только не стихли, но стали еще громче. Охранявшие колесницу студенты тоже
кричали, и я стоял растерянный, беспомощный, нелепая фигура в златовласом
парике и шафрановой робе, принимающая приветствия, адресованные вовсе не ей.
Что-то ударило меня в щеку и упало на пол колесницы. Это оказался не
камень, а цветок, и бросившая его девушка была Катерина.
-- Армино, -- крикнула она, -- Армино!
Ее огромные глаза искрились смехом, и я увидел, что мое шафрановое
одеяние съехало и из-под него видны зеленая рубашка и черные джинсы. Над
приветственными криками катились волны смеха -- радостного, веселого,
сердечного.
-- Не я им нужен, а ты, -- сказал я Альдо, но он не ответил, и,
обернувшись, я увидел, что он выскочил из колесницы, нырнул за окружающий ее
кордон и бежит к боковой двери герцогского дворца. Я крикнул Джорджо: --
Остановите его... остановите его...
Но Джорджо, смеясь, покачал головой.
-- Все идет по плану, -- сказал он, -- как написано в книге. Он
покажется толпам на пьяцца дель Меркато из дворца.
Я сорвал с себя колет, парик и, бросив их на землю, выскочил из
колесницы. Вдогонку мне летел смех, радостные крики; я слышал их на бегу. Я
оттолкнул Доменико, который попытался меня остановить, вбежал в боковую
дверь и следом за Альдо помчался через двор. Я слышал, как он взбегает по
лестнице на галерею. Громко смеясь, он распахнул дверь в тронный зал. Я уже
почти догнал его, но он захлопнул дверь и, когда я снова открыл ее, уже
миновал тронный зал и комнату херувимов.
-- Альдо... -- кричал я, -- Альдо...
Там никого не было. Комната херувимов была пуста. Как и спальня
герцога, и гардеробная, и маленькая домашняя церковь под крышей правой
башни. Услышав голоса, я бросился на балкон между двумя башнями и увидел
синьору Бутали и ректора, они смотрели вниз, на пьяцца дель Меркато. При
моем внезапном появлении они обернулись, удивленно посмотрели на меня, и я
заметил, что удивление на лице синьоры тут же сменилось испугом.
-- В чем дело, что случилось? -- спросила она. -- Мы слышали, как в
городе все кричат и аплодируют. Все уже кончено?
-- Как кончено? -- сказал ректор. -- Донати сам сказал нам, что финал
будет после полета колесницы. Мы еще ничего не видели.
У него был озадаченный, разочарованный вид человека, которого лишили
возможности присутствовать при необыкновенном, величественном зрелище. Я
через кабинет пошел в зал для аудиенций. Он был пуст, как и все остальные.
Когда я снова позвал Альдо, из галереи появилась Карла Распа. Смеясь и
что-то крича, она протягивала ко мне руки.
-- Я смотрела на вас из окна, -- сказала она. -- Это было великолепно,
потрясающе. Я видела, как вы оба выехали на пьяцца Маджоре. Куда он ушел?
Сегодня там не было ни смотрителей, ни гидов. Портрет знатной дамы без
присмотра стоял на мольберте, гобелен занимал свое место на стене. Я
рванулся туда, откинул его и увидел закрытую дверь. Я открыл ее и, перебирая
руками по ступеням узкой винтовой лестницы, стал взбираться наверх.
Поднимаясь, я кричал <Альдо, Альдо!>. Я испытывал ту же тошноту, то же
головокружение, что и в детстве. Я ничего не видел, и единственное, что
ощущал, так это извивающуюся спираль летящей вверх лестницы. Выше, выше, все
выше... сердце, готовое вырваться из груди, живот, надрываемый спазмами,
пыль времен под неуверенными, дрожащими пальцами. Карабкаясь вверх, я слышал
собственные рыдания, а башня была так же далека, как и бездна под моими
ногами. Время остановилось, голос рассудка умолк. Во мне не осталось ничего,
кроме безудержного порыва вверх, и, поскальзываясь, оступаясь, я
раскачивался между небесами и адом. Но вот, подняв голову, я ощутил волну
свежего воздуха и внутренним зрением увидел открытую на балюстраду дверь. Я
снова крикнул <Альдо!> и впервые за все время подъема открыл глаза. Клочок
неба, сияющий в солнечных лучах, ослепил меня. Мне показалось, что я вижу
распростертые крылья птицы, которые затеняют дверь; и, чувствуя тошноту и
головокружение, вслепую продолжая ползти вперед, я ухватился за последнюю
ступеньку и пригляделся, ничего не узнавая.
Дверь была вполовину меньше размером, чем я помнил с детства, а узкий
выступ за ней не был окружен балюстрадой, на которую мы обычно взбирались. И
форму она имела не круглую, а восьмиугольную. Внезапно я все понял. Я пролез
сквозь балюстраду. Это был узкий выступ за ней.
Я почувствовал на себе его руки.
-- Лежи спокойно, -- сказал Альдо. -- Здесь не будет и двадцати дюймов.
Если посмотришь вниз, сорвешься.
Мне показалось, что башня качается. Возможно, то было небо. Мои руки
вцепились в его руки. Мои были скользки от пота, его -- холодны.
-- Как ты нашел дорогу? -- спросил он.
-- Дверь, -- ответил я, -- дверь, скрытая под гобеленом. Я помнил.
В глазах, удивленных, испытующих, заиграли смешинки.
-- Ты победил, -- сказал он. -- Я просчитался. Бедный Беато...
Затем он нахмурился и, придерживая меня рукой, сказал:
-- Лучше бы тебе было уплыть с Марко на его лодке. Поэтому я и отправил
тебя к нему. Это не твоя битва. Я это понял в среду вечером.
С пьяцца Маджоре, от входа в герцогский дворец, по-прежнему неслись
восторженные возгласы и крики. Но теперь их подхватили и на пьяцца дель
Меркато под башнями. Лежа, я мог видеть только небо. Крики под нами
поднимались с обеих сторон. Наверное, студенты хлынули с Маджоре вниз по
холму на Меркато, к порта дель Сангве и городским воротам.
-- Нет никакой битвы, -- сказал я. -- Ты ошибся в расчетах. Твои
зажигательные речи пропали втуне. Прислушайся к этим радостным крикам.
-- Это я и имел в виду, -- сказал Альдо. -- Все могло обернуться иначе.
Если бы мы и наши кони разбились, если бы мы потерпели фиаско, они бы уже
убивали друг друга, каждая фракция обвинила бы во всем другую. Я играл
по-крупному.
Я недоверчиво смотрел на него.
-- Ты сделал это намеренно? -- спросил я. -- Значит, ты довел их до
грани безумия, играл сотнями жизней, в том числе и своей собственной, делая
невероятную ставку на то, что подвиг Клаудио способен временно объединить
их?
Альдо посмотрел на меня и улыбнулся.
-- Не так уж и временно, -- сказал он. -- Посмотрим. Они почувствовали
запах крови, а именно этого им и хотелось. И городу тоже. Все, кто сегодня
видел нашу скачку, были к ней причастны. Это главное и единственное, что
должен знать тот, кто желает ставить любой спектакль, -- добиться, чтобы
зрители осознали свою причастность.
Он подтянул меня ближе к балюстраде, и я посмотрел вниз, на пьяцца дель
Меркато под городскими стенами. На огромной рыночной площади было яблоку
негде упасть, на вливающихся в нее улицах тоже, а прямо под нами рядом с
дворцом стояли толпы студентов с поднятыми вверх головами.
-- Если по какой-то непредвиденной случайности, -- сказал он, -- мой
второй подвиг не удастся, я все оставляю тебе. Оно твое по праву. В среду
вечером, после того как ты отдал мне это письмо, я составил завещание и
попросил Ливию Бутали и ее мужа его засвидетельствовать. В завещании
говорится, что мы братья, тщеславие не позволило мне признаться в том, что
это не так.
Теперь возгласы <Донати... Донати!> неслись с пьяцца дель Меркато --
собравшиеся там вторили студентам, которые столпились перед герцогским
дворцом. Должно быть, они увидели нас на узкой площадке под башней,
поскольку крики и приветственные возгласы стали еще громче и все головы были
подняты к небу.
-- Ты был прав, догадавшись о моем твердом намерении не потерять лицо,
-- сказал Альдо, -- но ошибся, обвинив меня в том, что я заставил умолкнуть
клеветника. Вор в Риме признался. Он обокрал, он и убил. Вчера поздно
вечером мне сказал об этом по телефону комиссар. Полиции ты был нужен лишь
затем, чтобы спросить, не можешь ли ты сказать им больше, чем сказал.
-- Значит, Марту убил не ты? -- запинаясь, проговорил я, чувствуя, как
мое удивление сменяется стыдом.
-- Нет, ее убил я, -- сказал он, -- но не ножом, нож был бы более
милосерден. Я убил ее своим презрением, своей гордостью, которая не
позволяла мне признать, что я -- ее сын. Разве это не убийство?
Альдо -- сын Марты? Тогда все сходится. Все становится на свои места.
Под крышей моих родителей жил приемыш, и его мать была при нем нянькой.
Приемыш занял место умершего ребенка. Его мать целиком посвятила себя сперва
ему, потом мне. Она хранила свою тайну до того ноябрьского вечера, когда в
день его рождения в приступе одиночества, под влиянием пьяного порыва
открыла ему правду.
-- Ну, -- повторил Альдо, -- разве это не убийство?
Но я уже думал не о его родстве с Мартой, а о собственной матери,
которая умерла от рака в Турине. Когда она написала мне несколько строк из
больницы, я не ответил.
-- Да, -- ответил я, -- это убийство. Но мы оба виновны и в одном и том
же преступлении.
Мы вместе смотрели на восторженные толпы внизу. Крики <Донати... да
здравствует Донати!> не относились ни к одному из нас; они взывали к
легендарной личности, которую студенты университета и жители Руффано
сотворили в своем воображении, движимые извечной жаждой людей поклоняться
кому-то более великому, чем они сами.
-- Полет закончен, -- сказал я. -- Скажи им, что он закончен.
-- Он не закончен, -- возразил Альдо. -- Настоящий полет еще впереди.
Был опробован в горах, как и бег колесницы.
Он подтянул меня ближе к балюстраде и, пошарив за ней руками, достал
что-то длинное, тонкое, серебристого цвета, сделанное из миллиона перьев,
которые от его прикосновения затрепетали на ветру. Перья были пришиты к
шелку, парашютному шелку, под тканью свивались, переплетались тончайшие
распорки; свисавшие из центра шнуры были чем- то вроде привязной системы
парашюта. Альдо поднял их, положил все сооружение на парапет, расправил, и я
увидел, что это крылья.
-- Никакого обмана, -- сказал Альдо. -- Мы работали над ними всю зиму.
Говоря <мы>, я имею в виду моих друзей, бывших партизан, которые сегодня
летают на планерах. Эти крылья сконструированы в полном соответствии с
крыльями настоящего сокола. Мы испытывали их в горах, как и коней, и уверяю
тебя, они пугают меня куда меньше.
Он смотрел на меня и смеялся.
-- Во время последнего полета я парил в воздухе больше десяти минут, -
- сказал он, -- над западными склонами Монте Капелло. Уверяю тебя, Бео, с
ними все в порядке. Механизм не подведет. Единственное, что может подвести,
так это человеческое начало. А после того, чего я достиг, это маловероятно.
Он не был бледен, в нем не чувствовалось внутреннего напряжения, как
перед скачками. На губах играла радостная улыбка, ничем не напоминавшая
гримасу. Он поднял руку, приветствуя восторженные толпы внизу.
-- Неловким может выйти приземление, но не полет, -- сказал он. -- Я
собираюсь перелететь площадь и приземлиться на мягком склоне. Я отпущу
шнуры, над крыльями раскроется парашют и станет моим тормозом. Когда я делал
это в горах, мне говорили, что само падение выглядело как рухнувший бумажный
змей. Но как знать. Возможно, на этот раз парение в воздухе продлится
дольше.
Его уверенность граничила с надменностью, с высокомерием. Он взглянул
на далекие горы и улыбнулся.
-- Альдо, не надо, -- сказал я. -- Это безумие. Самоубийство.
Он не слушал. Ему было все равно. Его вера была верой фанатика, которая
на протяжении веков приводила верующих к самоуничтожению. Как и Клаудио до
него, он мог только умереть.
Стоя на площадке, он начал прилаживать сложную конструкцию к поясу,
застегивать пряжки на плечах, вдевать ноги в особые крепления. Наконец, он
просунул руки в рукава под крыльями и высоко поднял их. Распластанный таким
образом, он показался мне беспомощным, даже нелепым. Ему никогда не
освободиться от опутавших его веревок. Волокно, черное под серебром,
напоминало когти.
Толпа на пьяцца дель Меркато более чем в трехстах футах под нами
внезапно смолкла. Крики <Донати... Донати> уже не неслись над морем поднятых
голов. Все смотрели и ждали, а на фоне неба четко вырисовывалась неподвижно
стоявшая на краю парапета фигура, добровольно обрекшая себя на пленение.
Я подполз ближе и обхватил руками его ноги.
-- Нет, -- сказал я, -- нет...
Наверное, я кричал, поскольку собственный голос вернулся ко мне
издевательским эхом и, сея всеобщий ужас, был мгновенно услышан внизу. Из
всех уст вырвался вздох, протестующий, тревожный...
-- Послушай их, -- крикнул я. -- Они этого не хотят. Они боятся. Один
раз ты уже испытал себя. Зачем же, ради всего святого, еще?
Альдо посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся.
-- Потому что так надо, -- сказал он. -- Одного раза всегда
недостаточно. Именно это они должны понять. Ты, Чезаре, все эти ждущие
студенты, весь Руффано. Одного раза недостаточно. Всегда надо идти на риск
во второй, третий, четвертый раз вне зависимости от того, чего ты хочешь
достичь. Не мешай мне!
Резким толчком он отбросил меня к двери. Падая, я ударился грудью о
ступеньку лестницы, задохнулся и какое-то мгновение простоял на коленях с
закрытыми глазами, хватая ртом воздух. Когда я снова открыл глаза, Альдо
стоял с распростертыми для полета крыльями. Он уже не казался нелепым. Он
был прекрасен. Когда он взметнулся в воздух, течение ветра наполнило
подкладку крыльев, они раздулись и напряглись. Тело между крыльями приняло
горизонтальное положение, руки и ноги были частью единого целого.
Подхваченный воздушным потоком, плавно, легко парил он над толпой. В лучах
солнца серебряные перья превратились в золотые. Скользя в южном направлений,
он бы приземлился в долине за рыночной площадью.
Я следил за ним и ждал, что он дернет за вытяжной трос парашюта, как
обещал. Но он этого не сделал. Наверное, он сбросил с себя устройство,
которое помог создать, и позволил ему лететь без него. Он освободился,
широко, как крылья, от которых отказался, распростер руки, затем, сложив их
по бокам, полетел к земле и упал, маленькое хрупкое тело, черная полоска на
фоне неба.
Выдержка
Из <Еженедельного курьера> Руффано
Трагически погибшего в день фестиваля профессора Альдо Донати,
председателя художественного совета и одного из самых уважаемых граждан
нашего любимого города, будут оплакивать не только его ныне здравствующий
брат и друзья, но и все студенты университета, коллеги, сотрудники и все
жители Руффано, который он так любил. Старший сын Альдо Донати, в течение
многих лет занимавшего должность главного хранителя герцогского дворца, он
родился, вырос и получил образование в нашем городе. Во время войны он
служил в военно-воздушных силах. В 1943 году его самолет был сбит, по ему
удалось спастись. В период немецкой оккупации он организовал партизанский
отряд и вместе со своими товарищами по оружию сражался в горах до самого
Освобождения.
Вернувшись в Руффано, он узнал, что незадолго до этого его отец умер в
одном из союзнических лагерей для военнопленных, а мать и младший брат якобы
погибли во время вражеского воздушного налета. Безутешный, но не сломленный,
Альдо Донати закончил университет Руффано и получил ученую степень. Он вошел
в художественный совет и посвятил всю жизнь работе в совете, сохранению
герцогского дворца и его сокровищ и -- последнее, но не менее важное --
заботе о студентах-сиротах. Как ректор университета, я имел счастливую
возможность работать с ним над фестивальными постановками и могу с полной
ответственностью утверждать, что его способности в этой сфере деятельности
превосходили все, чему мне довелось быть свидетелем. Он был неиссякаем, а
его энтузиазм и вдохновение настолько заразительны, что все участники
фестивальных постановок -- это я говорю на основании собственного опыта,
поскольку моя жена и я были в их числе, -- начинали верить, что все
происходящее -- не плод фантазии, а живая реальность.
Здесь не место обсуждать, сколь разумен был выбор темы фестиваля этого
года. Несчастный герцог Клаудио не из тех персонажей истории, кто заслужил
благодарную память. Жители Руффано, как бывшие, так и нынешние, предпочли бы
забыть о нем. Он был дурной человек с дурными намерениями, не любивший свой
народ и вызывавший восхищение лишь у узкого круга своих друзей, людей столь
же не заслуживающих уважения, как и он сам. Он оставил по себе наследие
ненависти. Как бы то ни было, Альдо Донати решил, что он имеет право на
славу хотя бы по причине свершенного им <подвига еху>, когда он правил
восемнадцатью лошадьми через весь Руффано с северного холма на южный.
Свершил ли герцог Клаудио этот подвиг в действительности, до сих пор точно
не установлено. Алъдо Донати свершил. Люди, которые были тому свидетелями в
пятницу утром, этого никогда не забудут.
Если бы он здесь остановился, то и этого с лихвой хватило бы.
Свершенное им фантастично, даже божественно. Но он стремился еще выше и в
этом стремлении потерял жизнь. Механизм в том неповинен. Эксперты осмотрели
устройство. Альдо Донати пренебрег элементарным правилом, известным любому
начинающему парашютисту, -- дернуть вытяжной трос. Почему он им пренебрег,
мы никогда не узнаем. Его брат Армино Донати, который на прошлой неделе
вернулся в Руффано после более чем двадцатилетнего отсутствия и который, как
мы надеемся, останется с нами, чтобы продолжить работу со
студентами-сиротами, поделился со мной своим предположением, согласно
которому в воздухе его брату явилось видение, он пережил нечто вроде экстаза
и забыл об опасности.
Возможно, это и так. Подобно Икару, он взлетел слишком близко к солнцу.
Подобно Люциферу, он упал. Мы, пережившие его жители Руффано, приветствуем
мужество человека, который дерзнул.
Руффано. Пасхальная неделя.
Гаспаре Бутали,
ректор университета Руффано.
кричали, и я стоял растерянный, беспомощный, нелепая фигура в златовласом
парике и шафрановой робе, принимающая приветствия, адресованные вовсе не ей.
Что-то ударило меня в щеку и упало на пол колесницы. Это оказался не
камень, а цветок, и бросившая его девушка была Катерина.
-- Армино, -- крикнула она, -- Армино!
Ее огромные глаза искрились смехом, и я увидел, что мое шафрановое
одеяние съехало и из-под него видны зеленая рубашка и черные джинсы. Над
приветственными криками катились волны смеха -- радостного, веселого,
сердечного.
-- Не я им нужен, а ты, -- сказал я Альдо, но он не ответил, и,
обернувшись, я увидел, что он выскочил из колесницы, нырнул за окружающий ее
кордон и бежит к боковой двери герцогского дворца. Я крикнул Джорджо: --
Остановите его... остановите его...
Но Джорджо, смеясь, покачал головой.
-- Все идет по плану, -- сказал он, -- как написано в книге. Он
покажется толпам на пьяцца дель Меркато из дворца.
Я сорвал с себя колет, парик и, бросив их на землю, выскочил из
колесницы. Вдогонку мне летел смех, радостные крики; я слышал их на бегу. Я
оттолкнул Доменико, который попытался меня остановить, вбежал в боковую
дверь и следом за Альдо помчался через двор. Я слышал, как он взбегает по
лестнице на галерею. Громко смеясь, он распахнул дверь в тронный зал. Я уже
почти догнал его, но он захлопнул дверь и, когда я снова открыл ее, уже
миновал тронный зал и комнату херувимов.
-- Альдо... -- кричал я, -- Альдо...
Там никого не было. Комната херувимов была пуста. Как и спальня
герцога, и гардеробная, и маленькая домашняя церковь под крышей правой
башни. Услышав голоса, я бросился на балкон между двумя башнями и увидел
синьору Бутали и ректора, они смотрели вниз, на пьяцца дель Меркато. При
моем внезапном появлении они обернулись, удивленно посмотрели на меня, и я
заметил, что удивление на лице синьоры тут же сменилось испугом.
-- В чем дело, что случилось? -- спросила она. -- Мы слышали, как в
городе все кричат и аплодируют. Все уже кончено?
-- Как кончено? -- сказал ректор. -- Донати сам сказал нам, что финал
будет после полета колесницы. Мы еще ничего не видели.
У него был озадаченный, разочарованный вид человека, которого лишили
возможности присутствовать при необыкновенном, величественном зрелище. Я
через кабинет пошел в зал для аудиенций. Он был пуст, как и все остальные.
Когда я снова позвал Альдо, из галереи появилась Карла Распа. Смеясь и
что-то крича, она протягивала ко мне руки.
-- Я смотрела на вас из окна, -- сказала она. -- Это было великолепно,
потрясающе. Я видела, как вы оба выехали на пьяцца Маджоре. Куда он ушел?
Сегодня там не было ни смотрителей, ни гидов. Портрет знатной дамы без
присмотра стоял на мольберте, гобелен занимал свое место на стене. Я
рванулся туда, откинул его и увидел закрытую дверь. Я открыл ее и, перебирая
руками по ступеням узкой винтовой лестницы, стал взбираться наверх.
Поднимаясь, я кричал <Альдо, Альдо!>. Я испытывал ту же тошноту, то же
головокружение, что и в детстве. Я ничего не видел, и единственное, что
ощущал, так это извивающуюся спираль летящей вверх лестницы. Выше, выше, все
выше... сердце, готовое вырваться из груди, живот, надрываемый спазмами,
пыль времен под неуверенными, дрожащими пальцами. Карабкаясь вверх, я слышал
собственные рыдания, а башня была так же далека, как и бездна под моими
ногами. Время остановилось, голос рассудка умолк. Во мне не осталось ничего,
кроме безудержного порыва вверх, и, поскальзываясь, оступаясь, я
раскачивался между небесами и адом. Но вот, подняв голову, я ощутил волну
свежего воздуха и внутренним зрением увидел открытую на балюстраду дверь. Я
снова крикнул <Альдо!> и впервые за все время подъема открыл глаза. Клочок
неба, сияющий в солнечных лучах, ослепил меня. Мне показалось, что я вижу
распростертые крылья птицы, которые затеняют дверь; и, чувствуя тошноту и
головокружение, вслепую продолжая ползти вперед, я ухватился за последнюю
ступеньку и пригляделся, ничего не узнавая.
Дверь была вполовину меньше размером, чем я помнил с детства, а узкий
выступ за ней не был окружен балюстрадой, на которую мы обычно взбирались. И
форму она имела не круглую, а восьмиугольную. Внезапно я все понял. Я пролез
сквозь балюстраду. Это был узкий выступ за ней.
Я почувствовал на себе его руки.
-- Лежи спокойно, -- сказал Альдо. -- Здесь не будет и двадцати дюймов.
Если посмотришь вниз, сорвешься.
Мне показалось, что башня качается. Возможно, то было небо. Мои руки
вцепились в его руки. Мои были скользки от пота, его -- холодны.
-- Как ты нашел дорогу? -- спросил он.
-- Дверь, -- ответил я, -- дверь, скрытая под гобеленом. Я помнил.
В глазах, удивленных, испытующих, заиграли смешинки.
-- Ты победил, -- сказал он. -- Я просчитался. Бедный Беато...
Затем он нахмурился и, придерживая меня рукой, сказал:
-- Лучше бы тебе было уплыть с Марко на его лодке. Поэтому я и отправил
тебя к нему. Это не твоя битва. Я это понял в среду вечером.
С пьяцца Маджоре, от входа в герцогский дворец, по-прежнему неслись
восторженные возгласы и крики. Но теперь их подхватили и на пьяцца дель
Меркато под башнями. Лежа, я мог видеть только небо. Крики под нами
поднимались с обеих сторон. Наверное, студенты хлынули с Маджоре вниз по
холму на Меркато, к порта дель Сангве и городским воротам.
-- Нет никакой битвы, -- сказал я. -- Ты ошибся в расчетах. Твои
зажигательные речи пропали втуне. Прислушайся к этим радостным крикам.
-- Это я и имел в виду, -- сказал Альдо. -- Все могло обернуться иначе.
Если бы мы и наши кони разбились, если бы мы потерпели фиаско, они бы уже
убивали друг друга, каждая фракция обвинила бы во всем другую. Я играл
по-крупному.
Я недоверчиво смотрел на него.
-- Ты сделал это намеренно? -- спросил я. -- Значит, ты довел их до
грани безумия, играл сотнями жизней, в том числе и своей собственной, делая
невероятную ставку на то, что подвиг Клаудио способен временно объединить
их?
Альдо посмотрел на меня и улыбнулся.
-- Не так уж и временно, -- сказал он. -- Посмотрим. Они почувствовали
запах крови, а именно этого им и хотелось. И городу тоже. Все, кто сегодня
видел нашу скачку, были к ней причастны. Это главное и единственное, что
должен знать тот, кто желает ставить любой спектакль, -- добиться, чтобы
зрители осознали свою причастность.
Он подтянул меня ближе к балюстраде, и я посмотрел вниз, на пьяцца дель
Меркато под городскими стенами. На огромной рыночной площади было яблоку
негде упасть, на вливающихся в нее улицах тоже, а прямо под нами рядом с
дворцом стояли толпы студентов с поднятыми вверх головами.
-- Если по какой-то непредвиденной случайности, -- сказал он, -- мой
второй подвиг не удастся, я все оставляю тебе. Оно твое по праву. В среду
вечером, после того как ты отдал мне это письмо, я составил завещание и
попросил Ливию Бутали и ее мужа его засвидетельствовать. В завещании
говорится, что мы братья, тщеславие не позволило мне признаться в том, что
это не так.
Теперь возгласы <Донати... Донати!> неслись с пьяцца дель Меркато --
собравшиеся там вторили студентам, которые столпились перед герцогским
дворцом. Должно быть, они увидели нас на узкой площадке под башней,
поскольку крики и приветственные возгласы стали еще громче и все головы были
подняты к небу.
-- Ты был прав, догадавшись о моем твердом намерении не потерять лицо,
-- сказал Альдо, -- но ошибся, обвинив меня в том, что я заставил умолкнуть
клеветника. Вор в Риме признался. Он обокрал, он и убил. Вчера поздно
вечером мне сказал об этом по телефону комиссар. Полиции ты был нужен лишь
затем, чтобы спросить, не можешь ли ты сказать им больше, чем сказал.
-- Значит, Марту убил не ты? -- запинаясь, проговорил я, чувствуя, как
мое удивление сменяется стыдом.
-- Нет, ее убил я, -- сказал он, -- но не ножом, нож был бы более
милосерден. Я убил ее своим презрением, своей гордостью, которая не
позволяла мне признать, что я -- ее сын. Разве это не убийство?
Альдо -- сын Марты? Тогда все сходится. Все становится на свои места.
Под крышей моих родителей жил приемыш, и его мать была при нем нянькой.
Приемыш занял место умершего ребенка. Его мать целиком посвятила себя сперва
ему, потом мне. Она хранила свою тайну до того ноябрьского вечера, когда в
день его рождения в приступе одиночества, под влиянием пьяного порыва
открыла ему правду.
-- Ну, -- повторил Альдо, -- разве это не убийство?
Но я уже думал не о его родстве с Мартой, а о собственной матери,
которая умерла от рака в Турине. Когда она написала мне несколько строк из
больницы, я не ответил.
-- Да, -- ответил я, -- это убийство. Но мы оба виновны и в одном и том
же преступлении.
Мы вместе смотрели на восторженные толпы внизу. Крики <Донати... да
здравствует Донати!> не относились ни к одному из нас; они взывали к
легендарной личности, которую студенты университета и жители Руффано
сотворили в своем воображении, движимые извечной жаждой людей поклоняться
кому-то более великому, чем они сами.
-- Полет закончен, -- сказал я. -- Скажи им, что он закончен.
-- Он не закончен, -- возразил Альдо. -- Настоящий полет еще впереди.
Был опробован в горах, как и бег колесницы.
Он подтянул меня ближе к балюстраде и, пошарив за ней руками, достал
что-то длинное, тонкое, серебристого цвета, сделанное из миллиона перьев,
которые от его прикосновения затрепетали на ветру. Перья были пришиты к
шелку, парашютному шелку, под тканью свивались, переплетались тончайшие
распорки; свисавшие из центра шнуры были чем- то вроде привязной системы
парашюта. Альдо поднял их, положил все сооружение на парапет, расправил, и я
увидел, что это крылья.
-- Никакого обмана, -- сказал Альдо. -- Мы работали над ними всю зиму.
Говоря <мы>, я имею в виду моих друзей, бывших партизан, которые сегодня
летают на планерах. Эти крылья сконструированы в полном соответствии с
крыльями настоящего сокола. Мы испытывали их в горах, как и коней, и уверяю
тебя, они пугают меня куда меньше.
Он смотрел на меня и смеялся.
-- Во время последнего полета я парил в воздухе больше десяти минут, -
- сказал он, -- над западными склонами Монте Капелло. Уверяю тебя, Бео, с
ними все в порядке. Механизм не подведет. Единственное, что может подвести,
так это человеческое начало. А после того, чего я достиг, это маловероятно.
Он не был бледен, в нем не чувствовалось внутреннего напряжения, как
перед скачками. На губах играла радостная улыбка, ничем не напоминавшая
гримасу. Он поднял руку, приветствуя восторженные толпы внизу.
-- Неловким может выйти приземление, но не полет, -- сказал он. -- Я
собираюсь перелететь площадь и приземлиться на мягком склоне. Я отпущу
шнуры, над крыльями раскроется парашют и станет моим тормозом. Когда я делал
это в горах, мне говорили, что само падение выглядело как рухнувший бумажный
змей. Но как знать. Возможно, на этот раз парение в воздухе продлится
дольше.
Его уверенность граничила с надменностью, с высокомерием. Он взглянул
на далекие горы и улыбнулся.
-- Альдо, не надо, -- сказал я. -- Это безумие. Самоубийство.
Он не слушал. Ему было все равно. Его вера была верой фанатика, которая
на протяжении веков приводила верующих к самоуничтожению. Как и Клаудио до
него, он мог только умереть.
Стоя на площадке, он начал прилаживать сложную конструкцию к поясу,
застегивать пряжки на плечах, вдевать ноги в особые крепления. Наконец, он
просунул руки в рукава под крыльями и высоко поднял их. Распластанный таким
образом, он показался мне беспомощным, даже нелепым. Ему никогда не
освободиться от опутавших его веревок. Волокно, черное под серебром,
напоминало когти.
Толпа на пьяцца дель Меркато более чем в трехстах футах под нами
внезапно смолкла. Крики <Донати... Донати> уже не неслись над морем поднятых
голов. Все смотрели и ждали, а на фоне неба четко вырисовывалась неподвижно
стоявшая на краю парапета фигура, добровольно обрекшая себя на пленение.
Я подполз ближе и обхватил руками его ноги.
-- Нет, -- сказал я, -- нет...
Наверное, я кричал, поскольку собственный голос вернулся ко мне
издевательским эхом и, сея всеобщий ужас, был мгновенно услышан внизу. Из
всех уст вырвался вздох, протестующий, тревожный...
-- Послушай их, -- крикнул я. -- Они этого не хотят. Они боятся. Один
раз ты уже испытал себя. Зачем же, ради всего святого, еще?
Альдо посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся.
-- Потому что так надо, -- сказал он. -- Одного раза всегда
недостаточно. Именно это они должны понять. Ты, Чезаре, все эти ждущие
студенты, весь Руффано. Одного раза недостаточно. Всегда надо идти на риск
во второй, третий, четвертый раз вне зависимости от того, чего ты хочешь
достичь. Не мешай мне!
Резким толчком он отбросил меня к двери. Падая, я ударился грудью о
ступеньку лестницы, задохнулся и какое-то мгновение простоял на коленях с
закрытыми глазами, хватая ртом воздух. Когда я снова открыл глаза, Альдо
стоял с распростертыми для полета крыльями. Он уже не казался нелепым. Он
был прекрасен. Когда он взметнулся в воздух, течение ветра наполнило
подкладку крыльев, они раздулись и напряглись. Тело между крыльями приняло
горизонтальное положение, руки и ноги были частью единого целого.
Подхваченный воздушным потоком, плавно, легко парил он над толпой. В лучах
солнца серебряные перья превратились в золотые. Скользя в южном направлений,
он бы приземлился в долине за рыночной площадью.
Я следил за ним и ждал, что он дернет за вытяжной трос парашюта, как
обещал. Но он этого не сделал. Наверное, он сбросил с себя устройство,
которое помог создать, и позволил ему лететь без него. Он освободился,
широко, как крылья, от которых отказался, распростер руки, затем, сложив их
по бокам, полетел к земле и упал, маленькое хрупкое тело, черная полоска на
фоне неба.
Выдержка
Из <Еженедельного курьера> Руффано
Трагически погибшего в день фестиваля профессора Альдо Донати,
председателя художественного совета и одного из самых уважаемых граждан
нашего любимого города, будут оплакивать не только его ныне здравствующий
брат и друзья, но и все студенты университета, коллеги, сотрудники и все
жители Руффано, который он так любил. Старший сын Альдо Донати, в течение
многих лет занимавшего должность главного хранителя герцогского дворца, он
родился, вырос и получил образование в нашем городе. Во время войны он
служил в военно-воздушных силах. В 1943 году его самолет был сбит, по ему
удалось спастись. В период немецкой оккупации он организовал партизанский
отряд и вместе со своими товарищами по оружию сражался в горах до самого
Освобождения.
Вернувшись в Руффано, он узнал, что незадолго до этого его отец умер в
одном из союзнических лагерей для военнопленных, а мать и младший брат якобы
погибли во время вражеского воздушного налета. Безутешный, но не сломленный,
Альдо Донати закончил университет Руффано и получил ученую степень. Он вошел
в художественный совет и посвятил всю жизнь работе в совете, сохранению
герцогского дворца и его сокровищ и -- последнее, но не менее важное --
заботе о студентах-сиротах. Как ректор университета, я имел счастливую
возможность работать с ним над фестивальными постановками и могу с полной
ответственностью утверждать, что его способности в этой сфере деятельности
превосходили все, чему мне довелось быть свидетелем. Он был неиссякаем, а
его энтузиазм и вдохновение настолько заразительны, что все участники
фестивальных постановок -- это я говорю на основании собственного опыта,
поскольку моя жена и я были в их числе, -- начинали верить, что все
происходящее -- не плод фантазии, а живая реальность.
Здесь не место обсуждать, сколь разумен был выбор темы фестиваля этого
года. Несчастный герцог Клаудио не из тех персонажей истории, кто заслужил
благодарную память. Жители Руффано, как бывшие, так и нынешние, предпочли бы
забыть о нем. Он был дурной человек с дурными намерениями, не любивший свой
народ и вызывавший восхищение лишь у узкого круга своих друзей, людей столь
же не заслуживающих уважения, как и он сам. Он оставил по себе наследие
ненависти. Как бы то ни было, Альдо Донати решил, что он имеет право на
славу хотя бы по причине свершенного им <подвига еху>, когда он правил
восемнадцатью лошадьми через весь Руффано с северного холма на южный.
Свершил ли герцог Клаудио этот подвиг в действительности, до сих пор точно
не установлено. Алъдо Донати свершил. Люди, которые были тому свидетелями в
пятницу утром, этого никогда не забудут.
Если бы он здесь остановился, то и этого с лихвой хватило бы.
Свершенное им фантастично, даже божественно. Но он стремился еще выше и в
этом стремлении потерял жизнь. Механизм в том неповинен. Эксперты осмотрели
устройство. Альдо Донати пренебрег элементарным правилом, известным любому
начинающему парашютисту, -- дернуть вытяжной трос. Почему он им пренебрег,
мы никогда не узнаем. Его брат Армино Донати, который на прошлой неделе
вернулся в Руффано после более чем двадцатилетнего отсутствия и который, как
мы надеемся, останется с нами, чтобы продолжить работу со
студентами-сиротами, поделился со мной своим предположением, согласно
которому в воздухе его брату явилось видение, он пережил нечто вроде экстаза
и забыл об опасности.
Возможно, это и так. Подобно Икару, он взлетел слишком близко к солнцу.
Подобно Люциферу, он упал. Мы, пережившие его жители Руффано, приветствуем
мужество человека, который дерзнул.
Руффано. Пасхальная неделя.
Гаспаре Бутали,
ректор университета Руффано.