Дудинцев Владимир Дмитриевич. Белые одежды

   — Товарищ Краснов! Я вижу, вы не согласны. Но вы должны это знать — картофель не ветроопыляемое растение. У него пыльца не как у злаков, не может летать. Она тяжелая, как крахмал. И устройство пыльников — они никогда не раскрываются полностью. Там есть такая маленькая пора — и через нее пыльца просыпается по мере созревания, прямо на собственное рыльце. Понаблюдайте, насекомые не посещают цветков картофеля — там нечего брать. И не потому, что пыльца какая-нибудь невкусная. Я сам, еще студентом... Останется, бывало, в пробирке лишняя пыльца картошки — высыпал ее на прилетную доску в улье. Пчелы мигом всю подбирали! Поняли? То, что вы говорите, физически невозможно: тяжелая пыльца, если не прилипнет к рыльцу, отвесно падает на землю. Слава богу, очень рад, что не могу назвать ваш опыт каким-нибудь таким словом... Здесь, к счастью, просто полное незнание того, с чем имеешь дело. Ох, ох, товарищи... Что это — два часа? Нет, на сегодня я уже мертвец...
   — Продолжим завтра? — сказал Цвях.
   — Вот именно, — странно мигая одним глазом, шевеля гибкой бровью, Федор Иванович пошел из оранжереи. Цвях еле поспевал за ним.
   — Уж больно ты их... Без снисхождения. Касьяну не понравится. Что это с тобой?
   — Но почему он напечатал их статьи в своем журнале! — Федор Иванович остановился. — Почему Касьян их напечатал!
   — Ладно, Федя, хватит правду искать. Пошли в столовую.
   В столовой Федор Иванович сел за какой-то стол, чем-то закусывал, что-то брал ложкой из тарелки и все смотрел куда-то сквозь стены. Он не видел, что через стол от него прошли и сели Стригалев с Еленой Владимировной и несколько аспирантов. Лена что-то крикнула, и Цвях ответил, а он только оглянулся на них, ничего не понимая.
   — Произвели они, однако, на тебя впечатление, — заметил Цвях, принимаясь за лапшевник.
   Пообедав, они сели на лавку около столовой и закурили.
   — Что будем сейчас делать? — спросил Цвях.
   — Я прогуляюсь часок.
   — А я по старой испытанной привычке пойду лягу поспать. Лапша человека вяжеть, он набухнеть и спать ляжеть.
   И как только Цвях скрылся за воротами учхоза, из столовой быстро вышла Елена Владимировна, Федор Иванович в это время подобрал около лавки лежавшего на спине красивого жука-скрипуна. Его облепили муравьи и уже раскидывали умишками, как бы начать его заживо жрать. Федор Иванович старательно обдул муравьев. А думал о Стригалеве. «Хорошо, что отложили на завтра», — думал он, рассматривая жука. Это Рыл большой узкий жук с живыми черными глазами, с длинными усами, похожий на интеллигентного дореволюционного авиатора в черном жилете из блестящего шелка, застегнутом доверху. А сюртук на нем был темно-серый, в мелкую светлую крапинку.
   — Можно около вас сесть? — спросила Елена Владимировна, садясь. — Что вы тут делаете? Ого, кто у вас!
   — Вот видите, жук... Скрипун.
   Налюбовавшись, Федор Иванович осторожно посадил жука на землю, и «авиатор» бросился наутек, взмахивая ногами, как тростью, и не теряя осанки.
   — Как вам наши генетики и селекционеры?
   — Выше всяких похвал. Чудеса!
   — Какие у вас планы на сегодня? — она нагнулась и пальцем провела на земле дугу.
   Он вопросительно посмотрел.
   — Вы не слышали вопроса? — спросила она.
   — Я ответил пантомимой.
   — А вы словами ответьте. И по существу.
   — Сейчас я пойду куда-нибудь. Только природе страданья незримые духа дано врачевать.
   — Давайте врачевать вместе. Я покажу вам наши поля.
   — Давайте, — сказал Федор Иванович ленивым голосом.
   Она взглянула на него удивленно.
   — Может, подождем Ивана Ильича? — спросил он.
   — Иван Ильич уже ушел, — она еще холодней посмотрела на него сбоку, начиная розоветь.
   — Тогда пойдемте, — он решительно поднялся. И они долго шли молча куда-то вдоль какой-то канавы. Лицо Елены Владимировны постепенно заливала лихорадочная пунцовость.
   — Слушайте, — сказала она, решившись и отойдя от него вбок шага на два. — Вы сегодня не похожи на себя, на вчерашнего. Вонлярлярский сказал бы, что у вас пропала коммуникабельность. Давайте, как пассажиры дальнего поезда, как случайные пассажиры, попутчики... Вы не знаете меня, я вас. Вы ведь уедете.
   — А отвечать кто будет за разговор? Тот, кто задает вопросы?
   — Да... Вы уедете — и разговора не было!
   — Ну, пожалуйста. Задавайте вопросы.
   — Где ваша коммуникабельность?
   — Я катапультировался.
   — Что это означает? — все так же лихорадочно, но весело она посмотрела на него.
   — Нажимаю на кнопку, и меня выстреливает. Потом раскрывается парашют, и я мягко приземляюсь в другом мире, где и слыхом не слыхали о каких-то моих... неполадках на борту.
   — А самолет?
   — А самолет летит дальше.
   — И разбивается?
   — Мне с земли не видно. А потом там еще есть первый пилот. А я и не летчик. Дилетант без диплома.
   — А если первого пилота нет? Самолет ведь может разбиться. Дилетанту без диплома и поднимать его в воздух нельзя было. Это государственная собственность.
   — Не знаю. Вижу, экипаж укомплектован. Перегрузка. Вот и нажал поскорей... Что — я неправ?
   — А кто вам сказал про экипаж? — с раздражением спросила Елена Владимировна.
   — Вчера одному товарищу... Диспетчеру... показалось, что я проявляю дилетантский интерес к авиации...
   — Ах, вот!.. Теперь все ясно. Вечно она меня замуж выдает! Нет никакого пилота, поняли? И никто вас не вызовет на дуэль, так что давайте разговаривать и катапульту не трогать.
   — Дайте честное слово, — сурово потребовал Федор Иванович.
   — Ну, даю. Честное слово.
   — Хорошо. С чего же мы начнем?
   Она начала искать что-то на краю канавы. Потом наклонилась и сорвала какой-то жиденький стебель с яркими желтыми цветками.
   — Природа сейчас излечит нам все страдания незримые. Что это такое? Я в первый раз вижу.
   — Это? — Федор Иванович взял стебель, свел брови. — Это, действительно, нечасто встретишь. Потентилла торментилла, вот что это. Калган. Слышали такое название?
   — Ого! — она почти с ужасом на него посмотрела. — Ничего себе... Я бы ни за что не определила. Потентилла — как дальше?
   — Торментилла. Калган, или, еще его называют, лапчатка. А вот я сейчас... Сейчас я вам... — поискав в траве, он сорвал что-то. — Что это?
   — Плантаго! — торжествуя, сказала Елена Владимировна.
   — А какой плантаго? Подорожников много. Майор, минор, медиа...
   — Ну, это, конечно, не минор...
   — Майор. Плантаго майор. Видите, черешок длинный и желобком.
   — Хорошо. Федор Иванович, а почему страдания незримые? — она заглянула ему в лицо.
   — Разве вы ничего не видели?
   — По-моему, торжество справедливости должно вызывать прилив...
   — Но это так неожиданно, это торжество... Я вам прямо скажу: такие дураки мне еще не попадались. Да еще среди «своих».
   — Ну, у наших с Иваном Ильичом ребят такого вы не найдете. Если мы и будем вас надувать, то по крупному счету. По рыцарскому.
   Они остановились. Он посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда.
   — Имейте в виду, я буду глубоко копать, — сказал он.
   — Ну и что? Вот вы копаете и устанавливаете, что я морганистка, льющая воду на мельницу...
   — А это я и так знаю. Я читал вашу диссертацию. По-моему, о преодолении нескрещиваемости... Там есть спорные места... Так что ваше лицо мне ясно. — Посмотрев ей в лицо, он улыбнулся. Она так и подалась к его улыбке. Но он ничего не заметил и не понял возникшей паузы. — Как вы учите студентов, мы знаем, — продолжал он. — Цвях сидел в вашей группе. Говорит, товарищ Блажко учит студентов правильно.
   — Но я чувствую, Федор Иванович, по вашей хватке, кому-то из нас придется сушить сухари. А? Это не мои слова. У нас на кафедре об этом шепчутся многие.
   — Лично я выгнал бы этих двоих... И больше никого. Пока...
   — Вы сейчас сказали рискованную вещь. Я вижу, вы мне верите.
   — Нет. Не верю. Но знаю, что вы меня не продадите. И потому отдаю вам все мое. Беритя!
   Они оба засмеялись, и обоим стало хорошо.
   — Откуда же у вас взялось это знание? Сколько мы знакомы? Два дня!
   — Я вам сейчас изложу мою завиральную теорию. У нас, Елена Владимировна, в сознании всегда звучит отдаленный голос. Наряду с голосами наших мыслей. И наряду с инстинктами. Мысли гремят, а он чуть слышен. Я всегда стараюсь его выделить среди прочих шумов и очень считаюсь с ним. По-моему, тут обстоит так: ни один человек не может скрыть свою суть полностью. Скрывается то, что может быть схвачено поверхностным вниманием. А голос — отражение наших бессознательных контактов с той сутью, которой никому не скрыть. Хотя бы потому, что эту суть сам человек в себе не может почувствовать. Животные, на мой взгляд, руководятся больше всего отдаленным голосом, он у них более развит и не заглушается никаким стуком сложных умственных деталей. Поэтому животные не лгут.
   — Возможно, что все так и есть, — Елена Владимировна тронула его руку. — Голос правильно шепнул вам, что я не выдам.
   Федор Иванович слегка смутился от этого избытка взаимной откровенности, и потому кинулся к природе — шагнул в траву и стал искать что-нибудь редкостное.
   — Вот, — сказал он. — Вот. Что это?
   — Щавель! — взяв у него красный стебелек с острыми листками, Елена Владимировна пожевала его. — Самый настоящий «Румекс».
   — Не спешите с ответом, товарищ Блажко. Род «Румекс» состоит из нескольких видов. И все щавели. Вы жуете... Что вы жуете?
   — «Румекс ацетозелла», — сказала она и пошла вперед, торжествуя и покачивая головой вправо и влево.
   Действительно, природа сразу поставила все на место, погасила все неловкости.
   Они давно уже вышли через калитку из пределов учхоза и теперь брели по каким-то межам среди каких-то пашен к чернеющему институтскому парку, заходили ему в тыл. Елена Владимировна шла впереди, иногда оборачиваясь к нему и предлагая очередную ботаническую загадку, и он, роняя удивляющие ее безошибочные ответы, любовался ею, ее особенной женской мощью, которая так и заявляла о себе. Это была маленькая веселая недоступная крепость. Лишь взглянув на эту девушку в очках, мужчина должен был отступить, угадав в ее натуре требования, соответствовать которым в состоянии далеко не всякий. Она все время двигалась в чуть заметном танце, в безоблачной меняющейся игре, и ее пальцы и все прекрасные узости фигуры в сером подпоясанном халатике непрерывно писали тексты, читать которые дано не каждому. Он еще вчера, с первых же минут навсегда отказался говорить ей безответственные приятности, которые, как и цветы, принято подносить женщинам. Строжайшее предупреждение на этот счет прочитал он в ее сдвинутых черных бровях. В них и была вся сила. И сегодня эти брови хоть и разошлись, но все время были готовы к жестокой расправе.
   Обойдя с тылу почти половину парка, они перешли по мосту из бревен овраг с бегущим по его дну ручьем, притоком громадной реки, что незримо присутствовала, укрывшись за парком. Начались первые шестиэтажные дома города из серого кирпича.
   — Дальше меня, пожалуйста, не провожайте, — вдруг сказала Елена Владимировна.
   Взглянув на ее строгие брови, он, конечно, и не подумал показать ей свое удивление. Он тут же скомкал все свои пожитки и даже отступил на полшага.
   — Я, собственно, и не...
   Но Елена Владимировна объяснила:
   — У меня гора дел. Надо сходить в магазины. А потом я иду к Тумановой. Сегодня я варю ей борщ.
   «Вот этого бы не следовало ей говорить, — почему-то шепнул ему отдаленный голос. — Никто не требовал от нее таких уточнений».
   — Превесьма... — сказал полушутливо и, как на шарнире, повернулся было, чтобы идти. Но она стояла с протянутой рукой. «Все еще катапультируетесь?» — говорило ее лицо.
   Он пожал ей руку. «Я ведь катапультировался еще вчера, — ответила его изогнутая бровь. — Сейчас я стою на твердой земле, вдали от всяческих летательных аппаратов».
   И он пошел, не оглядываясь, к парку, туда, где розовели вдалеке стены институтских зданий.
   Он вошел в комнату для приезжих и увидел там своего «главного». Василий Степанович сидел на койке и закусывал. Перед ним на стуле была расстелена газета, на ней он расположил сваренные еще дома крутые яйца, растерзанную селедку, измятые в чемодане домашние пирожки. Тут же лежала книга Энгельса «Диалектика природы».
   — Давай, подсаживайся, Федор Иванович, — сказал он. — Поможешь дошибать припасы, а то завоняются. Москва сейчас будет звонить. Докладывать буду Касьяну про наши успехи.
   Федор Иванович подсел и взял пирожок.
   — Понимаешь, Федя, — Цвях ел, энергично двигая всем лицом. — Понимаешь, смотрел я на тебя сегодня. Здорово ты знаешь свое дело. Здорово, ничего не скажешь. Правда, иногда ловлю себя: чем же кончится такая наша ревизия? Я бы один всех бы подряд одобрил. И Ходеряхина этого, и Краснова. Здорово ты их накрыл. Как они до сих пор держались? У меня, конечно, знания не то, что у тебя. Я практик. Доктора мне дали за результаты. Мне дед мой и отец — они были любители-селекционеры — столько оставили материалу, столько всего наоставляли, что мне и делов было — только осваивай да выдавай подготовленные почти за сто лет сорта. Две яблони у меня уже давно районированы. А ведь и это далеко не все. Ну, а научное обоснование — тебе-то покаюсь — академик Рядно и Саул мне приделали. Саул этот, ох, и языкатый, сволочь, не дай бог к нему под горячую руку попасть. Ни одного живого места не оставит.
   Задребезжал телефон. Цвях схватил трубку и, вытирая рот, покраснев, вступил в переговоры с Москвой.
   — Ай?.. Да-да! Заказывал. Повторитя, барышня... Ай? Академик Рядно? Касьян Демьянович?
   — Я тебе говорил, — как комар, запищал в трубке ответный голос, и Цвях чуть отвел ее от уха, чтоб слышал Федор Иванович. — Какой я тебе Касьян? Кассиан Дамианович. Ну-ка, повтори...
   — Кассиан...
   — Я ж тебе говорил! — академик загоготал весело. — Хоть я и народный, а имена у меня византийские. Императорские. Вот так, Вася. Ну, докладывай, как там наш молодой...
   — Ой, не говорите, Кассиан Дамианович! Молодой, да ранний. Чешет так, что пыль и перья... С первой встречи, как даст... Нотацию им провел, мозги на место поставил. Ну, а сегодня работы смотрели. Нет, нет, формальных генетиков пока не трогали. Тут же с наскоку не возьмешь — надо присмотреться. Но Федя нанюхает, он крепко берет. Дело зна... Ай? Двоих наших пришлось... Окоротили. Чистая фальсификация. Да они и сами понимают, растерялись. Оглоблей хотели в рот заехать, думают, пройдет... Ходеряхин и Краснов...
   — Странно, — пропищала трубка. — Ну да... Они согласились?
   — Тут соглашайся не соглашайся, Кассиан Дамиановнч... Знаешь, когда за руку схватят, а в руке-то краденый кошелек...
   — Ну, ладно. Только расстроил... Хотя, материалы все равно поступят ко мне. Посмотрим. Ну а как вейсманистов, еще не щипали?
   — Завтра с утра.
   — Ну, давай...
   Цвях положил трубку. И сразу же телефон опять зазвонил.
   — Кого еще черт несет, — недовольно проговорил Василии Степанович и поднес трубку к уху. — Алло!
   — Меня! — отозвался вкрадчивый, но звонкий голос. — Меня несет черт, Василий Степанович! Как там Федяка, на месте?
   — Здравствуйте, Антонина Прокофьевна! — Федор Иванович перехватил у него трубку. — На месте, на месте!
   — Здравствуй, Федяка. Это я тебе решила позвонить. Думаю, дай-ка передам ему, что про него в институте дамы говорят. Хочешь знать? Там есть такая Шамкова. Анжелка. Аспирантка. Она тебя приметила и говорит другим кафедральным дамам: «Вот этот, который приехал нас проверять. Заметили, какой он корректный, обходительный, какая выдержка, такт. Ну, настоящий педант!».
   Федор Иванович рассмеялся было, но что-то перехватило ему горло. И он, выждав для приличия паузу, спросил легким голосом:
   — Ну как, хороший борщ вам сварила Елена Владимировна?
   — Не то слово. За уши не оттянешь. Вот только что кончила обедать. Ты знаешь, когда он постоит суточки, настоится — ложку проглотишь!
   — Вот и дали бы постоять!..
   — Сколько же ему стоять? Вчера ведь варила...
   — Та-ак... А что варила сегодня?
   — Сегодня ей нечего у меня делать. Ты что, шпионишь за нею? Федяк!
   Федор Иванович не мог прийти в себя от разочарования. Стоял с трубкой у уха и гладил себе голову.
   — Ты куда запропал?
   — Да не запропал, тут стою...
   — Слушай-ка, есть хорошая идея: пригласи ее в кино! Ты очень строгий ревизор? Можно тебе?
   — А что?
   — Только молчок, хорошо? Ей нужно с тобой поговорить. Они там, бедняги, что-то предчувствуют...
   — О сухарях, что ли? Уже поговорили.
   — Да? Какой же ты молодец у меня! Я ей так и сказала: не бойся, его надо прямо спросить, он темнить не будет, это не в его натуре.
   — Да-а... — сказал Федор Иванович. — Да-а... В общем, все так и должно быть...
   Положив трубку, Федор Иванович опустился на койку рядом с «главным».
   — Ты что? — спросил тот, глядя на него с подозрением.
   — Да так как-то, Василий Степанович. Катапультироваться надо...
   На следующий день к девяти часам они подошли к оранжереям. Они вошли в ту же дверь, что и вчера, окунулись в теплынь, и так же встретила их настороженная группа человек в восемь, и среди них, как всегда, несколько угрюмый Стригалев, совсем плоский в своем халате, и Елена Владимировна, устремившая на Федора Ивановича сияющий лаской взгляд. Все поздоровались, и, как вчера, завязался непринужденный, полный напряжения разговор.
   — У ректора, вернее, у Раечки, секретарши, книжечка интересная лежит, — негромко и между прочим обронил Стригалев.
   — Я думал, железнодорожное расписание — Федор Иванович посмотрел на часы. Надо было начинать.
   — Раскрыл, — продолжал Стригалев, — внутри тоже как расписание поездов — столбцы. Вроде со станциями и полустанками. А потом смотрю: батюшки-светы! Это фамилии! И знаете, что оказалось? Нет, не угадаете. Приказ министра Кафтанова об увольнении профессоров и преподавателей, как там сказано, «активно боровшихся против мичуринской науки».
   Федор Иванович опустил голову.
   — Ваш институт тоже упомянут?
   — У нас же еще ревизия не кончилась, — вставил статный Краснов, слегка выпятив фарфоровые глаза наглеца. — Данные про вас еще не поступили.
   Все сразу смолкли от его бестактности. Федор Иванович покраснел.
   — Тебе-то, товарищ Краснов, ничто не грозят, — сказал Цвях. — Ты же мичуринскую науку вон как поддерживаешь...
   «Ну, мой главный! Ну, штучка!» — повеселев, подумал Федор Иванович.
   Так поговорив, все прошли в глубь оранжереи. Здесь, на стеллажах, стояли горшки и ящики с разными растениями, и он сразу узнал высокий ветвистый стебель красавки с несколькими колокольчатыми фиолетово-розовыми цветками.
   — Чей это ящик? — спросил Федор Иванович, сразу заинтересовавшись.
   — Это мое творчество, — снисходительно к самому себе сказал Стригалев. — И дальше все мое, Елены Владимировны Блажко и аспирантов.
   — А что у вас здесь делает «Атропа белладонна»? — Федор Иванович не отходил от красавки, он сразу почуял интересный эксперимент.
   — Она же пасленовая. Я привил ее на картофеле. Видите, как пошла! Все картофельные листья оборваны, но, представьте себе, завязались картофельные клубни! Разрешаю подкопать...
   — Очень интересно! — сказал Федор Иванович и, отложив в сторону свой блокнот, запустил руку в мягкую теплую землю. Пальцы его сразу же уперлись в большой твердый клубень.
   — Очень интересно! — сказал он, отряхивая пальцы. — Прививка сделана до завязывания клубней?
   — До завязывания. Мы ищем подходы к отдаленному...
   — Да, я сразу понял, — Федор Иванович поспешно кивнул и встретился взглядом со Стригалевым. — Надо собрать клубни и проверить на алкалоиды, на атропин. Надо все точки ставить до конца, — сказал он со значением.
   «Рискованно работаешь, — подумал он, поглядывая на Стригалева. — Атропина в клубнях может не оказаться, и это будет хорошая дубина у вас в руках. Против нашего... Против мичуринского направления...»
   Ему не хотелось бить этого человека, так неосторожно подставившего себя под удар. «А имею я право бить за это? — вдруг спросил он себя. — Ведь это должны были проделать мы, прежде чем громогласно заявлять...» Он то и дело принимался изучать Стригалева с растущим болезненным интересом. Лицо Ивана Ильича было подернуто болезненной желтизной худосочия, кое-где были заметны фиолетовые пятна заживших чирьев — как потухшие вулканы, а один — около кадыка — похоже, действовал, был залеплен марлевым кружком.
   Стригалев продолжал докладывать:
   — Очень эффективен метод предварительного воспитания обоих родителей на одних и тех же подвоях...
   Услышав знакомое слово «воспитание», мичуринец Цвях закивал головой.
   — Мы взяли взрослые, уже цветущие растения томатов — сорт «Бизон». На один из них прививались молодые сеянцы картошки культурных сортов, а на другие — сеянцы дикарей. Когда зацвели — скрещивали дикие привои с культурными. Процент удачи скрещиваний доходил до ста... Здесь, вы видите, дикарь завязал ягоды. Видимо, томат расшатывает наследственную основу...
   Цвях опять кивнул несколько раз. «Расшатывание», «наследственная основа» — это было хорошо знакомо ему.
   На языке Федора Ивановича вертелся убийственный вопрос: первый эксперимент отрицает связь между подвоем и привоем, а второй подтверждает — как понять? «Не будем вдаваться в такие тонкости», — сказал он себе. Все двинулись дальше вдоль стеллажа, останавливаясь около каждого нового ящика или горшка. Комиссия в молчании осмотрела стебли табака и петунии, привитые на картофеле. Федор Иванович не стал подкапывать, он знал уже: и там были клубни. Здесь под мичуринской маской зрел хороший «финн-чек» для академика Рядно. Правда, все зависит от того, как подать. Но подавай не подавай, а дело сделано чисто, сама природа говорит в их пользу.
   — И тут уже ягоды завязались, — рассеянно сказал Федор Иванович, остановившись перед какой-то очередной прививкой.
   — Это Сашины работы, — заметил Стригалев. Высокий, он говорил как будто под самым коньком оранжереи. — Давай, Саша, докладывай.
   Из группы аспирантов выступил красивый юноша, почти отрок, с узким лицом и прямыми соломенного цвета волосами, словно бы причесанный старинным деревянным гребнем.
   — Здесь мы прививали картофель на черный паслен и на дурман, — сказал он, поднимая на Федора Ивановича смелые серые глаза. — С той же целью — расшатывание наследственной основы. Прививки, по-моему, хорошо удались...
   — Это наш Саша Жуков, — заметил Стригален, кладя ему руку на плечо. — Наш активист. Студент четвертого курса. Папа у него знаменитый сталевар. Ударник.
   — Где же это ты, сынок, так набазурился прививать? — спросил Цвях. Все заулыбались.
   — У Ивана Ильича набазурился, — ответил Саша.
   — Хорошо бы исследовать эти ягоды на гиосциамин, — сказал Федор Иванович. — Ведь у дурмана все части содержат этот алкалоид. По нашей теории, он должен быть и в этих ягодах...
   Саша оглянулся на Стригалева.
   — Ну, раз теория... — сказал тот, встретившись взглядом с московским ревизором, от которого ничего не скрыть.
   «Не зря Касьян к нему прицепился», — подумал Федор Иванович. Сильно обеспокоенный, он осматривал выставленные перед ним растения, читая по ним всю потайную и хитроумную тактику не сдавшегося борца. И только кивал, одобряя хорошо, чисто выполненные прививки и как бы не замечая подвоха. Один только раз он как бы проснулся, услышав знакомую фамилию.
   — Шамкова, — прозвучал около него глубокий, крадущийся голос. Потом протяжный вздох. — Анжела... — Как будто с ним знакомились на танцах.
   — Пожалуйста, что у вас? — кратко сказал он, бросив на нее мгновенный острый взгляд.
   Она была крупная, с маленькой головой, туго обтянутой желто-белыми волосами, красный перстень горел на нежнейших пальцах с бледным маникюром. «Как же ты копаешься в земле?» — подумал Федор Иванович. Он бегло осмотрел какие-то выращенные ею гибриды, отметил в блокноте, что работа дельная, бьет в ту же точку, что и остальные, и перешел дальше.
   Здесь, выставив, как на рынке, плоды своей работы, стояла Елена Владимировна — в халатике и в очках.
   — Что продаетя? — спросил Цвях, подходя.
   — Пожалуйста, — сказала она с легким поклоном и подвинула вперед несколько горшков. — Продаем картошку. Вот дикари «Солянум пунэ», «Солянум гибберулезум» и «Солянум Шиккии». Все привиты на томаты, у всех завязались ягоды от пыльцы культурных сортов.
   — Интересный товар, — сказал Цвях.
   — Ну, как с катапультой? — спросила она, прямо взглянув на Федора Ивановича.
   Он отвечал с прохладным и проницательным взглядом тициановского Христа, которому фарисей предложил динарий:
   — Катапульта — хорошее средство для выхода из аварийной ситуации.
   — Он вчера говорил мне это слово, — сказал Цвях.
   — Он всем его говорит, — заметила она.
   — Сами прививаете? — спросил Федор Иванович.
   — Вот этими инструментами, — она показала маленькие, почти детские руки с корявыми ноготками земледельца. Федор Иванович вспомнил руки Анжелы Шамковой. Да, природа не зря трудилась, создавая руки, и целью ее был не только хватательный инструмент, но и сигнализатор, — как сказал бы технарь.