Страница:
Он медленно выдвинулся из-за шкафа, подняв перед собой руки в классическом стиле привидения. Катенька шарахнулась от неожиданности, но тут же фыркнула, подошла к шкафу и положила на стоявший с ним рядом стол явственно булькнувший свёрток. Свёрток был довольно объёмистым, так что ночное свидание сулило массу приятного во всех смыслах.
— Что нового в Шантарске? — тихонько спросил он, помогая девушке разворачивать свёрток.
— А что там может быть нового? — дёрнула она плечиком. — Работяги опять проспект перекрыли, пришлось объезжать огородами, пока им там лапшу на уши вешали. Говорят, Зайкин Филя снова едет подвигать попой. На центральном рынке по новой азеров лупят. Совершенно ничего нового.
— Тебя никто не засёк?
— Если бы засёк, сюда б давно уже ломились наши долбаные орангутаны, — резонно заметила она, ловко разделываясь с упаковками нехитрых закусок. — Слава богу, собирают вещички, а то никакого уже терпёжу — этот козёл по кличке Иоганн мне всю задницу исщипал. Жаловалась Мерзенбургу, только никакого толку, сам попытался мне в плавки залезть, а кому он нужен, совок зачуханный:
— Вещички собирают? Это зачем?
— А у них там, оказывается, что-то вроде пересменки, — сказала Катенька, с большой сноровкой извлекая пробку из бутылки. — Новые какие-то нагрянули, на смену. Ни одного знакомого фейса.
— То-то я и смотрю — суета:
— Ара. Мерзенбург бегает, как ошпаренный, морда отчего-то радостная, так и цветёт. Бегал-бегал, уморился, пошёл свои симфонии Шаляпина крутить. А те устраиваются. В общем, вроде ничего мальчики, хоть я и не присматривалась особенно:
Она что-то ещё безмятежно щебетала, накрывая импровизированный достархан. Фройляйн особенным интеллектом никогда не блистала (разве что научилась безошибочно определять, какой штатовский президент какому номиналу на купюре соответствует), но в хозяйственной смётке ей никак нельзя было отказать — в три минуты сварганила на подстеленной газетке неплохой для этих мест натюрморт, симметрично поставила справа-слева от бутылки стаканчики, каковые тут же и наполнила. Потом, прекрасно ориентируясь в своих функциях, присела с ним рядом, закинула руки за голову и подначивающе потянулась. Впрочем, его и не требовалось особенно подначивать, господа гусары оголодали-с на жёстких нарах:
Он хлопнул стаканчик, по-гусарски проигнорировав закуску, придвинулся поближе и расстегнул на девушке эсэсовскую рубашку сверху донизу. Грудки открылись на обозрение отнюдь не германские, весьма даже аппетитные. Было дело в Германии, давно тому, когда они с Пашей спьяну заказали немецких шлюх, вопреки предупреждениям бывалых людей. Оказалось, бывалые люди были правы — товарец прибыл такой, что до сих пор икается.
Катенька пыталась что-то там ворковать, но он положил ей руку на затылок и решительно пригнул светловолосую головку к нетерпеливо напрягшемуся инструменту. Девчонка сноровисто принялась за дело — понятно, конспирации ради без обычных блядских охов-стонов, якобы изображавших неподдельную страсть. Снаружи все ещё бродили новоприбывшие, иногда шумно перекликались, что-то непонятное звякнуло так, словно с высоты сбросили связку металлических цепей. Обстановка, конечно, была самая что ни на есть сюрреалистическая. Удачливый и процветающий господин бизнесмен, объездивший полсвета и испробовавший массу дорогостоящих забав, от таиландских эротических игрищ до плавания в полном одиночестве на айсберге у аргентинских берегов, куковал в сибирской глухомани, вставив за щеку рядовой шлюшке посреди кухонного хлама. Но, если копнуть глубже, эта-то здешняя зачуханность и возбуждала после всего испытанного. Как на кондитерской фабрике — тамошние работяги со стажем на сладкое и смотреть не могут, селёдочку им подавай:
Кончив дело, она взялась было ластиться и ворковать что-то насчёт того, что здесь ей чертовски надоело, и нельзя ли пристроить её в его фирму секретаршей (хорошо хоть, замуж не просилась, ума хватало), но Вадим положил её на пол и выдал по полной программе, без особого изыска в позах, однако ж обстоятельно — ив классической «миссионерской» позе, и перевернувши. Одним словом, за свою сотню зелёных постарался получить по максимуму, после непривычно долгого воздержания буйная плоть никак не желала успокаиваться, так что напоследок произошёл ещё один сеанс игры на яшмовой флейте.
В общем, стороны расстались, довольные итогом встречи в низах, одна стала богаче на сотню баксов, второй изгнал призрак спермотоксикоза. Пробираясь назад по пахнущему древесной гнильцой ходу, он не без злорадства вспомнил обожаемую жёнушку, имевшую обыкновение приставать с требованием мужской ласки в самые неподходящие моменты. Идеальная ситуация — и натрахался до одурения, и супруга в жизни не заподозрит, что муж сходил налево:
Когда он добрался до своего барака, ни у проволоки, ни у сортира уже не было работяг — кончили дело и убрались. Только у ворот имело место непонятное оживление, там кто-то, судя по крикам, качал права, орали в три голоса. На веранде, прислонившись к столбу в расслабленной позе торчал Синий и, похоже, с живым интересом к этим воплям прислушивался.
— Что это там? — спросил Вадим, вытаскивая сигарету — картонная коробка с «Примой» стояла в кухне, и он прихватил пару пачек, благо никому не придёт в голову считать.
— А это наша Маша разоряется, — охотно сообщил Синий. — Не выдержал-таки горячий восточный человек Диван-Беги, вдохновился моим примером и решил установить Машку раком. А та в шум и вопли, всю харю Дивану расцарапала, сейчас вертухаям жалится на притеснения: Где же это вы гуляете, мой друг? — он подошёл вплотную и шумно втянул ноздрями воздух. — Сукой буду, несёт от вас алкоголем и бабой:
— Да так, тут это:— промямлил Вадим.
— Понятно. Объяснил толково: Слушай, а посторонним туда не просочиться? Откуда ты грядёшь?
—Да нет, в общем. Такая игра:— отчего-то не хотелось выдавать подземный ход, словно это его обесценивало.
— Понятно, — повторил Синий не без сожаления. — Ладно, каждый устраивается, как может, что тут скажешь: Ага, примолкли что-то. Не вернётся Машка на нары, чует моё сердце, вот Визирь огорчится:
Василюк, действительно, в барак больше не вернулся.
— Что нового в Шантарске? — тихонько спросил он, помогая девушке разворачивать свёрток.
— А что там может быть нового? — дёрнула она плечиком. — Работяги опять проспект перекрыли, пришлось объезжать огородами, пока им там лапшу на уши вешали. Говорят, Зайкин Филя снова едет подвигать попой. На центральном рынке по новой азеров лупят. Совершенно ничего нового.
— Тебя никто не засёк?
— Если бы засёк, сюда б давно уже ломились наши долбаные орангутаны, — резонно заметила она, ловко разделываясь с упаковками нехитрых закусок. — Слава богу, собирают вещички, а то никакого уже терпёжу — этот козёл по кличке Иоганн мне всю задницу исщипал. Жаловалась Мерзенбургу, только никакого толку, сам попытался мне в плавки залезть, а кому он нужен, совок зачуханный:
— Вещички собирают? Это зачем?
— А у них там, оказывается, что-то вроде пересменки, — сказала Катенька, с большой сноровкой извлекая пробку из бутылки. — Новые какие-то нагрянули, на смену. Ни одного знакомого фейса.
— То-то я и смотрю — суета:
— Ара. Мерзенбург бегает, как ошпаренный, морда отчего-то радостная, так и цветёт. Бегал-бегал, уморился, пошёл свои симфонии Шаляпина крутить. А те устраиваются. В общем, вроде ничего мальчики, хоть я и не присматривалась особенно:
Она что-то ещё безмятежно щебетала, накрывая импровизированный достархан. Фройляйн особенным интеллектом никогда не блистала (разве что научилась безошибочно определять, какой штатовский президент какому номиналу на купюре соответствует), но в хозяйственной смётке ей никак нельзя было отказать — в три минуты сварганила на подстеленной газетке неплохой для этих мест натюрморт, симметрично поставила справа-слева от бутылки стаканчики, каковые тут же и наполнила. Потом, прекрасно ориентируясь в своих функциях, присела с ним рядом, закинула руки за голову и подначивающе потянулась. Впрочем, его и не требовалось особенно подначивать, господа гусары оголодали-с на жёстких нарах:
Он хлопнул стаканчик, по-гусарски проигнорировав закуску, придвинулся поближе и расстегнул на девушке эсэсовскую рубашку сверху донизу. Грудки открылись на обозрение отнюдь не германские, весьма даже аппетитные. Было дело в Германии, давно тому, когда они с Пашей спьяну заказали немецких шлюх, вопреки предупреждениям бывалых людей. Оказалось, бывалые люди были правы — товарец прибыл такой, что до сих пор икается.
Катенька пыталась что-то там ворковать, но он положил ей руку на затылок и решительно пригнул светловолосую головку к нетерпеливо напрягшемуся инструменту. Девчонка сноровисто принялась за дело — понятно, конспирации ради без обычных блядских охов-стонов, якобы изображавших неподдельную страсть. Снаружи все ещё бродили новоприбывшие, иногда шумно перекликались, что-то непонятное звякнуло так, словно с высоты сбросили связку металлических цепей. Обстановка, конечно, была самая что ни на есть сюрреалистическая. Удачливый и процветающий господин бизнесмен, объездивший полсвета и испробовавший массу дорогостоящих забав, от таиландских эротических игрищ до плавания в полном одиночестве на айсберге у аргентинских берегов, куковал в сибирской глухомани, вставив за щеку рядовой шлюшке посреди кухонного хлама. Но, если копнуть глубже, эта-то здешняя зачуханность и возбуждала после всего испытанного. Как на кондитерской фабрике — тамошние работяги со стажем на сладкое и смотреть не могут, селёдочку им подавай:
Кончив дело, она взялась было ластиться и ворковать что-то насчёт того, что здесь ей чертовски надоело, и нельзя ли пристроить её в его фирму секретаршей (хорошо хоть, замуж не просилась, ума хватало), но Вадим положил её на пол и выдал по полной программе, без особого изыска в позах, однако ж обстоятельно — ив классической «миссионерской» позе, и перевернувши. Одним словом, за свою сотню зелёных постарался получить по максимуму, после непривычно долгого воздержания буйная плоть никак не желала успокаиваться, так что напоследок произошёл ещё один сеанс игры на яшмовой флейте.
В общем, стороны расстались, довольные итогом встречи в низах, одна стала богаче на сотню баксов, второй изгнал призрак спермотоксикоза. Пробираясь назад по пахнущему древесной гнильцой ходу, он не без злорадства вспомнил обожаемую жёнушку, имевшую обыкновение приставать с требованием мужской ласки в самые неподходящие моменты. Идеальная ситуация — и натрахался до одурения, и супруга в жизни не заподозрит, что муж сходил налево:
Когда он добрался до своего барака, ни у проволоки, ни у сортира уже не было работяг — кончили дело и убрались. Только у ворот имело место непонятное оживление, там кто-то, судя по крикам, качал права, орали в три голоса. На веранде, прислонившись к столбу в расслабленной позе торчал Синий и, похоже, с живым интересом к этим воплям прислушивался.
— Что это там? — спросил Вадим, вытаскивая сигарету — картонная коробка с «Примой» стояла в кухне, и он прихватил пару пачек, благо никому не придёт в голову считать.
— А это наша Маша разоряется, — охотно сообщил Синий. — Не выдержал-таки горячий восточный человек Диван-Беги, вдохновился моим примером и решил установить Машку раком. А та в шум и вопли, всю харю Дивану расцарапала, сейчас вертухаям жалится на притеснения: Где же это вы гуляете, мой друг? — он подошёл вплотную и шумно втянул ноздрями воздух. — Сукой буду, несёт от вас алкоголем и бабой:
— Да так, тут это:— промямлил Вадим.
— Понятно. Объяснил толково: Слушай, а посторонним туда не просочиться? Откуда ты грядёшь?
—Да нет, в общем. Такая игра:— отчего-то не хотелось выдавать подземный ход, словно это его обесценивало.
— Понятно, — повторил Синий не без сожаления. — Ладно, каждый устраивается, как может, что тут скажешь: Ага, примолкли что-то. Не вернётся Машка на нары, чует моё сердце, вот Визирь огорчится:
Василюк, действительно, в барак больше не вернулся.
Глава четвёртая
Сюрприз на всю катушку
Он не то что открыл глаза — прямо-таки вскинулся на нарах, отчаянно моргая, разбуженный невероятной какофонией. Рядом ошалело ворочали головами Браток и Доцент.
Грохот происходил от опрокинутого бачка с питьевой водой, по которому что есть мочи лупил верзила в чёрной форме, надрываясь так, будто хотел сообщить о начале всеобщей ядерной войны. Он колотил по бачку какой-то длинной железякой, потом заорал, надсаживаясь:
— Подъем, козлы! Все на аппель! Продравши, наконец, глаза, Вадим обнаружил, что эсэсовец абсолютно незнакомый — определённо из новых. От удивления и неожиданности даже не было желания и времени возмутиться как следует. Таких сюрпризов охрана здесь ещё не выкидывала.
— Тебе делать не хрен, мудило? — громко возмутился Браток. — Охренел?
— Все на улицу! — орал эсэсовец как ни в чем не бывало. — До трех считаю! Раз, два:
— Два на ниточке, два на спирохете:— заворчал Браток.
Эсэсовец одним движением выдернул из кобуры огромный револьвер, оскалившись, махнул им в воздухе:
— Три! Ну, предупреждал:
Выскочил на веранду, исчез из виду, так что в поле зрения остававшихся в бараке была лишь рука с оружием, — и один за другим оглушительно захлопали выстрелы. Кто-то завопил истошным голосом — глаза моментально стало щипать, потом резать, словно в лицо кинули пригоршню песку, дыхание перехватило, градом покатились слезы, Бахнули ещё два выстрела, охранник заорал:
— На улицу, мать вашу!
Но они уже без команды хлынули наружу — полуослепшие, сгибаясь, кашляя и отчаянно отфыркиваясь, сталкиваясь в дверях, отпихивая друг друга, босые, кое-кто в одних полосатых штанах.
Вадим вдруг получил по спине так, что на миг оборвалось дыхание, шарахнулся в сторону, сквозь заливавшие глаза потоки слез разглядел два силуэта, махавших дубинками с невероятной скоростью. Сзади кто-то заорал благим матом — по воплю и не определить, кто. В следующую секунду мощный пинок придал ему нешуточное ускорение, и он, ничего не соображая, кинулся в противоположную сторону, чтобы только спастись от хлещущих ударов. Нёсся босиком, плача, кашляя и отплёвываясь, борясь со спазмами рвоты.
Тут же и вывернуло — качественно, наизнанку. Тёплая жидкость хлынула на босые ноги, но вскоре, как ни странно, полегчало. Он удержался, не стал тереть глаза руками, и оттого оклемался быстрее остальных. Обнаружил, что стоит на полпути от барака к аппельплацу, метрах в пяти позади перхают, плачут, шатаясь и слепо тыкаясь в стороны, соседи по бараку, одним махом заброшенные, как и он, в какой-то невозможный кошмар. На секунду мелькнула шизофреническая мысль, вызванная, надо полагать, тем, что он до сих пор не очнулся окончательно. Показалось вдруг, что грянула неведомая, фантастическая катастрофа, время лопнуло, как в импортном ужастике, как-то не так его замкнуло, и они все провалились в прошлое, в самый что ни на есть настоящий концлагерь, вокруг орут и хлещут дубинками взаправдашние эсэсовцы: Мысль эта пронзила его столь леденящим ужасом, что тело на миг показалось деревянным, чужим. Но сзади уже набегал верзила с занесённой дубинкой, и Вадим, не пытаясь больше думать и анализировать, метнулся вперёд, к аппельплацу. Следом с матами гнали остальных.
Мотая головой, стряхивая последние обильные слезы, он все же не на шутку обрадовался, обнаружив, что вокруг все так и осталось прежнее — знакомый аппельплац, подновлённая трибунка, бараки, сосны, проволока:
На плацу висела та же жуткая матерщина — и обитатели двух других мужских бараков, и все женщины уже были тут, точно так же, как давеча Вадим, бестолково шарахались туда-сюда с отупевшими от ужаса лицами, а рослые эсэсовцы равняли строй пинками и взмахами дубинок, слышались противные, глухие удары резиновых палок по живому, и погода, что ужаснее всего, стояла солнечная, прекраснейшая: Происходящее просто-напросто не умещалось во взбудораженном сознании — а вот думать нормально как раз было и некогда. Казалось, весь .окружающий мир состоит из матерящихся чёрных фигур, вокруг порхал тяжёлый вихрь дубинок, ударявших всякий раз в самый неподходящий момент.
Басистый собачий лай, суета, ругань:
И вдруг, неким волшебством, все успокоилось, угомонилось, обрело жутковатый порядок. Оказалось, двойные шеренги уже выстроились на плацу, каждый стоял на своём месте, как вбитый в стенку гвоздь, приутих гам, улёгся вихрь дубинок — только там и сям, справа, слева, сзади ещё перхали, фыркали, отплёвывались.
— Ауф штейн! Ауфштейн, швайне!
Наконец, шеренги застыли в предписанной неподвижности. Вадим, не поворачивая головы, стрелял глазами туда-сюда, пытаясь разглядеть все сразу. Картина была новая, небывалая, во всех смыслах неприятная. Мельком он зацепил взглядом смертельно испуганную мордашку супруги, но такие мелочи сейчас не интересовали. Лицом к заключённым, спиной к трибунке вытянулась цепочка эсэсовцев — не меньше десятка, рукава засучены по локоть, почти сплошь новые морды, не считая Вилли и Ганса-Чубайса, скалившегося шире всех. Исчезли прежние «шмайсеры» — раздобытые на какой-то киностудии, пригодные исключительно для пальбы холостыми — черномундирники, приняв позы из ковбойских фильмов, держали напоказ ружьяпомповушки, а один красовался с коротким автоматом, новеньким на вид. Исчезли «вальтеры» и «парабеллумы», купленные опять-таки на киностудии, — из расстёгнутых кобур торчали светлые и тёмные рукоятки газовых «Айсбергов», на запястье у каждого охранника висела длинная чёрная дубинка. Крайний слева держал на толстом плетёном поводке огромную кавказскую овчарку, ярко-рыжую, прямо-таки чудовищных габаритов, пёс хрипел и таращился на шеренгу так, что оказавшемуся в первом ряду Вадиму стало не по себе — ещё более муторно, если это только возможно.
Там же, слева, чуть отступив от собаки, служившей своего рода шлагбаумом меж эсэсовцами и этой троицей, стояли Василюк и ещё двое — в прежних полосатых балахонах, но с такими же газовиками на поясе, с дубинками в руках. У каждого из троих на рукаве красовалась широкая белая повязка, где крупными чёрными буквами изображено непонятное слово «САРО».
«Тьфу ты, черт!» — вдруг сообразил Вадим, ощутив совершенно неуместную в данный момент гордость за свою сообразительность. Это совсем не по-русски, это латинский шрифт. Никакое это не «саро», это «капо». Что ж, логично:
Вот только физиономии новоявленных капо категорически не нравились — выглядели ещё недружелюбнее и гнуснее, чем морды незнакомых охранников, отнюдь не лучившиеся любовью к человечеству и гуманизмом:
— Смирна, твари! Равнение на герра коменданта! — раздался чей-то вопль.
Слава богу, хоть комендант остался прежним — утешение, по правде говоря, дохленькое: Герр штандартенфюрер фон Мейзенбург, показавшийся со стороны ворот, вышагивал вовсе уж величественно, словно за ночь произошли события, вознёсшие его на некую недосягаемую высоту. Знакомым стеком он в такт шагам помахивал так, словно вследствие этого нехитрого жеста где-то далеко отсюда решались судьбы государств и зигзаги мировой политики.
Слева, отступив на шаг, коменданта неотступно сопровождала фрейлейн Маргарита — какие бы изменения ни произошли, они не смели со своих мест лагерное начальство. Маргарита не казалась столь сияющей, как её шеф, но и печальной её никак нельзя было назвать:
Повисло тягостное, удивлённое ожидание. Шумно дышала собака, на которую жутко было смотреть.
Взобравшись на трибунку, встав на своё привычное место, repp комендант долго молчал, неторопливо водя взглядом по затаившей дыхание шеренге, равномерно постукивая стеком по белёным перильцам. Напряжение нарастало, чуялось явственно.
— Альзо, камераден:— протянул комендант. Видно было, что он титаническими усилиями сдерживает себя, чтобы не ухмыляться во весь рот. — Сердце мне подсказывает, что кое-кто из вас пребывает в недоумении, не зная, как объяснить некоторые наши новшества? Верно я угадал, золотые мои, сладкие, хорошие?
— Вот именно, — громко и мрачно проворчал Браток, стоявший рядом с Вадимом.
Комендант, не меняясь в лице, звонко щёлкнул пальцами. Мгновенно один из эсэсовцев, стоявших неподвижными куклами, ожил, наклонил дуло ружья.
Оглушительный выстрел. В полуметре от босых ступнёй Братка и Вадима взлетела земля, песок хлестнул по ногам, как плёткой.
— Разговорчики в строю! — рявкнул комендант. — На первый раз прощается, но в следующий раз лицо, нарушающее молчание в строю, получит дробью по ногам, а то и по яйцам. Господа, убедительно вас прошу не доводить до греха: Так вот, друзья мои, я с величайшим прискорбием вынужден констатировать: есть среди вас, подонки блядские, такие тупые индивидуумы, которым напрочь непонятно слово «констатировать»? Разрешаю сделать шаг вперёд и громко сознаться в своём невежестве:
Он замолк и ждал с ухмылочкой. Реакции не последовало. Даже если и нашёлся один-другой, не особенно разбиравшийся в длинных учёных словах, выйти вперёд они не рискнули. Трудно было сказать, чем это обернётся.
— Я с величайшим удовлетворением, друзья мои отвратные, вынужден к-о-н-с-т-а-т-и-р-о-в-а-т-ь, что моя манера выражаться не содержит непонятных вам слов, — продолжал герр комендант. — Что ж, не все потеряно: Итак. Возвращаясь к началу, я с величайшим прискорбием вынужден констатировать, что жизнь нашего лагеря, я не побоюсь этого слова, концлагеря, в последнее время нельзя назвать иначе, кроме как бардаком и неподдельным разложением. Посмотрите на себя, пидарасы! Окиньте внутренним взором ваши зажиревшие организмы! Да вы же тут благоденствуете, как у тёщи на блинах, мать вашу раком! Жрёте за столом, как белые люди, загораете, валяете дурака, творите, что хотите, по последним данным разведки, даже суёте друг другу в рот половые органы, электронными игрушками балуетесь: Никакой дисциплины и порядка. А это в корне недопустимо. Поскольку вы, обращаю ваше внимание, все же находитесь в концлагере, а не в какой-нибудь Анталье. Одним словом, вынужден кратко резюмировать: господа, вам звиздец! Есть кто-то, кому придётся объяснять значение слова «резюмировать»?
Стояло молчание.
— Доступно выражаясь, я решил провести некоторые изменения внутреннего распорядка, — возвестил комендант. — Концлагерь должен быть концлагерем, а не домом отдыха. Эта нехитрая мысль, питаю надежды, сможет проникнуть в ваши новорусские мозги. А если кто-то и не проникнется, эти славные ребята моментально объяснят, только скажите: Желающие есть?
Не было желающих. И не было желания обращаться к «славным ребятам» за какими то ни было разъяснениями, даже самыми безобидными.
— Начнём, благословясь, — выждав, сказал комендант. — Во-первых, пора кончать с этими глупостями, которые именуются «работами». Если кого-то посадили, он должен сидеть. Поэтому с нынешнего дня выход за пределы лагеря отменяется. А поскольку я не верю в вашу дисциплинированность и всерьёз подозреваю, что кто-то попробует покинуть лагерь самостоятельно и без спроса, спешу предупредить: к проволоке вчера ночью в ударные сроки был подведён ток. И тот, кто начнёт к данной проволоке прикасаться своими грязными лапами: Шарфюрер, продемонстрируйте!
Эсэсовец, повинуясь кивку коменданта, вытащил из-за голенища сапога тонкий железный прут, ухмыляясь, помахал им перед лицами стоявших в первой шеренге и направился к проволоке — аппельплац располагался метрах в тридцати от неё, так что шагать пришлось недолго. Метров с пяти охранник швырнул прут.
Короткий неприятный электрический треск, синяя змеистая вспышка. Кто-то охнул. Вернувшись на своё место, эсэсовец с простецкой ухмылкой — что, съели? — развёл руками: мол, моё дело, ребята, подневольное:
— Упаси боже, я вам вовсе не запрещаю лезть к проволоке, — с широкой улыбкой уточнил комендант. — Наоборот, всякий, кому в голову придёт такое желание, может его немедленно претворить в жизнь, не опасаясь репрессий. Могу только приветствовать подобное намерение. Урок остальным будет наглядный и убедительный. Есть желающие? Что ж вы так, рваньё: Во-вторых. С нынешнего дня отменяются трапезы за столами — тут вам не кабак «Золото Шантары», дорогие мои, хар-рошие! Что вам кинет от ворот ваша добрейшая кормилица-поилица фрау Эльза, то и будете жрать, только делить, спешу предупредить, придётся самим — не будет же вам изощряться повариха: Уяснили? В-третьих. Поскольку, как только что неоднократно говорилось, в концлагере более, чем где бы то ни было, необходим строжайший внутренний порядок, я принял решение назначить этих славных малых вашими капо. — Он широким жестом указал на троицу с белыми повязками. — Все распоряжения капо выполняются беспрекословно, с неизбежным громким выкриком: «Точно так, герр капо!» Какое бы то ни было хамство в адрес капо, не говоря уж о злостном невыполнении приказов или сопротивлении законным требованиям, будет незамедлительно караться по выбору самого герра капо — заключением в карцер, — он махнул стеком в сторону сортира, накрытого огромным кубом из металлической сетки и оттого напоминавшего чудовищную мышеловку, — либо незамедлительным и качественным мордобоем со стороны охраны, либо общением с нашим обаятельным Тузиком\— взмах стека в сторону кавказца. — Особо подчёркиваю: медицинская помощь нарушителям данных правил оказываться не будет. Опять-таки спешу напомнить: я жажду, чтобы кто-то из вас постарался побыстрее нарушить правила обращения с господами капо, что даст повод всем остальным убедиться в серьёзности моих намерений. Понятно, на печальном примере нарушителя. В-четвёртых. Поскольку у нас тут не парк культуры и отдыха, бесцельные шлянья по территории лагеря запрещаю. В бараки друг к другу не заходить, вообще не шляться без дела, тот, кому приспичит в сортир, обязан двигаться к нему по прямой, которая есть, если вы не знали, кратчайшее расстояние меж двумя точками, при этом громко и непрерывно возглашая: «Номер такой-то следует на оправку!». Каковые правила соблюдать и на обратном пути. По нарушителям, кроме обычных наказаний, кои я вам подробно обрисовал, будет открываться огонь с вышки — смотря по вашему поведению:— он широко улыбнулся. — А в остальном — полнейшая свобода. Что вы там будете делать в бараках, меня не касается. Лишь бы только не нарушали вышеперечисленные правила. Хоть на голове ходите, хоть трахайте друг друга, хоть жрите друг друга. Ясно? Ну, кто посмеет сказать, что я вам не отец родной? Найдётся столь неблагодарная скотина? Нет? Я душевно тронут. Возможно, вы не столь уж и пропащие скоты, какими мне, признаться, упорно представляетесь. Вижу на некоторых мордах мучительные раздумья, а на иных — нечто, напоминающее недоверие. Вот последнее мне категорически не нравится. Повторяю, мне хочется, чтобы все присутствующие вдолбили в свои тупые мозги: это все всерьёз. Хватит, повыстебывались! — впервые он сорвался на визг. — Попыжились, повыделывались, покрасовались, хозяева жизни, мать вашу хреном по голове? — Он даже стиснул перила, но быстро успокоился и продолжал почти нормальным тоном: — Все всерьёз. Были — новые русские, а стали в одночасье — новое дерьмо. И я с вами сделаю, что мне только взбредёт в голову, если будете выделываться поперёк моих правил! — Он повысил голос так, что на очаровательном личике Маргариты мелькнула недовольная гримаска. — Отошла малина! Отошла лафа! Вы теперь никто и звать вас никак! Сомневается которая-то гнида? Шарфюрер, продемонстрируйте наглядный пример номер два, будьте так любезны!
Давешний эсэсовец, тот, что подходил к проволоке, круто развернулся на каблуках и принял от коменданта пёстрый пакет — по виду один из тех, откуда обычно доставали хлеб с ливерной колбасой. Что-то там лежало, но на сей раз определённо не пайки — пакет выглядел довольно лёгким.
В следующую минуту стало ясно, для чего у подножия трибунки лежит железный лист, которого ещё вчера не было. Черномундирник старательно принялся высыпать на него содержимое пакета — мелькнули несколько паспортов в разномастных обложках, кучка запаянных в пластик водительских удостоверений, ещё какие-то корочки разной величины и разных цветов — темно-красные, бордовые, синие. Туда же сыпались какие-то печатные бланки, вовсе уж непонятные бумаги, яркие импортные кошельки для ключей и связки ключей на колечках с брелоками, бумажники, квитанции, ещё какая-то мелочь. Не спеша, с расстановкой полил кучу бензином из некрашеной канистры, наклонился, поднёс высокий огонёк хорошей зипповской зажигалки и отпрыгнул.
Взметнулось бледноватое пламя. Лично Вадима это ничуть не касалось, он никаких документов в конторе не оставлял, но все равно неприятно передёрнуло — все это и впрямь перестало смахивать на шутку, даже трижды идиотскую:
— Каз-злы! — взревел Браток, видимо, углядев в полыхающей, коробящейся куче нечто ему принадлежавшее, кинулся туда, задев локтем Вадима:
Ему дали пробежать ровно половину расстояния до набиравшего силу пламени. Охранник с длинной неприятной рожей шагнул вперёд без малейшего замешательства, как-то очень уж ловко крутнул в руках «Моссберг» с покрытым камуфляжными разводами прикладом — и приклад впечатался в физиономию бегущего, послышался столь мерзкий чмокающий стук, что по телу пошла волна отвратительной дрожи. Вадим ощутил, как под ложечкой у него самого что-то противно ёкнуло, да так, что слышно, наверное, было всем остальным.
Потом загремели выстрелы — это второй палил по людям, кинувшимся к костру вслед за Братком, стрелял только он один, остальные остались в прежних позах. Крики, оханье, люди падают, катаются по земле, крови не видно, но крики не утихают: Что-то больно ожгло ногу ниже колена. Вадим, не смея шелохнуться, скосил глаза — рядом с грязной босой ступнёй лежал чёрный, слегка деформированный шарик размером чуть поменьше теннисного. Резинка от кого-то срикошетила, резиновыми пулями лупит, гад:
Потом перед сломавшимся строем вновь взлетели невысокие фонтаны земли — это другие палили дробью. Как ни удивительно, порядок восстановился чуть ли не мгновенно, выровнялась двойная шеренга, только те, кого задели резинки, корчились и охали в голос перед застывшими — руки по швам — кацетниками да Браток стоял на коленях, зажав руками физиономию, охая и покачиваясь.
— Ахтунг, хефтлинги! — заорал, надсаживаясь, комендант. — Буду считать до трех. Кто немедленно не заткнётся, брошу к херам на проволоку! Айн: цвай: драй:
Упала мёртвая тишина, даже Браток унялся, только огромная рыжая псина жутко рычала и рвалась с поводка, недовольная, что ей ни в кого не дали вцепиться. Бензин на железном листе почти выгорел, там поднимались многочисленные дымки, удушливо вонявшие горелой синтетикой, шипели и пузырились кусочки пластика, налетевший ветерок разбрасывал чёрные хлопья пепла вперемешку с кусками недогоревшей бумаги. «Это же уже не игра, — беззвучно взвыл Вадим, — разве может быть такая игра? Разве можно играть в такие игры с господами, хозяевами жизни, теми, кто платил деньги за услугу?»
От страха и непонятности происходящего пересохло во рту. Все творившееся вокруг было столь же диким и невозможным, как если бы взбесился собственный «Мерседес» или хлебо-печка «Панас», если бы начал тебя шантажировать и грозить побоями ксерокс на фирме:
Грохот происходил от опрокинутого бачка с питьевой водой, по которому что есть мочи лупил верзила в чёрной форме, надрываясь так, будто хотел сообщить о начале всеобщей ядерной войны. Он колотил по бачку какой-то длинной железякой, потом заорал, надсаживаясь:
— Подъем, козлы! Все на аппель! Продравши, наконец, глаза, Вадим обнаружил, что эсэсовец абсолютно незнакомый — определённо из новых. От удивления и неожиданности даже не было желания и времени возмутиться как следует. Таких сюрпризов охрана здесь ещё не выкидывала.
— Тебе делать не хрен, мудило? — громко возмутился Браток. — Охренел?
— Все на улицу! — орал эсэсовец как ни в чем не бывало. — До трех считаю! Раз, два:
— Два на ниточке, два на спирохете:— заворчал Браток.
Эсэсовец одним движением выдернул из кобуры огромный револьвер, оскалившись, махнул им в воздухе:
— Три! Ну, предупреждал:
Выскочил на веранду, исчез из виду, так что в поле зрения остававшихся в бараке была лишь рука с оружием, — и один за другим оглушительно захлопали выстрелы. Кто-то завопил истошным голосом — глаза моментально стало щипать, потом резать, словно в лицо кинули пригоршню песку, дыхание перехватило, градом покатились слезы, Бахнули ещё два выстрела, охранник заорал:
— На улицу, мать вашу!
Но они уже без команды хлынули наружу — полуослепшие, сгибаясь, кашляя и отчаянно отфыркиваясь, сталкиваясь в дверях, отпихивая друг друга, босые, кое-кто в одних полосатых штанах.
Вадим вдруг получил по спине так, что на миг оборвалось дыхание, шарахнулся в сторону, сквозь заливавшие глаза потоки слез разглядел два силуэта, махавших дубинками с невероятной скоростью. Сзади кто-то заорал благим матом — по воплю и не определить, кто. В следующую секунду мощный пинок придал ему нешуточное ускорение, и он, ничего не соображая, кинулся в противоположную сторону, чтобы только спастись от хлещущих ударов. Нёсся босиком, плача, кашляя и отплёвываясь, борясь со спазмами рвоты.
Тут же и вывернуло — качественно, наизнанку. Тёплая жидкость хлынула на босые ноги, но вскоре, как ни странно, полегчало. Он удержался, не стал тереть глаза руками, и оттого оклемался быстрее остальных. Обнаружил, что стоит на полпути от барака к аппельплацу, метрах в пяти позади перхают, плачут, шатаясь и слепо тыкаясь в стороны, соседи по бараку, одним махом заброшенные, как и он, в какой-то невозможный кошмар. На секунду мелькнула шизофреническая мысль, вызванная, надо полагать, тем, что он до сих пор не очнулся окончательно. Показалось вдруг, что грянула неведомая, фантастическая катастрофа, время лопнуло, как в импортном ужастике, как-то не так его замкнуло, и они все провалились в прошлое, в самый что ни на есть настоящий концлагерь, вокруг орут и хлещут дубинками взаправдашние эсэсовцы: Мысль эта пронзила его столь леденящим ужасом, что тело на миг показалось деревянным, чужим. Но сзади уже набегал верзила с занесённой дубинкой, и Вадим, не пытаясь больше думать и анализировать, метнулся вперёд, к аппельплацу. Следом с матами гнали остальных.
Мотая головой, стряхивая последние обильные слезы, он все же не на шутку обрадовался, обнаружив, что вокруг все так и осталось прежнее — знакомый аппельплац, подновлённая трибунка, бараки, сосны, проволока:
На плацу висела та же жуткая матерщина — и обитатели двух других мужских бараков, и все женщины уже были тут, точно так же, как давеча Вадим, бестолково шарахались туда-сюда с отупевшими от ужаса лицами, а рослые эсэсовцы равняли строй пинками и взмахами дубинок, слышались противные, глухие удары резиновых палок по живому, и погода, что ужаснее всего, стояла солнечная, прекраснейшая: Происходящее просто-напросто не умещалось во взбудораженном сознании — а вот думать нормально как раз было и некогда. Казалось, весь .окружающий мир состоит из матерящихся чёрных фигур, вокруг порхал тяжёлый вихрь дубинок, ударявших всякий раз в самый неподходящий момент.
Басистый собачий лай, суета, ругань:
И вдруг, неким волшебством, все успокоилось, угомонилось, обрело жутковатый порядок. Оказалось, двойные шеренги уже выстроились на плацу, каждый стоял на своём месте, как вбитый в стенку гвоздь, приутих гам, улёгся вихрь дубинок — только там и сям, справа, слева, сзади ещё перхали, фыркали, отплёвывались.
— Ауф штейн! Ауфштейн, швайне!
Наконец, шеренги застыли в предписанной неподвижности. Вадим, не поворачивая головы, стрелял глазами туда-сюда, пытаясь разглядеть все сразу. Картина была новая, небывалая, во всех смыслах неприятная. Мельком он зацепил взглядом смертельно испуганную мордашку супруги, но такие мелочи сейчас не интересовали. Лицом к заключённым, спиной к трибунке вытянулась цепочка эсэсовцев — не меньше десятка, рукава засучены по локоть, почти сплошь новые морды, не считая Вилли и Ганса-Чубайса, скалившегося шире всех. Исчезли прежние «шмайсеры» — раздобытые на какой-то киностудии, пригодные исключительно для пальбы холостыми — черномундирники, приняв позы из ковбойских фильмов, держали напоказ ружьяпомповушки, а один красовался с коротким автоматом, новеньким на вид. Исчезли «вальтеры» и «парабеллумы», купленные опять-таки на киностудии, — из расстёгнутых кобур торчали светлые и тёмные рукоятки газовых «Айсбергов», на запястье у каждого охранника висела длинная чёрная дубинка. Крайний слева держал на толстом плетёном поводке огромную кавказскую овчарку, ярко-рыжую, прямо-таки чудовищных габаритов, пёс хрипел и таращился на шеренгу так, что оказавшемуся в первом ряду Вадиму стало не по себе — ещё более муторно, если это только возможно.
Там же, слева, чуть отступив от собаки, служившей своего рода шлагбаумом меж эсэсовцами и этой троицей, стояли Василюк и ещё двое — в прежних полосатых балахонах, но с такими же газовиками на поясе, с дубинками в руках. У каждого из троих на рукаве красовалась широкая белая повязка, где крупными чёрными буквами изображено непонятное слово «САРО».
«Тьфу ты, черт!» — вдруг сообразил Вадим, ощутив совершенно неуместную в данный момент гордость за свою сообразительность. Это совсем не по-русски, это латинский шрифт. Никакое это не «саро», это «капо». Что ж, логично:
Вот только физиономии новоявленных капо категорически не нравились — выглядели ещё недружелюбнее и гнуснее, чем морды незнакомых охранников, отнюдь не лучившиеся любовью к человечеству и гуманизмом:
— Смирна, твари! Равнение на герра коменданта! — раздался чей-то вопль.
Слава богу, хоть комендант остался прежним — утешение, по правде говоря, дохленькое: Герр штандартенфюрер фон Мейзенбург, показавшийся со стороны ворот, вышагивал вовсе уж величественно, словно за ночь произошли события, вознёсшие его на некую недосягаемую высоту. Знакомым стеком он в такт шагам помахивал так, словно вследствие этого нехитрого жеста где-то далеко отсюда решались судьбы государств и зигзаги мировой политики.
Слева, отступив на шаг, коменданта неотступно сопровождала фрейлейн Маргарита — какие бы изменения ни произошли, они не смели со своих мест лагерное начальство. Маргарита не казалась столь сияющей, как её шеф, но и печальной её никак нельзя было назвать:
Повисло тягостное, удивлённое ожидание. Шумно дышала собака, на которую жутко было смотреть.
Взобравшись на трибунку, встав на своё привычное место, repp комендант долго молчал, неторопливо водя взглядом по затаившей дыхание шеренге, равномерно постукивая стеком по белёным перильцам. Напряжение нарастало, чуялось явственно.
— Альзо, камераден:— протянул комендант. Видно было, что он титаническими усилиями сдерживает себя, чтобы не ухмыляться во весь рот. — Сердце мне подсказывает, что кое-кто из вас пребывает в недоумении, не зная, как объяснить некоторые наши новшества? Верно я угадал, золотые мои, сладкие, хорошие?
— Вот именно, — громко и мрачно проворчал Браток, стоявший рядом с Вадимом.
Комендант, не меняясь в лице, звонко щёлкнул пальцами. Мгновенно один из эсэсовцев, стоявших неподвижными куклами, ожил, наклонил дуло ружья.
Оглушительный выстрел. В полуметре от босых ступнёй Братка и Вадима взлетела земля, песок хлестнул по ногам, как плёткой.
— Разговорчики в строю! — рявкнул комендант. — На первый раз прощается, но в следующий раз лицо, нарушающее молчание в строю, получит дробью по ногам, а то и по яйцам. Господа, убедительно вас прошу не доводить до греха: Так вот, друзья мои, я с величайшим прискорбием вынужден констатировать: есть среди вас, подонки блядские, такие тупые индивидуумы, которым напрочь непонятно слово «констатировать»? Разрешаю сделать шаг вперёд и громко сознаться в своём невежестве:
Он замолк и ждал с ухмылочкой. Реакции не последовало. Даже если и нашёлся один-другой, не особенно разбиравшийся в длинных учёных словах, выйти вперёд они не рискнули. Трудно было сказать, чем это обернётся.
— Я с величайшим удовлетворением, друзья мои отвратные, вынужден к-о-н-с-т-а-т-и-р-о-в-а-т-ь, что моя манера выражаться не содержит непонятных вам слов, — продолжал герр комендант. — Что ж, не все потеряно: Итак. Возвращаясь к началу, я с величайшим прискорбием вынужден констатировать, что жизнь нашего лагеря, я не побоюсь этого слова, концлагеря, в последнее время нельзя назвать иначе, кроме как бардаком и неподдельным разложением. Посмотрите на себя, пидарасы! Окиньте внутренним взором ваши зажиревшие организмы! Да вы же тут благоденствуете, как у тёщи на блинах, мать вашу раком! Жрёте за столом, как белые люди, загораете, валяете дурака, творите, что хотите, по последним данным разведки, даже суёте друг другу в рот половые органы, электронными игрушками балуетесь: Никакой дисциплины и порядка. А это в корне недопустимо. Поскольку вы, обращаю ваше внимание, все же находитесь в концлагере, а не в какой-нибудь Анталье. Одним словом, вынужден кратко резюмировать: господа, вам звиздец! Есть кто-то, кому придётся объяснять значение слова «резюмировать»?
Стояло молчание.
— Доступно выражаясь, я решил провести некоторые изменения внутреннего распорядка, — возвестил комендант. — Концлагерь должен быть концлагерем, а не домом отдыха. Эта нехитрая мысль, питаю надежды, сможет проникнуть в ваши новорусские мозги. А если кто-то и не проникнется, эти славные ребята моментально объяснят, только скажите: Желающие есть?
Не было желающих. И не было желания обращаться к «славным ребятам» за какими то ни было разъяснениями, даже самыми безобидными.
— Начнём, благословясь, — выждав, сказал комендант. — Во-первых, пора кончать с этими глупостями, которые именуются «работами». Если кого-то посадили, он должен сидеть. Поэтому с нынешнего дня выход за пределы лагеря отменяется. А поскольку я не верю в вашу дисциплинированность и всерьёз подозреваю, что кто-то попробует покинуть лагерь самостоятельно и без спроса, спешу предупредить: к проволоке вчера ночью в ударные сроки был подведён ток. И тот, кто начнёт к данной проволоке прикасаться своими грязными лапами: Шарфюрер, продемонстрируйте!
Эсэсовец, повинуясь кивку коменданта, вытащил из-за голенища сапога тонкий железный прут, ухмыляясь, помахал им перед лицами стоявших в первой шеренге и направился к проволоке — аппельплац располагался метрах в тридцати от неё, так что шагать пришлось недолго. Метров с пяти охранник швырнул прут.
Короткий неприятный электрический треск, синяя змеистая вспышка. Кто-то охнул. Вернувшись на своё место, эсэсовец с простецкой ухмылкой — что, съели? — развёл руками: мол, моё дело, ребята, подневольное:
— Упаси боже, я вам вовсе не запрещаю лезть к проволоке, — с широкой улыбкой уточнил комендант. — Наоборот, всякий, кому в голову придёт такое желание, может его немедленно претворить в жизнь, не опасаясь репрессий. Могу только приветствовать подобное намерение. Урок остальным будет наглядный и убедительный. Есть желающие? Что ж вы так, рваньё: Во-вторых. С нынешнего дня отменяются трапезы за столами — тут вам не кабак «Золото Шантары», дорогие мои, хар-рошие! Что вам кинет от ворот ваша добрейшая кормилица-поилица фрау Эльза, то и будете жрать, только делить, спешу предупредить, придётся самим — не будет же вам изощряться повариха: Уяснили? В-третьих. Поскольку, как только что неоднократно говорилось, в концлагере более, чем где бы то ни было, необходим строжайший внутренний порядок, я принял решение назначить этих славных малых вашими капо. — Он широким жестом указал на троицу с белыми повязками. — Все распоряжения капо выполняются беспрекословно, с неизбежным громким выкриком: «Точно так, герр капо!» Какое бы то ни было хамство в адрес капо, не говоря уж о злостном невыполнении приказов или сопротивлении законным требованиям, будет незамедлительно караться по выбору самого герра капо — заключением в карцер, — он махнул стеком в сторону сортира, накрытого огромным кубом из металлической сетки и оттого напоминавшего чудовищную мышеловку, — либо незамедлительным и качественным мордобоем со стороны охраны, либо общением с нашим обаятельным Тузиком\— взмах стека в сторону кавказца. — Особо подчёркиваю: медицинская помощь нарушителям данных правил оказываться не будет. Опять-таки спешу напомнить: я жажду, чтобы кто-то из вас постарался побыстрее нарушить правила обращения с господами капо, что даст повод всем остальным убедиться в серьёзности моих намерений. Понятно, на печальном примере нарушителя. В-четвёртых. Поскольку у нас тут не парк культуры и отдыха, бесцельные шлянья по территории лагеря запрещаю. В бараки друг к другу не заходить, вообще не шляться без дела, тот, кому приспичит в сортир, обязан двигаться к нему по прямой, которая есть, если вы не знали, кратчайшее расстояние меж двумя точками, при этом громко и непрерывно возглашая: «Номер такой-то следует на оправку!». Каковые правила соблюдать и на обратном пути. По нарушителям, кроме обычных наказаний, кои я вам подробно обрисовал, будет открываться огонь с вышки — смотря по вашему поведению:— он широко улыбнулся. — А в остальном — полнейшая свобода. Что вы там будете делать в бараках, меня не касается. Лишь бы только не нарушали вышеперечисленные правила. Хоть на голове ходите, хоть трахайте друг друга, хоть жрите друг друга. Ясно? Ну, кто посмеет сказать, что я вам не отец родной? Найдётся столь неблагодарная скотина? Нет? Я душевно тронут. Возможно, вы не столь уж и пропащие скоты, какими мне, признаться, упорно представляетесь. Вижу на некоторых мордах мучительные раздумья, а на иных — нечто, напоминающее недоверие. Вот последнее мне категорически не нравится. Повторяю, мне хочется, чтобы все присутствующие вдолбили в свои тупые мозги: это все всерьёз. Хватит, повыстебывались! — впервые он сорвался на визг. — Попыжились, повыделывались, покрасовались, хозяева жизни, мать вашу хреном по голове? — Он даже стиснул перила, но быстро успокоился и продолжал почти нормальным тоном: — Все всерьёз. Были — новые русские, а стали в одночасье — новое дерьмо. И я с вами сделаю, что мне только взбредёт в голову, если будете выделываться поперёк моих правил! — Он повысил голос так, что на очаровательном личике Маргариты мелькнула недовольная гримаска. — Отошла малина! Отошла лафа! Вы теперь никто и звать вас никак! Сомневается которая-то гнида? Шарфюрер, продемонстрируйте наглядный пример номер два, будьте так любезны!
Давешний эсэсовец, тот, что подходил к проволоке, круто развернулся на каблуках и принял от коменданта пёстрый пакет — по виду один из тех, откуда обычно доставали хлеб с ливерной колбасой. Что-то там лежало, но на сей раз определённо не пайки — пакет выглядел довольно лёгким.
В следующую минуту стало ясно, для чего у подножия трибунки лежит железный лист, которого ещё вчера не было. Черномундирник старательно принялся высыпать на него содержимое пакета — мелькнули несколько паспортов в разномастных обложках, кучка запаянных в пластик водительских удостоверений, ещё какие-то корочки разной величины и разных цветов — темно-красные, бордовые, синие. Туда же сыпались какие-то печатные бланки, вовсе уж непонятные бумаги, яркие импортные кошельки для ключей и связки ключей на колечках с брелоками, бумажники, квитанции, ещё какая-то мелочь. Не спеша, с расстановкой полил кучу бензином из некрашеной канистры, наклонился, поднёс высокий огонёк хорошей зипповской зажигалки и отпрыгнул.
Взметнулось бледноватое пламя. Лично Вадима это ничуть не касалось, он никаких документов в конторе не оставлял, но все равно неприятно передёрнуло — все это и впрямь перестало смахивать на шутку, даже трижды идиотскую:
— Каз-злы! — взревел Браток, видимо, углядев в полыхающей, коробящейся куче нечто ему принадлежавшее, кинулся туда, задев локтем Вадима:
Ему дали пробежать ровно половину расстояния до набиравшего силу пламени. Охранник с длинной неприятной рожей шагнул вперёд без малейшего замешательства, как-то очень уж ловко крутнул в руках «Моссберг» с покрытым камуфляжными разводами прикладом — и приклад впечатался в физиономию бегущего, послышался столь мерзкий чмокающий стук, что по телу пошла волна отвратительной дрожи. Вадим ощутил, как под ложечкой у него самого что-то противно ёкнуло, да так, что слышно, наверное, было всем остальным.
Потом загремели выстрелы — это второй палил по людям, кинувшимся к костру вслед за Братком, стрелял только он один, остальные остались в прежних позах. Крики, оханье, люди падают, катаются по земле, крови не видно, но крики не утихают: Что-то больно ожгло ногу ниже колена. Вадим, не смея шелохнуться, скосил глаза — рядом с грязной босой ступнёй лежал чёрный, слегка деформированный шарик размером чуть поменьше теннисного. Резинка от кого-то срикошетила, резиновыми пулями лупит, гад:
Потом перед сломавшимся строем вновь взлетели невысокие фонтаны земли — это другие палили дробью. Как ни удивительно, порядок восстановился чуть ли не мгновенно, выровнялась двойная шеренга, только те, кого задели резинки, корчились и охали в голос перед застывшими — руки по швам — кацетниками да Браток стоял на коленях, зажав руками физиономию, охая и покачиваясь.
— Ахтунг, хефтлинги! — заорал, надсаживаясь, комендант. — Буду считать до трех. Кто немедленно не заткнётся, брошу к херам на проволоку! Айн: цвай: драй:
Упала мёртвая тишина, даже Браток унялся, только огромная рыжая псина жутко рычала и рвалась с поводка, недовольная, что ей ни в кого не дали вцепиться. Бензин на железном листе почти выгорел, там поднимались многочисленные дымки, удушливо вонявшие горелой синтетикой, шипели и пузырились кусочки пластика, налетевший ветерок разбрасывал чёрные хлопья пепла вперемешку с кусками недогоревшей бумаги. «Это же уже не игра, — беззвучно взвыл Вадим, — разве может быть такая игра? Разве можно играть в такие игры с господами, хозяевами жизни, теми, кто платил деньги за услугу?»
От страха и непонятности происходящего пересохло во рту. Все творившееся вокруг было столь же диким и невозможным, как если бы взбесился собственный «Мерседес» или хлебо-печка «Панас», если бы начал тебя шантажировать и грозить побоями ксерокс на фирме: