Страница:
как увидел Джованни. Сама улыбчивость, сама любезность, он разговаривал с
теми, в ком я сразу распознал своих будущих клиентов. В их национальной
принадлежности было невозможно ошибиться. Оба средних лет. Он -- крупный,
широкоплечий, с жесткими, как платяная щетка, волосами и в очках в золотой
оправе. Она -- с болезненным цветом лица и с волосами, взбитыми под шляпой,
которая ей явно мала. По какой-то непонятной причине на ней были надеты
белые носки, вступавшие в резкий контраст с темным пальто. Я подошел. Мы
обменялись рукопожатиями.
-- Моя жена и я -- страстные кинолюбители, -- объявил герр Туртман, как
только Джованни представил нас друг другу. -- Мы любим снимать из машины во
время движения. Насколько я понимаю, вы водите машину.
-- Разумеется, если вы этого пожелаете, -- сказал я.
-- Превосходно. В таком случае мы можем сейчас же выехать.
Джованни, расплываясь в улыбке, простился с ними обоими. Затем
подмигнул мне.
-- Желаю приятного путешествия, -- сказал он.
Мы взяли такси до того места, где стоял их <фольксваген>. На крыше
машины высилась груда багажа. Половину переднего сиденья тоже занимал багаж.
Немцы никогда не путешествуют налегке и по дороге всегда увеличивают свое
имущество.
-- Вы поведете машину, -- распорядился герр Туртман. -- Моя жена и я
хотим поснимать при выезде из Рима. Выбор пути предоставляю вам, но мы бы
хотели проехать через Сполето. В моем путеводителе местная соборная площадь
отмечена двумя звездочками.
Я сел на место водителя, герр Туртман -- рядом со мной, его жена
устроилась на заднем сиденье. Когда мы проезжали по мосту через Тибр, они
приставили кинокамеры к глазам и водили ими из стороны в сторону, как
пулеметчики на стрельбах.
Когда стрельба прерывалась -- что все-таки время от времени
происходило, -- они обильно подкреплялись содержимым бумажных пакетов и пили
кофе из термоса весьма солидных размеров. Разговаривали они мало, и
продолжительное молчание вполне устраивало меня. Обгон грузовиков требовал
всего моего внимания, а чтобы добраться до пункта, который я имел в виду,
нам предстояло покрыть расстояние в двести пятьдесят километров.
-- А сегодня ночью? -- неожиданно спросил герр Туртман. -- Где мы будем
спать сегодня ночью?
-- Мы будем спать в Руффано, -- ответил я.
Он зашелестел страницами путеводителя, который держал на коленях.
-- Там есть несколько памятников, отмеченных тремя звездочками, --
сказал он через плечо жене. -- Мы можем все их снять. Руффано нам вполне
подойдет.
Было нечто закономерное и вместе с тем ироничное в том, что я покинул
город, в котором родился и провел одиннадцать лет своего детства в компании
одного немца и по прошествии двадцати лет возвращаюсь в него в обществе
другого. Сейчас, в марте, за окнами машины разворачивалась холмистая
местность, подернутая розовато-серой дымкой, голая и бесприютная, под небом,
готовым просыпаться снегом, как во Флоренции; тогда, в слепящем, знойном
июле 1944 года, дороги к северу от Руффано были серыми от пыли. Военные
грузовики и подводы уступали дорогу <мерседесу> коменданта, на капоте
которого развевался флажок. Время от времени знавшие, кто едет в машине,
вытягивались на обочине в струнку и отдавали честь, но комендант редко
обращал на них внимание. И когда ему было лень, я вместо него отвечал на
приветствия. Это помогало мне скоротать время в дороге, помогало забыть про
тошноту и избавляло от необходимости смотреть, как моя потаскуха-мать кормит
виноградом своего завоевателя. Ее глупое хихиканье вперемешку с его басистым
смехом оскорбляли мое представление о достоинстве взрослого человека.
-- В путеводителе сказано, что в герцогском дворце Руффано есть
замечательная картина <Искушение Христа>, которая до недавнего времени
считалась кощунственной. Я всегда думал, что во время войны наши люди нашли
ей более безопасное убежище.
Я не стал им рассказывать, что сам видел, как мой отец, хранитель
дворца, и его помощники с большой осторожностью упаковали ее вместе с
несколькими другими картинами и спрятали в подвалах дворца, опасаясь именно
такой возможности.
В Сполето мои клиенты на скорую руку перекусили и быстро отсняли
площадь и фасад собора, после чего мы двинулись дальше через Фолиньо. Наша
дорога вилась между холмами, а едва видимые вдали, покрытые снегом горные
вершины предупреждали, что мой родной город, расположенный на высоте пятисот
метров, до сих пор покоится в объятиях зимы. Посыпались первые снежные
хлопья, точнее -- это мы ворвались в них с юга, а здесь снег, скорее всего,
шел весь день. Небо стало похожим на погребальный покров. В ущелье под нами
ревела вздувшаяся от стекающих в нее горных потоков река.
Время близилось к семи, когда перед нами открылся дорогой моему сердцу
вид. Едущему из Рима город предстает внезапно; увенчивая две горы, он
господствует над раскинувшейся внизу долиной. Я не помнил, чтобы
когда-нибудь видел его в снегу. Это было величественное зрелище. И зловещее
-- город словно предупреждал отважного путешественника: входи себе на беду.
Как мало здесь изменилось, Боже мой, как мало!
Несмотря на кружащийся снег, герр Туртман и его жена поднесли
кинокамеры к открытым окнам, что давало лучший обзор и потрафляло моему
самолюбию. Я объехал долину под самыми городскими стенами, чтобы проникнуть
внутрь через западные ворота, порта дель Сангве -- Ворота крови.
-- И правильно, -- говаривал мой отец, -- ведь именно через эти ворота
Клаудио, наш первый герцог, вел своих пленников на смерть.
Снег окаймлял идущую вверх дорогу, толстым слоем лежал на крышах,
призрачным покрывалом накрывал деревья и, венчая былыми коронами смотровые
площадки двух дворцовых башен, собор и кампанилу, превратил мой город в
легенду, в сновидение. Я не ожидал увидеть такую красоту.
По виа деи Мартири я проехал к центру и притормозил на пьяцца делла
Вита. Здесь тоже ничего не изменилось, только снег погрузил город в немоту,
рассеяв по домам его жителей. Площадь окружали здания красноватого и
желто-коричневого цветов, и от нее в разные стороны расходились пять улиц.
Слепые, закрытые ставнями окна над колоннадой невидящим взглядом смотрели на
мощеную мостовую. Магазины были закрыты. Я увидел их такими, какими
запомнил. Книжная лавка, аптека. Подавляющий своими размерами <Отель деи
Дучи>, куда меня в детстве по воскресеньям приводили на второй завтрак.
Потом, когда здесь разместилась штаб-квартира коменданта, вход закрыли.
Тогда перед дверью стояли охранники -- либо по стойке <смирно>, либо
переминаясь с ноги на ногу. К тому месту, где я припарковал <фольксваген>
герра Туртмана, в то время подъезжали машины штабистов, мотоциклы курьеров.
Волны сдерживаемой более двадцати лет памяти снесли преграду и захлестнули
меня.
Я распахнул дверь отеля и огляделся. Едва ли я отдавал себе отчет в
том, что ищу: приемную коменданта, машинисток, стучащих по клавишам, или
холл и стулья с жесткими спинками, сидя на которых мой отец и его друзья
после мессы пили чинзано. Думаю, последнее. И оно встретило меня, но более
современное; я увидел некое подобие бара для туристов - - стенды с
открытками, журналы на столах, телевизор в дальнем углу.
Я позвонил, и тревожный звук нарушил гнетущую тишину. В давние времена
хозяин синьор Лонги и его жена Роза всегда были на месте и приветствовали
моего отца. Синьор Лонги был добродушным человеком с живыми глазами, и, если
мне не изменяет память, ходил он, слегка прихрамывая из-за ранения, которое
еще юношей получил во время Первой мировой войны. Его жена Роза была
веселой, рыжеволосой толстушкой. Она всегда болтала с моей матерью о всяких
пустяках, а в ее отсутствие не упускала случая пококетничать с моим
несколько высокомерным отцом.
Сейчас в ответ на мой призыв появилась невысокого роста горничная. Явно
волнуясь, она сказала, что, как ей кажется, комнаты мы можем получить, но
сперва надо спросить хозяйку. Сверху донесся громкий голос, и вскоре в холл
спустилась сама хозяйка; от избытка веса шла она медленно и опиралась на
палку. Глаза, едва заметные над оплывшими щеками, всматривались в мое лицо;
рыжеватые волосы были неровно выкрашены дешевой краской. Я с ужасом узнал в
ней постаревшую синьору Лонги.
-- Вам нужны комнаты на ночь? -- спросила она, глядя на меня с
полнейшим безразличием.
Я объяснил, что да и какие именно, затем повернулся и вышел в снег за
своими клиентами и их багажом. Взволнованная горничная -- видимо, она же и
носильщик -- последовала за мной. Сезон, конечно, еще не начался, и все
же... Как бы то ни было, прием не слишком радушный. Туртманы невозмутимо
вписали свои фамилии в книгу постояльцев и под тяжелым взглядом зевающей
хозяйки поднялись наверх. Маленький мальчик, которого она когда-то угощала
конфетами, был давно забыт.
Я проверил, как Туртманы устроились в комнате на третьем этаже, потом
разыскал дорогу к своей комнатушке с окнами на площадь. Я открыл окно и,
несмотря на снег, некоторое время стоял, вдыхая резкий, холодный воздух.
Я испытывал те же ощущения, какие испытал бы призрак умершего,
вернувшийся в родные места. Безучастные ко всему здания были погружены в
сон. Неожиданно на кампаниле рядом с собором ударил колокол. Его низкое
звучание в иных тональностях подхватили колокола других церквей. Сан
Чиприано, Сан Микеле, Сан Мартино, Санта Агата... я все их знал, все
различал по тону. Последней звучала тонкая высокая нота Сан Донато с холма
над герцогским дворцом. Именно в эту минуту, преклоня колени вместе с
Мартой, я начинал читать свои детские молитвы. Я закрыл окно и ставни и
спустился в столовую.
Герр Туртман и его жена уже ели. Они не сделали мне знака
присоединиться к ним, и я, в душе поблагодарив их за это, сел за столик
около ширмы, скрывавшей вход на кухню. Горничная, менее взволнованная, чем
ее напарница, исполняла обязанности официантки. Время от времени она
получала указания от хозяйки, которая изредка собственной персоной
появлялась из-за ширмы, чтобы окинуть нас взглядом, отдать какое-нибудь
распоряжение и снова удалиться. Каждый проглоченный кусок, каждый глоток
терпкого местного вина красно- лилового цвета, налитого в мой графин,
пробуждал во мне ностальгические воспоминания.
За столом в центре комнаты, по давнему обычаю накрытым на двенадцать
персон, Альдо праздновал свое пятнадцатилетие. Красивый, как юный бог, он
поднял бокал за наших родителей и поблагодарил их за честь, которую они ему
оказали. Сидящие за столом гости аплодировали ему, а я, его родной брат,
смотрел на него во все глаза. Мой отец, которому было суждено умереть от
воспаления легких в лагере у союзников, предложил тост за своего первенца.
Моя мать, ослепительная в своем зеленом платье, послала мужу и сыну
воздушный поцелуй. Комендант еще не маячил на ее горизонте.
В тот момент, когда я выливал из графина остатки вина, словно в ответ
на мои мысли, из-за ширмы, прихрамывая, вышел седой старик с
иллюстрированными журналами в руках и направился к столику Туртманов. Он
показал им редакционную статью о Руффано и свою собственную фотографию --
фотографию владельца отеля синьора Лонги. Оставив приложение к журналу
Туртманам, он, прихрамывая, вернулся в мой угол.
-- Добрый вечер, синьор, -- сказал он. -- Надеюсь, вы всем довольны?
У него тряслась левая рука, и, стараясь скрыть это, он держал ее за
спиной.. Энергичного, ясноглазого синьора Лонги больше не существовало. Я
поблагодарил его за беспокойство, он поклонился и исчез за ширмой. По глазам
старика было видно, что он не узнал меня. Иного я и ожидать не мог. Почему
кто-то должен связывать заурядного групповода сегодняшнего дня с младшим
сыном синьора Донато тех давних лет -- с Беато, которого взрослые любили
трепать по голове? Все мы забыты. Все ушли в небытие...
Обед закончен, Туртманы препровождены в их комнату. Я взял пальто,
открыл парадную дверь <Отеля деи Дучи> и вышел на площадь. Белая,
неподвижная тишина поглотила меня. На снегу были видны отпечатки ног; чьи-то
следы, сперва четкие, твердые, вскоре замело, и они пропали. Под мое легкое
пальто задувал колючий ветер. Последняя схватка весны с зимой меня, как и
всякого туриста, застигла врасплох.
Я посмотрел направо, налево: за двадцать с лишним лет я забыл, как
делится главная улица по двум сторонам площади. Казалось, ее части
расходятся перпендикулярно от общей вершины. Я решил пойти налево, мимо
громады Сан Чиприано, смутно вырисовывавшейся за пеленой снега, и сразу
понял, что ошибся; широкая дорога круто поднималась к вершине
северо-западного холма, где стоит статуя герцога Карло, младшего брата
безумного Клаудио. Божественного Карло, который правил здесь сорок лет. Он
пользовался всеобщей любовью и уважением, перестроил дворец и город, сделал
Руффано знаменитым.
Я вернулся на площадь и пошел по узкой, извилистой улице к тому месту,
где она вливается в пьяцца Маджоре, на которой во всем своем великолепии
высился герцогский дворец моего детства, моих грез -- с красными,
посеребренными падающим снегом стенами.
Глупо, но на глазах у меня появились слезы -- групповод, словно обычный
турист, растрогался при виде почтовой открытки, -- и, будто во сне, я сделал
несколько шагов вперед и дотронулся до знакомой стены. Здесь -- дверь в
четырехугольный двор, которой пользовался наш отец, главный хранитель, и мы,
Альдо и я, но не многочисленные туристы. Там -- лестница, по которой я любил
прыгать, а там дальше -- фасад собора, перестроенный в восемнадцатом веке. С
губ бронзовых херувимов, окаймлявших фонтан на площади, искрящимся хрусталем
свисали сосульки. Я часто пил из этого фонтана, воодушевленный рассказом
Альдо про то, что в его прозрачной воде заключена высшая чистота и многие
тайны; но если тайны и были, я их так и не узнал. Я поднял голову и в высоте
прямо над входной дверью увидел герб герцогов Мальбранче -- парящего
бронзового сокола с распластанными крыльями и головой, покрытой шапкой
снега. Я отошел от дворца, поднялся вверх по холму мимо университета и
свернул налево по виа деи Соньи (улице Грез). Вокруг ни движения, ни шороха,
хоть бы кот прошмыгнул. На снегу были видны только мои следы, и когда я
подошел к высокой стене, окружавшей дом моего отца с единственным деревом в
маленьком дворике, резкий порыв холодного ветра взметнул передо мной струйки
похожего на белый пух снега.
И вновь меня охватило странное чувство, будто я -- призрак,
возвратившийся в родные места. Нет, даже не призрак, а бесплотный дух
далекого прошлого, и там, в погруженном во тьму доме, спят Альдо и я сам. У
нас с Альдо была общая комната, пока ему не отвели собственную. Ни полоски
света не пробивалось из-за плотно закрытых ставней. Интересно, подумал я,
кто здесь теперь живет, если дом вообще обитаем. Как бы то ни было, но дом и
стена сада, такая высокая в моих детских воспоминаниях, показались мне
заброшенными и обветшалыми.
Осторожно, словно вороватый кот, я отошел от дома, миновал церковь Сан
Мартино и, чтобы немного сократить путь, спустился по лестнице и оказался на
пьяцца делла Вита. Насколько помню, мне не встретилось ни души.
Я вошел в отель, поднялся в свою комнату, разделся и лег в постель.
Сотни образов мелькали у меня в голове; они скрещивались, переплетались, как
дороги, вливающиеся в автостраду. Иные я помнил, иные проносились смутным
видением. Прошлое смешивалось с настоящим, лицо отца сливалось с лицом
Альдо, даже разные военные мундиры смешались в один. Форма с крылышками
военного летчика, которая так красила Альдо в его девятнадцать лет,
превратилась в форму любовников моей матери -- немецкого коменданта и
американского бригадного генерала, с которым мы прожили два года во
Франкфурте. Даже такой случайный знакомец, как лакей из <Сплендидо>,
которого я мельком видел раз десять и о котором никогда не думал, принял
облик управляющего одного из туринских банков, за которого моя мать, в конце
концов, вышла замуж -- моего отчима Энрико Фаббио, давшего мне имя и
образование. Слишком много лиц, слишком много случайных встреч, слишком
много номеров отелей, меблированных комнат; и ничего, что я мог бы назвать
домом, где обрел бы покой и уют. Жизнь -- непрерывное путешествие без начала
и конца, полет без цели...
Разбудил меня резкий звонок в коридоре. Я включил свет и увидел, что
уже десять часов утра. Я распахнул окно. Снегопад прекратился, и сияло
солнце. Внизу на пьяцца делла Вита люди торопились по делам. Магазины
открылись, и служители разметали снег перед входом. Давно мною забытая,
привычная утренняя жизнь Руффано вступила в свои права. До меня донесся
острый, чистый запах площади, запах, который я хорошо помнил. Какая-то
женщина вытряхивала из окна коврик. Подо мной о чем- то спорили несколько
мужчин. Собака, задрав хвост, погналась за кошкой и едва не угодила под
машину. Транспорта стало больше, чем в прежние времена, или просто во время
войны разъезжали только военные машины? Я не помнил, чтобы во времена моего
детства где-то поблизости стоял уличный регулировщик, теперь же один из них
протянутой рукой указывал машинам путь через площадь к виа Россини и
герцогскому дворцу. Повсюду было много молодежи, юноши и девушки пешком и на
велосипедах двигались в южную сторону и дальше вверх по холму. И меня вдруг
осенило: ведь небольшой в дни моего детства университет, наверное,
значительно разросся, и герцогский дворец, былая гордость Руффано, уже не
царит над городом.
Я отошел от окна, оделся и, не желая беспокоить застенчивую горничную,
спустился выпить кофе в столовую. Синьор Лонги сам принес мне поднос и
дрожащими руками поставил кофе на столик.
-- Прошу прощения, синьор, -- сказал старик. -- У нас не хватает
прислуги, да и на кухне идет ремонт перед новым сезоном.
Проснувшись, я уже обратил внимание на шум, стук молотков, крики
рабочих, на запах краски и извести.
-- Вы давно держите этот отель? -- спросил я его.
-- О, да, -- ответил он со своей всегдашней готовностью поговорить,
которую я так хорошо помнил с детства. -- Больше тридцати лет с перерывом на
время оккупации. Тогда военные устроили здесь свой штаб. Мы с женой уехали в
Анкону. В <Отеле деи Дучи> останавливались многие известные люди, писатели,
политики. Могу вам показать...
Прихрамывая, он направился к книжному шкафу в дальнем углу, открыл его,
вынул книгу посетителей и, неся ее осторожно, словно новорожденного
младенца, вернулся к моему столику. Книга сама собой открылась на нужной
странице.
-- Английский министр Стенли Болдуин как-то почтил нас своим
присутствием, -- сказал синьор Лонги, указывая на подпись. -- Он остановился
всего на одну ночь и очень жалел, что не может задержаться подольше.
Американская кинозвезда Гарри Купер, вот там, на следующей странице. Он
собирался снимать здесь фильм, но почему-то ничего не вышло.
Он с гордостью переворачивал страницы книги, чтобы я мог как следует их
рассмотреть: 1936, 1937, 1939, 1940 -- годы моего детства. Меня так и
подмывало спросить: <А синьор Донати, главный хранитель дворца? Вы помните
его и его жену? Помните Альдо, когда ему было шестнадцать? Помните Бео,
маленького Беато, такого маленького, что в семь лет ему давали только
четыре? Так вот же он. По-прежнему маленький, по- прежнему неприметный>.
Но я сдержался и продолжал пить кофе. Синьор Лонги терпеливо
переворачивал страницы книги с именами своих постояльцев, причем я заметил,
что он пропустил годы позора: так он дошел до пятидесятых, шестидесятых
годов, но министров и кинозвезд уже сменили туристы: англичане, американцы,
немцы, шведы, обычные посетители, которые приезжали и уезжали, как те, кого
брала под свое крыло <Саншайн Турз>.
Резкий, скрипучий голос позвал синьора Лонги из-за ширмы, и он послушно
захромал на зов своей супруги. Украдкой поглядывая на ширму, я нашел в книге
1944 год, и вот она -- размашистая, с витиеватым росчерком, подпись
коменданта в месяцы, когда он превратил отель в свою штаб-квартиру.
Следующая страница была пуста. Супруги Лонги отправились в Анкону... Я
поспешно закрыл книгу и отнес ее в книжный шкаф. Самое подходящее место для
сувениров. Комендант с его высокомерной повадкой и раскатистым голосом,
слишком быстро переходившим в хрип... пусть он лучше остается в запертом
шкафу. Если бы не он, не его символическое присутствие -- побежденный
победитель, предмет гордости моей матери, -- мы с ней (ведь отец умер в
концентрационном лагере, Альдо сгорел в подбитом самолете) уехали бы в
Анкону вместе с Лонги. Ходили и такие разговоры. А потом? Да что там
размышлять. На побережье она подцепила бы другого любовника и укатила бы с
ним, таща за собой своего <Беато>.
-- Вы готовы?
Я обернулся. В дверях стояли герр Туртман и его жена во всеоружии
теплых пальто, обуви и целого арсенала киноаппаратуры.
-- Я к вашим услугам, герр Туртман.
Они намеревались осмотреть герцогский дворец и затем продолжить путь на
север. Я помог им погрузить багаж, после чего герр Туртман дал мне деньги на
оплату счета.
Синьора Лонги пересчитала их, протянула мне сдачу и зевнула. Если бы
моя мать не умерла в 1956 году от рака матки, она бы выглядела сейчас, как
Роза Лонги. В конце жизни она тоже располнела. Тоже красила волосы. И, то ли
из разочарования, то ли из-за болезни, постоянно отчитывала моего отчима
Энрико Фаббио таким же скрипучим голосом, каким Роза Лонги отчитывала своего
мужа.
-- У вас большая конкуренция в Руффано? -- спросил я, складывая счет
герра Туртмана.
-- Отель <Панорама>, -- пожимая плечами, ответила синьора Лонги. -- Три
года, как построен. Все самое современное. На другом холме, рядом с пьяцца
дель Дука Карло. Где уж нам поддерживать эту развалину? Муж стар. Я устала.
Нам не справиться.
Произнеся эту эпитафию, она тяжело опустилась на стул за прилавком. Я
вышел и присоединился к Туртманам, которые уже сидели в машине. Еще один
кусочек детства списан со счетов. Мы пересекли пьяцца делла Вита и поехали
по узкой виа Россини, чтобы поставить машину за герцогским дворцом. Утро
развеяло призрачный мир минувшей ночи и вернуло меня к реальности. Между
пунктом нашего назначения и собором стояло несколько машин; по улице шли
пешеходы, мимо нас в сторону университета проносились мотороллеры.
Из конторки при входе высунулся служитель в форме.
-- Желаете гида? -- спросил он.
Я покачал головой:
-- Я здесь, как дома.
Наши шаги гулко застучали по каменному полу. Я вел моих подопечных по
четырехугольному двору -- вновь призрак, вновь странник во времени. Здесь я
когда-то громко кричал, и раскаты моего голоса неслись под сводами
колоннады:
-- Альдо! Альдо, подожди меня!
И в ответ мне неслось:
-- Иди за мной...
Теперь же я шел вверх по каменной лестнице к верхней галерее, и в
каждой нише, под каждым сводом раскинул крылья сокол Мальбранче с буквами
<К. М.> -- инициалами двух герцогов, Клаудио и Карло. Чета Туртманов, тяжело
дыша, следовала за мной. В галерее мы ненадолго задержались, чтобы
отдышаться. Там по-прежнему стояла скамья, та самая скамья, на которой с
вязанием в руках сидела Марта, пока я носился взад-вперед по галерее, или,
если Альдо особенно настойчиво меня подначивал, набравшись храбрости,
совершал полный круг, изредка останавливаясь, чтобы через высокие окна
посмотреть на раскинувшийся внизу двор.
-- Ну? -- спросил герр Туртман, пристально глядя на меня.
Я отвел взгляд от галереи, от пустой скамьи и повернул налево в тронный
зал. О Господи... этот затхлый, тяжелый запах, вобравший в себя воспоминания
о минувших веках, старинных распрях, о давно умерших герцогах и герцогинях,
придворных, пажах... Запах сводчатых потолков, желто-коричневых стен,
пыльных гобеленов.
Я вошел в знакомую комнату, и мертвые окружили меня. Не только призраки
истории, к которым я привык с детства: безумный герцог Клаудио и его брат,
возлюбленный Карло, милостивая герцогиня с дамами своей свиты, но и мои
собственные мертвые. Отец, показывающий дворец историкам, приехавшим из Рима
или Флоренции, Марта, шикающая на меня за то, что я говорю слишком громко и
мешаю знаменитым гостям. И Альдо, прежде всего Альдо. На цыпочках, с пальцем
приложенным к губам.
-- Он ждет!
-- Кто?
-- Сокол... Ждет, чтобы схватить тебя в когти и унести с собой.
У меня за спиной послышались голоса. Группа молодых людей, конечно
студентов, в сопровождении женщины-лектора ввалилась в тронный зал, сразу
заполнив его шумом и гамом. Даже Туртманы немного забеспокоились. Кивком
головы я предложил им перейти в приемную. Одетый в форму гид, почуяв
возможность щедрого вознаграждения, сдержал зевоту и подошел к моим
клиентам. Он кое-как говорил по-английски и принял моих немцев за
<варваров>.
-- Заметьте, -- сказал он, -- потолок очень отличный. Реставрирован
Толмео.
Я оставил Туртманов на него и осторожно выскользнул из комнаты. Не
задерживаясь в апартаментах герцогини, я направился к комнате херувимов и
спальне герцога. Посетителей там не было. В дальнем углу на подоконнике
дремал служитель.
Здесь мало что изменилось. Дворцы, в отличие от людей, выдерживают
натиск времени. Только картины сменили места: их извлекли из подвалов, где
они обрели пристанище на годы войны, и развесили, в чем я нехотя признался
теми, в ком я сразу распознал своих будущих клиентов. В их национальной
принадлежности было невозможно ошибиться. Оба средних лет. Он -- крупный,
широкоплечий, с жесткими, как платяная щетка, волосами и в очках в золотой
оправе. Она -- с болезненным цветом лица и с волосами, взбитыми под шляпой,
которая ей явно мала. По какой-то непонятной причине на ней были надеты
белые носки, вступавшие в резкий контраст с темным пальто. Я подошел. Мы
обменялись рукопожатиями.
-- Моя жена и я -- страстные кинолюбители, -- объявил герр Туртман, как
только Джованни представил нас друг другу. -- Мы любим снимать из машины во
время движения. Насколько я понимаю, вы водите машину.
-- Разумеется, если вы этого пожелаете, -- сказал я.
-- Превосходно. В таком случае мы можем сейчас же выехать.
Джованни, расплываясь в улыбке, простился с ними обоими. Затем
подмигнул мне.
-- Желаю приятного путешествия, -- сказал он.
Мы взяли такси до того места, где стоял их <фольксваген>. На крыше
машины высилась груда багажа. Половину переднего сиденья тоже занимал багаж.
Немцы никогда не путешествуют налегке и по дороге всегда увеличивают свое
имущество.
-- Вы поведете машину, -- распорядился герр Туртман. -- Моя жена и я
хотим поснимать при выезде из Рима. Выбор пути предоставляю вам, но мы бы
хотели проехать через Сполето. В моем путеводителе местная соборная площадь
отмечена двумя звездочками.
Я сел на место водителя, герр Туртман -- рядом со мной, его жена
устроилась на заднем сиденье. Когда мы проезжали по мосту через Тибр, они
приставили кинокамеры к глазам и водили ими из стороны в сторону, как
пулеметчики на стрельбах.
Когда стрельба прерывалась -- что все-таки время от времени
происходило, -- они обильно подкреплялись содержимым бумажных пакетов и пили
кофе из термоса весьма солидных размеров. Разговаривали они мало, и
продолжительное молчание вполне устраивало меня. Обгон грузовиков требовал
всего моего внимания, а чтобы добраться до пункта, который я имел в виду,
нам предстояло покрыть расстояние в двести пятьдесят километров.
-- А сегодня ночью? -- неожиданно спросил герр Туртман. -- Где мы будем
спать сегодня ночью?
-- Мы будем спать в Руффано, -- ответил я.
Он зашелестел страницами путеводителя, который держал на коленях.
-- Там есть несколько памятников, отмеченных тремя звездочками, --
сказал он через плечо жене. -- Мы можем все их снять. Руффано нам вполне
подойдет.
Было нечто закономерное и вместе с тем ироничное в том, что я покинул
город, в котором родился и провел одиннадцать лет своего детства в компании
одного немца и по прошествии двадцати лет возвращаюсь в него в обществе
другого. Сейчас, в марте, за окнами машины разворачивалась холмистая
местность, подернутая розовато-серой дымкой, голая и бесприютная, под небом,
готовым просыпаться снегом, как во Флоренции; тогда, в слепящем, знойном
июле 1944 года, дороги к северу от Руффано были серыми от пыли. Военные
грузовики и подводы уступали дорогу <мерседесу> коменданта, на капоте
которого развевался флажок. Время от времени знавшие, кто едет в машине,
вытягивались на обочине в струнку и отдавали честь, но комендант редко
обращал на них внимание. И когда ему было лень, я вместо него отвечал на
приветствия. Это помогало мне скоротать время в дороге, помогало забыть про
тошноту и избавляло от необходимости смотреть, как моя потаскуха-мать кормит
виноградом своего завоевателя. Ее глупое хихиканье вперемешку с его басистым
смехом оскорбляли мое представление о достоинстве взрослого человека.
-- В путеводителе сказано, что в герцогском дворце Руффано есть
замечательная картина <Искушение Христа>, которая до недавнего времени
считалась кощунственной. Я всегда думал, что во время войны наши люди нашли
ей более безопасное убежище.
Я не стал им рассказывать, что сам видел, как мой отец, хранитель
дворца, и его помощники с большой осторожностью упаковали ее вместе с
несколькими другими картинами и спрятали в подвалах дворца, опасаясь именно
такой возможности.
В Сполето мои клиенты на скорую руку перекусили и быстро отсняли
площадь и фасад собора, после чего мы двинулись дальше через Фолиньо. Наша
дорога вилась между холмами, а едва видимые вдали, покрытые снегом горные
вершины предупреждали, что мой родной город, расположенный на высоте пятисот
метров, до сих пор покоится в объятиях зимы. Посыпались первые снежные
хлопья, точнее -- это мы ворвались в них с юга, а здесь снег, скорее всего,
шел весь день. Небо стало похожим на погребальный покров. В ущелье под нами
ревела вздувшаяся от стекающих в нее горных потоков река.
Время близилось к семи, когда перед нами открылся дорогой моему сердцу
вид. Едущему из Рима город предстает внезапно; увенчивая две горы, он
господствует над раскинувшейся внизу долиной. Я не помнил, чтобы
когда-нибудь видел его в снегу. Это было величественное зрелище. И зловещее
-- город словно предупреждал отважного путешественника: входи себе на беду.
Как мало здесь изменилось, Боже мой, как мало!
Несмотря на кружащийся снег, герр Туртман и его жена поднесли
кинокамеры к открытым окнам, что давало лучший обзор и потрафляло моему
самолюбию. Я объехал долину под самыми городскими стенами, чтобы проникнуть
внутрь через западные ворота, порта дель Сангве -- Ворота крови.
-- И правильно, -- говаривал мой отец, -- ведь именно через эти ворота
Клаудио, наш первый герцог, вел своих пленников на смерть.
Снег окаймлял идущую вверх дорогу, толстым слоем лежал на крышах,
призрачным покрывалом накрывал деревья и, венчая былыми коронами смотровые
площадки двух дворцовых башен, собор и кампанилу, превратил мой город в
легенду, в сновидение. Я не ожидал увидеть такую красоту.
По виа деи Мартири я проехал к центру и притормозил на пьяцца делла
Вита. Здесь тоже ничего не изменилось, только снег погрузил город в немоту,
рассеяв по домам его жителей. Площадь окружали здания красноватого и
желто-коричневого цветов, и от нее в разные стороны расходились пять улиц.
Слепые, закрытые ставнями окна над колоннадой невидящим взглядом смотрели на
мощеную мостовую. Магазины были закрыты. Я увидел их такими, какими
запомнил. Книжная лавка, аптека. Подавляющий своими размерами <Отель деи
Дучи>, куда меня в детстве по воскресеньям приводили на второй завтрак.
Потом, когда здесь разместилась штаб-квартира коменданта, вход закрыли.
Тогда перед дверью стояли охранники -- либо по стойке <смирно>, либо
переминаясь с ноги на ногу. К тому месту, где я припарковал <фольксваген>
герра Туртмана, в то время подъезжали машины штабистов, мотоциклы курьеров.
Волны сдерживаемой более двадцати лет памяти снесли преграду и захлестнули
меня.
Я распахнул дверь отеля и огляделся. Едва ли я отдавал себе отчет в
том, что ищу: приемную коменданта, машинисток, стучащих по клавишам, или
холл и стулья с жесткими спинками, сидя на которых мой отец и его друзья
после мессы пили чинзано. Думаю, последнее. И оно встретило меня, но более
современное; я увидел некое подобие бара для туристов - - стенды с
открытками, журналы на столах, телевизор в дальнем углу.
Я позвонил, и тревожный звук нарушил гнетущую тишину. В давние времена
хозяин синьор Лонги и его жена Роза всегда были на месте и приветствовали
моего отца. Синьор Лонги был добродушным человеком с живыми глазами, и, если
мне не изменяет память, ходил он, слегка прихрамывая из-за ранения, которое
еще юношей получил во время Первой мировой войны. Его жена Роза была
веселой, рыжеволосой толстушкой. Она всегда болтала с моей матерью о всяких
пустяках, а в ее отсутствие не упускала случая пококетничать с моим
несколько высокомерным отцом.
Сейчас в ответ на мой призыв появилась невысокого роста горничная. Явно
волнуясь, она сказала, что, как ей кажется, комнаты мы можем получить, но
сперва надо спросить хозяйку. Сверху донесся громкий голос, и вскоре в холл
спустилась сама хозяйка; от избытка веса шла она медленно и опиралась на
палку. Глаза, едва заметные над оплывшими щеками, всматривались в мое лицо;
рыжеватые волосы были неровно выкрашены дешевой краской. Я с ужасом узнал в
ней постаревшую синьору Лонги.
-- Вам нужны комнаты на ночь? -- спросила она, глядя на меня с
полнейшим безразличием.
Я объяснил, что да и какие именно, затем повернулся и вышел в снег за
своими клиентами и их багажом. Взволнованная горничная -- видимо, она же и
носильщик -- последовала за мной. Сезон, конечно, еще не начался, и все
же... Как бы то ни было, прием не слишком радушный. Туртманы невозмутимо
вписали свои фамилии в книгу постояльцев и под тяжелым взглядом зевающей
хозяйки поднялись наверх. Маленький мальчик, которого она когда-то угощала
конфетами, был давно забыт.
Я проверил, как Туртманы устроились в комнате на третьем этаже, потом
разыскал дорогу к своей комнатушке с окнами на площадь. Я открыл окно и,
несмотря на снег, некоторое время стоял, вдыхая резкий, холодный воздух.
Я испытывал те же ощущения, какие испытал бы призрак умершего,
вернувшийся в родные места. Безучастные ко всему здания были погружены в
сон. Неожиданно на кампаниле рядом с собором ударил колокол. Его низкое
звучание в иных тональностях подхватили колокола других церквей. Сан
Чиприано, Сан Микеле, Сан Мартино, Санта Агата... я все их знал, все
различал по тону. Последней звучала тонкая высокая нота Сан Донато с холма
над герцогским дворцом. Именно в эту минуту, преклоня колени вместе с
Мартой, я начинал читать свои детские молитвы. Я закрыл окно и ставни и
спустился в столовую.
Герр Туртман и его жена уже ели. Они не сделали мне знака
присоединиться к ним, и я, в душе поблагодарив их за это, сел за столик
около ширмы, скрывавшей вход на кухню. Горничная, менее взволнованная, чем
ее напарница, исполняла обязанности официантки. Время от времени она
получала указания от хозяйки, которая изредка собственной персоной
появлялась из-за ширмы, чтобы окинуть нас взглядом, отдать какое-нибудь
распоряжение и снова удалиться. Каждый проглоченный кусок, каждый глоток
терпкого местного вина красно- лилового цвета, налитого в мой графин,
пробуждал во мне ностальгические воспоминания.
За столом в центре комнаты, по давнему обычаю накрытым на двенадцать
персон, Альдо праздновал свое пятнадцатилетие. Красивый, как юный бог, он
поднял бокал за наших родителей и поблагодарил их за честь, которую они ему
оказали. Сидящие за столом гости аплодировали ему, а я, его родной брат,
смотрел на него во все глаза. Мой отец, которому было суждено умереть от
воспаления легких в лагере у союзников, предложил тост за своего первенца.
Моя мать, ослепительная в своем зеленом платье, послала мужу и сыну
воздушный поцелуй. Комендант еще не маячил на ее горизонте.
В тот момент, когда я выливал из графина остатки вина, словно в ответ
на мои мысли, из-за ширмы, прихрамывая, вышел седой старик с
иллюстрированными журналами в руках и направился к столику Туртманов. Он
показал им редакционную статью о Руффано и свою собственную фотографию --
фотографию владельца отеля синьора Лонги. Оставив приложение к журналу
Туртманам, он, прихрамывая, вернулся в мой угол.
-- Добрый вечер, синьор, -- сказал он. -- Надеюсь, вы всем довольны?
У него тряслась левая рука, и, стараясь скрыть это, он держал ее за
спиной.. Энергичного, ясноглазого синьора Лонги больше не существовало. Я
поблагодарил его за беспокойство, он поклонился и исчез за ширмой. По глазам
старика было видно, что он не узнал меня. Иного я и ожидать не мог. Почему
кто-то должен связывать заурядного групповода сегодняшнего дня с младшим
сыном синьора Донато тех давних лет -- с Беато, которого взрослые любили
трепать по голове? Все мы забыты. Все ушли в небытие...
Обед закончен, Туртманы препровождены в их комнату. Я взял пальто,
открыл парадную дверь <Отеля деи Дучи> и вышел на площадь. Белая,
неподвижная тишина поглотила меня. На снегу были видны отпечатки ног; чьи-то
следы, сперва четкие, твердые, вскоре замело, и они пропали. Под мое легкое
пальто задувал колючий ветер. Последняя схватка весны с зимой меня, как и
всякого туриста, застигла врасплох.
Я посмотрел направо, налево: за двадцать с лишним лет я забыл, как
делится главная улица по двум сторонам площади. Казалось, ее части
расходятся перпендикулярно от общей вершины. Я решил пойти налево, мимо
громады Сан Чиприано, смутно вырисовывавшейся за пеленой снега, и сразу
понял, что ошибся; широкая дорога круто поднималась к вершине
северо-западного холма, где стоит статуя герцога Карло, младшего брата
безумного Клаудио. Божественного Карло, который правил здесь сорок лет. Он
пользовался всеобщей любовью и уважением, перестроил дворец и город, сделал
Руффано знаменитым.
Я вернулся на площадь и пошел по узкой, извилистой улице к тому месту,
где она вливается в пьяцца Маджоре, на которой во всем своем великолепии
высился герцогский дворец моего детства, моих грез -- с красными,
посеребренными падающим снегом стенами.
Глупо, но на глазах у меня появились слезы -- групповод, словно обычный
турист, растрогался при виде почтовой открытки, -- и, будто во сне, я сделал
несколько шагов вперед и дотронулся до знакомой стены. Здесь -- дверь в
четырехугольный двор, которой пользовался наш отец, главный хранитель, и мы,
Альдо и я, но не многочисленные туристы. Там -- лестница, по которой я любил
прыгать, а там дальше -- фасад собора, перестроенный в восемнадцатом веке. С
губ бронзовых херувимов, окаймлявших фонтан на площади, искрящимся хрусталем
свисали сосульки. Я часто пил из этого фонтана, воодушевленный рассказом
Альдо про то, что в его прозрачной воде заключена высшая чистота и многие
тайны; но если тайны и были, я их так и не узнал. Я поднял голову и в высоте
прямо над входной дверью увидел герб герцогов Мальбранче -- парящего
бронзового сокола с распластанными крыльями и головой, покрытой шапкой
снега. Я отошел от дворца, поднялся вверх по холму мимо университета и
свернул налево по виа деи Соньи (улице Грез). Вокруг ни движения, ни шороха,
хоть бы кот прошмыгнул. На снегу были видны только мои следы, и когда я
подошел к высокой стене, окружавшей дом моего отца с единственным деревом в
маленьком дворике, резкий порыв холодного ветра взметнул передо мной струйки
похожего на белый пух снега.
И вновь меня охватило странное чувство, будто я -- призрак,
возвратившийся в родные места. Нет, даже не призрак, а бесплотный дух
далекого прошлого, и там, в погруженном во тьму доме, спят Альдо и я сам. У
нас с Альдо была общая комната, пока ему не отвели собственную. Ни полоски
света не пробивалось из-за плотно закрытых ставней. Интересно, подумал я,
кто здесь теперь живет, если дом вообще обитаем. Как бы то ни было, но дом и
стена сада, такая высокая в моих детских воспоминаниях, показались мне
заброшенными и обветшалыми.
Осторожно, словно вороватый кот, я отошел от дома, миновал церковь Сан
Мартино и, чтобы немного сократить путь, спустился по лестнице и оказался на
пьяцца делла Вита. Насколько помню, мне не встретилось ни души.
Я вошел в отель, поднялся в свою комнату, разделся и лег в постель.
Сотни образов мелькали у меня в голове; они скрещивались, переплетались, как
дороги, вливающиеся в автостраду. Иные я помнил, иные проносились смутным
видением. Прошлое смешивалось с настоящим, лицо отца сливалось с лицом
Альдо, даже разные военные мундиры смешались в один. Форма с крылышками
военного летчика, которая так красила Альдо в его девятнадцать лет,
превратилась в форму любовников моей матери -- немецкого коменданта и
американского бригадного генерала, с которым мы прожили два года во
Франкфурте. Даже такой случайный знакомец, как лакей из <Сплендидо>,
которого я мельком видел раз десять и о котором никогда не думал, принял
облик управляющего одного из туринских банков, за которого моя мать, в конце
концов, вышла замуж -- моего отчима Энрико Фаббио, давшего мне имя и
образование. Слишком много лиц, слишком много случайных встреч, слишком
много номеров отелей, меблированных комнат; и ничего, что я мог бы назвать
домом, где обрел бы покой и уют. Жизнь -- непрерывное путешествие без начала
и конца, полет без цели...
Разбудил меня резкий звонок в коридоре. Я включил свет и увидел, что
уже десять часов утра. Я распахнул окно. Снегопад прекратился, и сияло
солнце. Внизу на пьяцца делла Вита люди торопились по делам. Магазины
открылись, и служители разметали снег перед входом. Давно мною забытая,
привычная утренняя жизнь Руффано вступила в свои права. До меня донесся
острый, чистый запах площади, запах, который я хорошо помнил. Какая-то
женщина вытряхивала из окна коврик. Подо мной о чем- то спорили несколько
мужчин. Собака, задрав хвост, погналась за кошкой и едва не угодила под
машину. Транспорта стало больше, чем в прежние времена, или просто во время
войны разъезжали только военные машины? Я не помнил, чтобы во времена моего
детства где-то поблизости стоял уличный регулировщик, теперь же один из них
протянутой рукой указывал машинам путь через площадь к виа Россини и
герцогскому дворцу. Повсюду было много молодежи, юноши и девушки пешком и на
велосипедах двигались в южную сторону и дальше вверх по холму. И меня вдруг
осенило: ведь небольшой в дни моего детства университет, наверное,
значительно разросся, и герцогский дворец, былая гордость Руффано, уже не
царит над городом.
Я отошел от окна, оделся и, не желая беспокоить застенчивую горничную,
спустился выпить кофе в столовую. Синьор Лонги сам принес мне поднос и
дрожащими руками поставил кофе на столик.
-- Прошу прощения, синьор, -- сказал старик. -- У нас не хватает
прислуги, да и на кухне идет ремонт перед новым сезоном.
Проснувшись, я уже обратил внимание на шум, стук молотков, крики
рабочих, на запах краски и извести.
-- Вы давно держите этот отель? -- спросил я его.
-- О, да, -- ответил он со своей всегдашней готовностью поговорить,
которую я так хорошо помнил с детства. -- Больше тридцати лет с перерывом на
время оккупации. Тогда военные устроили здесь свой штаб. Мы с женой уехали в
Анкону. В <Отеле деи Дучи> останавливались многие известные люди, писатели,
политики. Могу вам показать...
Прихрамывая, он направился к книжному шкафу в дальнем углу, открыл его,
вынул книгу посетителей и, неся ее осторожно, словно новорожденного
младенца, вернулся к моему столику. Книга сама собой открылась на нужной
странице.
-- Английский министр Стенли Болдуин как-то почтил нас своим
присутствием, -- сказал синьор Лонги, указывая на подпись. -- Он остановился
всего на одну ночь и очень жалел, что не может задержаться подольше.
Американская кинозвезда Гарри Купер, вот там, на следующей странице. Он
собирался снимать здесь фильм, но почему-то ничего не вышло.
Он с гордостью переворачивал страницы книги, чтобы я мог как следует их
рассмотреть: 1936, 1937, 1939, 1940 -- годы моего детства. Меня так и
подмывало спросить: <А синьор Донати, главный хранитель дворца? Вы помните
его и его жену? Помните Альдо, когда ему было шестнадцать? Помните Бео,
маленького Беато, такого маленького, что в семь лет ему давали только
четыре? Так вот же он. По-прежнему маленький, по- прежнему неприметный>.
Но я сдержался и продолжал пить кофе. Синьор Лонги терпеливо
переворачивал страницы книги с именами своих постояльцев, причем я заметил,
что он пропустил годы позора: так он дошел до пятидесятых, шестидесятых
годов, но министров и кинозвезд уже сменили туристы: англичане, американцы,
немцы, шведы, обычные посетители, которые приезжали и уезжали, как те, кого
брала под свое крыло <Саншайн Турз>.
Резкий, скрипучий голос позвал синьора Лонги из-за ширмы, и он послушно
захромал на зов своей супруги. Украдкой поглядывая на ширму, я нашел в книге
1944 год, и вот она -- размашистая, с витиеватым росчерком, подпись
коменданта в месяцы, когда он превратил отель в свою штаб-квартиру.
Следующая страница была пуста. Супруги Лонги отправились в Анкону... Я
поспешно закрыл книгу и отнес ее в книжный шкаф. Самое подходящее место для
сувениров. Комендант с его высокомерной повадкой и раскатистым голосом,
слишком быстро переходившим в хрип... пусть он лучше остается в запертом
шкафу. Если бы не он, не его символическое присутствие -- побежденный
победитель, предмет гордости моей матери, -- мы с ней (ведь отец умер в
концентрационном лагере, Альдо сгорел в подбитом самолете) уехали бы в
Анкону вместе с Лонги. Ходили и такие разговоры. А потом? Да что там
размышлять. На побережье она подцепила бы другого любовника и укатила бы с
ним, таща за собой своего <Беато>.
-- Вы готовы?
Я обернулся. В дверях стояли герр Туртман и его жена во всеоружии
теплых пальто, обуви и целого арсенала киноаппаратуры.
-- Я к вашим услугам, герр Туртман.
Они намеревались осмотреть герцогский дворец и затем продолжить путь на
север. Я помог им погрузить багаж, после чего герр Туртман дал мне деньги на
оплату счета.
Синьора Лонги пересчитала их, протянула мне сдачу и зевнула. Если бы
моя мать не умерла в 1956 году от рака матки, она бы выглядела сейчас, как
Роза Лонги. В конце жизни она тоже располнела. Тоже красила волосы. И, то ли
из разочарования, то ли из-за болезни, постоянно отчитывала моего отчима
Энрико Фаббио таким же скрипучим голосом, каким Роза Лонги отчитывала своего
мужа.
-- У вас большая конкуренция в Руффано? -- спросил я, складывая счет
герра Туртмана.
-- Отель <Панорама>, -- пожимая плечами, ответила синьора Лонги. -- Три
года, как построен. Все самое современное. На другом холме, рядом с пьяцца
дель Дука Карло. Где уж нам поддерживать эту развалину? Муж стар. Я устала.
Нам не справиться.
Произнеся эту эпитафию, она тяжело опустилась на стул за прилавком. Я
вышел и присоединился к Туртманам, которые уже сидели в машине. Еще один
кусочек детства списан со счетов. Мы пересекли пьяцца делла Вита и поехали
по узкой виа Россини, чтобы поставить машину за герцогским дворцом. Утро
развеяло призрачный мир минувшей ночи и вернуло меня к реальности. Между
пунктом нашего назначения и собором стояло несколько машин; по улице шли
пешеходы, мимо нас в сторону университета проносились мотороллеры.
Из конторки при входе высунулся служитель в форме.
-- Желаете гида? -- спросил он.
Я покачал головой:
-- Я здесь, как дома.
Наши шаги гулко застучали по каменному полу. Я вел моих подопечных по
четырехугольному двору -- вновь призрак, вновь странник во времени. Здесь я
когда-то громко кричал, и раскаты моего голоса неслись под сводами
колоннады:
-- Альдо! Альдо, подожди меня!
И в ответ мне неслось:
-- Иди за мной...
Теперь же я шел вверх по каменной лестнице к верхней галерее, и в
каждой нише, под каждым сводом раскинул крылья сокол Мальбранче с буквами
<К. М.> -- инициалами двух герцогов, Клаудио и Карло. Чета Туртманов, тяжело
дыша, следовала за мной. В галерее мы ненадолго задержались, чтобы
отдышаться. Там по-прежнему стояла скамья, та самая скамья, на которой с
вязанием в руках сидела Марта, пока я носился взад-вперед по галерее, или,
если Альдо особенно настойчиво меня подначивал, набравшись храбрости,
совершал полный круг, изредка останавливаясь, чтобы через высокие окна
посмотреть на раскинувшийся внизу двор.
-- Ну? -- спросил герр Туртман, пристально глядя на меня.
Я отвел взгляд от галереи, от пустой скамьи и повернул налево в тронный
зал. О Господи... этот затхлый, тяжелый запах, вобравший в себя воспоминания
о минувших веках, старинных распрях, о давно умерших герцогах и герцогинях,
придворных, пажах... Запах сводчатых потолков, желто-коричневых стен,
пыльных гобеленов.
Я вошел в знакомую комнату, и мертвые окружили меня. Не только призраки
истории, к которым я привык с детства: безумный герцог Клаудио и его брат,
возлюбленный Карло, милостивая герцогиня с дамами своей свиты, но и мои
собственные мертвые. Отец, показывающий дворец историкам, приехавшим из Рима
или Флоренции, Марта, шикающая на меня за то, что я говорю слишком громко и
мешаю знаменитым гостям. И Альдо, прежде всего Альдо. На цыпочках, с пальцем
приложенным к губам.
-- Он ждет!
-- Кто?
-- Сокол... Ждет, чтобы схватить тебя в когти и унести с собой.
У меня за спиной послышались голоса. Группа молодых людей, конечно
студентов, в сопровождении женщины-лектора ввалилась в тронный зал, сразу
заполнив его шумом и гамом. Даже Туртманы немного забеспокоились. Кивком
головы я предложил им перейти в приемную. Одетый в форму гид, почуяв
возможность щедрого вознаграждения, сдержал зевоту и подошел к моим
клиентам. Он кое-как говорил по-английски и принял моих немцев за
<варваров>.
-- Заметьте, -- сказал он, -- потолок очень отличный. Реставрирован
Толмео.
Я оставил Туртманов на него и осторожно выскользнул из комнаты. Не
задерживаясь в апартаментах герцогини, я направился к комнате херувимов и
спальне герцога. Посетителей там не было. В дальнем углу на подоконнике
дремал служитель.
Здесь мало что изменилось. Дворцы, в отличие от людей, выдерживают
натиск времени. Только картины сменили места: их извлекли из подвалов, где
они обрели пристанище на годы войны, и развесили, в чем я нехотя признался