Страница:
себе, более удачно, чем при моем отце. Развесили более правильно -- там, где
на них играет свет. <Мадонна с младенцем>, любимая картина моей матери, уже
не висела на стене, а стояла на мольберте, одинокая в своем безмятежном
великолепии. Унылые мраморные бюсты, которые когда-то тянулись вдоль стен,
исчезли. Теперь ничто не отвлекало внимания от <Мадонны>.
Служитель открыл глаза. Я подошел к нему.
-- Кто здесь главный хранитель? -- спросил я.
-- У нас нет главного хранителя, -- ответил он. -- Дворец находится в
ведении художественного совета Руффано, то есть герцогские покои, картины,
гобелены и верхние помещения. Библиотекой, что на первом этаже, пользуются
сотрудники и студенты университета.
-- Благодарю вас, -- сказал я.
Я отошел прежде, чем он успел обратить мое внимание на танцующих
херувимов, которые украшали камин. Было время, когда я каждого из них знал
по имени. Я вошел в герцогскую спальню, инстинктивно ища глазами <Искушение
Христа>, про которое repp Туртман говорил своей фрау. Картина по-прежнему
висела на стене. Никакой художественный совет не смог бы установить ее на
мольберт.
Несчастный Христос, или несчастный Клаудио, каковым с откровенной
прямотой изобразил его художник... В рубашке шафранового цвета стоял он,
опершись рукой о бедро и устремив взор в никуда -- разве что на крыши своего
воображаемого мира, который мог бы принадлежать ему, если бы он поддался на
Искушение. Дьявол в обличье друга и советчика нашептывал ему свои речи.
Розовеющее за его спиной небо предвещало ликующий рассвет. Руффано спал,
готовый встрепенуться, восстать ото сна и исполнить его приказания.
<Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне>.
Я совсем забыл, что лицо Христа было мертвенно бледным, а его
золотистые волосы, обрамлявшие лицо, походили на тернии.
У меня за спиной послышались голоса. Туртманы и их лишенный дара
убеждения гид, студенты и женщина-лектор настигли меня. Я незаметно вышел в
приемную, так как понимал, что преследующие меня болтуны не только застрянут
перед картиной, от которой я отошел, но и пройдут направо осмотреть кабинет
герцога и часовню. Сунув в руку гида несколько сотен лир, Туртманы,
возможно, даже получат разрешение осмотреть винтовую лестницу, ведущую в
башню.
Потайной ход из приемной вел во вторую башню. К ней поднималась такая
же винтовая лестница, но во времена моего отца она считалась очень
ненадежной. Туристов, которые не боялись растянуть мышцы и не страшились
головокружения, проводили в правую башню через гардеробную герцога.
Я подошел к стене и приподнял край гобелена, скрывавшего дверь. Вход
был на месте, и из замка торчал ключ. Я повернул его, и дверь отворилась.
Передо мной была лестница, которая, кружась, поднималась к башне, подо мной
спуск -- более трехсот сбегавших в пропасть ступеней. Кто и когда в
последний раз поднимался по этой лестнице, подумал я. Испещренная дохлыми
мухами паутина затягивала маленькое окно в свинцовом переплете. Давний страх
и еще более давнее очарование охватили меня. Готовясь к подъему, я положил
ладонь на холодную каменную ступеньку.
-- Кто там? По этой лестнице нельзя подниматься!
Я оглянулся через плечо. Служитель, которого я оставил спящим в комнате
херувимов, пристально смотрел на меня, подозрительно прищурив маленькие
глазки-бусинки.
-- Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали? -- спросил он.
Мне стало неловко, я чувствовал себя так же, как когда-то в детстве. За
такие проступки отец отправлял меня спать без ужина, и если Марте не
удавалось украдкой что-нибудь принести в спальню, приходилось засыпать на
голодный желудок.
-- Извините, -- сказал я. -- Я случайно заглянул за гобелен и увидел
дверь.
Он пропустил меня обратно в комнату. Затем закрыл дверь, повернул ключ
в замке и поправил гобелен. Я дал ему пятьсот лир. Смягчившись, он показал
на соседнюю комнату.
-- Папская комната. За стеной бюсты двадцати пап. Все очень интересные.
Я поблагодарил его и вышел, бросая беглые взгляды на керамику и
каменные барельефы. В этих комнатах было четкое эхо, и в них хорошо было
прятаться. Я спустился по парадной лестнице, прошел через двор, затем по
коридору и вышел на улицу. Закурил сигарету, прислонился к колонне собора и
стал ждать своих клиентов. Ко мне подошел продавец почтовых открыток со
своим товаром, я отмахнулся от него.
-- Когда начнется вторжение? -- спросил я.
-- Если погода наладится, то со дня на день, -- ответил он. --
Муниципалитет делает все, чтобы внести Руффано в туристские маршруты, но мы
плохо расположены. Те, кто едет на побережье, предпочитают прямой путь. С
этим товаром приходится рассчитывать только на студентов.
Он перебрал в пальцах несколько почтовых открыток и маленьких
велосипедных флажков с гербом Мальбранче-Сокола.
-- И много их?
-- Студентов? Говорят, больше пяти тысяч. Многие приезжают только на
занятия, в городе не хватает квартир. И все за последние три года. Пожилые
люди ворчат: место, мол, портят, от студентов много шума и все такое. Так
они же молодые, как иначе? И для торговли неплохо.
Значит, прием в университет удвоился, возможно, даже утроился. Как мне
помнилось, раньше студенты не доставляли такого беспокойства. В детстве я
думал, что все они учатся, чтобы стать учителями.
Мой осведомитель неторопливо пошел дальше. Куря в ожидании Туртманов, я
впервые за многие месяцы, даже годы, вдруг почувствовал, что мне некуда
спешить. Я работал без расписания, на площади меня не ждал автобус от
<Саншайн Турз>.
Под жарким солнцем снег быстро таял. Вокруг фонтана наперегонки бегали
дети. К двери булочной напротив подошла старуха с вязанием в руках. Во
дворец вошли еще несколько групп студентов.
Я поднял глаза на сокола, распростершего крылья над парадной дверью
дворца. Прошлой ночью, под покровом снега, он, казалось, таил угрозу и
предупреждение для всех нарушителей его спокойствия. Он и утром оставался
хранителем дворцовых стен, но теперь в разлете его крыльев читалась гордая
свобода.
Колокол на кампаниле собора глухо пробил одиннадцать раз. Едва раздался
последний удар, как Туртманы энергично хлопнули дверцей <фольксвагена>. Они
подошли незаметно и теперь торопились продолжить путь.
-- Мы осмотрели все, что хотели, -- гаркнул мой клиент. -- Мы намерены
выехать из города по противоположному холму, но сперва хотим
сфотографировать статую герцога Карло. Так у нас останется больше времени на
Равенну.
-- Вам решать, -- сказал я.
Мы сели в машину; я, как и накануне, занял место водителя. Мы выехали с
пьяцца Маджоре, спустились по холму к пьяцца делла Вита и через центр города
направились к пьяцца дель Дука Карло. Теперь мне стало понятно, почему у
четы Лонги не ладились дела. Новый отель <Панорама> с видом на город и
холмы, с выкрашенными балконами, цветочными бордюрами и апельсиновыми
деревцами гораздо больше привлекал туристов, чем скромный <Отель деи Дучи>.
-- Ба, -- заявил герр Туртман, -- вот где нам следовало остановиться.
-- И он сердито посмотрел на меня.
-- Слишком поздно, мой друг, слишком поздно, -- пробормотал я на своем
родном языке.
-- Что? Что вы сказали?
-- Отель <Панорама> откроется только к Пасхе, -- беззаботным тоном
объяснил я.
Я остановил машину, и Туртманы вышли, чтобы сфотографировать статую
герцога Карло и окружающий вид. Раньше здесь было место официальных
прогулок. Именитые горожане с женами, детьми и собаками прохаживались по
плато с аккуратно высаженными деревьями, кустами и летними грунтовыми
растениями. Во всяком случае, здесь можно было сменить обстановку. По склону
холма ближе к вершине выросли новые здания, и сиротский приют, который
когда-то высился в уродливом одиночестве, окаймляли более приятные на вид
жилища. Теперь здесь, видимо, раскинулся современный фешенебельный квартал
Руффано, бросающий вызов более знаменитому южному холму. Когда мои клиенты,
завершив утреннюю порцию съемок, подходили к машине, я с саквояжем в руке
вышел из <фольксвагена>.
-- Здесь, герр Туртман, я пожелаю вам всего доброго. -- Я протянул ему
руку. -- Дорога, что направо от площади, приведет вас вниз к порта
Мальбранче и дальше на север. До Равенны поезжайте берегом, это самый
короткий путь.
Герр Туртман и его жена с удивлением уставились на меня: он даже
заморгал под своими золотыми очками.
-- Вас наняли гидом и шофером, -- сказал герр Туртман. -- Мы
договорились с агентом в Риме.
-- Это недоразумение. -- Я поклонился. -- Я взялся сопровождать вас до
Руффано и не далее. Сожалею о причиненном вам беспокойстве.
Я питаю известное уважение к немцам. Они понимают, когда их побили.
Будь мой клиент моим соотечественником или французом, он бы разразился
обвинениями и жалобами. Но не герр Туртман. Этот поджал губы и, смерив меня
взглядом, приказал жене садиться в машину.
-- Как угодно, -- проговорил он. -- Ваши услуги я оплатил вперед.
Римской конторе придется возместить ущерб.
Он сел в машину, шумно захлопнул дверцу и завел мотор. Через секунду
<фольксваген> уже катил через пьяцца дель Дука Карло и вскоре скрылся из
виду. И из моей жизни. Я больше не групповод. Не возничий. Я повернулся
спиной к доброму герцогу Карло, стоявшему на высоком пьедестале, и посмотрел
на юг, на противоположный холм. Дворец герцогов Мальбранче с двумя
смотрящими на запад башнями-близнецами словно корона украшал его вершину. Я
стал спускаться вниз, в город.
В полдень пьяцца делла Вита полностью соответствует своему названию.
Женщины уже сделали покупки и разошлись по домам готовить второй завтрак. Их
сменили мужчины. Когда я добрался до центра города, там собрались толпы
мужчин. Лавочники, мелкие торговцы, праздношатающиеся, юноши, пожилые: они
разговаривали, сплетничали, некоторые просто стояли и смотрели по сторонам.
Таков обычай, так было всегда. Посторонний человек, недавно приехавший в
Руффано, мог бы принять их за членов некоей организации, которая собирается
захватить город. И ошибся бы. Эти люди и были сам город. То был Руффано.
Я купил газету и, прислонясь к колонне, стал перелистывать страницы в
поисках римских новостей. Наконец, мне попались на глаза несколько строчек
про убийство на виа Сицилиа.
\textit{<Личность женщины, убитой два дня назад на виа Сицилиа, еще не
установлена. Полагают, что она приехала из провинции. Водитель грузовика
сообщает, что при выезде из Терни посадил в машину женщину, чья внешность
соответствует описанию убитой. Полиция продолжает расследование>}.
Вчера, перед тем как свернуть на Сполето, мы проезжали Терни. Любой
бродяга, отправляющийся из Руффано на юг, в Рим, был бы рад проделать
оставшийся путь на грузовике. Водитель, разумеется, уже явился в полицию и
опознал тело; к тому же описание убитой разослано во все города страны,
чтобы полиция могла сверить его со списками объявленных в розыске. Но что,
если убитая женщина не значится в списке? Что, если она просто ушла из дома?
Я не мог вспомнить, были у Марты родственники или нет. Конечно же, как
только Альдо появился на свет, она целиком посвятила себя моим родителям и с
тех пор не расставалась с нами. Она никогда не упоминала ни о братьях, ни о
сестрах... Ее привязанность, преданность, вся ее жизнь была отдана нам.
Я опустил газету и огляделся. Ни одного знакомого голоса, даже старого.
И неудивительно, ведь я покинул Руффано, когда мне было всего одиннадцать
лет. В тот день, когда мы -- я, моя мать и комендант -- уехали в штабной
машине, Марта отправилась на мессу. Зная ее привычки, моя мать специально
выбрала время отъезда.
-- Я оставлю Марте записку, -- сказала она мне, -- и она поедет за нами
со своими вещами. Сейчас у нас нет времени с ними возиться.
Я не понимал, что это значит. Военные постоянно то приезжали, то
уезжали. Война кончилась, и все же казалось, что кругом еще больше солдат.
Не наших -- немецких. Это было выше моего понимания.
-- Куда комендант нас повезет? -- спросил я мать.
-- Какое это имеет значение, -- уклончиво ответила она. -- Лишь бы
уехать из Руффано. Комендант о нас позаботится.
Я был уверен, что Марта очень расстроится, когда вернется домой. Она
вовсе не хотела уезжать. Коменданта она ненавидела.
-- Ты уверена, что Марта поедет за нами?
-- Да, да, конечно.
Итак, вперед -- высовываться из штабной машины, отдавать честь,
смотреть на пробегающие за окнами места, с каждым днем все меньше думать о
Марте, месяц за месяцем выслушивать все больше лжи, видеть все больше
уловок. И наконец, забыть, забыть... До третьего дня...
Я перешел через площадь и остановился у церкви Сан Чиприано. Она была
закрыта. В полдень все церкви закрыты... В мои обязанности групповода,
помимо прочего, входило примирять туристов с этим фактом. Теперь и мне нужно
было чем-то занять время до часа открытия.
И вдруг я увидел человека, которого знал. Он с группой приятелей стоял
на площади -- косоглазый малый с длинным, узким лицом. Он почти не изменился
и в старости выглядел так же, как в сорок пять. Это был сапожник с виа
Россини, время от времени он чинил нам обувь. Его сестра Мария служила у нас
кухаркой и дружила с Мартой. Он и его сестра, если она еще жива, наверняка
поддерживают с ней отношения. Вопрос был в том, как подойти к нему, не выдав
себя. Не сводя с него глаз, я закурил еще одну сигарету.
Но вот беседа закончилась, и он двинулся с места. Но не вверх по виа
Россини, а влево от площади, по виа деи Мартири и затем свернул в боковую
улочку. Чувствуя себя детективом из полицейского романа, я пошел за ним.
Идти приходилось медленно -- он то и дело останавливался, чтобы
перемолвиться со знакомыми; и мне из опасения привлечь к себе внимание
приходилось наклоняться, делая вид, будто я завязываю шнурок ботинка, или
озираться вокруг, словно заблудившийся турист.
Он пошел дальше и в дальнем конце узкой улочки свернул налево. Когда я
с ним поравнялся, он стоял на верхней ступени крутой лестницы у небольшой
часовни Оньиссанти. Ступени почти вертикально спускались на расположенную
внизу виа деи Мартири. Он посторонился, давая мне пройти.
-- Извините, синьор, -- сказал он.
-- Прошу прощения, синьор, -- ответил я. -- Я впервые в Руффано и шел,
куда глаза глядят.
Взгляд его косых глаз всегда приводил меня в замешательство: я не знал,
смотрит он на меня или нет.
-- Лестница Оньиссанти, -- сказал он, показывая рукой на ступени. --
Часовня Оньиссанти.
-- Да, -- сказал я, -- вижу.
-- Вы хотите осмотреть часовню, синьор? -- спросил он. -- Ключ у моей
соседки.
-- В другой раз, -- возразил я. -- Не беспокойтесь, прошу вас.
-- Никакого беспокойства, -- заверил он меня. -- Соседка сейчас должна
быть дома. В сезон она открывает часовню в определенные часы. Сейчас это ни
к чему.
И прежде чем я успел его остановить, он крикнул в окно небольшого
домика перед часовней. Окно открылось, и из него высунулась голова пожилой
женщины.
-- В чем дело, синьор Джиджи?
Джиджи, так и есть. Именно это имя было на вывеске сапожной мастерской.
Нашей кухаркой была Мария Джиджи.
-- Посетитель желает осмотреть часовню, -- крикнул он и стал ждать,
пока женщина спустится вниз.
Окно с шумом захлопнулось. Я чувствовал себя незваным гостем.
-- Прошу прощения за беспокойство, -- сказал я.
-- К вашим услугам, синьор, -- ответил он.
Я был уверен, что косые глаза внимательно меня рассматривают. Я
отвернулся. Через несколько секунд дверь открылась и появилась женщина со
связкой ключей в руках. Он отперла дверь часовни и знаком предложила мне
войти. С притворным интересом я смотрел по сторонам. Главной
достопримечательностью часовни были восковые скульптуры святых мучеников. Я
помнил, как меня приводили сюда в детстве и служитель отчитал меня за то,
что я хотел потрогать их руками.
-- Великолепно, -- заметил я, обращаясь к наблюдавшей за мной паре.
-- Таких больше нигде нет, -- сказал сапожник и, о чем-то вспомнив,
добавил: -- Синьор сказал, что он не из Руффано?
-- Нет, -- сказал я. -- Я приехал из Турина.
Инстинкт подсказал мне назвать родной город отчима, где умерла моя
мать.
-- Ах, из Турина. -- Казалось, он был разочарован. -- У вас в Турине
нет ничего подобного.
-- У нас есть плащаница, -- возразил я, -- плащаница, в которую был
завернут Спаситель. На ней до сих пор сохранились следы священного тела.
-- Я этого не знал, -- виновато заметил он.
Какое-то время мы молчали. Женщина звякнула ключами. Я снова
почувствовал на себе взгляд сапожника и немного смутился.
-- Благодарю вас, -- обратился я к ним обоим. -- Я увидел вполне
достаточно.
Я протянул женщине двести лир, и она спрятала их в карман широкой юбки.
Затем пожал сапожнику руку и еще раз поблагодарил его за любезность.
Спускаясь по лестнице Оньиссанти, я почти не сомневался, что они смотрят мне
вслед. Возможно, я кого-то или что-то им напомнил, хотя что общего могло
быть между мужчиной из Турина и десятилетним мальчуганом.
Я вновь направился в сторону пьяцца делла Вита и на виа Сан Чиприано, в
нескольких шагах от церкви, заметил небольшой ресторан. Я позавтракал,
выкурил сигарету, но в голове у меня по-прежнему не было никаких планов.
Ресторана этого я не помнил, он был новый и, видимо, пользовался
популярностью, поскольку вскоре все столики оказались занятыми. Повинуясь
смутному беспокойству, я вынул сложенную газету и поставил ее перед собой,
прислонив к графину с вином.
-- Извините, у вас не занято? -- спросил чей-то голос.
Я поднял глаза.
-- Разумеется, нет, синьорина. -- Я слегка вздрогнул от неожиданности и
освободил место на столике.
-- Кажется, утром я видела вас во дворце, -- сказала она.
Я с удивлением взглянул на нее и тут же извинился. Я узнал женщину-
лектора, которая водила группу студентов.
-- Вы старались от нас ускользнуть, -- сказала она. -- Не могу осуждать
вас за это.
Она улыбнулась. У нее была приятная улыбка, хотя рот несколько
великоват, и разделенные на пробор, зачесанные назад волосы. На вид ей было
года тридцать два. Под ее левым глазом я заметил большую родинку. Некоторые
мужчины находят такие метки сексуально привлекательными. У каждого свой
вкус...
-- Я пытался убежать не от вас, -- объяснил я, -- а только от ваших
слушателей.
Гораздо реже общаясь со своими соотечественниками, чем с
представителями других национальностей, особенно с американцами и
англичанами, и всегда находясь в подчиненном положении, я разучился общению
с итальянками, которые любят, чтобы за ними ухаживали, и рассматривают это
как простую любезность с вашей стороны.
-- Если бы у вас было желание что-нибудь узнать о выставленных во
дворце картинах, вы могли бы к нам присоединиться.
-- Я не студент, -- ответил я, -- и не люблю быть одним из многих.
-- Вероятно, вы предпочли бы персонального гида, -- пробормотала она.
Я понял, что до окончания трапезы галантность будет наилучшей линией
поведения. Когда же мне станет скучно, я всегда смогу взглянуть на часы и
извиниться, сославшись на то, что спешу.
-- Как и большинство мужчин, -- сказал я. -- Вы не находите?
Она улыбнулась улыбкой заговорщицы и сделала знак официанту.
-- Возможно, вы и правы, -- сказала она. -- Но я преподаватель
университета и должна выполнять свою работу. Должна нравиться как мальчикам,
так и девочкам, и вложить некоторые факты в их упрямые головы.
-- Это сложная задача?
-- С большинством из них -- да, -- ответила она.
У нее были маленькие руки. Мне нравится, когда у женщин маленькие руки.
Колец она не носила.
-- Что входит в ваши обязанности? -- спросил я.
-- Я прикреплена к факультету истории искусств, -- ответила она. --
Два-три раза в неделю читаю лекции студентам второго и третьего курсов и
вожу первокурсников во дворец, как сегодня, и в другие места, представляющие
интерес. Я здесь уже два года.
Официант принес ее заказ. Несколько минут она ела молча. Затем
взглянула на меня и улыбнулась.
-- А вы? -- спросила она. -- Вы приезжий? На туриста вы не похожи.
-- Я групповод, -- ответил я. -- Приглядываю за туристами, как вы
приглядываете за студентами.
-- И ваши подопечные здесь в Руффано? -- На ее лице появилась легкая
гримаса.
-- Нет. Сегодня утром я в последний раз пожелал им хорошей скорости.
-- И теперь...
-- Можно сказать, что теперь я свободен для предложений.
Некоторое время она молчала. Ее целиком занимала еда. Но вот она
отодвинула тарелку и принялась за салат.
-- Для какого рода предложений? -- спросила она.
-- Делайте. Я отвечу.
Она посмотрела на меня, словно о чем-то задумавшись.
-- Какими языками вы владеете?
-- Английским, немецким и французским. Но я никогда не читал лекций, -
- сказал я.
-- Я этого и не предлагала. У вас есть диплом?
-- Туринский диплом по иностранным языкам.
-- В таком случае -- почему групповод?
-- Видишь страну. Хорошие чаевые.
Я заказал еще кофе. Беседа ни к чему меня не обязывала.
-- Итак, у вас каникулы? -- сказала она.
-- По собственному желанию. Я не уволен, просто захотел несколько
недель отдохнуть от постоянной ра боты. И, как уже сказал, открыт для
предложений.
Она закончила свой салат. Я предложил ей сигарету, она согласилась.
-- Возможно, я смогу вам помочь, -- сказала она. -- В университетской
библиотеке временно не хватает сотрудников. Часть нашего персонала все еще
размещается в одной из комнат дворца. Потом они переедут в новое помещение
между университетом и студенческим общежитием, но наше прекрасное здание
откроется только после Пасхи. Сейчас у нас полный бесдорядок. Библиотекарь
-- мой хороший знакомый. Ему не обойтись без дополнительной помощи. А диплом
по современным языкам... -- Она не закончила, но по ее жесту можно было
понять, что остальное не составит труда.
-- Звучит заманчиво, -- сказал я.
-- Про оплату я ничего не знаю, -- поспешно добавила она. -- Думаю, не
много. И, как я сказала, работа временная, но, может быть, именно это вам и
подойдет.
-- Возможно.
Она подозвала официанта и тоже заказала кофе. Затем вынула из сумки
визитную карточку и подала ее мне. Я взглянул на карточку и прочел: <Карла
Распа, Руффано, виа Сан Микеле, 5>. Я подал ей свою: <Армино Фаббио,
``Саншайн Турз''>.
Она иронично вскинула брови и положила мою визитную карточку в сумку.
-- <Саншайн Турз>, -- пробормотала она. -- Может, и стоит заняться.
После окончания рабочего дня Руффано словно вымирает. -- Не сводя с меня
глаз, она допила кофе. -- Надо подумать. А сейчас я должна вас покинуть, в
три у меня лекция. После четырех я буду в библиотеке и, если вы примете мое
предложение, могу вас представить библиотекарю Джузеппе Фосси. Для меня он
все сделает. Ест с моей руки.
По выражению, мелькнувшему в ее глазах, можно было догадаться, что он
делает не только это. Я галантно вернул ей взгляд. Из соображений вежливости
мы по-прежнему оставались заговорщиками.
-- Документы при вас? -- спросила она, вставая из-за стола.
Я похлопал рукой по нагрудному карману:
-- Всегда при мне.
-- Отлично. А теперь до свидания.
-- До свидания, синьорина. И благодарю вас.
Она вышла на улицу и скрылась. Я еще раз взглянул на визитную карточку.
Карла Распа. Имя ей подходило. Твердое, как ноготь, и с мягкой серединой,
как неаполитанское мороженое. Мне стало жаль библиотекаря Джузеппе Фосси.
Однако для меня это могло быть выходом на две-три недели. Конечно, не
работа. Возможно, одно зависит от другого, но об этом пока можно не думать.
Я расплатился и с саквояжем в руке вышел на улицу, чувствуя себя
улиткой, на которую навалился весь мир; затем перешел улицу, чтобы узнать,
можно ли наконец войти в церковь Сан Чиприано. На сей раз она была открыта.
Я вошел внутрь.
Запах церкви, как прежде запах дворца, вернул меня в прошлое. Здесь
меня охватили воспоминания, хоть и не такие острые, но более мрачные,
приглушенные, -- воспоминания о воскресных и праздничных днях, связанных с
необходимостью хранить молчание, с беспокойством и страстным желанием
вырваться наружу. Церковь Сан Чиприано не напоминала мне ни о благочестивых
чувствах, ни о молитвах; а лишь об остром ощущении моей незначительности и
одиночества в толпе взрослых, монотонном голосе священника, руке Альдо на
моем локте и желании писать.
Кроме ризничего, который возился со свечами в большом алтаре, в церкви
никого не было, и я, инстинктивно передвигаясь на цыпочках, прошел в левый
придел. Ризничий продолжал заниматься своим делом, и от главного алтаря до
меня долетали глухие звуки. Я нашел выключатель и включил в приделе свет.
Свет упал на алтарь. Неудивительно, что в детстве меня пугала фигура в
саване, лицо, с которого спадали льняные покровы, глаза, которые в ужасе
смотрели на Господа. Теперь я понимал, что картина эта далеко не шедевр.
Написанный во времена, когда в моде были мученическое выражение лица и
экзальтированные жесты, воскресенный Лазарь казался мне, взрослому человеку,
гротеском. Но Мария, в молитвенном экстазе склонившаяся на переднем плане
картины, была все той же Мартой, все той же сгорбленной женщиной на
церковной паперти в Риме.
Я выключил свет и вышел из придела. Две ночи назад во сне я был еще
ребенком с пылким воображением. Теперь наваждение рассеялось; воскресший
Лазарь утратил свою силу.
Когда я выходил из левого придела, ризничий заметил меня и, шаркая
ногами по полу, двинулся мне навстречу. И вдруг меня словно осенило.
-- Извините, -- сказал я. -- Записи о крещении хранятся здесь, в
на них играет свет. <Мадонна с младенцем>, любимая картина моей матери, уже
не висела на стене, а стояла на мольберте, одинокая в своем безмятежном
великолепии. Унылые мраморные бюсты, которые когда-то тянулись вдоль стен,
исчезли. Теперь ничто не отвлекало внимания от <Мадонны>.
Служитель открыл глаза. Я подошел к нему.
-- Кто здесь главный хранитель? -- спросил я.
-- У нас нет главного хранителя, -- ответил он. -- Дворец находится в
ведении художественного совета Руффано, то есть герцогские покои, картины,
гобелены и верхние помещения. Библиотекой, что на первом этаже, пользуются
сотрудники и студенты университета.
-- Благодарю вас, -- сказал я.
Я отошел прежде, чем он успел обратить мое внимание на танцующих
херувимов, которые украшали камин. Было время, когда я каждого из них знал
по имени. Я вошел в герцогскую спальню, инстинктивно ища глазами <Искушение
Христа>, про которое repp Туртман говорил своей фрау. Картина по-прежнему
висела на стене. Никакой художественный совет не смог бы установить ее на
мольберт.
Несчастный Христос, или несчастный Клаудио, каковым с откровенной
прямотой изобразил его художник... В рубашке шафранового цвета стоял он,
опершись рукой о бедро и устремив взор в никуда -- разве что на крыши своего
воображаемого мира, который мог бы принадлежать ему, если бы он поддался на
Искушение. Дьявол в обличье друга и советчика нашептывал ему свои речи.
Розовеющее за его спиной небо предвещало ликующий рассвет. Руффано спал,
готовый встрепенуться, восстать ото сна и исполнить его приказания.
<Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне>.
Я совсем забыл, что лицо Христа было мертвенно бледным, а его
золотистые волосы, обрамлявшие лицо, походили на тернии.
У меня за спиной послышались голоса. Туртманы и их лишенный дара
убеждения гид, студенты и женщина-лектор настигли меня. Я незаметно вышел в
приемную, так как понимал, что преследующие меня болтуны не только застрянут
перед картиной, от которой я отошел, но и пройдут направо осмотреть кабинет
герцога и часовню. Сунув в руку гида несколько сотен лир, Туртманы,
возможно, даже получат разрешение осмотреть винтовую лестницу, ведущую в
башню.
Потайной ход из приемной вел во вторую башню. К ней поднималась такая
же винтовая лестница, но во времена моего отца она считалась очень
ненадежной. Туристов, которые не боялись растянуть мышцы и не страшились
головокружения, проводили в правую башню через гардеробную герцога.
Я подошел к стене и приподнял край гобелена, скрывавшего дверь. Вход
был на месте, и из замка торчал ключ. Я повернул его, и дверь отворилась.
Передо мной была лестница, которая, кружась, поднималась к башне, подо мной
спуск -- более трехсот сбегавших в пропасть ступеней. Кто и когда в
последний раз поднимался по этой лестнице, подумал я. Испещренная дохлыми
мухами паутина затягивала маленькое окно в свинцовом переплете. Давний страх
и еще более давнее очарование охватили меня. Готовясь к подъему, я положил
ладонь на холодную каменную ступеньку.
-- Кто там? По этой лестнице нельзя подниматься!
Я оглянулся через плечо. Служитель, которого я оставил спящим в комнате
херувимов, пристально смотрел на меня, подозрительно прищурив маленькие
глазки-бусинки.
-- Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали? -- спросил он.
Мне стало неловко, я чувствовал себя так же, как когда-то в детстве. За
такие проступки отец отправлял меня спать без ужина, и если Марте не
удавалось украдкой что-нибудь принести в спальню, приходилось засыпать на
голодный желудок.
-- Извините, -- сказал я. -- Я случайно заглянул за гобелен и увидел
дверь.
Он пропустил меня обратно в комнату. Затем закрыл дверь, повернул ключ
в замке и поправил гобелен. Я дал ему пятьсот лир. Смягчившись, он показал
на соседнюю комнату.
-- Папская комната. За стеной бюсты двадцати пап. Все очень интересные.
Я поблагодарил его и вышел, бросая беглые взгляды на керамику и
каменные барельефы. В этих комнатах было четкое эхо, и в них хорошо было
прятаться. Я спустился по парадной лестнице, прошел через двор, затем по
коридору и вышел на улицу. Закурил сигарету, прислонился к колонне собора и
стал ждать своих клиентов. Ко мне подошел продавец почтовых открыток со
своим товаром, я отмахнулся от него.
-- Когда начнется вторжение? -- спросил я.
-- Если погода наладится, то со дня на день, -- ответил он. --
Муниципалитет делает все, чтобы внести Руффано в туристские маршруты, но мы
плохо расположены. Те, кто едет на побережье, предпочитают прямой путь. С
этим товаром приходится рассчитывать только на студентов.
Он перебрал в пальцах несколько почтовых открыток и маленьких
велосипедных флажков с гербом Мальбранче-Сокола.
-- И много их?
-- Студентов? Говорят, больше пяти тысяч. Многие приезжают только на
занятия, в городе не хватает квартир. И все за последние три года. Пожилые
люди ворчат: место, мол, портят, от студентов много шума и все такое. Так
они же молодые, как иначе? И для торговли неплохо.
Значит, прием в университет удвоился, возможно, даже утроился. Как мне
помнилось, раньше студенты не доставляли такого беспокойства. В детстве я
думал, что все они учатся, чтобы стать учителями.
Мой осведомитель неторопливо пошел дальше. Куря в ожидании Туртманов, я
впервые за многие месяцы, даже годы, вдруг почувствовал, что мне некуда
спешить. Я работал без расписания, на площади меня не ждал автобус от
<Саншайн Турз>.
Под жарким солнцем снег быстро таял. Вокруг фонтана наперегонки бегали
дети. К двери булочной напротив подошла старуха с вязанием в руках. Во
дворец вошли еще несколько групп студентов.
Я поднял глаза на сокола, распростершего крылья над парадной дверью
дворца. Прошлой ночью, под покровом снега, он, казалось, таил угрозу и
предупреждение для всех нарушителей его спокойствия. Он и утром оставался
хранителем дворцовых стен, но теперь в разлете его крыльев читалась гордая
свобода.
Колокол на кампаниле собора глухо пробил одиннадцать раз. Едва раздался
последний удар, как Туртманы энергично хлопнули дверцей <фольксвагена>. Они
подошли незаметно и теперь торопились продолжить путь.
-- Мы осмотрели все, что хотели, -- гаркнул мой клиент. -- Мы намерены
выехать из города по противоположному холму, но сперва хотим
сфотографировать статую герцога Карло. Так у нас останется больше времени на
Равенну.
-- Вам решать, -- сказал я.
Мы сели в машину; я, как и накануне, занял место водителя. Мы выехали с
пьяцца Маджоре, спустились по холму к пьяцца делла Вита и через центр города
направились к пьяцца дель Дука Карло. Теперь мне стало понятно, почему у
четы Лонги не ладились дела. Новый отель <Панорама> с видом на город и
холмы, с выкрашенными балконами, цветочными бордюрами и апельсиновыми
деревцами гораздо больше привлекал туристов, чем скромный <Отель деи Дучи>.
-- Ба, -- заявил герр Туртман, -- вот где нам следовало остановиться.
-- И он сердито посмотрел на меня.
-- Слишком поздно, мой друг, слишком поздно, -- пробормотал я на своем
родном языке.
-- Что? Что вы сказали?
-- Отель <Панорама> откроется только к Пасхе, -- беззаботным тоном
объяснил я.
Я остановил машину, и Туртманы вышли, чтобы сфотографировать статую
герцога Карло и окружающий вид. Раньше здесь было место официальных
прогулок. Именитые горожане с женами, детьми и собаками прохаживались по
плато с аккуратно высаженными деревьями, кустами и летними грунтовыми
растениями. Во всяком случае, здесь можно было сменить обстановку. По склону
холма ближе к вершине выросли новые здания, и сиротский приют, который
когда-то высился в уродливом одиночестве, окаймляли более приятные на вид
жилища. Теперь здесь, видимо, раскинулся современный фешенебельный квартал
Руффано, бросающий вызов более знаменитому южному холму. Когда мои клиенты,
завершив утреннюю порцию съемок, подходили к машине, я с саквояжем в руке
вышел из <фольксвагена>.
-- Здесь, герр Туртман, я пожелаю вам всего доброго. -- Я протянул ему
руку. -- Дорога, что направо от площади, приведет вас вниз к порта
Мальбранче и дальше на север. До Равенны поезжайте берегом, это самый
короткий путь.
Герр Туртман и его жена с удивлением уставились на меня: он даже
заморгал под своими золотыми очками.
-- Вас наняли гидом и шофером, -- сказал герр Туртман. -- Мы
договорились с агентом в Риме.
-- Это недоразумение. -- Я поклонился. -- Я взялся сопровождать вас до
Руффано и не далее. Сожалею о причиненном вам беспокойстве.
Я питаю известное уважение к немцам. Они понимают, когда их побили.
Будь мой клиент моим соотечественником или французом, он бы разразился
обвинениями и жалобами. Но не герр Туртман. Этот поджал губы и, смерив меня
взглядом, приказал жене садиться в машину.
-- Как угодно, -- проговорил он. -- Ваши услуги я оплатил вперед.
Римской конторе придется возместить ущерб.
Он сел в машину, шумно захлопнул дверцу и завел мотор. Через секунду
<фольксваген> уже катил через пьяцца дель Дука Карло и вскоре скрылся из
виду. И из моей жизни. Я больше не групповод. Не возничий. Я повернулся
спиной к доброму герцогу Карло, стоявшему на высоком пьедестале, и посмотрел
на юг, на противоположный холм. Дворец герцогов Мальбранче с двумя
смотрящими на запад башнями-близнецами словно корона украшал его вершину. Я
стал спускаться вниз, в город.
В полдень пьяцца делла Вита полностью соответствует своему названию.
Женщины уже сделали покупки и разошлись по домам готовить второй завтрак. Их
сменили мужчины. Когда я добрался до центра города, там собрались толпы
мужчин. Лавочники, мелкие торговцы, праздношатающиеся, юноши, пожилые: они
разговаривали, сплетничали, некоторые просто стояли и смотрели по сторонам.
Таков обычай, так было всегда. Посторонний человек, недавно приехавший в
Руффано, мог бы принять их за членов некоей организации, которая собирается
захватить город. И ошибся бы. Эти люди и были сам город. То был Руффано.
Я купил газету и, прислонясь к колонне, стал перелистывать страницы в
поисках римских новостей. Наконец, мне попались на глаза несколько строчек
про убийство на виа Сицилиа.
\textit{<Личность женщины, убитой два дня назад на виа Сицилиа, еще не
установлена. Полагают, что она приехала из провинции. Водитель грузовика
сообщает, что при выезде из Терни посадил в машину женщину, чья внешность
соответствует описанию убитой. Полиция продолжает расследование>}.
Вчера, перед тем как свернуть на Сполето, мы проезжали Терни. Любой
бродяга, отправляющийся из Руффано на юг, в Рим, был бы рад проделать
оставшийся путь на грузовике. Водитель, разумеется, уже явился в полицию и
опознал тело; к тому же описание убитой разослано во все города страны,
чтобы полиция могла сверить его со списками объявленных в розыске. Но что,
если убитая женщина не значится в списке? Что, если она просто ушла из дома?
Я не мог вспомнить, были у Марты родственники или нет. Конечно же, как
только Альдо появился на свет, она целиком посвятила себя моим родителям и с
тех пор не расставалась с нами. Она никогда не упоминала ни о братьях, ни о
сестрах... Ее привязанность, преданность, вся ее жизнь была отдана нам.
Я опустил газету и огляделся. Ни одного знакомого голоса, даже старого.
И неудивительно, ведь я покинул Руффано, когда мне было всего одиннадцать
лет. В тот день, когда мы -- я, моя мать и комендант -- уехали в штабной
машине, Марта отправилась на мессу. Зная ее привычки, моя мать специально
выбрала время отъезда.
-- Я оставлю Марте записку, -- сказала она мне, -- и она поедет за нами
со своими вещами. Сейчас у нас нет времени с ними возиться.
Я не понимал, что это значит. Военные постоянно то приезжали, то
уезжали. Война кончилась, и все же казалось, что кругом еще больше солдат.
Не наших -- немецких. Это было выше моего понимания.
-- Куда комендант нас повезет? -- спросил я мать.
-- Какое это имеет значение, -- уклончиво ответила она. -- Лишь бы
уехать из Руффано. Комендант о нас позаботится.
Я был уверен, что Марта очень расстроится, когда вернется домой. Она
вовсе не хотела уезжать. Коменданта она ненавидела.
-- Ты уверена, что Марта поедет за нами?
-- Да, да, конечно.
Итак, вперед -- высовываться из штабной машины, отдавать честь,
смотреть на пробегающие за окнами места, с каждым днем все меньше думать о
Марте, месяц за месяцем выслушивать все больше лжи, видеть все больше
уловок. И наконец, забыть, забыть... До третьего дня...
Я перешел через площадь и остановился у церкви Сан Чиприано. Она была
закрыта. В полдень все церкви закрыты... В мои обязанности групповода,
помимо прочего, входило примирять туристов с этим фактом. Теперь и мне нужно
было чем-то занять время до часа открытия.
И вдруг я увидел человека, которого знал. Он с группой приятелей стоял
на площади -- косоглазый малый с длинным, узким лицом. Он почти не изменился
и в старости выглядел так же, как в сорок пять. Это был сапожник с виа
Россини, время от времени он чинил нам обувь. Его сестра Мария служила у нас
кухаркой и дружила с Мартой. Он и его сестра, если она еще жива, наверняка
поддерживают с ней отношения. Вопрос был в том, как подойти к нему, не выдав
себя. Не сводя с него глаз, я закурил еще одну сигарету.
Но вот беседа закончилась, и он двинулся с места. Но не вверх по виа
Россини, а влево от площади, по виа деи Мартири и затем свернул в боковую
улочку. Чувствуя себя детективом из полицейского романа, я пошел за ним.
Идти приходилось медленно -- он то и дело останавливался, чтобы
перемолвиться со знакомыми; и мне из опасения привлечь к себе внимание
приходилось наклоняться, делая вид, будто я завязываю шнурок ботинка, или
озираться вокруг, словно заблудившийся турист.
Он пошел дальше и в дальнем конце узкой улочки свернул налево. Когда я
с ним поравнялся, он стоял на верхней ступени крутой лестницы у небольшой
часовни Оньиссанти. Ступени почти вертикально спускались на расположенную
внизу виа деи Мартири. Он посторонился, давая мне пройти.
-- Извините, синьор, -- сказал он.
-- Прошу прощения, синьор, -- ответил я. -- Я впервые в Руффано и шел,
куда глаза глядят.
Взгляд его косых глаз всегда приводил меня в замешательство: я не знал,
смотрит он на меня или нет.
-- Лестница Оньиссанти, -- сказал он, показывая рукой на ступени. --
Часовня Оньиссанти.
-- Да, -- сказал я, -- вижу.
-- Вы хотите осмотреть часовню, синьор? -- спросил он. -- Ключ у моей
соседки.
-- В другой раз, -- возразил я. -- Не беспокойтесь, прошу вас.
-- Никакого беспокойства, -- заверил он меня. -- Соседка сейчас должна
быть дома. В сезон она открывает часовню в определенные часы. Сейчас это ни
к чему.
И прежде чем я успел его остановить, он крикнул в окно небольшого
домика перед часовней. Окно открылось, и из него высунулась голова пожилой
женщины.
-- В чем дело, синьор Джиджи?
Джиджи, так и есть. Именно это имя было на вывеске сапожной мастерской.
Нашей кухаркой была Мария Джиджи.
-- Посетитель желает осмотреть часовню, -- крикнул он и стал ждать,
пока женщина спустится вниз.
Окно с шумом захлопнулось. Я чувствовал себя незваным гостем.
-- Прошу прощения за беспокойство, -- сказал я.
-- К вашим услугам, синьор, -- ответил он.
Я был уверен, что косые глаза внимательно меня рассматривают. Я
отвернулся. Через несколько секунд дверь открылась и появилась женщина со
связкой ключей в руках. Он отперла дверь часовни и знаком предложила мне
войти. С притворным интересом я смотрел по сторонам. Главной
достопримечательностью часовни были восковые скульптуры святых мучеников. Я
помнил, как меня приводили сюда в детстве и служитель отчитал меня за то,
что я хотел потрогать их руками.
-- Великолепно, -- заметил я, обращаясь к наблюдавшей за мной паре.
-- Таких больше нигде нет, -- сказал сапожник и, о чем-то вспомнив,
добавил: -- Синьор сказал, что он не из Руффано?
-- Нет, -- сказал я. -- Я приехал из Турина.
Инстинкт подсказал мне назвать родной город отчима, где умерла моя
мать.
-- Ах, из Турина. -- Казалось, он был разочарован. -- У вас в Турине
нет ничего подобного.
-- У нас есть плащаница, -- возразил я, -- плащаница, в которую был
завернут Спаситель. На ней до сих пор сохранились следы священного тела.
-- Я этого не знал, -- виновато заметил он.
Какое-то время мы молчали. Женщина звякнула ключами. Я снова
почувствовал на себе взгляд сапожника и немного смутился.
-- Благодарю вас, -- обратился я к ним обоим. -- Я увидел вполне
достаточно.
Я протянул женщине двести лир, и она спрятала их в карман широкой юбки.
Затем пожал сапожнику руку и еще раз поблагодарил его за любезность.
Спускаясь по лестнице Оньиссанти, я почти не сомневался, что они смотрят мне
вслед. Возможно, я кого-то или что-то им напомнил, хотя что общего могло
быть между мужчиной из Турина и десятилетним мальчуганом.
Я вновь направился в сторону пьяцца делла Вита и на виа Сан Чиприано, в
нескольких шагах от церкви, заметил небольшой ресторан. Я позавтракал,
выкурил сигарету, но в голове у меня по-прежнему не было никаких планов.
Ресторана этого я не помнил, он был новый и, видимо, пользовался
популярностью, поскольку вскоре все столики оказались занятыми. Повинуясь
смутному беспокойству, я вынул сложенную газету и поставил ее перед собой,
прислонив к графину с вином.
-- Извините, у вас не занято? -- спросил чей-то голос.
Я поднял глаза.
-- Разумеется, нет, синьорина. -- Я слегка вздрогнул от неожиданности и
освободил место на столике.
-- Кажется, утром я видела вас во дворце, -- сказала она.
Я с удивлением взглянул на нее и тут же извинился. Я узнал женщину-
лектора, которая водила группу студентов.
-- Вы старались от нас ускользнуть, -- сказала она. -- Не могу осуждать
вас за это.
Она улыбнулась. У нее была приятная улыбка, хотя рот несколько
великоват, и разделенные на пробор, зачесанные назад волосы. На вид ей было
года тридцать два. Под ее левым глазом я заметил большую родинку. Некоторые
мужчины находят такие метки сексуально привлекательными. У каждого свой
вкус...
-- Я пытался убежать не от вас, -- объяснил я, -- а только от ваших
слушателей.
Гораздо реже общаясь со своими соотечественниками, чем с
представителями других национальностей, особенно с американцами и
англичанами, и всегда находясь в подчиненном положении, я разучился общению
с итальянками, которые любят, чтобы за ними ухаживали, и рассматривают это
как простую любезность с вашей стороны.
-- Если бы у вас было желание что-нибудь узнать о выставленных во
дворце картинах, вы могли бы к нам присоединиться.
-- Я не студент, -- ответил я, -- и не люблю быть одним из многих.
-- Вероятно, вы предпочли бы персонального гида, -- пробормотала она.
Я понял, что до окончания трапезы галантность будет наилучшей линией
поведения. Когда же мне станет скучно, я всегда смогу взглянуть на часы и
извиниться, сославшись на то, что спешу.
-- Как и большинство мужчин, -- сказал я. -- Вы не находите?
Она улыбнулась улыбкой заговорщицы и сделала знак официанту.
-- Возможно, вы и правы, -- сказала она. -- Но я преподаватель
университета и должна выполнять свою работу. Должна нравиться как мальчикам,
так и девочкам, и вложить некоторые факты в их упрямые головы.
-- Это сложная задача?
-- С большинством из них -- да, -- ответила она.
У нее были маленькие руки. Мне нравится, когда у женщин маленькие руки.
Колец она не носила.
-- Что входит в ваши обязанности? -- спросил я.
-- Я прикреплена к факультету истории искусств, -- ответила она. --
Два-три раза в неделю читаю лекции студентам второго и третьего курсов и
вожу первокурсников во дворец, как сегодня, и в другие места, представляющие
интерес. Я здесь уже два года.
Официант принес ее заказ. Несколько минут она ела молча. Затем
взглянула на меня и улыбнулась.
-- А вы? -- спросила она. -- Вы приезжий? На туриста вы не похожи.
-- Я групповод, -- ответил я. -- Приглядываю за туристами, как вы
приглядываете за студентами.
-- И ваши подопечные здесь в Руффано? -- На ее лице появилась легкая
гримаса.
-- Нет. Сегодня утром я в последний раз пожелал им хорошей скорости.
-- И теперь...
-- Можно сказать, что теперь я свободен для предложений.
Некоторое время она молчала. Ее целиком занимала еда. Но вот она
отодвинула тарелку и принялась за салат.
-- Для какого рода предложений? -- спросила она.
-- Делайте. Я отвечу.
Она посмотрела на меня, словно о чем-то задумавшись.
-- Какими языками вы владеете?
-- Английским, немецким и французским. Но я никогда не читал лекций, -
- сказал я.
-- Я этого и не предлагала. У вас есть диплом?
-- Туринский диплом по иностранным языкам.
-- В таком случае -- почему групповод?
-- Видишь страну. Хорошие чаевые.
Я заказал еще кофе. Беседа ни к чему меня не обязывала.
-- Итак, у вас каникулы? -- сказала она.
-- По собственному желанию. Я не уволен, просто захотел несколько
недель отдохнуть от постоянной ра боты. И, как уже сказал, открыт для
предложений.
Она закончила свой салат. Я предложил ей сигарету, она согласилась.
-- Возможно, я смогу вам помочь, -- сказала она. -- В университетской
библиотеке временно не хватает сотрудников. Часть нашего персонала все еще
размещается в одной из комнат дворца. Потом они переедут в новое помещение
между университетом и студенческим общежитием, но наше прекрасное здание
откроется только после Пасхи. Сейчас у нас полный бесдорядок. Библиотекарь
-- мой хороший знакомый. Ему не обойтись без дополнительной помощи. А диплом
по современным языкам... -- Она не закончила, но по ее жесту можно было
понять, что остальное не составит труда.
-- Звучит заманчиво, -- сказал я.
-- Про оплату я ничего не знаю, -- поспешно добавила она. -- Думаю, не
много. И, как я сказала, работа временная, но, может быть, именно это вам и
подойдет.
-- Возможно.
Она подозвала официанта и тоже заказала кофе. Затем вынула из сумки
визитную карточку и подала ее мне. Я взглянул на карточку и прочел: <Карла
Распа, Руффано, виа Сан Микеле, 5>. Я подал ей свою: <Армино Фаббио,
``Саншайн Турз''>.
Она иронично вскинула брови и положила мою визитную карточку в сумку.
-- <Саншайн Турз>, -- пробормотала она. -- Может, и стоит заняться.
После окончания рабочего дня Руффано словно вымирает. -- Не сводя с меня
глаз, она допила кофе. -- Надо подумать. А сейчас я должна вас покинуть, в
три у меня лекция. После четырех я буду в библиотеке и, если вы примете мое
предложение, могу вас представить библиотекарю Джузеппе Фосси. Для меня он
все сделает. Ест с моей руки.
По выражению, мелькнувшему в ее глазах, можно было догадаться, что он
делает не только это. Я галантно вернул ей взгляд. Из соображений вежливости
мы по-прежнему оставались заговорщиками.
-- Документы при вас? -- спросила она, вставая из-за стола.
Я похлопал рукой по нагрудному карману:
-- Всегда при мне.
-- Отлично. А теперь до свидания.
-- До свидания, синьорина. И благодарю вас.
Она вышла на улицу и скрылась. Я еще раз взглянул на визитную карточку.
Карла Распа. Имя ей подходило. Твердое, как ноготь, и с мягкой серединой,
как неаполитанское мороженое. Мне стало жаль библиотекаря Джузеппе Фосси.
Однако для меня это могло быть выходом на две-три недели. Конечно, не
работа. Возможно, одно зависит от другого, но об этом пока можно не думать.
Я расплатился и с саквояжем в руке вышел на улицу, чувствуя себя
улиткой, на которую навалился весь мир; затем перешел улицу, чтобы узнать,
можно ли наконец войти в церковь Сан Чиприано. На сей раз она была открыта.
Я вошел внутрь.
Запах церкви, как прежде запах дворца, вернул меня в прошлое. Здесь
меня охватили воспоминания, хоть и не такие острые, но более мрачные,
приглушенные, -- воспоминания о воскресных и праздничных днях, связанных с
необходимостью хранить молчание, с беспокойством и страстным желанием
вырваться наружу. Церковь Сан Чиприано не напоминала мне ни о благочестивых
чувствах, ни о молитвах; а лишь об остром ощущении моей незначительности и
одиночества в толпе взрослых, монотонном голосе священника, руке Альдо на
моем локте и желании писать.
Кроме ризничего, который возился со свечами в большом алтаре, в церкви
никого не было, и я, инстинктивно передвигаясь на цыпочках, прошел в левый
придел. Ризничий продолжал заниматься своим делом, и от главного алтаря до
меня долетали глухие звуки. Я нашел выключатель и включил в приделе свет.
Свет упал на алтарь. Неудивительно, что в детстве меня пугала фигура в
саване, лицо, с которого спадали льняные покровы, глаза, которые в ужасе
смотрели на Господа. Теперь я понимал, что картина эта далеко не шедевр.
Написанный во времена, когда в моде были мученическое выражение лица и
экзальтированные жесты, воскресенный Лазарь казался мне, взрослому человеку,
гротеском. Но Мария, в молитвенном экстазе склонившаяся на переднем плане
картины, была все той же Мартой, все той же сгорбленной женщиной на
церковной паперти в Риме.
Я выключил свет и вышел из придела. Две ночи назад во сне я был еще
ребенком с пылким воображением. Теперь наваждение рассеялось; воскресший
Лазарь утратил свою силу.
Когда я выходил из левого придела, ризничий заметил меня и, шаркая
ногами по полу, двинулся мне навстречу. И вдруг меня словно осенило.
-- Извините, -- сказал я. -- Записи о крещении хранятся здесь, в