я с запасным ведром, если что — сразу тебе его подаю. За мной бабы, которые дамы. Гришан и этот, — он кивнул на Вадима, — замыкают процессию, зорко глядя по сторонам, не появится ли непрошеный свидетель.
— А если появится? — спросил Вадим.
— Так и доложишь, — хмыкнул Синий. — Поскольку больше все равно ничего сделать нельзя: Уяснили? Кто-то что-то не понял? Ну, коли все молчат, наливаем ведра, присядем перед дорожкой — и айда:
И тут, как в кошмарном сне, на веранде застучали шаги. Никто не. произнёс ни слова, не шелохнулся, все застыли, словно в финальной сцене «Ревизора». Тёмная фигура, возникшая на пороге, уверенно потянулась левой рукой к выключателю. Загорелся тусклый свет. В проёме стоял Василюк, поигрывая дубинкой, слегка пошатываясь. С первого взгляда видно — вчерашнее веселье бурно продолжается:
Василюк недоуменно вертел головой. Пожал плечами:
— А ведро у вас зачем? Что творится?
— Лагерные игры после отбоя, герр капо! — наконец нашёлся Синий.-
Насколько я помню, уставами не запрещено:
— Не запрещено? — Василюк подумал, рыгнул. — Игры, игры, после отбоя:
После отбоя! А что полагается делать после отбоя? Спать. Сном греховодников. — Он помахал рукой, словно отгонял курицу: — А ну-ка, отошли: Пр-ро-инспектируем: Они медленно отступили к окну. Василюк прошёл в барак, в классическом стиле Элвиса покачивая бёдрами и хлопая себя ладонями по коленкам. Изображал какие-то джазовые примочки, надо полагать.
— О, чаттануга, пара-бамба-бамба-йе-йе: Смирно, твари!
Они стояли, замерев. Придвинув ногой стул, Василюк неуклюже на него плюхнулся, вытащил сигареты, с третьей попытки угодил кончиком в пламя зажигалки. Сделал пару затяжек, принял самую вальяжную позу, какую только позволял дрянненький старомодный стул. И затянул наставительно:
— Вы знаете, твари, за что вас ненавидит всякий интеллигентный человек? За то, что вы все опошлили: и украли победу. Пока мы свергали эту сраную Советскую власть, пока мы ломали хребет КПСС, вы все сидели по своим норкам, а потом вдруг выползли в одночасье — и начали грабить, хомяки, защеканцы: Мы, между прочим, боролись не за вас, а за свободу и демократию: И откуда вы только взялись, паскуды: Кто вам дал п-право красть у нас победу? Разве мы для вас старались?
Его слушали, потому что больше ничего другого не оставалось. Была зыбкая надежда, что уйдёт к чёртовой матери, как только потянет выпить ещё. Но шли томительные минуты, а он сидел прочно, как гвоздь в доске, обвиняя и обличая, как меж такими водится, от имени «всей российской интеллигенции» и «всех порядочных людей». Не похоже, чтобы собирался уходить.
— Как об стенку горох, — грустно констатировал в конце концов капо. — Что и следовало ожидать. А выгоню-ка я вас сейчас, скоты, на аппель, помаршируете пару часиков:
Вадим расслышал рядом обращённый к Эмилю шёпот Синего:
— Как только кинусь — бей по свету. Потом держи ноги:
Несмотря на дикое напряжение, Вадим едва не расхохотался — чернявый педераст покачивался на стуле, разглагольствовал, как тетерев на току, даже не допуская мысли, что сейчас его будут кончать:
Синий метнулся неожиданно, как стрела. У Василюка ещё хватило времени измениться в лице, опустить руку к кобуре, а больше он ничего не успел — Синий обрушился на него, шумно свалил на пол вместе со стулом, навалился, прижал к полу, и тут же погас свет.
— Ноги! — хрипел Синий, бешено работая локтями.
Раздался жуткий хрип. Эмиль навалился на брыкающиеся ноги капо, всем телом придавливая их к полу. Василюк хрипел и булькал, пару раз прямо-таки подбросил Синего в воздух. Но очень быстро хрип стал глохнуть, дёрганья прекратились, пошли кишечные газы, завоняло.
Синий ещё какое-то время подпрыгивал на нем, дёргая локтями, потом убрал руки, пригляделся и встал:
— Звиздец активисту:— нагнулся, снял с пояса у трупа револьвер и дубинку, обернулся: — Все, орлы. Пора срываться. Ещё искать начнут гада: Набирай воду, генерал, живенько! Все помнят расклад? Пошли аккуратно:
— Мужики:— послышалось с нар. Доцент, доселе не подававший признаков жизни, так что все о нем начисто забыли, приподнялся на локтях.
В лунном свете видно было, что по лицу у него текут слезы, а лицо искажено сумасшедшей надеждой. Он, конечно же, понимал, что никто его на себе не потащит, но надеялся на чудо, потому что больше не на что было надеяться. Тихо повторил:
— Мужики:
— Ну что уж тут:— негромко сказал Синий. — Ну, коли уж так: Судьба. — Он выдвинул барабан здоровенного «Айсберга», оглядел кругленькую обойму, подцепив её ногтем. — Пульки резиновые. Если прижать к виску и нажать — будет то же самое, что и свинцовые девять грамм. Ничего лучше не придумаешь:— Он перегнулся на нары и положил револьвер рядом с Доцентом. — Только прошу тебя, как человека — погоди немного, а? Пока мы там все провернём. И все кончится. Все: Как человека прошу, не спеши:
И отвернулся к двери, махнул рукой. Остальные гуськом, стараясь ступать бесшумно, вышли следом за ним на веранду. На небе не было ни облачка, сияла луна, густые чёрные тени ближайших бараков кое-где накрыли проволоку и протянулись за ограду, заканчиваясь уже на свободе.
— Хорошо-то как, — прошептал Синий. — Удачно. В тени как раз и подойдём, воон туда: Ну, живо!
Вокруг стояла совершеннейшая тишина без малейших признаков жизни.
Цепочкой они перебежали неширокое открытое пространство, укрылись в тени последнего барака. Теперь от проволоки их отделяло метров тридцать. Тишина попрежнему окутывала лагерь, возле ворот ослепительно сиял прожектор, направленный на них с вышки, — а больше электричество нигде не горело, и слышно было, как в тайге пронзительно, скрипуче, ритмично вскрикивает какая-то ночная птица.
— Все всё помнят? — в десятый раз спросил Синий. — По счёту «три» лягаш с лосем — на рывок, остальные следом: Раз: два: три!
Вадим прекрасно понимал, что настала пора действовать, — и знал, что другого шанса у него не будет. Мимо него пробежали все до единого, зачем-то пригибаясь, — и тогда он вспугнутым зайцем помчался направо, вдоль барака, выскочил в неширокую полосу белесого лунного сияния, вновь нырнул во мрак, уже не владея собой, — разум подсказывал, что лучше перебежками, а ноги сами несли к клубу, так, словно собирались выпрыгнуть из-под задницы и мчаться самостоятельно:
Сзади послышался громкий, нелюдской треск. Вадим краем глаза отметил высокую, пронзительно-синюю вспышку, не вытерпел, оглянулся на бегу. Ещё вспышка, поменьше, чей-то отчаянный, тут же захлебнувшийся вопль — так орут в смертный час — и у ворот откликнулся громоподобным лаем кавказец, но прожектор погас, погас, погас!
Когда он подбегал к чётко выделявшейся на фоне белой стены двери клуба, у ворот неуверенно трататахнул автомат. После секундной паузы раздалась уже длиннющая, на полмагазина, очередь. На её фоне оглушительно бухнули ружейные выстрелы. Снова чей-то пронзительный вопль:
Но он уже приоткрыл дверь, сообразив все же, что сделать это надо осторожненько, тихонечко, ужом проскользнул внутрь, прикрыл глаза, чтобы они привыкли к здешнему мраку:
И полетел на пол от сильного толчка. За спиной скрипнула дверь, ворвалась полоса лунного света, тут же заслонённая шевелящимися тенями.
Он не успел испугаться — его тут же вздёрнули с пола, сжав глотку, в щеку упёрлось что-то узкое, острое, над самым ухом яростно зашипел Синий:
— Где ход, паскуда? Глаза выткну! Где ход? Сжимавшая горло пятерня разжалась.
— Ход где, пидер?
— Сейчас:— простонал Вадим, жадно глотая воздух. — Покажу:
Он уже видел, что вбежавших следом несколько.
—Живо!
Снаружи все ещё грохотали выстрелы, временами длинно трещал автомат. Вадим бросился в угол, налетел боком на груду скамеек, не чувствуя боли, пнул по доске. В руке Синего вспыхнула зажигалка. Трясущимися руками Вадим отжал рукоятку вниз, до упора, чувствуя на затылке горячее дыхание, зашептал:
— Сейчас, сейчас:
Полностью присутствия духа он не потерял и собирался сделать все, чтобы его здесь «случайно» не забыли. Вставил доску на место, нагнулся, рывком запустил ладонь в щель, отвалил люк — и первым прыгнул вниз, в сырую темноту, спиной и задницей ударился о ступеньки и съехал по ним в подземный ход. Над головой вспыхнул колышущийся огонёк зажигалки, застучали по ступенькам подошвы грубых ботинок.
Отскочив подальше, Вадим прижался к влажной стене. Вверху бухнула крышка люка, звонко защёлкнулась пружина. Невысокий синий огонёк, оказавшись в узком пространстве, осветил все вокруг примерно на метр. Теперь Вадим мог рассмотреть, что с Синим — Эмиль и Ника. Крышка люка словно бы напрочь отсекла все доносившиеся снаружи звуки. Синий кривился в жутковатой улыбке:
— Ах ты ж, сучонок: Великий комбинатор: Хитрожопый ты наш: Чего удумал, о чем молчал:
— Не подходи! — взвизгнул Вадим, вжимаясь в стену.
Огонёк вдруг погас, Вадим ослеп. Тут же раздался шорох, к нему кто-то метнулся. Синий зашипел в ухо:
— Молчи, сука, не трону: Где кончается ход?
— В кухне, — прошептал Вадим. — В уголке, совершенно незаметно, если не знать:
Синий, вновь щёлкнув зажигалкой, кинулся вперёд, в конец хода. Послышался его приглушённый радостный вскрик:
— Все вроде в порядке:
Потом раздался тихий скрежет, пахнуло сквознячком. Тут же крышка упала.
Синий вернулся бегом, возбуждённым, горячечным шёпотом сообщил:
— Тишина: И в самом деле кухня: Удалось, блядь, удалось, удалось, ещё поживём: Посидим, подождём, пока кончится беготня, все равно решат, что мы уже по тайге драпаем, ни одна сука не почешется: Ах ты, сучонок, как же я чисто тебя вычислил: Я-то думал сначала, что ты такой спокойный оттого, что стукач, потом вспомнил: как-то странно ты исчезаешь и вовсе непонятно куда, и несёт от тебя потом водкой и бабой, да вольной бабой, надушённой: И шёл ты вовсе не от ворот — через ворота и в хорошие времена не выпускали: Шёл ты совсем с другой стороны: Перезвиздели с Гришаном, Гришан тоже краем уха что-то такое слышал, насчёт потайного хода: Вот мы с ним на пару и смекнули:— Он застонал от избытка чувств. — И не прошиблись, крестьяне, в точку: