Страница:
всегда наведываюсь к нему.
-- Дело только в этом?
-- Да, конечно. В чем же еще? Он не заменил мне ни отца, ни тебя. Это
был просто добрый человек и хороший семьянин.
Альдо рассмеялся. Я не понял, почему мое описание отчима показалось ему
таким смешным.
-- Во всяком случае, -- сказал я, -- общими у нас были только крыша да
пища, которую мы ели, и, получив диплом Туринского университета, я мог идти
на все четыре стороны. Работа в банке, которую он предлагал, мне не
улыбалась, и я со своими языками занялся туристическим бизнесом.
-- В каком качестве?
-- Младшим администратором, администратором, гидом и, наконец,
групповодом.
-- Зазывала, -- сказал он.
-- Ну... да... Грубо говоря, я и есть зазывала. Старший зазывала. На
степень выше малого, который торгует открытками на пьяцца Маджоре.
-- В какой фирме ты служишь? -- спросил он.
-- <Саншайн Турз>, Генуя, -- ответил я.
-- Боже правый!
Он снял руку со спинки сиденья и завел машину, словно мое признание
положило конец допросу. В дальнейших вопросах не было необходимости. Дело
закрыто.
-- Они хорошо платят, -- сказал я в свою защиту. -- Я встречаю разных
людей. Как-никак опыт. Я все время в пути...
-- Куда? -- спросил он.
Я не ответил. Действительно, куда... Альдо включил сцепление, и машина
с ревом рванулась с места. Дорога взбиралась вверх по холмам. Она то и дело
сворачивала, петляла, извивалась змеиными кольцами. Внизу под нами
простирались поля, виноградники, оливковые рощи; вверху, венчая два холма,
парил сверкающий в лучах солнца Руффано.
-- А ты? -- спросил я.
Он улыбнулся. Привыкнув к тому, как Беппо водит автобус по горным
дорогам Тосканы и Умбрии, где приходится выбирать между скоростью и
безопасностью, я поражался беспечности моего брата. На каждом крутом
повороте узкой дороги он раскланивался со смертью.
-- Ты видел вчера вечером, -- сказал он. -- Я кукольник. Дергаю за
нитки, и куклы танцуют. Для этого нужна большая сноровка.
-- Я тебе верю. Но не понимаю зачем. Вся эта подготовка, вся эта
пропаганда ради одного-единственного дня в году, ради студенческого
фестиваля?
-- Фестиваль, -- сказал он, -- это их день. Это мир в миниатюре.
Он не ответил на мой вопрос, но я не настаивал. Затем он неожиданно
подверг меня допросу, к которому я не был готов.
-- Почему ты не приехал домой раньше?
Лучшая защита -- нападение. Не помню, кто первым произнес эту фразу.
Немецкий комендант ее часто цитировал.
-- Какой смысл мне было приезжать, если я думал, что ты погиб? --
сказал я.
-- Спасибо, Бео, -- сказал Альдо. Кажется, мой ответ удивил его. -- Как
бы то ни было, -- добавил он, -- теперь ты приехал и я могу этим
воспользоваться.
После двадцатидвухлетней разлуки он мог бы сказать это иначе. Я
раздумывал, не пришло ли время рассказать ему про Марту. Но решил пока
промолчать.
-- Проголодался? -- спросил он.
-- Да.
-- Тогда возвращаемся. Ко мне домой, на виа деи Соньи, два.
-- Я знаю. Вчера вечером я заходил к тебе, но ты еще не вернулся.
-- Возможно.
Ему это было неинтересно. Он думал о чем-то другом.
-- Альдо! -- спросил я. -- Что мы скажем? Всем расскажем правду?
-- Какую правду?
-- Как -- какую? Что мы братья.
-- Я еще не решил, -- ответил он. -- Пожалуй, лучше не говорить.
Кстати, ты здесь давно? Тебя уволили из <Саншайн Турз>?
-- Нет, -- сказал я, -- не уволили. Я взял отпуск.
-- Тогда все просто. Что-нибудь придумаем.
Машина спустилась в раскинувшуюся у подножия холмов долину и стрелой
полетела по направлению к Руффано. Мы въехали в город с южной стороны, по
крутому склону поднялись на виа 8 Сеттембре, проехали мимо студенческого
общежития и свернули направо. Альдо остановил машину перед двойной аркой
своего дома.
-- Выходи, -- сказал он.
Я огляделся со слабой надеждой, что нас увидят, но улица была пустынна.
Все сидели по домам за вторым завтраком.
-- Вчера вечером я видел Джакопо, -- сказал я, пока мы вместе шли к
двери. -- Но он меня не узнал.
-- С чего бы ему тебя узнать? -- спросил Альдо.
Он повернул ключ и втолкнул меня в холл. Я вернулся на двадцать лет
назад. Мебель, отделка, даже картины на стене были из нашего старого дома. Я
увидел то, что искал, но так и не нашел в доме номер 8 по виа деи Соньи.
Улыбаясь, я поднял глаза на Альдо.
-- Да, -- сказал он. -- Все здесь. Все, что осталось.
Он нагнулся и поднял с пола конверт. Наверное, тот самый конверт,
который Карла Распа накануне вечером опустила в почтовый ящик. Он мельком
взглянул на почерк и, не раскрывая, бросил конверт на стол.
-- Проходи, -- сказал Альдо. -- Я позову Джакопо.
Я вошел в комнату, видимо гостиную. Стулья, письменный стол, диван, на
котором обычно сидела моя мать... все это я узнал. Рядом с книжным шкафом
висел портрет нашего отца. Отец казался на нем помолодевшим, подтянутым, но
от него все так же веяло ласковой твердостью, которая всегда вызывала во мне
чувство приниженности. Я сел, положил руки на колени и огляделся.
Единственной уступкой более позднему времени были картины с самолетами на
противоположной стене.
Самолеты в бою. Взмывающие вверх, пикирующие вниз, со шлейфом дыма и
пламени на хвосте.
-- Скоро Джакопо принесет второй завтрак, -- сказал Альдо, входя в
комнату. -- Через несколько минут. Выпей.
Он подошел к столу в углу комнаты -- его я тоже узнал -- и налил на
двоих кампари в стаканы, которые тоже были нашими.
-- Альдо, я и не знал, что все это так много для тебя значит, -- сказал
я, показывая рукой на комнату.
Он залпом выпил свой кампари.
-- Очевидно, больше, чем для тебя значила обстановка синьора Фаббио.
Загадочно, но что из того? Меня это не тревожило. Меня ничто не
тревожило. Я во всей полноте ощущал благодать Вознесения. Нашего
собственного.
-- Я рассказал Джакопо, кто ты, -- сказал Альдо. -- Думаю, так лучше.
-- Делай как хочешь, -- ответил я.
-- Где ты остановился?
-- На виа Сан Микеле, номер двадцать четыре, у синьоры Сильвани. У нее
полон дом студентов, но боюсь, не твоей веры. Все с факультета экономики и
коммерции, к тому же совершенные фанатики.
-- Это хорошо. -- Он улыбнулся. -- Даже очень хорошо.
Я пожал плечами. Соперничество между фракциями было по-прежнему выше
моего понимания.
-- Ты можешь быть посредником, -- добавил Альдо.
Глядя в стакан с кампари, я размышлял над его словами. Кажется, в
прошлом, когда он учился в руффановском лицее, тоже бывали такие поручения,
правда, выполнял их я не всегда успешно. Послания, засунутые в карманы его
однокашников, иногда попадали не по адресу. Такая роль имеет свои
недостатки.
-- Я в этом не разбираюсь, -- сказал я.
-- Зато я разбираюсь, -- возразил Альдо.
Джакопо принес второй завтрак.
-- Привет, -- сказал я.
-- Прошу прощения, что вчера не узнал вас, синьор Армино. -- Он опустил
поднос и, совсем как ординарец, встал по стойке <смирно>. -- Я очень рад вас
видеть.
-- К чему такая напыщенность? -- спросил Альдо. -- В Бео всего пять
футов и пять дюймов роста. Ты все так же можешь качать его на колене.
Я и забыл. В сорок третьем Джакопо действительно проделывал такое.
Альдо его подбивал. Марта возражала и закрывала дверь кухни. Марта...
Джакопо поставил на стол еду и большой графин вина с местных
виноградников. Позже я спросил брата, не Джакопо ли делает все по дому.
-- Он вполне справляется, -- сказал Альдо. -- Убирать приходит одна
женщина. Я держал для этого Марту, пока она не запила. Когда дело стало
совсем безнадежным, я ее выставил.
Время пришло. Я закончил. Альдо все еще ел.
-- Я должен тебе кое-что сказать, -- начал я. -- Лучше сделать это
сейчас, поскольку дело касается и меня. Марта мертва. Скорее всего, ее
убили.
Альдо отложил вилку и через стол уставился на меня.
-- Что ты имеешь в виду, черт возьми? -- резко спросил он.
Его глаза с немым обвинением пристально смотрели на меня. Я вытер рот,
встал из-за стола и принялся ходить взад-вперед по комнате.
-- Я, конечно, могу ошибаться, -- сказал я. -- Но думаю, что не
ошибаюсь. Боюсь, что нет. И если это так, то здесь и моя вина.
Я рассказал ему всю историю. От начала до конца. Английские туристки,
одинокий варвар и его чаевые в десять тысяч лир, мои ночные кошмары и их
связь с алтарным образом в Сан Чиприано. Утренняя заметка в газете,
посещение полиции, знакомое, как мне показалось, тело и внезапный порыв,
который привел меня в Руффано. Наконец, мой вчерашний приход к часовне
Оньиссанти и сапожник Джиджи, садящийся со своей сестрой Марией в
полицейскую машину.
Альдо выслушал меня, ни разу не прервав. Я не смотрел на него,
рассказывая свою историю. Просто ходил взад-вперед по комнате и говорил,
говорил. Я слышал, что говорю невнятно и сбивчиво, как перед судьей,
поправляясь в мелочах, которые не имели никакого значения.
Закончив, я снова сел на стул. Я думал, что его обвиняющий взгляд все
так же прикован ко мне. Но Альдо невозмутимо чистил апельсин.
-- Ты видишь? -- спросил я, чувствуя себя совершенно измученным. -- Ты
понимаешь?
Он положил в рот крупную дольку апельсина и проглотил.
-- Да, вижу, -- сказал он. -- Это довольно легко проверить. С полицией
Руффано у меня очень хорошие отношения. Надо всего-навсего снять трубку и
спросить их, правда ли, что мертвая женщина -- это Марта.
-- И если это так?
-- Ну что ж, очень плохо, -- сказал он, протягивая руку за следующей
долькой. -- Она бы все равно умерла, учитывая ее состояние. Джиджи не могли
с ней справиться. Никто не мог. Спроси Джакопо. Она была пьяницей.
Он не понял. Он не понял, что если Марта убита, то убита лишь потому,
что я вложил ей в руку десять тысяч лир. Я во второй раз объяснил ему это.
Он окунул пальцы в миску с водой, которая стояла рядом с его тарелкой.
-- Ну и что? -- спросил он.
-- Разве я не должен был сообщить об этом римской полиции? Разве это не
объяснило бы мотив убийства? -- повторил я.
Альдо встал. Подошел к двери и крикнул, чтобы Джакопо нес кофе. После
того как кофе принесли и дверь закрылась, он налил его нам обоим и стал
медленно, задумчиво помешивать свой.
-- Мотив для убийства, -- проговорил он, -- время от времени есть у
каждого из нас. В том числе и у тебя. Если тебе так хочется, беги в полицию
и расскажи там то же, что и мне. Ты увидел лежащую на церковной паперти
старуху, и она напомнила тебе алтарный образ, которым тебя стращали в
детстве. Прекрасно. И что же ты делаешь? Ты склоняешься над женщиной, и она
поднимает голову. Она узнает тебя, ребенка, который двадцать лет назад бежал
с немецкой, армией. Ты узнаешь ее, и у тебя в мозгу что-то щелкает. Ты ее
убиваешь в безумном порыве убить преследующий тебя кошмар и затем для
успокоения совести вкладываешь в ее руку ассигнацию в десять тысяч лир.
Он залпом выпил кофе и направился в другой конец комнаты. Снял трубку.
-- Я свяжусь с комиссаром полиции. Сегодня воскресенье, он, скорее
всего, дома. По крайней мере, он сообщит мне последние новости.
-- Нет, подожди... Альдо! -- в панике крикнул я.
-- Почему? Ты ведь хочешь знать, не так ли? Я тоже.
Он назвал номер. Я уже ничего не мог сделать. Теперь это была не моя
тайна, не моя мука. Альдо разделил ее со мной, отчего смятение мое только
усилилось. По его мнению, это убийство мог бы совершить и я. У меня не было
свидетелей, которые подтвердили бы мое алиби. В предложенном им мотиве была
своя страшная логика. Настаивать на невиновности бессмысленно. В полиции мне
не поверят -- да и с чего им верить? Мне никогда не доказать, что я здесь ни
при чем.
-- Ты ведь не собираешься впутывать меня в это дело? -- спросил я.
С наигранным отчаянием Альдо поднял взор к небесам и заговорил в
трубку.
-- Это вы, комиссар? -- сказал он. -- Надеюсь, я не оторвал вас от
завтрака. Это Донати, Альдо Донати. Очень хорошо, благодарю вас. Комиссар, я
встревожен слухами, которые ходят по Руффано. Мне рассказал про них мой
слуга Джакопо. По его словам, пропавшая несколько дней назад старая нянька
нашей семьи Марта Зампини может оказаться той самой женщиной, которую убили
в Риме... да... да... Нет, вы же знаете, я слишком занят и редко читаю
газеты, во всяком случае, об этом мне ничего не попадалось. Джиджи, да. Она
жила у них последние несколько месяцев... понимаю... да... -- Он посмотрел
на меня и кивнул. У меня упало сердце. Похоже, что это правда и я увяз еще
больше. -- Значит, нет никаких сомнений? Мне очень жаль. Да, она совершенно
опустилась. Пока это было возможно, она служила у меня. Полагаю, Джиджи
ничего вам не могут сообщить? Но почему Рим? Да, внезапный порыв...
возможно... Вы надеетесь вскоре арестовать убийцу? Хорошо. Хорошо. Я буду
вам очень признателен, если вы свяжитесь со мной, как только узнаете
что-нибудь новое. Естественно, между нами. Благодарю вас... благодарю.
Альдо положил трубку. Затем взял нераспечатанную пачку сигарет и бросил
ее мне.
-- Успокойся, -- сказал он. -- Скоро ты будешь вне подозрений. Они
рассчитывают арестовать убийцу в ближайшие двадцать четыре часа.
В том, что Альдо предположил, будто мое волнение объясняется страхом за
собственную шкуру, сказывалось его давнее отношение ко мне, и возражать было
бесполезно. Да, виновен. Виновен в том, что вложил деньги в ее руку и не
оглянулся. Виновен в том, что перешел на другую сторону улицы.
Муки совести побудили меня перейти в нападение.
-- Почему она пила? Разве ты о ней не заботился?
Его ответ поразил меня своей страстностью.
-- Я ее кормил, одевал, но она все равно сорвалась. Почему? Не
спрашивай меня, почему. Видовой атавизм, наследие предков-пьяниц. Если
кто-то твердо решил покончить с собой, ты не можешь ему помешать. -- Он
громко позвал Джакопо. Тот вошел и забрал кофейный поднос. -- Меня ни для
кого нет дома, -- сказал Альдо. -- Мы с Бео потеряли двадцать два года. За
несколько часов их не восполнишь.
Он взглянул на меня и улыбнулся. Комната, теперь такая знакомая и
родная своей обстановкой, сомкнулась вокруг меня. Ответственность за мир со
всеми его невзгодами на мне уже не лежала. Альдо возьмет ее на себя.
Мы проговорили весь день. Иногда молча входил Джакопо с горячим кофе и
также молча удалялся. Комната наполнилась дымом от моих сигарет, только
моих. Альдо сказал, что бросил, что его давно не тянет курить. Мало-помалу я
выудил из него историю его послевоенных лет. Как после перемирия он попал к
партизанам. Даже тогда он ничего не знал о роковой телеграмме и полагал,
будто мы думаем, что он в плену. И только добравшись до Руффано через
несколько месяцев после того, как мы сами бежали с немецким комендантом, он
узнал правду от Марты. До них же дошли слухи, что по пути на север, к
австрийской границе, наш конвой попал под бомбежку и что наша мать и я
убиты. Так, каждый по- своему, мы оказались в разных мирах.
Ему, двадцатилетнему молодому человеку, и мне, одиннадцатилетнему
мальчику, предстояло начать новую жизнь. Мне -- неделю за неделей смотреть
на то, как женщина без принципов и убеждений с каждым днем, с каждой ночью
становится все более легкомысленной, все более неразборчивой, как блекнет и
увядает. Ему -- помнить, как та же женщина с ним прощалась, когда он уезжал
после последнего отпуска, -- сердечная, любящая, полная планов на будущие
встречи -- и затем пережить крушение этого образа, слыша не только от Марты,
но ото всех знавших ее рассказы о том, чем она кончила. Сплетни, стыд,
позор. Кое- кто даже видел, как она смеялась, уезжая в машине коменданта, а
я размахивал из окна машины флажком с изображением свастики.
-- Это был последний удар, -- сказал Альдо. -- Ты и твой флажок.
Я вновь вернулся в прошлое и, глядя на него глазами Альдо, чувствовал,
что ее позор становится моим позором. Я пытался привести хоть какие- нибудь
оправдания. Он сразу отметал их.
-- Бесполезно, Бео, -- сказал он. -- Я не хочу ничего слышать. Что бы
она ни делала во Франкфурте или Турине, во что бы ни превратила жизнь этого
Фаббио, которого ты называешь своим отчимом, как бы ни была несчастна,
больна, беспомощна -- все это не имеет значения. Для меня она умерла в тот
день, когда уехала из Руффано.
Я спросил, видел ли он могилу нашего отца. Да, он ее видел. Он был в
лагере для военнопленных, где похоронен отец. Один раз. И больше туда не
возвращался. Эту тему он тоже не хотел обсуждать.
-- Он висит вон там, на стене, -- сказал Альдо, показывая рукой на
портрет. -- Больше мне ничего не надо. Портрет и его вещи в этой комнате. А
еще то наследие, которое он оставил после себя в герцогском дворце. Я решил
продолжить с того, на чем он остановился, и, как видишь, мне удалось сделать
больше, чем ему. Это моя цель.
Он говорил с какой-то странной горечью, словно и уважение, которым он
пользуется в Руффано, и быстрая, успешная карьера его вовсе не радуют и
жизнь его прошла впустую. Словно что-то постоянно от него ускользало. Но не
гордость удовлетворенного честолюбия, не деньги, не слава.
-- Я хотел одного. Я хотел другого. Я хотел осуществить такое-то и
такое-то начинания.
Ни разу не заговорил он в настоящем или в будущем времени. После одной
затянувшейся паузы в нашем разговоре я спросил у него:
-- Ты не собираешься со временем жениться? Завести семью? Чтобы после
тебя тоже что-то осталось?
Альдо рассмеялся. В это время он стоял у окна и смотрел на далекие
горы. Из окна была хорошо видна Монте Капелло, под которой утром мы проехали
на машине. Теперь, с приближением вечера она особенно четко вырисовывалась
на фоне неба, синяя, как одеяние китайского мандарина.
-- Помнишь? -- спросил он. -- Когда ты был совсем маленьким, я тратил
много времени и сил, чтобы построить карточный дом на столе в гостиной, на
том самом столе, за которым мы сегодня ели. Дом занимал весь стол -- на него
уходило колод семь. Затем наступало мгновение торжества. Когда, дунув на
него всего один раз, я разрушал все строение.
Я это помнил. Прежде чем упасть, хрупкое сооружение слегка вздрагивало
и покачивалось, как гигантская пагода, и когда падала последняя карта,
ребенка охватывал благоговейный страх.
-- Да, -- сказал я. -- Но какое отношение это имеет к моему вопросу?
-- Самое прямое.
Альдо пересек комнату, снял со стены один из рисунков и принес его мне.
На рисунке был изображен истребитель, в вихре огня падающий на землю.
-- Это не мой, но мог быть и моим, -- сказал он. -- Так у меня на
глазах уходили другие. Товарищи, рядом с которыми я летал. Я по- настоящему
не горел, успел выпрыгнуть, прежде чем самолет загорелся и, как пылающий
бумажный змей, устремился к земле. Дело в том, что попадание снаряда, взрыв
и мое освобождение в небе произошли почти одновременно. Я пережил
незабываемое мгновение торжества и экстаза. То была смерть, и то была мощь.
Создание и уничтожение -- все вместе. Я ощутил жизнь, и я познал смерть.
Он повесил картину на место. Я все же не понимал, какое отношение она
имеет к женитьбе и обзаведению семейством, если не считать, что по сравнению
с переживаниями, которые, глядя на картину, я тщетно пытался примерить к
себе, все остальное теряет всякую цену. С ликованием познать в смерти
никчемность жизни.
Альдо взглянул на часы. Было без четверти семь.
-- Я должен тебя покинуть, -- сказал он. -- У меня встреча во дворце.
Больше часа она не займет. Снова по поводу фестиваля.
Мы весь день не касались этой темы. Мы вообще не говорили о том, чем
Альдо сейчас занимается. Мы целиком погрузились в прошлое.
-- У тебя не назначено никакого свидания? -- спросил он.
Я улыбнулся и покачал головой. Какое может быть свидание, раз мы сейчас
вместе?
-- Хорошо, -- сказал он. -- Тогда я возьму тебя на обед к Ливии Бутали.
Он подошел к телефону и набрал номер. Воображение мгновенно перенесло
меня к нашему старому дому в другом конце виа деи Соньи. Я услышал звуки
рояля, снова Шопен, но музыка вдруг оборвалась, и я увидел, как пианистка
идет в другой конец комнаты, к телефону, звонка которого она ждала весь
день.
Альдо говорил в трубку:
-- Мы оба. Скажем, в четверть девятого.
Не дожидаясь дальнейших вопросов, он положил трубку. Я представил себе,
как она стоит с трубкой в руке, расстроенная, недоумевающая, затем идет к
роялю и выплескивает свои чувства в страстном <Этюде>.
-- Ты, кажется, говорил, что твоя поверхностная эрудиция включает
знание немецкого? -- неожиданно спросил Альдо.
-- Да, -- ответил я. -- Наследство коменданта.
Пропустив мимо ушей мой выпад, он подошел к столику за диваном и взял с
него тома, которые я накануне днем принес синьоре Бутали из библиотеки.
-- В таком случае взгляни на них, пока меня не будет, -- сказал он. --
Я собирался дать их одному из моих ребят-германистов, но ты даже больше
подходишь. -- Он бросил книги на стол рядом с моим стулом.
-- Думаю, мне надо предупредить тебя, -- сказал я, -- то, что я прочел,
правда довольно бегло, изображает Сокола вовсе не непонятым гением, как ты
представил его своей элите, а совсем иначе. Если синьора Бутали
действительно собирается отвезти их мужу в Рим, то еще один сердечный
приступ ему гарантирован.
-- Не беспокойся, -- сказал Альдо, -- он их не прочтет. Книги она взяла
для меня, я ее попросил.
Я пожал плечами. Как председатель художественного совета Руффано, он,
видимо, имел на это право.
-- Конечно, этот немецкий автор пристрастен, -- продолжал Альдо. -- Как
и все ученые в девятнадцатом веке. Ранние итальянские манускрипты, которые я
на прошлой неделе прочел в Риме, освещают некоторые аспекты его жизни под
иным углом зрения. -- Он открыл дверь и крикнул через холл: -- Джакопо! --
Тот явился. -- Я ухожу на час, -- сказал ему Альдо. -- Никого не впускай. Мы
с Бео обедаем в номере восемь.
-- Да, синьор, -- сказал Джакопо и добавил: -- Днем дважды заходила
одна дама. Сказала, кто она. Синьорина Распа.
-- Чего она хотела?
Чопорное лицо Джакопо расплылось в улыбке.
-- Видимо, синьорина хотела вас, -- ответил он.
Я показал на конверт, который все еще лежал на столике в холле.
-- Она приходила вчера вечером, -- сказал я. -- Я стоял недалеко и
видел, как она сунула его в щель.
Альдо взял конверт и бросил его мне.
-- Прочти, -- сказал он. -- Тебе она такая же приятельница, как и мне.
Он вышел из дому и захлопнул за собой дверь. Я слышал, как он заводит
<альфа-ромео>. До герцогского дворца было четыре минуты ходьбы, но он не мог
обойтись без машины.
-- По-прежнему летчик? -- спросил я Джакопо.
-- Только летчик, -- ответил тот, выразительно подчеркивая каждое
слово. -- Художественный совет? -- Он презрительно щелкнул пальцами, затем
налил стакан вермута и широким жестом поставил его передо мной.
-- Желаю приятно отобедать, -- сказал он и вышел.
Не испытывая ни малейших угрызений совести, я раскрыл письмо Карлы
Распа. Начиналось оно официальной благодарностью профессору Донати за
любезность, с какой он предоставил ей и ее спутнику пропуск на собрание в
герцогском дворце. Оно произвело на нее неизгладимое впечатление. Она хотела
обсудить с самим докладчиком многие моменты его обращения к студентам. На
тот случай, если он вернется до полуночи, она весь вечер будет дома, кроме
того, она свободна все воскресенье, на случай, если у него в течение дня
выдастся свободный час. Она с удовольствием зашла бы к нему или, наоборот,
если у него не запланировано что-нибудь более интересное, почла бы за честь
предложить ему перекусить и выпить у нее на квартире в доме номер 5 по виа
Сан Микеле. Письмо заканчивалось официальными уверениями в уважении и
прочее. Подпись, <Карла Распа>, вилась через всю страницу, и ее буквы
походили на сплетенные в страстном объятии руки. Я положил письмо в конверт,
задаваясь вопросом, ждет ли все еще его автор звонка в дверь, и не без
облегчения занялся безрассудствами Сокола.
<Не по летам развитая любвеобильность герцога Клаудио, -- читал я, --
возмущала наиболее степенных граждан Руффано и оказалась губительной для его
собственного физического и душевного здоровья. Его безрассудства и пороки
достигли опасного предела и так тревожили старших придворных, что они стали
опасаться за саму жизнь своего правителя. Злой гений герцога свел его с
компанией бродячих актеров, и в восторге от их распущенности он так к ним
привязался, что назначил самых молодых из них на высокие придворные
должности>.
Ну что ж, Альдо сам об этом просил. Я нашел лист бумаги, карандаш и,
потягивая вермут, стал записывать перевод наиболее впечатляющих фрагментов.
<Случайное знакомство Сокола с комедиантами перешло в близость и
постепенно заняло все его время и мысли. Эти личности, принадлежавшие к
самым подлым сословиям, сопровождали герцога, где бы он ни появлялся.
Нравственно опустившись до их уровня, он оскорблял приличия и, все более
изощряясь в сумасбродствах, устраивал перед своими подданными представления
столь постыдного свойства, что...>
Здесь немецкий автор, содрогаясь, переходил на греческий. Моя туринская
степень не предполагала знания классических языков. Возможно, с точки зрения
фестиваля это и не имело особого значения, но я все же немного расстроился.
Я перевернул страницы назад, до того места, которое прочел накануне в
библиотеке. Кто-то, вероятнее всего молодой студент, о котором упомянул
Альдо, меня опередил. Наверное, мой брат зашел за книгами вскоре после моего
визита к синьоре Бутали и принес сюда с тем, чтобы его переводчик их
просмотрел. На том месте, которое я запомнил, лежала закладка.
<Когда жители Руффано выдвинули против него свои обвинения, герцог
Клаудио отплатил им, заявив, что самим небом ему дарована власть решать,
какого наказания заслуживают его подданные. Гордого разденут донага,
-- Дело только в этом?
-- Да, конечно. В чем же еще? Он не заменил мне ни отца, ни тебя. Это
был просто добрый человек и хороший семьянин.
Альдо рассмеялся. Я не понял, почему мое описание отчима показалось ему
таким смешным.
-- Во всяком случае, -- сказал я, -- общими у нас были только крыша да
пища, которую мы ели, и, получив диплом Туринского университета, я мог идти
на все четыре стороны. Работа в банке, которую он предлагал, мне не
улыбалась, и я со своими языками занялся туристическим бизнесом.
-- В каком качестве?
-- Младшим администратором, администратором, гидом и, наконец,
групповодом.
-- Зазывала, -- сказал он.
-- Ну... да... Грубо говоря, я и есть зазывала. Старший зазывала. На
степень выше малого, который торгует открытками на пьяцца Маджоре.
-- В какой фирме ты служишь? -- спросил он.
-- <Саншайн Турз>, Генуя, -- ответил я.
-- Боже правый!
Он снял руку со спинки сиденья и завел машину, словно мое признание
положило конец допросу. В дальнейших вопросах не было необходимости. Дело
закрыто.
-- Они хорошо платят, -- сказал я в свою защиту. -- Я встречаю разных
людей. Как-никак опыт. Я все время в пути...
-- Куда? -- спросил он.
Я не ответил. Действительно, куда... Альдо включил сцепление, и машина
с ревом рванулась с места. Дорога взбиралась вверх по холмам. Она то и дело
сворачивала, петляла, извивалась змеиными кольцами. Внизу под нами
простирались поля, виноградники, оливковые рощи; вверху, венчая два холма,
парил сверкающий в лучах солнца Руффано.
-- А ты? -- спросил я.
Он улыбнулся. Привыкнув к тому, как Беппо водит автобус по горным
дорогам Тосканы и Умбрии, где приходится выбирать между скоростью и
безопасностью, я поражался беспечности моего брата. На каждом крутом
повороте узкой дороги он раскланивался со смертью.
-- Ты видел вчера вечером, -- сказал он. -- Я кукольник. Дергаю за
нитки, и куклы танцуют. Для этого нужна большая сноровка.
-- Я тебе верю. Но не понимаю зачем. Вся эта подготовка, вся эта
пропаганда ради одного-единственного дня в году, ради студенческого
фестиваля?
-- Фестиваль, -- сказал он, -- это их день. Это мир в миниатюре.
Он не ответил на мой вопрос, но я не настаивал. Затем он неожиданно
подверг меня допросу, к которому я не был готов.
-- Почему ты не приехал домой раньше?
Лучшая защита -- нападение. Не помню, кто первым произнес эту фразу.
Немецкий комендант ее часто цитировал.
-- Какой смысл мне было приезжать, если я думал, что ты погиб? --
сказал я.
-- Спасибо, Бео, -- сказал Альдо. Кажется, мой ответ удивил его. -- Как
бы то ни было, -- добавил он, -- теперь ты приехал и я могу этим
воспользоваться.
После двадцатидвухлетней разлуки он мог бы сказать это иначе. Я
раздумывал, не пришло ли время рассказать ему про Марту. Но решил пока
промолчать.
-- Проголодался? -- спросил он.
-- Да.
-- Тогда возвращаемся. Ко мне домой, на виа деи Соньи, два.
-- Я знаю. Вчера вечером я заходил к тебе, но ты еще не вернулся.
-- Возможно.
Ему это было неинтересно. Он думал о чем-то другом.
-- Альдо! -- спросил я. -- Что мы скажем? Всем расскажем правду?
-- Какую правду?
-- Как -- какую? Что мы братья.
-- Я еще не решил, -- ответил он. -- Пожалуй, лучше не говорить.
Кстати, ты здесь давно? Тебя уволили из <Саншайн Турз>?
-- Нет, -- сказал я, -- не уволили. Я взял отпуск.
-- Тогда все просто. Что-нибудь придумаем.
Машина спустилась в раскинувшуюся у подножия холмов долину и стрелой
полетела по направлению к Руффано. Мы въехали в город с южной стороны, по
крутому склону поднялись на виа 8 Сеттембре, проехали мимо студенческого
общежития и свернули направо. Альдо остановил машину перед двойной аркой
своего дома.
-- Выходи, -- сказал он.
Я огляделся со слабой надеждой, что нас увидят, но улица была пустынна.
Все сидели по домам за вторым завтраком.
-- Вчера вечером я видел Джакопо, -- сказал я, пока мы вместе шли к
двери. -- Но он меня не узнал.
-- С чего бы ему тебя узнать? -- спросил Альдо.
Он повернул ключ и втолкнул меня в холл. Я вернулся на двадцать лет
назад. Мебель, отделка, даже картины на стене были из нашего старого дома. Я
увидел то, что искал, но так и не нашел в доме номер 8 по виа деи Соньи.
Улыбаясь, я поднял глаза на Альдо.
-- Да, -- сказал он. -- Все здесь. Все, что осталось.
Он нагнулся и поднял с пола конверт. Наверное, тот самый конверт,
который Карла Распа накануне вечером опустила в почтовый ящик. Он мельком
взглянул на почерк и, не раскрывая, бросил конверт на стол.
-- Проходи, -- сказал Альдо. -- Я позову Джакопо.
Я вошел в комнату, видимо гостиную. Стулья, письменный стол, диван, на
котором обычно сидела моя мать... все это я узнал. Рядом с книжным шкафом
висел портрет нашего отца. Отец казался на нем помолодевшим, подтянутым, но
от него все так же веяло ласковой твердостью, которая всегда вызывала во мне
чувство приниженности. Я сел, положил руки на колени и огляделся.
Единственной уступкой более позднему времени были картины с самолетами на
противоположной стене.
Самолеты в бою. Взмывающие вверх, пикирующие вниз, со шлейфом дыма и
пламени на хвосте.
-- Скоро Джакопо принесет второй завтрак, -- сказал Альдо, входя в
комнату. -- Через несколько минут. Выпей.
Он подошел к столу в углу комнаты -- его я тоже узнал -- и налил на
двоих кампари в стаканы, которые тоже были нашими.
-- Альдо, я и не знал, что все это так много для тебя значит, -- сказал
я, показывая рукой на комнату.
Он залпом выпил свой кампари.
-- Очевидно, больше, чем для тебя значила обстановка синьора Фаббио.
Загадочно, но что из того? Меня это не тревожило. Меня ничто не
тревожило. Я во всей полноте ощущал благодать Вознесения. Нашего
собственного.
-- Я рассказал Джакопо, кто ты, -- сказал Альдо. -- Думаю, так лучше.
-- Делай как хочешь, -- ответил я.
-- Где ты остановился?
-- На виа Сан Микеле, номер двадцать четыре, у синьоры Сильвани. У нее
полон дом студентов, но боюсь, не твоей веры. Все с факультета экономики и
коммерции, к тому же совершенные фанатики.
-- Это хорошо. -- Он улыбнулся. -- Даже очень хорошо.
Я пожал плечами. Соперничество между фракциями было по-прежнему выше
моего понимания.
-- Ты можешь быть посредником, -- добавил Альдо.
Глядя в стакан с кампари, я размышлял над его словами. Кажется, в
прошлом, когда он учился в руффановском лицее, тоже бывали такие поручения,
правда, выполнял их я не всегда успешно. Послания, засунутые в карманы его
однокашников, иногда попадали не по адресу. Такая роль имеет свои
недостатки.
-- Я в этом не разбираюсь, -- сказал я.
-- Зато я разбираюсь, -- возразил Альдо.
Джакопо принес второй завтрак.
-- Привет, -- сказал я.
-- Прошу прощения, что вчера не узнал вас, синьор Армино. -- Он опустил
поднос и, совсем как ординарец, встал по стойке <смирно>. -- Я очень рад вас
видеть.
-- К чему такая напыщенность? -- спросил Альдо. -- В Бео всего пять
футов и пять дюймов роста. Ты все так же можешь качать его на колене.
Я и забыл. В сорок третьем Джакопо действительно проделывал такое.
Альдо его подбивал. Марта возражала и закрывала дверь кухни. Марта...
Джакопо поставил на стол еду и большой графин вина с местных
виноградников. Позже я спросил брата, не Джакопо ли делает все по дому.
-- Он вполне справляется, -- сказал Альдо. -- Убирать приходит одна
женщина. Я держал для этого Марту, пока она не запила. Когда дело стало
совсем безнадежным, я ее выставил.
Время пришло. Я закончил. Альдо все еще ел.
-- Я должен тебе кое-что сказать, -- начал я. -- Лучше сделать это
сейчас, поскольку дело касается и меня. Марта мертва. Скорее всего, ее
убили.
Альдо отложил вилку и через стол уставился на меня.
-- Что ты имеешь в виду, черт возьми? -- резко спросил он.
Его глаза с немым обвинением пристально смотрели на меня. Я вытер рот,
встал из-за стола и принялся ходить взад-вперед по комнате.
-- Я, конечно, могу ошибаться, -- сказал я. -- Но думаю, что не
ошибаюсь. Боюсь, что нет. И если это так, то здесь и моя вина.
Я рассказал ему всю историю. От начала до конца. Английские туристки,
одинокий варвар и его чаевые в десять тысяч лир, мои ночные кошмары и их
связь с алтарным образом в Сан Чиприано. Утренняя заметка в газете,
посещение полиции, знакомое, как мне показалось, тело и внезапный порыв,
который привел меня в Руффано. Наконец, мой вчерашний приход к часовне
Оньиссанти и сапожник Джиджи, садящийся со своей сестрой Марией в
полицейскую машину.
Альдо выслушал меня, ни разу не прервав. Я не смотрел на него,
рассказывая свою историю. Просто ходил взад-вперед по комнате и говорил,
говорил. Я слышал, что говорю невнятно и сбивчиво, как перед судьей,
поправляясь в мелочах, которые не имели никакого значения.
Закончив, я снова сел на стул. Я думал, что его обвиняющий взгляд все
так же прикован ко мне. Но Альдо невозмутимо чистил апельсин.
-- Ты видишь? -- спросил я, чувствуя себя совершенно измученным. -- Ты
понимаешь?
Он положил в рот крупную дольку апельсина и проглотил.
-- Да, вижу, -- сказал он. -- Это довольно легко проверить. С полицией
Руффано у меня очень хорошие отношения. Надо всего-навсего снять трубку и
спросить их, правда ли, что мертвая женщина -- это Марта.
-- И если это так?
-- Ну что ж, очень плохо, -- сказал он, протягивая руку за следующей
долькой. -- Она бы все равно умерла, учитывая ее состояние. Джиджи не могли
с ней справиться. Никто не мог. Спроси Джакопо. Она была пьяницей.
Он не понял. Он не понял, что если Марта убита, то убита лишь потому,
что я вложил ей в руку десять тысяч лир. Я во второй раз объяснил ему это.
Он окунул пальцы в миску с водой, которая стояла рядом с его тарелкой.
-- Ну и что? -- спросил он.
-- Разве я не должен был сообщить об этом римской полиции? Разве это не
объяснило бы мотив убийства? -- повторил я.
Альдо встал. Подошел к двери и крикнул, чтобы Джакопо нес кофе. После
того как кофе принесли и дверь закрылась, он налил его нам обоим и стал
медленно, задумчиво помешивать свой.
-- Мотив для убийства, -- проговорил он, -- время от времени есть у
каждого из нас. В том числе и у тебя. Если тебе так хочется, беги в полицию
и расскажи там то же, что и мне. Ты увидел лежащую на церковной паперти
старуху, и она напомнила тебе алтарный образ, которым тебя стращали в
детстве. Прекрасно. И что же ты делаешь? Ты склоняешься над женщиной, и она
поднимает голову. Она узнает тебя, ребенка, который двадцать лет назад бежал
с немецкой, армией. Ты узнаешь ее, и у тебя в мозгу что-то щелкает. Ты ее
убиваешь в безумном порыве убить преследующий тебя кошмар и затем для
успокоения совести вкладываешь в ее руку ассигнацию в десять тысяч лир.
Он залпом выпил кофе и направился в другой конец комнаты. Снял трубку.
-- Я свяжусь с комиссаром полиции. Сегодня воскресенье, он, скорее
всего, дома. По крайней мере, он сообщит мне последние новости.
-- Нет, подожди... Альдо! -- в панике крикнул я.
-- Почему? Ты ведь хочешь знать, не так ли? Я тоже.
Он назвал номер. Я уже ничего не мог сделать. Теперь это была не моя
тайна, не моя мука. Альдо разделил ее со мной, отчего смятение мое только
усилилось. По его мнению, это убийство мог бы совершить и я. У меня не было
свидетелей, которые подтвердили бы мое алиби. В предложенном им мотиве была
своя страшная логика. Настаивать на невиновности бессмысленно. В полиции мне
не поверят -- да и с чего им верить? Мне никогда не доказать, что я здесь ни
при чем.
-- Ты ведь не собираешься впутывать меня в это дело? -- спросил я.
С наигранным отчаянием Альдо поднял взор к небесам и заговорил в
трубку.
-- Это вы, комиссар? -- сказал он. -- Надеюсь, я не оторвал вас от
завтрака. Это Донати, Альдо Донати. Очень хорошо, благодарю вас. Комиссар, я
встревожен слухами, которые ходят по Руффано. Мне рассказал про них мой
слуга Джакопо. По его словам, пропавшая несколько дней назад старая нянька
нашей семьи Марта Зампини может оказаться той самой женщиной, которую убили
в Риме... да... да... Нет, вы же знаете, я слишком занят и редко читаю
газеты, во всяком случае, об этом мне ничего не попадалось. Джиджи, да. Она
жила у них последние несколько месяцев... понимаю... да... -- Он посмотрел
на меня и кивнул. У меня упало сердце. Похоже, что это правда и я увяз еще
больше. -- Значит, нет никаких сомнений? Мне очень жаль. Да, она совершенно
опустилась. Пока это было возможно, она служила у меня. Полагаю, Джиджи
ничего вам не могут сообщить? Но почему Рим? Да, внезапный порыв...
возможно... Вы надеетесь вскоре арестовать убийцу? Хорошо. Хорошо. Я буду
вам очень признателен, если вы свяжитесь со мной, как только узнаете
что-нибудь новое. Естественно, между нами. Благодарю вас... благодарю.
Альдо положил трубку. Затем взял нераспечатанную пачку сигарет и бросил
ее мне.
-- Успокойся, -- сказал он. -- Скоро ты будешь вне подозрений. Они
рассчитывают арестовать убийцу в ближайшие двадцать четыре часа.
В том, что Альдо предположил, будто мое волнение объясняется страхом за
собственную шкуру, сказывалось его давнее отношение ко мне, и возражать было
бесполезно. Да, виновен. Виновен в том, что вложил деньги в ее руку и не
оглянулся. Виновен в том, что перешел на другую сторону улицы.
Муки совести побудили меня перейти в нападение.
-- Почему она пила? Разве ты о ней не заботился?
Его ответ поразил меня своей страстностью.
-- Я ее кормил, одевал, но она все равно сорвалась. Почему? Не
спрашивай меня, почему. Видовой атавизм, наследие предков-пьяниц. Если
кто-то твердо решил покончить с собой, ты не можешь ему помешать. -- Он
громко позвал Джакопо. Тот вошел и забрал кофейный поднос. -- Меня ни для
кого нет дома, -- сказал Альдо. -- Мы с Бео потеряли двадцать два года. За
несколько часов их не восполнишь.
Он взглянул на меня и улыбнулся. Комната, теперь такая знакомая и
родная своей обстановкой, сомкнулась вокруг меня. Ответственность за мир со
всеми его невзгодами на мне уже не лежала. Альдо возьмет ее на себя.
Мы проговорили весь день. Иногда молча входил Джакопо с горячим кофе и
также молча удалялся. Комната наполнилась дымом от моих сигарет, только
моих. Альдо сказал, что бросил, что его давно не тянет курить. Мало-помалу я
выудил из него историю его послевоенных лет. Как после перемирия он попал к
партизанам. Даже тогда он ничего не знал о роковой телеграмме и полагал,
будто мы думаем, что он в плену. И только добравшись до Руффано через
несколько месяцев после того, как мы сами бежали с немецким комендантом, он
узнал правду от Марты. До них же дошли слухи, что по пути на север, к
австрийской границе, наш конвой попал под бомбежку и что наша мать и я
убиты. Так, каждый по- своему, мы оказались в разных мирах.
Ему, двадцатилетнему молодому человеку, и мне, одиннадцатилетнему
мальчику, предстояло начать новую жизнь. Мне -- неделю за неделей смотреть
на то, как женщина без принципов и убеждений с каждым днем, с каждой ночью
становится все более легкомысленной, все более неразборчивой, как блекнет и
увядает. Ему -- помнить, как та же женщина с ним прощалась, когда он уезжал
после последнего отпуска, -- сердечная, любящая, полная планов на будущие
встречи -- и затем пережить крушение этого образа, слыша не только от Марты,
но ото всех знавших ее рассказы о том, чем она кончила. Сплетни, стыд,
позор. Кое- кто даже видел, как она смеялась, уезжая в машине коменданта, а
я размахивал из окна машины флажком с изображением свастики.
-- Это был последний удар, -- сказал Альдо. -- Ты и твой флажок.
Я вновь вернулся в прошлое и, глядя на него глазами Альдо, чувствовал,
что ее позор становится моим позором. Я пытался привести хоть какие- нибудь
оправдания. Он сразу отметал их.
-- Бесполезно, Бео, -- сказал он. -- Я не хочу ничего слышать. Что бы
она ни делала во Франкфурте или Турине, во что бы ни превратила жизнь этого
Фаббио, которого ты называешь своим отчимом, как бы ни была несчастна,
больна, беспомощна -- все это не имеет значения. Для меня она умерла в тот
день, когда уехала из Руффано.
Я спросил, видел ли он могилу нашего отца. Да, он ее видел. Он был в
лагере для военнопленных, где похоронен отец. Один раз. И больше туда не
возвращался. Эту тему он тоже не хотел обсуждать.
-- Он висит вон там, на стене, -- сказал Альдо, показывая рукой на
портрет. -- Больше мне ничего не надо. Портрет и его вещи в этой комнате. А
еще то наследие, которое он оставил после себя в герцогском дворце. Я решил
продолжить с того, на чем он остановился, и, как видишь, мне удалось сделать
больше, чем ему. Это моя цель.
Он говорил с какой-то странной горечью, словно и уважение, которым он
пользуется в Руффано, и быстрая, успешная карьера его вовсе не радуют и
жизнь его прошла впустую. Словно что-то постоянно от него ускользало. Но не
гордость удовлетворенного честолюбия, не деньги, не слава.
-- Я хотел одного. Я хотел другого. Я хотел осуществить такое-то и
такое-то начинания.
Ни разу не заговорил он в настоящем или в будущем времени. После одной
затянувшейся паузы в нашем разговоре я спросил у него:
-- Ты не собираешься со временем жениться? Завести семью? Чтобы после
тебя тоже что-то осталось?
Альдо рассмеялся. В это время он стоял у окна и смотрел на далекие
горы. Из окна была хорошо видна Монте Капелло, под которой утром мы проехали
на машине. Теперь, с приближением вечера она особенно четко вырисовывалась
на фоне неба, синяя, как одеяние китайского мандарина.
-- Помнишь? -- спросил он. -- Когда ты был совсем маленьким, я тратил
много времени и сил, чтобы построить карточный дом на столе в гостиной, на
том самом столе, за которым мы сегодня ели. Дом занимал весь стол -- на него
уходило колод семь. Затем наступало мгновение торжества. Когда, дунув на
него всего один раз, я разрушал все строение.
Я это помнил. Прежде чем упасть, хрупкое сооружение слегка вздрагивало
и покачивалось, как гигантская пагода, и когда падала последняя карта,
ребенка охватывал благоговейный страх.
-- Да, -- сказал я. -- Но какое отношение это имеет к моему вопросу?
-- Самое прямое.
Альдо пересек комнату, снял со стены один из рисунков и принес его мне.
На рисунке был изображен истребитель, в вихре огня падающий на землю.
-- Это не мой, но мог быть и моим, -- сказал он. -- Так у меня на
глазах уходили другие. Товарищи, рядом с которыми я летал. Я по- настоящему
не горел, успел выпрыгнуть, прежде чем самолет загорелся и, как пылающий
бумажный змей, устремился к земле. Дело в том, что попадание снаряда, взрыв
и мое освобождение в небе произошли почти одновременно. Я пережил
незабываемое мгновение торжества и экстаза. То была смерть, и то была мощь.
Создание и уничтожение -- все вместе. Я ощутил жизнь, и я познал смерть.
Он повесил картину на место. Я все же не понимал, какое отношение она
имеет к женитьбе и обзаведению семейством, если не считать, что по сравнению
с переживаниями, которые, глядя на картину, я тщетно пытался примерить к
себе, все остальное теряет всякую цену. С ликованием познать в смерти
никчемность жизни.
Альдо взглянул на часы. Было без четверти семь.
-- Я должен тебя покинуть, -- сказал он. -- У меня встреча во дворце.
Больше часа она не займет. Снова по поводу фестиваля.
Мы весь день не касались этой темы. Мы вообще не говорили о том, чем
Альдо сейчас занимается. Мы целиком погрузились в прошлое.
-- У тебя не назначено никакого свидания? -- спросил он.
Я улыбнулся и покачал головой. Какое может быть свидание, раз мы сейчас
вместе?
-- Хорошо, -- сказал он. -- Тогда я возьму тебя на обед к Ливии Бутали.
Он подошел к телефону и набрал номер. Воображение мгновенно перенесло
меня к нашему старому дому в другом конце виа деи Соньи. Я услышал звуки
рояля, снова Шопен, но музыка вдруг оборвалась, и я увидел, как пианистка
идет в другой конец комнаты, к телефону, звонка которого она ждала весь
день.
Альдо говорил в трубку:
-- Мы оба. Скажем, в четверть девятого.
Не дожидаясь дальнейших вопросов, он положил трубку. Я представил себе,
как она стоит с трубкой в руке, расстроенная, недоумевающая, затем идет к
роялю и выплескивает свои чувства в страстном <Этюде>.
-- Ты, кажется, говорил, что твоя поверхностная эрудиция включает
знание немецкого? -- неожиданно спросил Альдо.
-- Да, -- ответил я. -- Наследство коменданта.
Пропустив мимо ушей мой выпад, он подошел к столику за диваном и взял с
него тома, которые я накануне днем принес синьоре Бутали из библиотеки.
-- В таком случае взгляни на них, пока меня не будет, -- сказал он. --
Я собирался дать их одному из моих ребят-германистов, но ты даже больше
подходишь. -- Он бросил книги на стол рядом с моим стулом.
-- Думаю, мне надо предупредить тебя, -- сказал я, -- то, что я прочел,
правда довольно бегло, изображает Сокола вовсе не непонятым гением, как ты
представил его своей элите, а совсем иначе. Если синьора Бутали
действительно собирается отвезти их мужу в Рим, то еще один сердечный
приступ ему гарантирован.
-- Не беспокойся, -- сказал Альдо, -- он их не прочтет. Книги она взяла
для меня, я ее попросил.
Я пожал плечами. Как председатель художественного совета Руффано, он,
видимо, имел на это право.
-- Конечно, этот немецкий автор пристрастен, -- продолжал Альдо. -- Как
и все ученые в девятнадцатом веке. Ранние итальянские манускрипты, которые я
на прошлой неделе прочел в Риме, освещают некоторые аспекты его жизни под
иным углом зрения. -- Он открыл дверь и крикнул через холл: -- Джакопо! --
Тот явился. -- Я ухожу на час, -- сказал ему Альдо. -- Никого не впускай. Мы
с Бео обедаем в номере восемь.
-- Да, синьор, -- сказал Джакопо и добавил: -- Днем дважды заходила
одна дама. Сказала, кто она. Синьорина Распа.
-- Чего она хотела?
Чопорное лицо Джакопо расплылось в улыбке.
-- Видимо, синьорина хотела вас, -- ответил он.
Я показал на конверт, который все еще лежал на столике в холле.
-- Она приходила вчера вечером, -- сказал я. -- Я стоял недалеко и
видел, как она сунула его в щель.
Альдо взял конверт и бросил его мне.
-- Прочти, -- сказал он. -- Тебе она такая же приятельница, как и мне.
Он вышел из дому и захлопнул за собой дверь. Я слышал, как он заводит
<альфа-ромео>. До герцогского дворца было четыре минуты ходьбы, но он не мог
обойтись без машины.
-- По-прежнему летчик? -- спросил я Джакопо.
-- Только летчик, -- ответил тот, выразительно подчеркивая каждое
слово. -- Художественный совет? -- Он презрительно щелкнул пальцами, затем
налил стакан вермута и широким жестом поставил его передо мной.
-- Желаю приятно отобедать, -- сказал он и вышел.
Не испытывая ни малейших угрызений совести, я раскрыл письмо Карлы
Распа. Начиналось оно официальной благодарностью профессору Донати за
любезность, с какой он предоставил ей и ее спутнику пропуск на собрание в
герцогском дворце. Оно произвело на нее неизгладимое впечатление. Она хотела
обсудить с самим докладчиком многие моменты его обращения к студентам. На
тот случай, если он вернется до полуночи, она весь вечер будет дома, кроме
того, она свободна все воскресенье, на случай, если у него в течение дня
выдастся свободный час. Она с удовольствием зашла бы к нему или, наоборот,
если у него не запланировано что-нибудь более интересное, почла бы за честь
предложить ему перекусить и выпить у нее на квартире в доме номер 5 по виа
Сан Микеле. Письмо заканчивалось официальными уверениями в уважении и
прочее. Подпись, <Карла Распа>, вилась через всю страницу, и ее буквы
походили на сплетенные в страстном объятии руки. Я положил письмо в конверт,
задаваясь вопросом, ждет ли все еще его автор звонка в дверь, и не без
облегчения занялся безрассудствами Сокола.
<Не по летам развитая любвеобильность герцога Клаудио, -- читал я, --
возмущала наиболее степенных граждан Руффано и оказалась губительной для его
собственного физического и душевного здоровья. Его безрассудства и пороки
достигли опасного предела и так тревожили старших придворных, что они стали
опасаться за саму жизнь своего правителя. Злой гений герцога свел его с
компанией бродячих актеров, и в восторге от их распущенности он так к ним
привязался, что назначил самых молодых из них на высокие придворные
должности>.
Ну что ж, Альдо сам об этом просил. Я нашел лист бумаги, карандаш и,
потягивая вермут, стал записывать перевод наиболее впечатляющих фрагментов.
<Случайное знакомство Сокола с комедиантами перешло в близость и
постепенно заняло все его время и мысли. Эти личности, принадлежавшие к
самым подлым сословиям, сопровождали герцога, где бы он ни появлялся.
Нравственно опустившись до их уровня, он оскорблял приличия и, все более
изощряясь в сумасбродствах, устраивал перед своими подданными представления
столь постыдного свойства, что...>
Здесь немецкий автор, содрогаясь, переходил на греческий. Моя туринская
степень не предполагала знания классических языков. Возможно, с точки зрения
фестиваля это и не имело особого значения, но я все же немного расстроился.
Я перевернул страницы назад, до того места, которое прочел накануне в
библиотеке. Кто-то, вероятнее всего молодой студент, о котором упомянул
Альдо, меня опередил. Наверное, мой брат зашел за книгами вскоре после моего
визита к синьоре Бутали и принес сюда с тем, чтобы его переводчик их
просмотрел. На том месте, которое я запомнил, лежала закладка.
<Когда жители Руффано выдвинули против него свои обвинения, герцог
Клаудио отплатил им, заявив, что самим небом ему дарована власть решать,
какого наказания заслуживают его подданные. Гордого разденут донага,