Страница:
на Альдо:
-- Я думаю, мы должны сделать вот что -- заставить мужчин и женщин
нашего поколения не быть равнодушными. Неважно, что их увлекает: футбол или
живопись, люди или великие дела, но они должны увлекаться, увлекаться
страстно и, если понадобится, забыть о своей драгоценной шкуре и умереть.
Альдо посмотрел на меня и пожал плечами.
-- Что я тебе говорил? -- сказал он. -- Каждый из них ответил по-
своему. А тем временем этажом над нами Стефано Марелли занят только одной
мыслью -- как бы спастись.
Снова раздался крик и вслед за ним топот бегущих ног. Джорджо открыл
дверь. Шаги с безумной скоростью спустились по лестнице и в поисках выхода
метнулись в галерею. Мы прошли через комнату херувимов и остановились перед
выходом на галерею, вглядываясь в темноту. К нам бегом приближался человек
со связанными за спиной руками, на голове у него было надето разбитое ведро
с испещренным дырами дном. Из дыр торчали шутихи, от них во все стороны
рассыпались яркие искры. Бегущий споткнулся и, рыдая, упал вниз лицом у ног
Альдо. Ведро скатилось с его головы. Шутихи вспыхнули в последний раз и
погасли. Альдо нагнулся и молниеносным движением ножа, которого я раньше не
видел, разрезал шнур, связывавший руки студента. Затем рывком поднял его на
ноги.
-- Вот твои горящие угли, -- сказал он, ударив ногой по ведру. -- Дети
и то могли бы играть с ними.
Студент, все еще рыдая, уставился на Альдо широко раскрытыми глазами.
Ведро откатилось по полу галереи и застыло на месте. Воздух наполнился едким
дымом.
-- Я видел, -- сказал Альдо, -- как люди живыми факелами бегут от своих
горящих самолетов. Скажи спасибо, Стефано, что ты не один из них. А теперь
убирайся.
Студент повернулся и неуверенно пошел по галерее в сторону лестницы.
Свет факелов отбрасывал на стены его бесформенную, уродливую тень, похожую
на гигантскую летучую мышь. Последовавшие за ним стражники направили его
через двор, поскольку сам он утратил всякую способность ориентации, и
выпустили через огромную дверь между башнями. Испуганные шаркающие шаги
стихли. Ночь поглотила студента.
-- Он не забудет, -- сказал я, -- и не простит. Он вернется и поднимет
сотню таких же, как он. Он раздует эту историю до неузнаваемости. Ты
действительно хочешь настроить против себя весь город?
Я посмотрел на Альдо. Из всех нас только он не ответил на мой
предыдущий вопрос.
-- Этого в любом случае не избежать, -- сказал он. -- Расскажет Стефано
своим приятелям или нет. Не воображай, будто я здесь затем, чтобы принести
мир этому городу и университету. Я здесь для того, чтобы принести смятение и
разлад, чтобы натравить одного на другого, чтобы всколыхнуть всю
ожесточенность, все лицемерие, всю зависть и похоть и вывести их наружу, как
пену на поверхности пруда, о котором говорил Доменико. Только когда он
покроется пузырями и зловонной накипью, мы сможем его очистить.
Именно тогда я окончательно утвердился в мысли, которую прежде гнал от
себя из любви и преданности: Альдо безумен. Зерна безумия, которые в детстве
и юности не давали всходов, теперь проросли под явным влиянием того, что ему
довелось пережить за время войны и после нее: потрясение, вызванное смертью
отца, исчезновением и предполагаемой смертью матери и брата, подорвало его
интеллектуальные силы и пожирало их, как раковая опухоль. Пеной,
поднимавшейся на поверхность, было его собственное безумие. Символом,
который он избрал для мирового зла, была его собственная болезнь. И я ничего
не мог предпринять, я не мог помешать ему разжечь в день фестиваля пожар,
который, фигурально говоря, способен уничтожить весь город. Ватага преданных
ему студентов, отмеченных неизгладимой печатью тяжелого детства, без
колебаний пойдет за ним, ни о чем не спрашивая, ни перед чем не
останавливаясь. Только один человек мог на него повлиять, синьора Бутали, но
она, насколько мне было известно, еще не вернулась из Рима.
Альдо снова повел нас в зал для аудиенций. Они еще некоторое время
обсуждали подробности фестиваля -- пункты следования, распределение времени
и другие технические детали. Я почти не слушал. Одна мысль не давала мне
покоя: необходимо добиться отмены фестиваля. А в этом мог преуспеть только
ректор.
Около половины одиннадцатого Альдо поднялся из-за стола. На кампаниле
только что пробил колокол.
-- Ну, Бео, если ты готов, я подкину тебя на виа Сан Микеле. До
встречи, мои храбрецы. Увидимся завтра.
Он прошел в спальню герцога, а из нее -- в гардеробную. Там он скинул с
себя колет, штаны в обтяжку и надел обычный костюм.
-- С маскарадом покончено, -- сказал он. -- Переодевайся. Сюда, в
чемодан. Джорджо за ним присмотрит.
Я совсем забыл, что на мне вот уже больше часа золотистый парик и
одеяние шафранного цвета. Альдо заметил мою растерянность и рассмеялся.
-- Совсем просто, не так ли, -- сказал он, -- перенестись на пятьсот
лет назад. Иногда я вовсе теряю чувство времени. В этом половина
удовольствия.
Одетый в обычный костюм, он выглядел таким же нормальным, как всякий
другой.
Мы прошли через комнату херувимов, через тронный зал и вышли на
галерею. Там нас ждал паж с факелом, он освещал нам дорогу, пока мы
спускались по лестнице и шли через двор к боковому выходу. Теперь он казался
не более чем участником маскарада, да и сами стены герцогского дворца и
безмолвный двор таили в себе не больше угрозы, чем пустой, погруженный во
тьму музей. Мы вышли на мощеную дорогу к залитой светом прожекторов пьяцца
Маджоре. <Альфа-ромео> был припаркован около центрального входа, и рядом,
словно для того, чтобы наблюдать за праздношатающимися, стояли два
карабинера. Я в нерешительности замедлил шаги, но Альдо направился прямо к
машине. Карабинеры узнали его и отдали честь. Один из них открыл дверцу
машины. Только после этого я последовал за братом.
-- Все спокойно? -- спросил он.
-- Все спокойно, профессор Донати, -- сказал человек, который открыл
дверцу. -- Горстка студентов без пропусков, но мы с ними разобрались.
Большинство из них оказались вполне благоразумными. Сказали, что в ближайшие
два дня хотят развлечься.
-- Развлечений у них будет более чем достаточно, -- рассмеялся Альдо.
-- Доброй ночи и хорошей охоты.
-- Доброй ночи, профессор.
Я сел рядом с Альдо, и мы стали спускаться по виа Россини. На улице
было почти так же тихо, как и в вечер моего приезда неделю назад. Но сейчас
не шел снег и ничто не напоминало о минувшей зиме. Теплый воздух дышал
влагой, долетевшей через горную цепь с Адриатики.
-- Как тебе мои ребята? -- спросил Альдо.
-- Они делают тебе честь, -- сказал я. -- Жаль, что и мне не выпала
такая же удача. Когда я был студентом в Турине, за мной никто не
присматривал, никто не готовил меня к роли телохранителя при фанатике.
Перед въездом на пьяцца делла Вита Альдо сбавил скорость.
-- Фанатик, -- повторил он. -- Ты действительно считаешь меня
фанатиком?
-- А разве это не так? -- спросил я.
Город словно вымер. Кинотеатр был закрыт. Последние прохожие разошлись
по домам.
-- Я был им, -- сказал он, -- когда впервые разыскал и подобрал этих
мальчиков из-за обстоятельств их рождения и детства. В каждом из них мне
виделся ты. Ребенок, брошенный на какой-то проклятой горе, изрешеченный
пулями или осколками бомбы. Теперь все иначе. Ко всему привыкаешь, хоть и не
смиряешься. К тому же, как выяснилось, мои чувства были потрачены впустую.
Ты выжил. -- Он свернул на виа Сан Микеле и остановил машину перед домом 24.
-- Вскормлен тевтонами, янки, туринцами, с тем чтобы процветать в роли
групповода при <Саншайн Турз>. Те, к кому благосклонны боги, живут долго.
Меня снова охватило сомнение. Сомнение и смятение. Сомнение в том, что
тот, кто так метко язвит, может быть безумцем. Смятение оттого, что все,
сделанное им для этих обездоленных сирот, было сделано ради меня.
-- И что теперь? -- спросил я.
-- Теперь? -- отозвался Альдо. -- Нынешнее теперь или будущее? Сегодня
ночью ты уснешь и, если тебя это волнует, увидишь во сне синьорину Распа с
той стороны улицы. Завтра ты можешь при желании побродить по Руффано и
посмотреть на приготовления к фестивалю. Обедаешь ты со мной. А там... а там
посмотрим.
Он вытолкнул меня из машины. Выходя, я вдруг вспомнил про письмо. Я
вынул его из кармана.
-- Ты должен это прочесть, -- сказал я. -- Сегодня днем я совершенно
случайно нашел его. Между страницами книги из тех, что мы разбирали в новой
библиотеке. Оно целиком о тебе.
-- Обо мне? -- спросил Альдо. -- Что именно обо мне?
-- Что ты не младенец, а само совершенство, -- ответил я. -- Слушай. Я
его тебе прочту, а потом ты его оставишь у себя как память о твоем блестящем
прошлом.
Я облокотился о раскрытое окно машины и прочел письмо вслух.
-- Трогательно, правда? -- сказал я. -- Как они гордились тобой.
Он не ответил. Он сидел неподвижно, положив руки на руль и глядя прямо
перед собой. Его лицо было безжизненно и очень бледно.
-- Покойной ночи, -- вдруг отрывисто проговорил он, и, прежде чем я
успел ответить, машина рванула вниз по виа Сан Микеле, свернула за угол и
скрылась из виду. Я остался стоять, тупо глядя ей вслед.
Почему письмо так подействовало на Альдо? Ложась в постель и
проснувшись на следующее утро, я не мог думать ни о чем другом. Я не мог
припомнить слово в слово содержание письма, но в нем говорилось про то, что
<наш молодой человек> быстро набирает в весе и обещает быть настоящим
красавцем. Отец благодарил Луиджи Спека за его доброту в тяжелое для них
время, которое, к счастью, уже позади. Поскольку Луиджи Спека тоже поставил
свою подпись в записи о крещении в Сан Чиприано, я рассудил, что он
одновременно и крестный отец, и врач, присутствовавший при рождении Альдо,
которое, наверное, проходило довольно трудно, если он едва не умер и наша
мать, видимо, тоже. Это, конечно, и было то самое <трудное для нас время>, о
котором упоминалось в письме. Но что могло так взволновать Альдо? Меня это
письмо тронуло, но не настолько глубоко. Я ожидал, что он рассмеется или
даже отпустит какую-нибудь шутку по поводу того, что его приняли за
мертвого. Но вместо этого -- жесткое, неподвижное лицо и поспешный отъезд.
На следующее утро я не торопился в библиотеку. Всех нас собирались
задержать допоздна, поскольку днем студентам и их родственникам разрешили
осмотреть новую библиотеку, официальное открытие которой должно было
состояться после коротких пасхальных каникул. Завтракал я в одиночестве --
мои соседи по пансионату уже ушли.
Как только я кончил завтракать, зазвонил телефон. Синьора Сильвани
взяла трубку и тут же позвала меня.
-- Кто-то по имени Джакопо, -- сказала она. -- Не пожелал ничего
объяснять. Сказал, что вы его знаете.
Я вышел в холл с сильно бьющимся сердцем. С Альдо что-то случилось.
Случилось из-за письма, которое я дал ему вчера вечером. Я взял трубку.
-- Да? -- сказал я.
-- Синьор Бео?
Голос Джакопо звучал ровно, волнения в нем не слышалось.
-- У меня для вас сообщение от Капитана, -- сказал он. -- Планы на
вечер изменились. Ректор, профессор Бутали, и синьора Бутали вернулись из
Рима.
-- Понимаю, -- сказал я.
-- Капитан хотел бы увидеться с вами утром, -- продолжал он.
-- Спасибо, -- сказал я и, прежде чем положить трубку, добавил: --
Джакопо...
-- Да, синьор?
-- С Альдо все в порядке? Его ничто не тревожит?
Последовала короткая пауза. Затем Джакопо сказал:
-- Мне кажется, Капитан не ожидал профессора Бутали так скоро. Они
приехали поздно вечером. Когда около одиннадцати часов он проезжал мимо их
дома, туда вносили багаж.
-- Спасибо, Джакопо.
Я повесил трубку. Письмо сорокалетней давности теперь стало последней
из забот моего брата. Больной сам разобрался со своими врачами и вернулся,
если и не с тем, чтобы взять бразды правления, то чтобы, по меньшей мере,
быть под рукой для консультаций.
Из столовой до меня донеслись шаги синьоры Сильвани, но я, не желая
вступать с ней в беседу, поспешно вышел. Необходимо увидеться с синьорой
Бутали до ее встречи с Альдо. Необходимо убедить ее использовать все свое
влияние и постараться под любым предлогом остановить фестиваль.
Было половина десятого. После долгого путешествия синьора, вероятно,
будет утром дома -- десять часов, пожалуй, самое подходящее время для
визита. Я свернул на виа Сан Мартино и стал подниматься по холму к виа деи
Соньи. Солнце уже грело вовсю, на небе не было ни облачка. День обещал быть
из тех, что я помнил с детства: далекие склоны и долины сверкают в
голубоватой знойной дымке, и Руффано, гордо высящийся на двух холмах,
властвует над лежащим внизу миром.
Я подошел к калитке в стене нашего старого сада, прошел к двери дома и
позвонил. Дверь открыла уже знакомая мне девушка. Она тоже меня узнала.
-- Могу я увидеть синьору? -- спросил я.
На лице девушки отразилось сомнение, и она сказала нечто вроде того,
что синьора занята, -- она и профессор Бутали только вчера поздно вечером
вернулись из Рима.
-- Я знаю, -- сказал я. -- Но это очень срочно.
Девушка скрылась на верхней площадке лестницы, и я, оставшись ждать в
холле, заметил, что атмосфера в доме снова изменилась. Куда девалось
ощущение гнетущей пустоты, царившей здесь в понедельник утром. \emph{Она
снова дома}. Об этом говорили не только ее перчатки, лежащие на столике,
пальто, брошенное на стул, но и витавший в холле едва уловимый аромат, знак
ее присутствия. Только на сей раз она была не одна. Дом заключал в себе не
только ее, отчего становился еще более таинственным, более соблазнительным и
пробуждал в душе каждого посетителя, в том числе и моей, непонятное волнение
-- теперь здесь находился и муж. Это был его дом, и он был хозяин. Палка в
углу как некий тотем возвещала об этом миру. Пальто, шляпа, еще не
разобранный чемодан, связки книг -- в доме чувствовался запах мужчины, чего
не было раньше.
Девушка сбежала по лестнице, и за ней я услышал звук голосов, звук
закрывающихся дверей.
-- Синьора сейчас спустится, -- сказала девушка. -- Прошу вас, входите.
Она провела меня в комнату слева от холла, в кабинет, где раньше была
наша столовая. Здесь тоже все говорило о присутствии мужа. Портфель на
письменном столе, книги, письма. И слабый, но вполне ощутимый запах сигары,
выкуренной вечером после приезда, запах, еще не развеявшийся в утреннем
воздухе.
Должно быть, я прождал больше десяти минут, покусывая костяшки пальцев,
прежде чем услышал на лестнице ее шаги. Меня охватила паника. Я не знал, как
и что сказать. Она вошла в комнату. При виде меня на ее лице, все еще
измученном и усталом -- казалось, она постарела за эти четыре дня, -- но
вместе с тем горящем нетерпением, отразились разочарование и удивление.
-- Бео! -- воскликнула она. -- Я думала, это Альдо... -- Затем, быстро
справившись со своими чувствами, она подошла и протянула мне руку. -- Вы
должны меня извинить, -- сказала она. -- Я сама не знаю, что делаю. Глупая
девочка сказала мне: <Синьор, который обедал здесь в воскресенье вечером>, и
я в своем глупом нетерпении... -- Она не потрудилась закончить фразу. Я
понял. В ее глупом нетерпении <синьор, который обедал здесь в воскресенье>,
мог означать лишь одного- единственного мужчину. И отнюдь не меня.
-- Мне нечего вам прощать, синьора, -- сказал я. -- Напротив, мне
следует перед вами извиниться. Я услышал от Джакопо, что вы и ваш муж дома,
что вы вернулись поздно вечером, и я не посмел бы беспокоить вас в первое же
утро и в столь ранний час, не будь дело таким срочным.
-- Срочным? -- повторила она.
В музыкальной комнате наверху зазвонил телефон.
У нее вырвался раздраженный возглас, и, почти шепотом извинившись, она
собиралась выйти из комнаты, когда услышала над головой медленные шаги.
Телефонные звонки смолкли, и до нас донеслись приглушенные звуки мужского
голоса.
-- Произошло именно то, чего я так не хотела, -- сказала она мне. --
Стоит моему мужу начать подходить к телефону и разговаривать сперва с одним,
потом с другим... -- Она не договорила и стала прислушиваться, но сверху
почти ничего не было слышно. -- Бесполезно, -- она пожала плечами. -- Он
снял трубку, и я ничего не могу сделать.
Мне было тяжело сознавать, что я доставляю ей неприятности. Более
неподходящее время для визита трудно было бы выбрать. Темные круги у нее под
глазами говорили об усталости и нервном напряжении. В воскресенье вечером их
не было. В воскресенье вечером весь окружающий ее мир мог бы погибнуть.
-- Как ректор? -- спросил я.
Она вздохнула.
-- Настолько хорошо, насколько это возможно в подобных обстоятельствах.
То, что случилось в начале недели, было для него настоящим ударом. Но вам
уже известно... -- Она вспыхнула, и краска пятнами залила ее от природы
бледное лицо. -- Ведь именно с вами я разговаривала во вторник вечером, --
сказала она. -- Альдо мне сказал. Он потом мне звонил.
-- За это я тоже должен принести вам свои извинения, -- сказал я. -- То
есть за то, что положил трубку. Я не хотел вас смущать.
Она перебирала письма на столе и стояла спиной ко мне. По ее жесту я
понял, что продолжение этой темы было бы нежелательно. Моя миссия стала еще
более затруднительной.
-- Вы говорили, -- сказала она, -- что имеете сообщить мне нечто
срочное?
Голос наверху стал звучать громче. Слов мы не могли разобрать, но было
совершенно очевидно, что начался долгий разговор.
-- Наверное, мне стоит подняться наверх, -- озабоченно сказала она. --
За последние дни столько всего произошло. Профессор Элиа...
-- Значит, вы уже слышали? -- спросил я.
Она всплеснула руками и стала ходить взад-вперед по комнате.
-- Сегодня утром в первом же телефонном звонке мужу представили крайне
преувеличенный отчет о том, что случилось во вторник вечером, -- ответила
она. -- Он узнал об этом не от самого профессора Элиа и не от профессора
Риццио, а от одного из сплетников, которыми кишит это место. Но как бы то ни
было, вред причинен. Муж страшно расстроен. Немного позднее сюда собирается
прийти ваш брат, чтобы все ему объяснить и хоть немного успокоить.
-- Синьора, -- сказал я, -- как раз об Альдо я и пришел поговорить с
вами.
Она вся напряглась, и ее лицо превратилось в маску. Лишь глаза
предательски выдавали ее волнение.
-- О чем именно? -- спросила она.
-- Фестиваль, -- начал я. -- Я слышал, как брат говорил со студентами о
фестивале. Он стал для них такой же реальностью, как и для него, что очень
опасно. Я думаю, фестиваль надо отменить.
Беспокойство исчезло из ее глаз. Она улыбнулась.
-- Но ведь в этом все дело, -- сказала она. -- Это всегда так. Ваш брат
сочиняет сценарий. Он делает его таким живым и реальным, что каждый участник
чувствует себя подлинным историческим персонажем. В прошлом году так было со
всеми нами. И результат был просто великолепен. Вам это скажет любой.
-- В прошлом году меня здесь не было, -- сказал я. -- Но я знаю, что в
этом году все будет иначе. Во-первых, действие будет разворачиваться не в
герцогском дворце, а на улицах. Студенты будут сражаться на улицах.
Все еще улыбаясь, она смотрела на меня с явным облегчением оттого, что
я не затронул тему ее отношений с Альдо.
-- В прошлом году мы тоже шли процессией по улицам, -- сказала она. --
Точнее, шел мой муж, изображавший папу Клемента, со своей свитой. Я была
среди дам и кавалеров, которые ожидали его во дворе герцогского дворца.
Обещаю вам -- не будет ничего такого, чего следовало бы бояться. Полицейские
к этому привыкли, все пройдет спокойно.
-- Разве восстание может пройти спокойно? -- спросил я. -- Разве
студенты, а им, как говорят, будет выдано всевозможное оружие, могут
контролировать свои действия?
Она всплеснула руками.
-- Они и в прошлом году были вооружены. И уж конечно, если кто-нибудь
из них слишком увлечется, его быстро остановят. Не сочтите меня слишком
черствой, Бео, но мы уже три года устраиваем в Руффано такие фестивали. То
есть мой муж устраивает с помощью вашего брата. Они знают, как проводить
подобные мероприятия.
Все было бесполезно. Моя миссия потерпела неудачу. Точнее, была
напрасной. Ничто ее не убедит, кроме прямого предательства Альдо с моей
стороны. Рассказа о том, что я услышал из его собственных уст накануне
вечером. Но то был запрещенный прием.
-- По-моему, Альдо изменился, -- сказал я, пробуя сыграть на другой
струне. -- Стал более мрачным, более циничным. Смех и веселая болтовня
сменяются внезапным молчанием.
-- Вы не виделись с ним двадцать два года, -- напомнила она мне. -- Это
тоже надо принимать во внимание.
-- Взять хотя бы вчерашний вечер, -- не сдавался я. -- Только вчерашний
вечер. Я показал ему старое письмо нашего отца, которое случайно нашел в
одной из книг библиотеки. Письмо к крестному отцу и врачу Альдо, в котором
говорится, какой он прекрасный малыш. Я думал, Альдо будет приятно. Я прочел
ему письмо. Он не сказал ни слова и уехал.
Ее терпеливая, почти соболезнующая улыбка сводила меня с ума.
-- Возможно, он был слишком растроган, -- сказала она, -- и не хотел,
чтобы вы это заметили. Он был привязан к вашему отцу, а ваш отец очень
гордился им? Во всяком случае, я всегда так думала. Да, пожалуй, я понимаю,
почему он забыл с вами попрощаться. Возможно, Бео, он и кажется вам
несколько циничным, но это только на поверхности. На самом деле...
Она замолкла: внезапно вырвавшиеся наружу чувства не оставили и следа
от ее кажущейся холодности и сдержанности. Наверное, подумал я, именно так
она выглядела в воскресенье вечером, когда Альдо, пожелав мне доброй ночи,
вернулся в музыкальную комнату; в тот вечер, когда мотороллеры с ревом
объезжали город, а замаскированные студенты врывались в женское общежитие,
чтобы учинить шутовское насилие над синьориной Риццио. <Жена наиболее
уважаемого гражданина пала жертвой любострастия>. Вставал вопрос --
которого? В ответе я не сомневался.
-- Прошу прощения за то, что я отнял у вас столько времени, -- сказал
я. -- Когда увидите Альдо, пожалуйста, не говорите ему о моем визите. Но
попросите его быть осторожным.
-- Непременно, -- ответила она. -- К тому же мой муж захочет подробнее
узнать программу фестиваля, хотя, возможно, состояние здоровья не позволит
ему самому принять в нем участие. Послушайте...
Телефонный разговор наверху закончился. В комнате, а затем на площадке
послышались шаги.
-- Он идет вниз, -- сказала она. -- Ему нельзя спускаться и подниматься
по лестнице. -- Она быстро подошла к двери и обернулась. - - Он не знает,
кто вы. -- Ее щеки порозовели. -- Я имею в виду ваше родство с Альдо. Я
сказала ему, что кто-то пришел по делу, я и сама не знала точно, кто именно.
Ее чувство вины передалось мне. Я последовал за ней к двери.
-- Я пойду, -- сказал я.
-- Нет, -- возразила она. -- Не сейчас.
Мы вышли в холл. Ректор уже прошел половину лестницы. Это был мужчина
неопределенного возраста от пятидесяти пяти до семидесяти пяти лет,
широкоплечий, среднего роста, седовласый, с прекрасными глазами, не
утративший красоты, которой он отличался в молодости, хотя цвет его лица и
говорил о недавно перенесенной болезни. Сразу было видно, что это один из
тех людей, которые с первой же встречи вызывают симпатию, уважение и даже
привязанность. Я почувствовал себя еще более виноватым.
-- Это синьор Фаббио, -- сказала жена ректора, когда тот, увидев меня,
замедлил шаги. -- Он пришел с сообщением из библиотеки, где работает
ассистентом. Он как раз собирался уходить.
Я понял, что ей не терпится, чтобы я поскорее исчез. Я поклонился.
Ректор поздоровался со мной наклоном головы.
-- Надеюсь, не мое появление послужило причиной вашей спешки, синьор
Фаббио, -- сказал он. -- Прошу вас, останьтесь. Мне бы хотелось услышать про
новую библиотеку, разумеется, если вы можете и мне уделить несколько минут.
Я снова поклонился, следуя вдруг пробудившемуся во мне инстинкту
групповода. Синьора Бутали покачала головой.
-- Гаспаре, врачи говорят, что тебе не следует ходить по лестнице, --
возразила она. -- Я слышала, как ты подошел к телефону. Надо было позвать
меня.
Он спустился в холл и встал между нами. Не сводя с меня испытующего
взгляда своих прекрасных глаз, он пожал мне руку, после чего повернулся к
жене.
-- Мне все равно пришлось бы взять трубку, -- сказал он. -- К
сожалению, новости не из приятных.
Я хотел идти, но ректор протянул руку и сказал:
-- Не уходите. Дело не личное. Прискорбный несчастный случай с одним
студентом, которого сегодня утром нашли мертвым у ступеней театра.
У синьоры Бутали вырвался крик ужаса.
-- Звонил комиссар полиции, -- продолжал ректор. -- Он только что
услышал о моем возвращении и должным образом информировал меня о
случившемся. Кажется, -- он повернулся ко мне, -- по причине известных
событий на прошлой неделе вчера вечером был объявлен комендантский час, и
всех студентов, за исключением тех, кто имел пропуск, предупредили, чтобы
после девяти часов они не покидали своих общежитии и квартир. Этот юноша, а
возможно, и не он один, нарушил приказ руководства. Должно быть, он увидел
патруль, испугался и побежал кратчайшим путем, которым оказалась эта
проклятая лестница. Споткнулся и, скатившись с самого верха, сломал себе
шею.
Ректор протянул руку за палкой, и синьора Бутали подала ее ему. Он
медленно направился в комнату, из которой мы только что вышли. Мы
последовали за ним.
-- Это ужасно, -- сказала синьора Бутали. -- И именно сейчас, перед
самым фестивалем. Уже было официальное сообщение?
-- Оно появится в первой половине дня, -- ответил ее муж. -- Такие вещи
-- Я думаю, мы должны сделать вот что -- заставить мужчин и женщин
нашего поколения не быть равнодушными. Неважно, что их увлекает: футбол или
живопись, люди или великие дела, но они должны увлекаться, увлекаться
страстно и, если понадобится, забыть о своей драгоценной шкуре и умереть.
Альдо посмотрел на меня и пожал плечами.
-- Что я тебе говорил? -- сказал он. -- Каждый из них ответил по-
своему. А тем временем этажом над нами Стефано Марелли занят только одной
мыслью -- как бы спастись.
Снова раздался крик и вслед за ним топот бегущих ног. Джорджо открыл
дверь. Шаги с безумной скоростью спустились по лестнице и в поисках выхода
метнулись в галерею. Мы прошли через комнату херувимов и остановились перед
выходом на галерею, вглядываясь в темноту. К нам бегом приближался человек
со связанными за спиной руками, на голове у него было надето разбитое ведро
с испещренным дырами дном. Из дыр торчали шутихи, от них во все стороны
рассыпались яркие искры. Бегущий споткнулся и, рыдая, упал вниз лицом у ног
Альдо. Ведро скатилось с его головы. Шутихи вспыхнули в последний раз и
погасли. Альдо нагнулся и молниеносным движением ножа, которого я раньше не
видел, разрезал шнур, связывавший руки студента. Затем рывком поднял его на
ноги.
-- Вот твои горящие угли, -- сказал он, ударив ногой по ведру. -- Дети
и то могли бы играть с ними.
Студент, все еще рыдая, уставился на Альдо широко раскрытыми глазами.
Ведро откатилось по полу галереи и застыло на месте. Воздух наполнился едким
дымом.
-- Я видел, -- сказал Альдо, -- как люди живыми факелами бегут от своих
горящих самолетов. Скажи спасибо, Стефано, что ты не один из них. А теперь
убирайся.
Студент повернулся и неуверенно пошел по галерее в сторону лестницы.
Свет факелов отбрасывал на стены его бесформенную, уродливую тень, похожую
на гигантскую летучую мышь. Последовавшие за ним стражники направили его
через двор, поскольку сам он утратил всякую способность ориентации, и
выпустили через огромную дверь между башнями. Испуганные шаркающие шаги
стихли. Ночь поглотила студента.
-- Он не забудет, -- сказал я, -- и не простит. Он вернется и поднимет
сотню таких же, как он. Он раздует эту историю до неузнаваемости. Ты
действительно хочешь настроить против себя весь город?
Я посмотрел на Альдо. Из всех нас только он не ответил на мой
предыдущий вопрос.
-- Этого в любом случае не избежать, -- сказал он. -- Расскажет Стефано
своим приятелям или нет. Не воображай, будто я здесь затем, чтобы принести
мир этому городу и университету. Я здесь для того, чтобы принести смятение и
разлад, чтобы натравить одного на другого, чтобы всколыхнуть всю
ожесточенность, все лицемерие, всю зависть и похоть и вывести их наружу, как
пену на поверхности пруда, о котором говорил Доменико. Только когда он
покроется пузырями и зловонной накипью, мы сможем его очистить.
Именно тогда я окончательно утвердился в мысли, которую прежде гнал от
себя из любви и преданности: Альдо безумен. Зерна безумия, которые в детстве
и юности не давали всходов, теперь проросли под явным влиянием того, что ему
довелось пережить за время войны и после нее: потрясение, вызванное смертью
отца, исчезновением и предполагаемой смертью матери и брата, подорвало его
интеллектуальные силы и пожирало их, как раковая опухоль. Пеной,
поднимавшейся на поверхность, было его собственное безумие. Символом,
который он избрал для мирового зла, была его собственная болезнь. И я ничего
не мог предпринять, я не мог помешать ему разжечь в день фестиваля пожар,
который, фигурально говоря, способен уничтожить весь город. Ватага преданных
ему студентов, отмеченных неизгладимой печатью тяжелого детства, без
колебаний пойдет за ним, ни о чем не спрашивая, ни перед чем не
останавливаясь. Только один человек мог на него повлиять, синьора Бутали, но
она, насколько мне было известно, еще не вернулась из Рима.
Альдо снова повел нас в зал для аудиенций. Они еще некоторое время
обсуждали подробности фестиваля -- пункты следования, распределение времени
и другие технические детали. Я почти не слушал. Одна мысль не давала мне
покоя: необходимо добиться отмены фестиваля. А в этом мог преуспеть только
ректор.
Около половины одиннадцатого Альдо поднялся из-за стола. На кампаниле
только что пробил колокол.
-- Ну, Бео, если ты готов, я подкину тебя на виа Сан Микеле. До
встречи, мои храбрецы. Увидимся завтра.
Он прошел в спальню герцога, а из нее -- в гардеробную. Там он скинул с
себя колет, штаны в обтяжку и надел обычный костюм.
-- С маскарадом покончено, -- сказал он. -- Переодевайся. Сюда, в
чемодан. Джорджо за ним присмотрит.
Я совсем забыл, что на мне вот уже больше часа золотистый парик и
одеяние шафранного цвета. Альдо заметил мою растерянность и рассмеялся.
-- Совсем просто, не так ли, -- сказал он, -- перенестись на пятьсот
лет назад. Иногда я вовсе теряю чувство времени. В этом половина
удовольствия.
Одетый в обычный костюм, он выглядел таким же нормальным, как всякий
другой.
Мы прошли через комнату херувимов, через тронный зал и вышли на
галерею. Там нас ждал паж с факелом, он освещал нам дорогу, пока мы
спускались по лестнице и шли через двор к боковому выходу. Теперь он казался
не более чем участником маскарада, да и сами стены герцогского дворца и
безмолвный двор таили в себе не больше угрозы, чем пустой, погруженный во
тьму музей. Мы вышли на мощеную дорогу к залитой светом прожекторов пьяцца
Маджоре. <Альфа-ромео> был припаркован около центрального входа, и рядом,
словно для того, чтобы наблюдать за праздношатающимися, стояли два
карабинера. Я в нерешительности замедлил шаги, но Альдо направился прямо к
машине. Карабинеры узнали его и отдали честь. Один из них открыл дверцу
машины. Только после этого я последовал за братом.
-- Все спокойно? -- спросил он.
-- Все спокойно, профессор Донати, -- сказал человек, который открыл
дверцу. -- Горстка студентов без пропусков, но мы с ними разобрались.
Большинство из них оказались вполне благоразумными. Сказали, что в ближайшие
два дня хотят развлечься.
-- Развлечений у них будет более чем достаточно, -- рассмеялся Альдо.
-- Доброй ночи и хорошей охоты.
-- Доброй ночи, профессор.
Я сел рядом с Альдо, и мы стали спускаться по виа Россини. На улице
было почти так же тихо, как и в вечер моего приезда неделю назад. Но сейчас
не шел снег и ничто не напоминало о минувшей зиме. Теплый воздух дышал
влагой, долетевшей через горную цепь с Адриатики.
-- Как тебе мои ребята? -- спросил Альдо.
-- Они делают тебе честь, -- сказал я. -- Жаль, что и мне не выпала
такая же удача. Когда я был студентом в Турине, за мной никто не
присматривал, никто не готовил меня к роли телохранителя при фанатике.
Перед въездом на пьяцца делла Вита Альдо сбавил скорость.
-- Фанатик, -- повторил он. -- Ты действительно считаешь меня
фанатиком?
-- А разве это не так? -- спросил я.
Город словно вымер. Кинотеатр был закрыт. Последние прохожие разошлись
по домам.
-- Я был им, -- сказал он, -- когда впервые разыскал и подобрал этих
мальчиков из-за обстоятельств их рождения и детства. В каждом из них мне
виделся ты. Ребенок, брошенный на какой-то проклятой горе, изрешеченный
пулями или осколками бомбы. Теперь все иначе. Ко всему привыкаешь, хоть и не
смиряешься. К тому же, как выяснилось, мои чувства были потрачены впустую.
Ты выжил. -- Он свернул на виа Сан Микеле и остановил машину перед домом 24.
-- Вскормлен тевтонами, янки, туринцами, с тем чтобы процветать в роли
групповода при <Саншайн Турз>. Те, к кому благосклонны боги, живут долго.
Меня снова охватило сомнение. Сомнение и смятение. Сомнение в том, что
тот, кто так метко язвит, может быть безумцем. Смятение оттого, что все,
сделанное им для этих обездоленных сирот, было сделано ради меня.
-- И что теперь? -- спросил я.
-- Теперь? -- отозвался Альдо. -- Нынешнее теперь или будущее? Сегодня
ночью ты уснешь и, если тебя это волнует, увидишь во сне синьорину Распа с
той стороны улицы. Завтра ты можешь при желании побродить по Руффано и
посмотреть на приготовления к фестивалю. Обедаешь ты со мной. А там... а там
посмотрим.
Он вытолкнул меня из машины. Выходя, я вдруг вспомнил про письмо. Я
вынул его из кармана.
-- Ты должен это прочесть, -- сказал я. -- Сегодня днем я совершенно
случайно нашел его. Между страницами книги из тех, что мы разбирали в новой
библиотеке. Оно целиком о тебе.
-- Обо мне? -- спросил Альдо. -- Что именно обо мне?
-- Что ты не младенец, а само совершенство, -- ответил я. -- Слушай. Я
его тебе прочту, а потом ты его оставишь у себя как память о твоем блестящем
прошлом.
Я облокотился о раскрытое окно машины и прочел письмо вслух.
-- Трогательно, правда? -- сказал я. -- Как они гордились тобой.
Он не ответил. Он сидел неподвижно, положив руки на руль и глядя прямо
перед собой. Его лицо было безжизненно и очень бледно.
-- Покойной ночи, -- вдруг отрывисто проговорил он, и, прежде чем я
успел ответить, машина рванула вниз по виа Сан Микеле, свернула за угол и
скрылась из виду. Я остался стоять, тупо глядя ей вслед.
Почему письмо так подействовало на Альдо? Ложась в постель и
проснувшись на следующее утро, я не мог думать ни о чем другом. Я не мог
припомнить слово в слово содержание письма, но в нем говорилось про то, что
<наш молодой человек> быстро набирает в весе и обещает быть настоящим
красавцем. Отец благодарил Луиджи Спека за его доброту в тяжелое для них
время, которое, к счастью, уже позади. Поскольку Луиджи Спека тоже поставил
свою подпись в записи о крещении в Сан Чиприано, я рассудил, что он
одновременно и крестный отец, и врач, присутствовавший при рождении Альдо,
которое, наверное, проходило довольно трудно, если он едва не умер и наша
мать, видимо, тоже. Это, конечно, и было то самое <трудное для нас время>, о
котором упоминалось в письме. Но что могло так взволновать Альдо? Меня это
письмо тронуло, но не настолько глубоко. Я ожидал, что он рассмеется или
даже отпустит какую-нибудь шутку по поводу того, что его приняли за
мертвого. Но вместо этого -- жесткое, неподвижное лицо и поспешный отъезд.
На следующее утро я не торопился в библиотеку. Всех нас собирались
задержать допоздна, поскольку днем студентам и их родственникам разрешили
осмотреть новую библиотеку, официальное открытие которой должно было
состояться после коротких пасхальных каникул. Завтракал я в одиночестве --
мои соседи по пансионату уже ушли.
Как только я кончил завтракать, зазвонил телефон. Синьора Сильвани
взяла трубку и тут же позвала меня.
-- Кто-то по имени Джакопо, -- сказала она. -- Не пожелал ничего
объяснять. Сказал, что вы его знаете.
Я вышел в холл с сильно бьющимся сердцем. С Альдо что-то случилось.
Случилось из-за письма, которое я дал ему вчера вечером. Я взял трубку.
-- Да? -- сказал я.
-- Синьор Бео?
Голос Джакопо звучал ровно, волнения в нем не слышалось.
-- У меня для вас сообщение от Капитана, -- сказал он. -- Планы на
вечер изменились. Ректор, профессор Бутали, и синьора Бутали вернулись из
Рима.
-- Понимаю, -- сказал я.
-- Капитан хотел бы увидеться с вами утром, -- продолжал он.
-- Спасибо, -- сказал я и, прежде чем положить трубку, добавил: --
Джакопо...
-- Да, синьор?
-- С Альдо все в порядке? Его ничто не тревожит?
Последовала короткая пауза. Затем Джакопо сказал:
-- Мне кажется, Капитан не ожидал профессора Бутали так скоро. Они
приехали поздно вечером. Когда около одиннадцати часов он проезжал мимо их
дома, туда вносили багаж.
-- Спасибо, Джакопо.
Я повесил трубку. Письмо сорокалетней давности теперь стало последней
из забот моего брата. Больной сам разобрался со своими врачами и вернулся,
если и не с тем, чтобы взять бразды правления, то чтобы, по меньшей мере,
быть под рукой для консультаций.
Из столовой до меня донеслись шаги синьоры Сильвани, но я, не желая
вступать с ней в беседу, поспешно вышел. Необходимо увидеться с синьорой
Бутали до ее встречи с Альдо. Необходимо убедить ее использовать все свое
влияние и постараться под любым предлогом остановить фестиваль.
Было половина десятого. После долгого путешествия синьора, вероятно,
будет утром дома -- десять часов, пожалуй, самое подходящее время для
визита. Я свернул на виа Сан Мартино и стал подниматься по холму к виа деи
Соньи. Солнце уже грело вовсю, на небе не было ни облачка. День обещал быть
из тех, что я помнил с детства: далекие склоны и долины сверкают в
голубоватой знойной дымке, и Руффано, гордо высящийся на двух холмах,
властвует над лежащим внизу миром.
Я подошел к калитке в стене нашего старого сада, прошел к двери дома и
позвонил. Дверь открыла уже знакомая мне девушка. Она тоже меня узнала.
-- Могу я увидеть синьору? -- спросил я.
На лице девушки отразилось сомнение, и она сказала нечто вроде того,
что синьора занята, -- она и профессор Бутали только вчера поздно вечером
вернулись из Рима.
-- Я знаю, -- сказал я. -- Но это очень срочно.
Девушка скрылась на верхней площадке лестницы, и я, оставшись ждать в
холле, заметил, что атмосфера в доме снова изменилась. Куда девалось
ощущение гнетущей пустоты, царившей здесь в понедельник утром. \emph{Она
снова дома}. Об этом говорили не только ее перчатки, лежащие на столике,
пальто, брошенное на стул, но и витавший в холле едва уловимый аромат, знак
ее присутствия. Только на сей раз она была не одна. Дом заключал в себе не
только ее, отчего становился еще более таинственным, более соблазнительным и
пробуждал в душе каждого посетителя, в том числе и моей, непонятное волнение
-- теперь здесь находился и муж. Это был его дом, и он был хозяин. Палка в
углу как некий тотем возвещала об этом миру. Пальто, шляпа, еще не
разобранный чемодан, связки книг -- в доме чувствовался запах мужчины, чего
не было раньше.
Девушка сбежала по лестнице, и за ней я услышал звук голосов, звук
закрывающихся дверей.
-- Синьора сейчас спустится, -- сказала девушка. -- Прошу вас, входите.
Она провела меня в комнату слева от холла, в кабинет, где раньше была
наша столовая. Здесь тоже все говорило о присутствии мужа. Портфель на
письменном столе, книги, письма. И слабый, но вполне ощутимый запах сигары,
выкуренной вечером после приезда, запах, еще не развеявшийся в утреннем
воздухе.
Должно быть, я прождал больше десяти минут, покусывая костяшки пальцев,
прежде чем услышал на лестнице ее шаги. Меня охватила паника. Я не знал, как
и что сказать. Она вошла в комнату. При виде меня на ее лице, все еще
измученном и усталом -- казалось, она постарела за эти четыре дня, -- но
вместе с тем горящем нетерпением, отразились разочарование и удивление.
-- Бео! -- воскликнула она. -- Я думала, это Альдо... -- Затем, быстро
справившись со своими чувствами, она подошла и протянула мне руку. -- Вы
должны меня извинить, -- сказала она. -- Я сама не знаю, что делаю. Глупая
девочка сказала мне: <Синьор, который обедал здесь в воскресенье вечером>, и
я в своем глупом нетерпении... -- Она не потрудилась закончить фразу. Я
понял. В ее глупом нетерпении <синьор, который обедал здесь в воскресенье>,
мог означать лишь одного- единственного мужчину. И отнюдь не меня.
-- Мне нечего вам прощать, синьора, -- сказал я. -- Напротив, мне
следует перед вами извиниться. Я услышал от Джакопо, что вы и ваш муж дома,
что вы вернулись поздно вечером, и я не посмел бы беспокоить вас в первое же
утро и в столь ранний час, не будь дело таким срочным.
-- Срочным? -- повторила она.
В музыкальной комнате наверху зазвонил телефон.
У нее вырвался раздраженный возглас, и, почти шепотом извинившись, она
собиралась выйти из комнаты, когда услышала над головой медленные шаги.
Телефонные звонки смолкли, и до нас донеслись приглушенные звуки мужского
голоса.
-- Произошло именно то, чего я так не хотела, -- сказала она мне. --
Стоит моему мужу начать подходить к телефону и разговаривать сперва с одним,
потом с другим... -- Она не договорила и стала прислушиваться, но сверху
почти ничего не было слышно. -- Бесполезно, -- она пожала плечами. -- Он
снял трубку, и я ничего не могу сделать.
Мне было тяжело сознавать, что я доставляю ей неприятности. Более
неподходящее время для визита трудно было бы выбрать. Темные круги у нее под
глазами говорили об усталости и нервном напряжении. В воскресенье вечером их
не было. В воскресенье вечером весь окружающий ее мир мог бы погибнуть.
-- Как ректор? -- спросил я.
Она вздохнула.
-- Настолько хорошо, насколько это возможно в подобных обстоятельствах.
То, что случилось в начале недели, было для него настоящим ударом. Но вам
уже известно... -- Она вспыхнула, и краска пятнами залила ее от природы
бледное лицо. -- Ведь именно с вами я разговаривала во вторник вечером, --
сказала она. -- Альдо мне сказал. Он потом мне звонил.
-- За это я тоже должен принести вам свои извинения, -- сказал я. -- То
есть за то, что положил трубку. Я не хотел вас смущать.
Она перебирала письма на столе и стояла спиной ко мне. По ее жесту я
понял, что продолжение этой темы было бы нежелательно. Моя миссия стала еще
более затруднительной.
-- Вы говорили, -- сказала она, -- что имеете сообщить мне нечто
срочное?
Голос наверху стал звучать громче. Слов мы не могли разобрать, но было
совершенно очевидно, что начался долгий разговор.
-- Наверное, мне стоит подняться наверх, -- озабоченно сказала она. --
За последние дни столько всего произошло. Профессор Элиа...
-- Значит, вы уже слышали? -- спросил я.
Она всплеснула руками и стала ходить взад-вперед по комнате.
-- Сегодня утром в первом же телефонном звонке мужу представили крайне
преувеличенный отчет о том, что случилось во вторник вечером, -- ответила
она. -- Он узнал об этом не от самого профессора Элиа и не от профессора
Риццио, а от одного из сплетников, которыми кишит это место. Но как бы то ни
было, вред причинен. Муж страшно расстроен. Немного позднее сюда собирается
прийти ваш брат, чтобы все ему объяснить и хоть немного успокоить.
-- Синьора, -- сказал я, -- как раз об Альдо я и пришел поговорить с
вами.
Она вся напряглась, и ее лицо превратилось в маску. Лишь глаза
предательски выдавали ее волнение.
-- О чем именно? -- спросила она.
-- Фестиваль, -- начал я. -- Я слышал, как брат говорил со студентами о
фестивале. Он стал для них такой же реальностью, как и для него, что очень
опасно. Я думаю, фестиваль надо отменить.
Беспокойство исчезло из ее глаз. Она улыбнулась.
-- Но ведь в этом все дело, -- сказала она. -- Это всегда так. Ваш брат
сочиняет сценарий. Он делает его таким живым и реальным, что каждый участник
чувствует себя подлинным историческим персонажем. В прошлом году так было со
всеми нами. И результат был просто великолепен. Вам это скажет любой.
-- В прошлом году меня здесь не было, -- сказал я. -- Но я знаю, что в
этом году все будет иначе. Во-первых, действие будет разворачиваться не в
герцогском дворце, а на улицах. Студенты будут сражаться на улицах.
Все еще улыбаясь, она смотрела на меня с явным облегчением оттого, что
я не затронул тему ее отношений с Альдо.
-- В прошлом году мы тоже шли процессией по улицам, -- сказала она. --
Точнее, шел мой муж, изображавший папу Клемента, со своей свитой. Я была
среди дам и кавалеров, которые ожидали его во дворе герцогского дворца.
Обещаю вам -- не будет ничего такого, чего следовало бы бояться. Полицейские
к этому привыкли, все пройдет спокойно.
-- Разве восстание может пройти спокойно? -- спросил я. -- Разве
студенты, а им, как говорят, будет выдано всевозможное оружие, могут
контролировать свои действия?
Она всплеснула руками.
-- Они и в прошлом году были вооружены. И уж конечно, если кто-нибудь
из них слишком увлечется, его быстро остановят. Не сочтите меня слишком
черствой, Бео, но мы уже три года устраиваем в Руффано такие фестивали. То
есть мой муж устраивает с помощью вашего брата. Они знают, как проводить
подобные мероприятия.
Все было бесполезно. Моя миссия потерпела неудачу. Точнее, была
напрасной. Ничто ее не убедит, кроме прямого предательства Альдо с моей
стороны. Рассказа о том, что я услышал из его собственных уст накануне
вечером. Но то был запрещенный прием.
-- По-моему, Альдо изменился, -- сказал я, пробуя сыграть на другой
струне. -- Стал более мрачным, более циничным. Смех и веселая болтовня
сменяются внезапным молчанием.
-- Вы не виделись с ним двадцать два года, -- напомнила она мне. -- Это
тоже надо принимать во внимание.
-- Взять хотя бы вчерашний вечер, -- не сдавался я. -- Только вчерашний
вечер. Я показал ему старое письмо нашего отца, которое случайно нашел в
одной из книг библиотеки. Письмо к крестному отцу и врачу Альдо, в котором
говорится, какой он прекрасный малыш. Я думал, Альдо будет приятно. Я прочел
ему письмо. Он не сказал ни слова и уехал.
Ее терпеливая, почти соболезнующая улыбка сводила меня с ума.
-- Возможно, он был слишком растроган, -- сказала она, -- и не хотел,
чтобы вы это заметили. Он был привязан к вашему отцу, а ваш отец очень
гордился им? Во всяком случае, я всегда так думала. Да, пожалуй, я понимаю,
почему он забыл с вами попрощаться. Возможно, Бео, он и кажется вам
несколько циничным, но это только на поверхности. На самом деле...
Она замолкла: внезапно вырвавшиеся наружу чувства не оставили и следа
от ее кажущейся холодности и сдержанности. Наверное, подумал я, именно так
она выглядела в воскресенье вечером, когда Альдо, пожелав мне доброй ночи,
вернулся в музыкальную комнату; в тот вечер, когда мотороллеры с ревом
объезжали город, а замаскированные студенты врывались в женское общежитие,
чтобы учинить шутовское насилие над синьориной Риццио. <Жена наиболее
уважаемого гражданина пала жертвой любострастия>. Вставал вопрос --
которого? В ответе я не сомневался.
-- Прошу прощения за то, что я отнял у вас столько времени, -- сказал
я. -- Когда увидите Альдо, пожалуйста, не говорите ему о моем визите. Но
попросите его быть осторожным.
-- Непременно, -- ответила она. -- К тому же мой муж захочет подробнее
узнать программу фестиваля, хотя, возможно, состояние здоровья не позволит
ему самому принять в нем участие. Послушайте...
Телефонный разговор наверху закончился. В комнате, а затем на площадке
послышались шаги.
-- Он идет вниз, -- сказала она. -- Ему нельзя спускаться и подниматься
по лестнице. -- Она быстро подошла к двери и обернулась. - - Он не знает,
кто вы. -- Ее щеки порозовели. -- Я имею в виду ваше родство с Альдо. Я
сказала ему, что кто-то пришел по делу, я и сама не знала точно, кто именно.
Ее чувство вины передалось мне. Я последовал за ней к двери.
-- Я пойду, -- сказал я.
-- Нет, -- возразила она. -- Не сейчас.
Мы вышли в холл. Ректор уже прошел половину лестницы. Это был мужчина
неопределенного возраста от пятидесяти пяти до семидесяти пяти лет,
широкоплечий, среднего роста, седовласый, с прекрасными глазами, не
утративший красоты, которой он отличался в молодости, хотя цвет его лица и
говорил о недавно перенесенной болезни. Сразу было видно, что это один из
тех людей, которые с первой же встречи вызывают симпатию, уважение и даже
привязанность. Я почувствовал себя еще более виноватым.
-- Это синьор Фаббио, -- сказала жена ректора, когда тот, увидев меня,
замедлил шаги. -- Он пришел с сообщением из библиотеки, где работает
ассистентом. Он как раз собирался уходить.
Я понял, что ей не терпится, чтобы я поскорее исчез. Я поклонился.
Ректор поздоровался со мной наклоном головы.
-- Надеюсь, не мое появление послужило причиной вашей спешки, синьор
Фаббио, -- сказал он. -- Прошу вас, останьтесь. Мне бы хотелось услышать про
новую библиотеку, разумеется, если вы можете и мне уделить несколько минут.
Я снова поклонился, следуя вдруг пробудившемуся во мне инстинкту
групповода. Синьора Бутали покачала головой.
-- Гаспаре, врачи говорят, что тебе не следует ходить по лестнице, --
возразила она. -- Я слышала, как ты подошел к телефону. Надо было позвать
меня.
Он спустился в холл и встал между нами. Не сводя с меня испытующего
взгляда своих прекрасных глаз, он пожал мне руку, после чего повернулся к
жене.
-- Мне все равно пришлось бы взять трубку, -- сказал он. -- К
сожалению, новости не из приятных.
Я хотел идти, но ректор протянул руку и сказал:
-- Не уходите. Дело не личное. Прискорбный несчастный случай с одним
студентом, которого сегодня утром нашли мертвым у ступеней театра.
У синьоры Бутали вырвался крик ужаса.
-- Звонил комиссар полиции, -- продолжал ректор. -- Он только что
услышал о моем возвращении и должным образом информировал меня о
случившемся. Кажется, -- он повернулся ко мне, -- по причине известных
событий на прошлой неделе вчера вечером был объявлен комендантский час, и
всех студентов, за исключением тех, кто имел пропуск, предупредили, чтобы
после девяти часов они не покидали своих общежитии и квартир. Этот юноша, а
возможно, и не он один, нарушил приказ руководства. Должно быть, он увидел
патруль, испугался и побежал кратчайшим путем, которым оказалась эта
проклятая лестница. Споткнулся и, скатившись с самого верха, сломал себе
шею.
Ректор протянул руку за палкой, и синьора Бутали подала ее ему. Он
медленно направился в комнату, из которой мы только что вышли. Мы
последовали за ним.
-- Это ужасно, -- сказала синьора Бутали. -- И именно сейчас, перед
самым фестивалем. Уже было официальное сообщение?
-- Оно появится в первой половине дня, -- ответил ее муж. -- Такие вещи