Страница:
пора отправляться на борт <Гарибальди>.
-- Если вы тоже из Руффано, -- сказала монахиня, -- вам стоит зайти и
посмотреть на детей. Не на этих, конечно, а на тех, за которыми я
присматриваю в приюте.
-- Благодарю вас. Я, возможно, зайду, -- вежливо солгал я и, скорее из
любезности, чем из любопытства, спросил: -- Раз в Анконе решили построить
для вас новое здание, вы тоже туда переедете?
-- О да, -- ответила монахиня, -- в детях вся моя жизнь. Лет пятьдесят
назад я сама была подкидышем.
Я почувствовал что-то похожее на жалость. Это простое, довольное лицо
не знало другого существования, другого мира. Ее и сотни таких, как она,
подбросили к чужому порогу, где они обрели милость и спасение.
-- В Руффано? -- спросил я.
-- Да, -- сказала она, -- но нам было труднее. Строгие правила,
спартанская жизнь. Никаких каникул на море, при всей доброте нашего
управляющего Луиджи Спека.
Дети уже прибежали, и монахиня, выстроив их полукругом, достала из
сумки яблоки и апельсины.
-- Луиджи Спека? -- повторил я.
-- Да, -- ответила она, -- но он давно умер, в двадцать девятом. Он
похоронен в Анконе, я вам говорила.
Я поблагодарил ее и простился. За что поблагодарил, я и сам не знал.
Возможно, за то, что Бог дал мне прозреть. Возможно, солнечный луч, что упал
на мое лицо, когда я, повернув на запад, шел по пляжу, был подобен удару,
ослепившему Савла на дороге в Дамаск. Внезапно я постиг. Внезапно я понял.
Письмо моего отца и двойная запись о крещении уже не были для меня загадкой.
Альдо -- найденыш. Их старший сын умер, Луиджи Спека дал им Альдо. В ноябре
Марта раскрыла то, что почти сорок лет хранилось в тайне. Альдо, гордый
своим происхождением, гордый своим наследием, гордый всем, что было так
дорого его сердцу, узнал правду и последние пять месяцев таил ее про себя.
Это самого Альдо раздели донага и подвергли оскорблениям, Альдо потерял лицо
-- не для друзей, которые ничего не знали, а в своих собственных глазах.
Мистификатор сам пал жертвой мистификации. Он стремился сорвать маску с
лицемерия, но с него самого сорвали маску.
Я шел не по направлению к судну, а в другую сторону, к городу. Мои
немногочисленные пожитки остались на борту <Гарибальди>, но это ровно ничего
не значило. Лишь одна мысль занимала меня -- ехать к Альдо. Где-нибудь в
Фано должен быть поезд или автобус, который доставит меня обратно в Руффано.
Завтра фестиваль, и при падении Сокола я должен быть с Альдо.
На автобусной станции я обнаружил в своей записной книжке всего две
тысячи лир. Утром я должен был получить в университете зарплату, но из-за
визита к синьоре Бутали и необходимости прятаться в квартире Карлы Распа так
и не пошел туда. Еще я вспомнил, что задолжал синьоре Сильвани за стол и
квартиру. Хотя, возможно, Альдо об этом позаботился.
Такси до Руффано стоило больше двух тысяч лир. В кассе мне сказали, что
последний автобус на Руффано ушел в половине четвертого. Другой автобус шел
на Пезаро и берегом, но, поскольку Пезаро был на десять километров ближе к
месту моего назначения, чем Фано, я не задумываясь сел в него. Когда дорога
пересекала канал, я посмотрел направо, в сторону порта, и подумал о
партизане Марко и его помощнике Франко, которые чинят мотор и ждут моего
прихода. Не дождавшись меня, они отправятся в город на поиски, будут
справляться в барах и кафе. Потом Марко позвонит Альдо и скажет ему, что я
пропал.
Я смотрел в окно, стараясь составить план. Если Альдо убил Марту, то
вовсе не из-за ее угроз раскрыть его возможную связь с синьорой Бутали, а
потому, что она собиралась выдать тайну его рождения. Председатель
художественного совета был не сыном Донати, а найденышем -- последним из
граждан Руффано, что означало для Альдо непереносимый позор и унижение. Я
хотел сказать Альдо, что все понимаю. Что для меня это не имеет значения.
Что он остается для меня таким же братом, что я всем обязан ему. Мальчиком
он поочередно баловал и мучил меня, мужчиной он продолжает поступать так же.
Но теперь я знал то, о чем никогда не догадывался, -- он очень раним. Именно
поэтому мы наконец- то должны встретиться на равных.
Двенадцать километров пути до Пезаро вскоре остались позади. Я вышел из
автобуса и стал изучать расписание на Руффано. Будет автобус в половине
шестого. Ждать оставалось всего час. Я побрел по улице, заполненной
пешеходами, в основном туристами, которые либо бесцельно, как я,
разглядывали витрины магазинов, либо направлялись за город на пляж. Вдруг
меня едва не оглушили протяжные гудки: у самого тротуара чуть не на полном
ходу остановились два мотороллера, и молодой женский голос крикнул:
<Армино!> За этим последовали свистки и крики. Я обернулся -- передо мной на
мотороллере Катерина и Паоло Паскуале, она на заднем сиденье, и за ними еще
два студента из пансионата Сильвани, Джино и Марио.
-- Поймали! -- крикнула Катерина. -- Теперь вам не уйти! Нам про вас
все известно, и как вы пробрались наверх и прихватили свои вещи, и как
уехали, не расплатившись с синьорой Сильвани.
Все четверо сошли с мотороллеров и окружили меня. Прохожие
оборачивались и смотрели на нас.
-- Послушайте, -- сказал я. -- Я могу объяснить...
-- Да уж, лучше объяснить, -- оборвал меня Паоло. -- Вы не имеете права
так поступать с Сильвани, мы этого не позволим. Выкладывайте деньги, или мы
отведем вас в полицию.
-- У меня нет денег, -- сказал я. -- При мне меньше двух тысяч лир.
Мы загораживали проход. Из проезжавшей мимо машины кто-то закричал на
студентов. Паоло махнул головой Катерине.
-- Приходи к нам в кафе Россини, -- сказал он. -- Армино поедет со
мной, он сядет сзади. Там он толком все нам расскажет. Джино, Марио,
поезжайте за нами да смотрите, чтобы он чего не выкинул.
Мне оставалось только повиноваться. Продолжать спор было бессмысленно
-- лишние неприятности. Пожав плечами, я сел на мотороллер позади Паоло, и
мы в самой гуще движения рванулись к пьяцца дель Пополо, где и остановились
рядом с колоннадой под герцогским дворцом Пезаро. Оставив оба мотороллера,
мы направились в маленький бар: Паоло впереди, Джино и Марио по обе стороны
от меня. Мы вошли, и Паоло показал рукой на столик у окна.
-- Здесь в самый раз, -- сказал он. -- Катерина сейчас придет.
Он заказал для всех, в том числе и для меня, пива и, когда официант
скрылся, повернулся ко мне, облокотясь о стол.
-- Ну? -- спросил он. -- Что вы можете нам сказать?
-- Меня разыскивает полиция, -- сказал я. -- Я убежал.
Трое студентов обменялись взглядами.
-- Синьора Сильвани так и думала, -- выпалил Джино. -- Кто-то сегодня
утром осведомлялся про вас, но не сказал, почему. По виду полицейский агент
в штатском.
-- Знаю, -- сказал я. -- Я его заметил. Поэтому и убежал. Поэтому не
забрал в университете причитающиеся мне деньги и не расплатился с синьорой
Сильвани. На моем месте вы поступили бы так же.
Все трое испытующе смотрели на меня. Официант принес нам пиво, поставил
его на столик и ушел.
-- Что вы сделали? -- спросил Паоло.
-- Ничего, -- ответил я, -- но против меня серьезные улики. Фактически
я могу попасть за решетку вместо кого-то другого. И я готов на это пойти.
Дело в том, что тот, другой, -- мой брат.
Пришла Катерина; она была растрепана и задыхалась после быстрой ходьбы.
Она подтащила стул и села между Паоло и мной.
-- Что случилось? -- спросила она.
Паоло в нескольких словах объяснил ей.
-- Я ему верю, -- немного подумав, сказала она. -- Мы знаем его уже
целую неделю. Он не из тех, кто сбежит просто так. Это как-то связано с
туристическим агентством, в котором вы работали до приезда в Руффано?
-- Да, -- ответил я. И надо сказать, что отчасти так оно и было.
Марио, который до того не произнес ни слова, наклонился над столом.
-- Но почему Пезаро? -- спросил он. -- Почему только две тысячи лир?
Как вы собираетесь отсюда выбраться?
В студентах уже не было ни язвительности, ни недоверчивости. Джино
протянул мне сигарету. Я смотрел на них и думал: ведь они одного поколения с
Чезаре, Джорджо и Доменико. Все они молоды. Все не обстреляны. Однако, сколь
ни различаются они по своим взглядам и целям, все они стремятся к
приключениям, к полноте жизни.
-- За последние два часа у меня было время подумать, -- сказал я. --
Теперь я понимаю, что сделал ошибку, уехав из Руффано. Я хочу вернуться и
собирался сесть на автобус, который уходит в половине шестого.
Они потягивали пиво и молча смотрели на меня. Наверное, мой ответ их
озадачил.
-- Но почему вернуться? -- спросил Паоло. -- Разве полиция вас не
схватит?
-- Возможно, -- сказал я. -- Но теперь я уже не боюсь. Не спрашивайте,
почему.
Никто из них не рассмеялся, не съязвил. Они приняли мое признание, как
приняли бы его Чезаре или Доменико.
-- Подробно я не могу вам ничего рассказать, -- сказал я им, -- но мой
брат в Руффано и у него другая фамилия. Все, что между нами произошло, если
он действительно сделал то, в чем я его подозреваю, объясняется семейной
гордостью. Я должен это выяснить. Я должен поговорить с ним.
Они поняли. И не приставали с вопросами. На их лицах горел живой
интерес. Импульсивная Катерина коснулась моей руки.
-- Это не лишено смысла, -- сказала она, -- по крайней мере, для меня.
Если бы я в чем-то подозревала Паоло и могла взять на себя его вину, то мне
хотелось бы знать его мотивы. Люди, связанные кровными узами, должны быть
откровенны друг с другом. Мы с Паоло близнецы. Возможно, от этого наши
отношения более близкие.
-- Здесь дело не только в семейном родстве, -- сказал Джино. -- Дело
еще и в дружбе. Я мог бы взять на себя вину за то, что сделал Марио, но мне
было бы необходимо знать, почему он это сделал.
-- В отношении вашего брата вы испытываете именно такое чувство? --
спросила Катерина.
-- Да, -- сказал я, -- именно такое.
Они допили пиво, и Паоло сказал:
-- Мы позаботимся, чтобы синьора Сильвани получила свои деньги. Теперь
главное не это. Прежде всего, надо немедленно доставить вас в Руффано и в то
же время провести полицию. Мы вам поможем. Но сперва необходимо выработать
план.
Меня тронуло их великодушие. Почему они мне поверили? Никаких видимых
причин для этого не было. Как не было причин, по которым Карла Распа
позволила мне спрятаться в ее квартире. Я вполне мог оказаться убийцей, и
тем не менее она мне поверила. Я мог бы быть обыкновенным жуликом, и все же
студенты мне доверяли.
-- Ну конечно же, -- вдруг сказала Катерина, -- фестиваль. Мы ведь
участники восстания, переоденем Армино в такой же костюм, как у нас, и
ручаюсь, что никакой полицейский не узнает его среди двух тысяч других.
-- Переоденем, но во что? -- спросил Джино. -- Ты же знаешь, что Донати
велел нашим приходить в обычной одежде.
-- Да, верно, -- сказала Катерина, -- в рубашках, джинсах, свитерах и
все такое. Вы только посмотрите на Армино. Этот городской костюм, эта
рубашка, эти туфли. Он даже одевается, как групповод! Стоит его по- другому
подстричь, одеть в цветную рубашку и джинсы, и он сам себя не узнает.
-- Катерина права, -- сказал Паоло. -- Давайте отведем его в ближайшую
парикмахерскую, пусть ему сделают стрижку покороче. Потом купим ему на рынке
что-нибудь из одежды. Скинемся ради такого дела. Все, Армино, побереги свои
две тысячи, они тебе пригодятся.
Я стал манекеном в их руках. Паоло заплатил за пиво, мы вышли из кафе,
и меня отвели к парикмахеру, который превратил элегантного представителя
генуэзской конторы <Саншайн Турз>, каковым я себя всегда считал, в
заурядного хиппи. Метаморфоза стала еще более заметной, когда меня
препроводили в один из магазинов, торгующих уцененными товарами, где я надел
черные джинсы с кожаным ремнем, нефритово- зеленую рубашку, короткую куртку
искусственной кожи и теннисные туфли. Мой собственный хороший костюм --
второй остался на борту <Гарибальди>, -- завернутый в пакет, вручили
Катерине, которая заявила, что он просто ужасен, и добавила, что непременно
постарается его потерять. Студенты поставили меня в магазине перед зеркалом,
и я - - скорее всего, из за своей новой прически -- подумал, что меня,
пожалуй, не узнает даже Альдо. Я вполне мог сойти за иммигранта, который
только что высадился на американском берегу; недоставало только складного
ножа.
-- Просто потрясающе, -- сказала Катерина, хватая меня за руку, --
гораздо лучше, чем раньше.
-- Теперь у вас есть стиль, -- сказал Джино. -- А раньше ничего не
было.
Их восторг и озадачил, и огорчил меня. Если сей объект -- то есть я --
удовлетворяет их эстетическим вкусам, то что между нами общего? Или то была
обычная любезность с их стороны?
-- Мы здесь еще повеселимся, -- сказал Паоло. -- Пока не стемнеет, в
Руффано можно не возвращаться. Вечером Катерина сядет в автобус, а Армино
поедет со мной. Мы будем эскортировать автобус на мотороллерах. Посмотрим,
открыт ли Дворец спорта. Катерина, встретимся там.
Я снова уселся за спиной Паоло и в течение нескольких часов наслаждался
сомнительными удовольствиями студенческих каникул. Мы носились взад-вперед
по пляжу, мимо отелей, вниз-вверх по виале Триесте, иногда гонялись
наперегонки с Джино и Марио, иногда преследовали машины туристов. Мы
заходили в кафе с включенными на полную громкость радиоприемниками, в самые
переполненные бары и кончили в ресторане, где поглотили по полной миске
рыбного супа, приправленного шафраном, чесноком и томатом, которым Марта
часто кормила нас в детстве. Наконец, около девяти вечера мы посадили не
расстававшуюся с моей отвергнутой одеждой Катерину в автобус и, сопровождая
его, к немалому негодованию водителя и кондуктора, с обеих сторон, поехали в
Руффано. Какая судьба ждет меня впереди, уже не имело значения. Я перестал
думать об этом с тех самых пор, как пять часов назад стоял на пляже в Фано.
Я сидел, вцепившись в ремень Паоло, и мы, как конный эскорт автобуса мчались
по извилистой дороге.
Руффано, неземной город, вставал перед нами тысячью мигающих огней,
залитыми светом прожекторов собором и колокольней, разделенными облаком
призрачно-белого сияния. Отсюда, с востока, герцогский дворец заслоняли
другие здания, но его присутствие, равно как присутствие университета,
обнаруживало бледное свечение, прямо же на нас через склоны холма смотрели
освещенные окна моего старого дома на виа деи Соньи, где сейчас, должно
быть, обедали ректор и синьора Бутали.
В одно из этих окон Альдо и я мальчишками смотрели сюда, на долину,
чувствуя свое превосходство над теми, кто жил внизу на фермах. Вспомнив об
этом, когда мы приближались к порта Мальбранче, я инстинктивно посмотрел
наверх, на ряд одинаковых огней в окнах сиротского приюта на северном холме.
Если бы не мой отец и не Луиджи Спека, там, в этом холодном доме, провел бы
свое детство Альдо, всеми покинутый, никому не нужный. Там одетый в серый
комбинезон, с коротко остриженными волосами, он носил бы другое имя. Я,
единственный сын своих стареющих родителей, носил бы имя Альдо... вместо
него.
Эта мысль успокаивала, даже отрезвляла. Тогда и я был бы другим. Не рос
бы в тени Альдо, робким, боязливым, покорным его приказам; нет, вся моя
жизнь приняла бы другой оборот. Мы проехали под порта Мальбранче, и я понял,
что ничего не стану менять. Пусть он не брат мне, не сын моих родителей, но
с самого начала он безраздельно владел мною -- моим телом, сердцем и душой.
Владеет и теперь. Он был моим богом, он был и моим дьяволом. Все годы, что я
считал его мертвым, мой мир был пуст и бессмыслен.
Возле городских ворот автобус остановился, а мы на своих мотороллерах
помчались к вершине северного холма и пьяцца дель Дука Карло. Здесь, на той
сцене, где произошло главное событие вторника, как и тогда залитый лучами
прожекторов герцог Карло милостиво взирал на волнующуюся у его ног толпу.
Студенты и горожане теснились на площади и вокруг сада. Студенты последнего
курса вышагивали с висящими на цепях медальонами; Паоло сообщил мне, что
таков обычай, и вместе с еще несколькими восторженными студентами
зааплодировал. Воздух звенел от звуков импровизированной музыки -- губных
гармошек, свистков, гитар. Гордые родители смотрели на все это
ласково-снисходительными глазами. Взрывались хлопушки, лаяли собаки. Машины,
медленно ползли по площади, тогда как мотороллеры, в том числе и наши, с
ревом описывали все расширяющиеся круги.
-- Что я вам говорил, -- сказал Паоло, когда мимо нас важно
прошествовали два карабинера в безупречной форме. -- Ни эти малые, ни дюжина
других в штатском на вас и не взглянут. Сегодня вы один из нас.
Еще больше народа -- несколько сотен студентов -- собралось перед домом
профессора Элиа. Все громко выкликали его имя.
-- Элиа... Элиа... -- скандировали они.
Когда он на мгновение появился в двери своего дома и помахал им рукой,
студенты разразились приветственным кличем. За спиной профессора стояли
сотрудники его факультета, и мне показалось, что к нему вернулась часть
былой самоуверенности и бравады, хотя и не полностью. Легкая растерянность и
смущение, которые он не сумел скрыть, когда какой-то неизвестный студент
крикнул: <А где ваши плавки?> -- предполагало, что события вторника еще не
стерлись из его памяти.
-- Кто это крикнул? -- сердито сказал Джино, вместе с другими
оборачиваясь в сторону, откуда раздался голос. Над толпой поднялся глухой
ропот. -- Это какой-то гуманитарий с соседнего холма. Поймать его... Убить
его...
Тут же все вокруг пришло в смятение, толпа раскололось, многие
бросились бежать.
-- Предвестие будущих событий, -- сказал Паоло мне в ухо. -- К чему
сейчас с ним возиться? Завтра мы ими займемся.
Мотороллер снова тронулся с места. В эту минуту из толпы вынырнула
Катерина и втиснулась в узкое пространство между братом и рулем.
-- Поехали, -- задыхаясь, сказала она, -- он выдержит и нас троих.
Посмотрим, что творится на другом холме.
Мы вывернули с пьяцца дель Дука Карло -- Джино и Марио за нами -- и
выехали на кольцевую дорогу на юго-западе Руффано, идущую под городскими
стенами. Теперь герцогский дворец и высящиеся над ним башни-близнецы сияли
во всем своем великолепии, и казалось, что все сооружение повисло между
небом и землей на фоне звездного полога. Мы с ревом промчались по долине,
взлетели на южный холм, но, оказавшись под студенческим общежитием и новыми
университетскими зданиями, сразу увидели, что дороги между ними блокированы.
Их занимала группа студентов, не только довольно многочисленная, но и
вооруженная.
-- Это еще что? Гуманитарии репетируют? -- крикнул Джино, как только мы
увидели блеск стали.
Но они уже бежали вниз, направляясь к нам, молча, без криков, и, когда
Джино нажал ногой на тормоз, пролетевшее в воздухе копье упало в нескольких
шагах от нас.
-- Вы рискуете! -- прозвучал чей-то голос.
-- О Господи, -- крикнул Паоло, -- это не репетиция.
Он тоже затормозил и, не дожидаясь второго копья, развернул мотороллер.
Мы рванулись обратно, промчались под городскими стенами, остановились
около самой дальней из них и, сойдя с мотороллеров, уставились друг на
друга; залитый светом герцогский дворец сиял суровой, невозмутимой красотой.
Лица всех четверых покрывала бледность. Катерина дрожала, но не от страха, а
от возбуждения.
-- Теперь понятно, -- тяжело дыша, сказал Джино, -- что они припасли
для нас на завтра.
-- Нас предупреждали, -- спокойно проговорил Паоло. -- В понедельник
Донати предупреждал нас на собрании в театре. Главное -- это нанести первый
удар. Если мы забросаем первые ряды камнями и расколем их, то вынудим
противника принять ближний бой, прежде чем он успеет пустить в ход копья и
шпаги.
-- И все же, -- сказал Марио, -- надо сообщить нашим вожакам о том, что
мы видели. Разве они не встречаются сегодня на виа деи Мартири?
-- Да, -- подтвердил Джино.
Паоло обернулся ко мне.
-- Пусть это и не ваша битва, но теперь вам от нее не уйти, -- сказал
он. -- Как насчет вашего брата? Он имеет отношение к университету?
-- Косвенное, -- ответил я.
-- Тогда стоило бы предупредить его, во что он может ввязаться, если
выйдет завтра на улицу.
-- Думаю, ему это известно, -- сказал я.
Катерина нетерпеливо топнула ногой.
-- Что мы тут болтаем? Нужно предупредить наших. -- Ее личико, бледное
и возбужденное, почти до неузнаваемости изменилось под облаком растрепанных
волос. -- Сегодня никому из нас нельзя ложиться спать. Надо всех привести
сюда, за город, чтобы набрать камней. В городе камней не найти. Они должны
быть острые и вот такого размера. -- Она показала на пальцах. -- И надо
привязать их к веревке, чтобы можно было сильнее метать.
-- Катти права, -- сказал Джино. -- Поехали. Сперва -- на виа деи
Мартири, чтобы поговорить с нашими вожаками, -- возможно, они захотят
выпустить новые инструкции. Вперед, Марио.
Он оседлал свою машину, Марио уселся за ним, и они направились по
дороге к виа деи Мартири.
Паоло посмотрел на меня.
-- Ну? -- спросил он. -- Как теперь? Вы по-прежнему хотите, чтобы мы
отвезли вас к брату?
-- Нет, -- сказал я.
Я принял решение. Возвращаться в пансионат бесполезно, это ни к чему не
приведет. Альдо может снова передать меня своим студентам с приказом
доставить обратно в Фано. Тогда как завтра... Завтра в десять утра кортеж
Сокола выступит с пьяцца дель Дука Карло. Из чего он будет состоять, я не
знал. Похоже, никто не знал. Но Альдо в нем обязательно будет, в этом я не
сомневался.
Вечер стоял теплый. Купленная в Пезаро кожаная куртка -- достаточная
защита. Я проведу ночь под открытым небом, на одной из скамеек сада за
пьяцца дель Дука Карло.
Когда я сказал об этом Паоло, тот пожал плечами.
-- Раз вы так решили, мы вам мешать не станем, -- сказал он, -- но
помните, завтра утром вы присоединитесь к нам. Мы будем на лестнице Сан
Чиприано. Если вы не придете туда к девяти часам, вас могут остановить. Вот,
возьмите. -- Он протянул мне нож. -- Я возьму у Джино другой. После того,
что мы сегодня увидели, он может вам пригодиться.
Катерина и я снова сели на его мотороллер, и мы помчались вверх по
северному холму. Толпы поредели. Горожане и студенты, родственники и заезжие
туристы неторопливо спускались к центру города. Сад был целиком в моем
распоряжении.
-- Не забудьте набить карманы камнями, -- сказала Катерина. -- В саду
под деревьями вы найдете их сколько угодно. И заберите свой пакет. Он сойдет
как подушка. Завтра утром мы вас разыщем. Желаю удачи.
Я провожал их взглядом, но вот они спустились, к подножию холма и
скрылись из виду. И тут же без всякого предупреждения повсюду погасли огни.
Статуя герцога Карло превратилась в тень. Колокол кампанилы перед собором
пробил одиннадцать. Его звон один за другим подхватили колокола городских
церквей. И когда смолкла последняя нота, я положил под голову свой пакет,
растянулся на скамейке сада и, сложив руки на груди, поднял глаза к
темнеющему небу.
Не помню, чтобы я спал в ту ночь. Не более чем провалы во времени между
волнами холода. Один раз я вскочил со скамейки и стал ходить взад-вперед,
дыша на пальцы; я так окоченел, что едва не отправился искать относительного
тепла под портиком профессора Элиа, и не сделал этого лишь потому, что
бдение под открытым небом воспринимал как своеобразное испытание. Когда-то
Альдо из ночи в ночь проходил его среди партизан. Романо, Антонио,
Роберто... ребята, выросшие в горах в годы Сопротивления, провели так все
детство, но не я. Не горы стояли за мной, а неряшливая обстановка
второразрядных отелей. Не небо было моим потолком, а верхнее перекрытие
убогой комнаты. Взрослые, которые ласкали и баловали меня, чтобы добиться
благосклонности моей матери, говорили на чужом языке. От их формы пахло не
потом и чистой землей, как от рваной одежды партизан, а пролитым накануне
вином, испариной похоти, а не войны. Альдо и его товарищам, осиротевшим
мальчикам и их друзьям, постелью служила жесткая земля, в лучшем случае --
спальные мешки; я же лежал под простынями и одеялами в комнате, отделенной
от спальни моей матери тонкой перегородкой, и не горные шумы и потоки
тревожили мой сон, но вздохи удовольствия и удовлетворенной страсти.
Хоть в эту ночь я разделю красоту и тяготы реальности, которую мне еще
не довелось познать. Как ни холодно мне было, как ни окоченели мои члены,
эти ощущения сделали меня участником былого. Мои окоченевшие члены стали
обетным подношением, скованное холодом тело -- запоздалым пожертвованием.
Повторяю, между сном и пробуждением был провал во времени, и когда
совсем похолодало, я проснулся, встал со скамейки, вышел из сада и, вскоре
остановившись перед воротами сиротского приюта, стал наблюдать занимающийся
над Руффано рассвет. Первый луч -- серый, холодный, как призрак дня, как
временное колебание ночных теней; затем небо побелело, и город, только что
окутанный тьмой, окрасился в розовый цвет. Над спящими холмами взошло
солнце. Золотые стрелы рассыпались по долине и ударили в забранные ставнями
городские окна. Деревья в муниципальном саду зашелестели листьями,
пробуждающиеся к новому дню птицы встрепенулись и, как только их коснулись
лучи набирающего силу солнца, запели. Такого со мной еще не было. В детстве
день за днем я просыпался на голос Альдо или Марты, которая звала меня из
кухни. Тогда впереди были безопасность, надежность; утро сулило вечность.
Сейчас, когда солнце превратило городские шпили в шпаги, а купол собора -- в
огненный шар, я знал, что впереди нет ничего, никакой вечности, если
вечность суть не повторение миллиона эпох, до которых никому нет дела, ибо
-- Если вы тоже из Руффано, -- сказала монахиня, -- вам стоит зайти и
посмотреть на детей. Не на этих, конечно, а на тех, за которыми я
присматриваю в приюте.
-- Благодарю вас. Я, возможно, зайду, -- вежливо солгал я и, скорее из
любезности, чем из любопытства, спросил: -- Раз в Анконе решили построить
для вас новое здание, вы тоже туда переедете?
-- О да, -- ответила монахиня, -- в детях вся моя жизнь. Лет пятьдесят
назад я сама была подкидышем.
Я почувствовал что-то похожее на жалость. Это простое, довольное лицо
не знало другого существования, другого мира. Ее и сотни таких, как она,
подбросили к чужому порогу, где они обрели милость и спасение.
-- В Руффано? -- спросил я.
-- Да, -- сказала она, -- но нам было труднее. Строгие правила,
спартанская жизнь. Никаких каникул на море, при всей доброте нашего
управляющего Луиджи Спека.
Дети уже прибежали, и монахиня, выстроив их полукругом, достала из
сумки яблоки и апельсины.
-- Луиджи Спека? -- повторил я.
-- Да, -- ответила она, -- но он давно умер, в двадцать девятом. Он
похоронен в Анконе, я вам говорила.
Я поблагодарил ее и простился. За что поблагодарил, я и сам не знал.
Возможно, за то, что Бог дал мне прозреть. Возможно, солнечный луч, что упал
на мое лицо, когда я, повернув на запад, шел по пляжу, был подобен удару,
ослепившему Савла на дороге в Дамаск. Внезапно я постиг. Внезапно я понял.
Письмо моего отца и двойная запись о крещении уже не были для меня загадкой.
Альдо -- найденыш. Их старший сын умер, Луиджи Спека дал им Альдо. В ноябре
Марта раскрыла то, что почти сорок лет хранилось в тайне. Альдо, гордый
своим происхождением, гордый своим наследием, гордый всем, что было так
дорого его сердцу, узнал правду и последние пять месяцев таил ее про себя.
Это самого Альдо раздели донага и подвергли оскорблениям, Альдо потерял лицо
-- не для друзей, которые ничего не знали, а в своих собственных глазах.
Мистификатор сам пал жертвой мистификации. Он стремился сорвать маску с
лицемерия, но с него самого сорвали маску.
Я шел не по направлению к судну, а в другую сторону, к городу. Мои
немногочисленные пожитки остались на борту <Гарибальди>, но это ровно ничего
не значило. Лишь одна мысль занимала меня -- ехать к Альдо. Где-нибудь в
Фано должен быть поезд или автобус, который доставит меня обратно в Руффано.
Завтра фестиваль, и при падении Сокола я должен быть с Альдо.
На автобусной станции я обнаружил в своей записной книжке всего две
тысячи лир. Утром я должен был получить в университете зарплату, но из-за
визита к синьоре Бутали и необходимости прятаться в квартире Карлы Распа так
и не пошел туда. Еще я вспомнил, что задолжал синьоре Сильвани за стол и
квартиру. Хотя, возможно, Альдо об этом позаботился.
Такси до Руффано стоило больше двух тысяч лир. В кассе мне сказали, что
последний автобус на Руффано ушел в половине четвертого. Другой автобус шел
на Пезаро и берегом, но, поскольку Пезаро был на десять километров ближе к
месту моего назначения, чем Фано, я не задумываясь сел в него. Когда дорога
пересекала канал, я посмотрел направо, в сторону порта, и подумал о
партизане Марко и его помощнике Франко, которые чинят мотор и ждут моего
прихода. Не дождавшись меня, они отправятся в город на поиски, будут
справляться в барах и кафе. Потом Марко позвонит Альдо и скажет ему, что я
пропал.
Я смотрел в окно, стараясь составить план. Если Альдо убил Марту, то
вовсе не из-за ее угроз раскрыть его возможную связь с синьорой Бутали, а
потому, что она собиралась выдать тайну его рождения. Председатель
художественного совета был не сыном Донати, а найденышем -- последним из
граждан Руффано, что означало для Альдо непереносимый позор и унижение. Я
хотел сказать Альдо, что все понимаю. Что для меня это не имеет значения.
Что он остается для меня таким же братом, что я всем обязан ему. Мальчиком
он поочередно баловал и мучил меня, мужчиной он продолжает поступать так же.
Но теперь я знал то, о чем никогда не догадывался, -- он очень раним. Именно
поэтому мы наконец- то должны встретиться на равных.
Двенадцать километров пути до Пезаро вскоре остались позади. Я вышел из
автобуса и стал изучать расписание на Руффано. Будет автобус в половине
шестого. Ждать оставалось всего час. Я побрел по улице, заполненной
пешеходами, в основном туристами, которые либо бесцельно, как я,
разглядывали витрины магазинов, либо направлялись за город на пляж. Вдруг
меня едва не оглушили протяжные гудки: у самого тротуара чуть не на полном
ходу остановились два мотороллера, и молодой женский голос крикнул:
<Армино!> За этим последовали свистки и крики. Я обернулся -- передо мной на
мотороллере Катерина и Паоло Паскуале, она на заднем сиденье, и за ними еще
два студента из пансионата Сильвани, Джино и Марио.
-- Поймали! -- крикнула Катерина. -- Теперь вам не уйти! Нам про вас
все известно, и как вы пробрались наверх и прихватили свои вещи, и как
уехали, не расплатившись с синьорой Сильвани.
Все четверо сошли с мотороллеров и окружили меня. Прохожие
оборачивались и смотрели на нас.
-- Послушайте, -- сказал я. -- Я могу объяснить...
-- Да уж, лучше объяснить, -- оборвал меня Паоло. -- Вы не имеете права
так поступать с Сильвани, мы этого не позволим. Выкладывайте деньги, или мы
отведем вас в полицию.
-- У меня нет денег, -- сказал я. -- При мне меньше двух тысяч лир.
Мы загораживали проход. Из проезжавшей мимо машины кто-то закричал на
студентов. Паоло махнул головой Катерине.
-- Приходи к нам в кафе Россини, -- сказал он. -- Армино поедет со
мной, он сядет сзади. Там он толком все нам расскажет. Джино, Марио,
поезжайте за нами да смотрите, чтобы он чего не выкинул.
Мне оставалось только повиноваться. Продолжать спор было бессмысленно
-- лишние неприятности. Пожав плечами, я сел на мотороллер позади Паоло, и
мы в самой гуще движения рванулись к пьяцца дель Пополо, где и остановились
рядом с колоннадой под герцогским дворцом Пезаро. Оставив оба мотороллера,
мы направились в маленький бар: Паоло впереди, Джино и Марио по обе стороны
от меня. Мы вошли, и Паоло показал рукой на столик у окна.
-- Здесь в самый раз, -- сказал он. -- Катерина сейчас придет.
Он заказал для всех, в том числе и для меня, пива и, когда официант
скрылся, повернулся ко мне, облокотясь о стол.
-- Ну? -- спросил он. -- Что вы можете нам сказать?
-- Меня разыскивает полиция, -- сказал я. -- Я убежал.
Трое студентов обменялись взглядами.
-- Синьора Сильвани так и думала, -- выпалил Джино. -- Кто-то сегодня
утром осведомлялся про вас, но не сказал, почему. По виду полицейский агент
в штатском.
-- Знаю, -- сказал я. -- Я его заметил. Поэтому и убежал. Поэтому не
забрал в университете причитающиеся мне деньги и не расплатился с синьорой
Сильвани. На моем месте вы поступили бы так же.
Все трое испытующе смотрели на меня. Официант принес нам пиво, поставил
его на столик и ушел.
-- Что вы сделали? -- спросил Паоло.
-- Ничего, -- ответил я, -- но против меня серьезные улики. Фактически
я могу попасть за решетку вместо кого-то другого. И я готов на это пойти.
Дело в том, что тот, другой, -- мой брат.
Пришла Катерина; она была растрепана и задыхалась после быстрой ходьбы.
Она подтащила стул и села между Паоло и мной.
-- Что случилось? -- спросила она.
Паоло в нескольких словах объяснил ей.
-- Я ему верю, -- немного подумав, сказала она. -- Мы знаем его уже
целую неделю. Он не из тех, кто сбежит просто так. Это как-то связано с
туристическим агентством, в котором вы работали до приезда в Руффано?
-- Да, -- ответил я. И надо сказать, что отчасти так оно и было.
Марио, который до того не произнес ни слова, наклонился над столом.
-- Но почему Пезаро? -- спросил он. -- Почему только две тысячи лир?
Как вы собираетесь отсюда выбраться?
В студентах уже не было ни язвительности, ни недоверчивости. Джино
протянул мне сигарету. Я смотрел на них и думал: ведь они одного поколения с
Чезаре, Джорджо и Доменико. Все они молоды. Все не обстреляны. Однако, сколь
ни различаются они по своим взглядам и целям, все они стремятся к
приключениям, к полноте жизни.
-- За последние два часа у меня было время подумать, -- сказал я. --
Теперь я понимаю, что сделал ошибку, уехав из Руффано. Я хочу вернуться и
собирался сесть на автобус, который уходит в половине шестого.
Они потягивали пиво и молча смотрели на меня. Наверное, мой ответ их
озадачил.
-- Но почему вернуться? -- спросил Паоло. -- Разве полиция вас не
схватит?
-- Возможно, -- сказал я. -- Но теперь я уже не боюсь. Не спрашивайте,
почему.
Никто из них не рассмеялся, не съязвил. Они приняли мое признание, как
приняли бы его Чезаре или Доменико.
-- Подробно я не могу вам ничего рассказать, -- сказал я им, -- но мой
брат в Руффано и у него другая фамилия. Все, что между нами произошло, если
он действительно сделал то, в чем я его подозреваю, объясняется семейной
гордостью. Я должен это выяснить. Я должен поговорить с ним.
Они поняли. И не приставали с вопросами. На их лицах горел живой
интерес. Импульсивная Катерина коснулась моей руки.
-- Это не лишено смысла, -- сказала она, -- по крайней мере, для меня.
Если бы я в чем-то подозревала Паоло и могла взять на себя его вину, то мне
хотелось бы знать его мотивы. Люди, связанные кровными узами, должны быть
откровенны друг с другом. Мы с Паоло близнецы. Возможно, от этого наши
отношения более близкие.
-- Здесь дело не только в семейном родстве, -- сказал Джино. -- Дело
еще и в дружбе. Я мог бы взять на себя вину за то, что сделал Марио, но мне
было бы необходимо знать, почему он это сделал.
-- В отношении вашего брата вы испытываете именно такое чувство? --
спросила Катерина.
-- Да, -- сказал я, -- именно такое.
Они допили пиво, и Паоло сказал:
-- Мы позаботимся, чтобы синьора Сильвани получила свои деньги. Теперь
главное не это. Прежде всего, надо немедленно доставить вас в Руффано и в то
же время провести полицию. Мы вам поможем. Но сперва необходимо выработать
план.
Меня тронуло их великодушие. Почему они мне поверили? Никаких видимых
причин для этого не было. Как не было причин, по которым Карла Распа
позволила мне спрятаться в ее квартире. Я вполне мог оказаться убийцей, и
тем не менее она мне поверила. Я мог бы быть обыкновенным жуликом, и все же
студенты мне доверяли.
-- Ну конечно же, -- вдруг сказала Катерина, -- фестиваль. Мы ведь
участники восстания, переоденем Армино в такой же костюм, как у нас, и
ручаюсь, что никакой полицейский не узнает его среди двух тысяч других.
-- Переоденем, но во что? -- спросил Джино. -- Ты же знаешь, что Донати
велел нашим приходить в обычной одежде.
-- Да, верно, -- сказала Катерина, -- в рубашках, джинсах, свитерах и
все такое. Вы только посмотрите на Армино. Этот городской костюм, эта
рубашка, эти туфли. Он даже одевается, как групповод! Стоит его по- другому
подстричь, одеть в цветную рубашку и джинсы, и он сам себя не узнает.
-- Катерина права, -- сказал Паоло. -- Давайте отведем его в ближайшую
парикмахерскую, пусть ему сделают стрижку покороче. Потом купим ему на рынке
что-нибудь из одежды. Скинемся ради такого дела. Все, Армино, побереги свои
две тысячи, они тебе пригодятся.
Я стал манекеном в их руках. Паоло заплатил за пиво, мы вышли из кафе,
и меня отвели к парикмахеру, который превратил элегантного представителя
генуэзской конторы <Саншайн Турз>, каковым я себя всегда считал, в
заурядного хиппи. Метаморфоза стала еще более заметной, когда меня
препроводили в один из магазинов, торгующих уцененными товарами, где я надел
черные джинсы с кожаным ремнем, нефритово- зеленую рубашку, короткую куртку
искусственной кожи и теннисные туфли. Мой собственный хороший костюм --
второй остался на борту <Гарибальди>, -- завернутый в пакет, вручили
Катерине, которая заявила, что он просто ужасен, и добавила, что непременно
постарается его потерять. Студенты поставили меня в магазине перед зеркалом,
и я - - скорее всего, из за своей новой прически -- подумал, что меня,
пожалуй, не узнает даже Альдо. Я вполне мог сойти за иммигранта, который
только что высадился на американском берегу; недоставало только складного
ножа.
-- Просто потрясающе, -- сказала Катерина, хватая меня за руку, --
гораздо лучше, чем раньше.
-- Теперь у вас есть стиль, -- сказал Джино. -- А раньше ничего не
было.
Их восторг и озадачил, и огорчил меня. Если сей объект -- то есть я --
удовлетворяет их эстетическим вкусам, то что между нами общего? Или то была
обычная любезность с их стороны?
-- Мы здесь еще повеселимся, -- сказал Паоло. -- Пока не стемнеет, в
Руффано можно не возвращаться. Вечером Катерина сядет в автобус, а Армино
поедет со мной. Мы будем эскортировать автобус на мотороллерах. Посмотрим,
открыт ли Дворец спорта. Катерина, встретимся там.
Я снова уселся за спиной Паоло и в течение нескольких часов наслаждался
сомнительными удовольствиями студенческих каникул. Мы носились взад-вперед
по пляжу, мимо отелей, вниз-вверх по виале Триесте, иногда гонялись
наперегонки с Джино и Марио, иногда преследовали машины туристов. Мы
заходили в кафе с включенными на полную громкость радиоприемниками, в самые
переполненные бары и кончили в ресторане, где поглотили по полной миске
рыбного супа, приправленного шафраном, чесноком и томатом, которым Марта
часто кормила нас в детстве. Наконец, около девяти вечера мы посадили не
расстававшуюся с моей отвергнутой одеждой Катерину в автобус и, сопровождая
его, к немалому негодованию водителя и кондуктора, с обеих сторон, поехали в
Руффано. Какая судьба ждет меня впереди, уже не имело значения. Я перестал
думать об этом с тех самых пор, как пять часов назад стоял на пляже в Фано.
Я сидел, вцепившись в ремень Паоло, и мы, как конный эскорт автобуса мчались
по извилистой дороге.
Руффано, неземной город, вставал перед нами тысячью мигающих огней,
залитыми светом прожекторов собором и колокольней, разделенными облаком
призрачно-белого сияния. Отсюда, с востока, герцогский дворец заслоняли
другие здания, но его присутствие, равно как присутствие университета,
обнаруживало бледное свечение, прямо же на нас через склоны холма смотрели
освещенные окна моего старого дома на виа деи Соньи, где сейчас, должно
быть, обедали ректор и синьора Бутали.
В одно из этих окон Альдо и я мальчишками смотрели сюда, на долину,
чувствуя свое превосходство над теми, кто жил внизу на фермах. Вспомнив об
этом, когда мы приближались к порта Мальбранче, я инстинктивно посмотрел
наверх, на ряд одинаковых огней в окнах сиротского приюта на северном холме.
Если бы не мой отец и не Луиджи Спека, там, в этом холодном доме, провел бы
свое детство Альдо, всеми покинутый, никому не нужный. Там одетый в серый
комбинезон, с коротко остриженными волосами, он носил бы другое имя. Я,
единственный сын своих стареющих родителей, носил бы имя Альдо... вместо
него.
Эта мысль успокаивала, даже отрезвляла. Тогда и я был бы другим. Не рос
бы в тени Альдо, робким, боязливым, покорным его приказам; нет, вся моя
жизнь приняла бы другой оборот. Мы проехали под порта Мальбранче, и я понял,
что ничего не стану менять. Пусть он не брат мне, не сын моих родителей, но
с самого начала он безраздельно владел мною -- моим телом, сердцем и душой.
Владеет и теперь. Он был моим богом, он был и моим дьяволом. Все годы, что я
считал его мертвым, мой мир был пуст и бессмыслен.
Возле городских ворот автобус остановился, а мы на своих мотороллерах
помчались к вершине северного холма и пьяцца дель Дука Карло. Здесь, на той
сцене, где произошло главное событие вторника, как и тогда залитый лучами
прожекторов герцог Карло милостиво взирал на волнующуюся у его ног толпу.
Студенты и горожане теснились на площади и вокруг сада. Студенты последнего
курса вышагивали с висящими на цепях медальонами; Паоло сообщил мне, что
таков обычай, и вместе с еще несколькими восторженными студентами
зааплодировал. Воздух звенел от звуков импровизированной музыки -- губных
гармошек, свистков, гитар. Гордые родители смотрели на все это
ласково-снисходительными глазами. Взрывались хлопушки, лаяли собаки. Машины,
медленно ползли по площади, тогда как мотороллеры, в том числе и наши, с
ревом описывали все расширяющиеся круги.
-- Что я вам говорил, -- сказал Паоло, когда мимо нас важно
прошествовали два карабинера в безупречной форме. -- Ни эти малые, ни дюжина
других в штатском на вас и не взглянут. Сегодня вы один из нас.
Еще больше народа -- несколько сотен студентов -- собралось перед домом
профессора Элиа. Все громко выкликали его имя.
-- Элиа... Элиа... -- скандировали они.
Когда он на мгновение появился в двери своего дома и помахал им рукой,
студенты разразились приветственным кличем. За спиной профессора стояли
сотрудники его факультета, и мне показалось, что к нему вернулась часть
былой самоуверенности и бравады, хотя и не полностью. Легкая растерянность и
смущение, которые он не сумел скрыть, когда какой-то неизвестный студент
крикнул: <А где ваши плавки?> -- предполагало, что события вторника еще не
стерлись из его памяти.
-- Кто это крикнул? -- сердито сказал Джино, вместе с другими
оборачиваясь в сторону, откуда раздался голос. Над толпой поднялся глухой
ропот. -- Это какой-то гуманитарий с соседнего холма. Поймать его... Убить
его...
Тут же все вокруг пришло в смятение, толпа раскололось, многие
бросились бежать.
-- Предвестие будущих событий, -- сказал Паоло мне в ухо. -- К чему
сейчас с ним возиться? Завтра мы ими займемся.
Мотороллер снова тронулся с места. В эту минуту из толпы вынырнула
Катерина и втиснулась в узкое пространство между братом и рулем.
-- Поехали, -- задыхаясь, сказала она, -- он выдержит и нас троих.
Посмотрим, что творится на другом холме.
Мы вывернули с пьяцца дель Дука Карло -- Джино и Марио за нами -- и
выехали на кольцевую дорогу на юго-западе Руффано, идущую под городскими
стенами. Теперь герцогский дворец и высящиеся над ним башни-близнецы сияли
во всем своем великолепии, и казалось, что все сооружение повисло между
небом и землей на фоне звездного полога. Мы с ревом промчались по долине,
взлетели на южный холм, но, оказавшись под студенческим общежитием и новыми
университетскими зданиями, сразу увидели, что дороги между ними блокированы.
Их занимала группа студентов, не только довольно многочисленная, но и
вооруженная.
-- Это еще что? Гуманитарии репетируют? -- крикнул Джино, как только мы
увидели блеск стали.
Но они уже бежали вниз, направляясь к нам, молча, без криков, и, когда
Джино нажал ногой на тормоз, пролетевшее в воздухе копье упало в нескольких
шагах от нас.
-- Вы рискуете! -- прозвучал чей-то голос.
-- О Господи, -- крикнул Паоло, -- это не репетиция.
Он тоже затормозил и, не дожидаясь второго копья, развернул мотороллер.
Мы рванулись обратно, промчались под городскими стенами, остановились
около самой дальней из них и, сойдя с мотороллеров, уставились друг на
друга; залитый светом герцогский дворец сиял суровой, невозмутимой красотой.
Лица всех четверых покрывала бледность. Катерина дрожала, но не от страха, а
от возбуждения.
-- Теперь понятно, -- тяжело дыша, сказал Джино, -- что они припасли
для нас на завтра.
-- Нас предупреждали, -- спокойно проговорил Паоло. -- В понедельник
Донати предупреждал нас на собрании в театре. Главное -- это нанести первый
удар. Если мы забросаем первые ряды камнями и расколем их, то вынудим
противника принять ближний бой, прежде чем он успеет пустить в ход копья и
шпаги.
-- И все же, -- сказал Марио, -- надо сообщить нашим вожакам о том, что
мы видели. Разве они не встречаются сегодня на виа деи Мартири?
-- Да, -- подтвердил Джино.
Паоло обернулся ко мне.
-- Пусть это и не ваша битва, но теперь вам от нее не уйти, -- сказал
он. -- Как насчет вашего брата? Он имеет отношение к университету?
-- Косвенное, -- ответил я.
-- Тогда стоило бы предупредить его, во что он может ввязаться, если
выйдет завтра на улицу.
-- Думаю, ему это известно, -- сказал я.
Катерина нетерпеливо топнула ногой.
-- Что мы тут болтаем? Нужно предупредить наших. -- Ее личико, бледное
и возбужденное, почти до неузнаваемости изменилось под облаком растрепанных
волос. -- Сегодня никому из нас нельзя ложиться спать. Надо всех привести
сюда, за город, чтобы набрать камней. В городе камней не найти. Они должны
быть острые и вот такого размера. -- Она показала на пальцах. -- И надо
привязать их к веревке, чтобы можно было сильнее метать.
-- Катти права, -- сказал Джино. -- Поехали. Сперва -- на виа деи
Мартири, чтобы поговорить с нашими вожаками, -- возможно, они захотят
выпустить новые инструкции. Вперед, Марио.
Он оседлал свою машину, Марио уселся за ним, и они направились по
дороге к виа деи Мартири.
Паоло посмотрел на меня.
-- Ну? -- спросил он. -- Как теперь? Вы по-прежнему хотите, чтобы мы
отвезли вас к брату?
-- Нет, -- сказал я.
Я принял решение. Возвращаться в пансионат бесполезно, это ни к чему не
приведет. Альдо может снова передать меня своим студентам с приказом
доставить обратно в Фано. Тогда как завтра... Завтра в десять утра кортеж
Сокола выступит с пьяцца дель Дука Карло. Из чего он будет состоять, я не
знал. Похоже, никто не знал. Но Альдо в нем обязательно будет, в этом я не
сомневался.
Вечер стоял теплый. Купленная в Пезаро кожаная куртка -- достаточная
защита. Я проведу ночь под открытым небом, на одной из скамеек сада за
пьяцца дель Дука Карло.
Когда я сказал об этом Паоло, тот пожал плечами.
-- Раз вы так решили, мы вам мешать не станем, -- сказал он, -- но
помните, завтра утром вы присоединитесь к нам. Мы будем на лестнице Сан
Чиприано. Если вы не придете туда к девяти часам, вас могут остановить. Вот,
возьмите. -- Он протянул мне нож. -- Я возьму у Джино другой. После того,
что мы сегодня увидели, он может вам пригодиться.
Катерина и я снова сели на его мотороллер, и мы помчались вверх по
северному холму. Толпы поредели. Горожане и студенты, родственники и заезжие
туристы неторопливо спускались к центру города. Сад был целиком в моем
распоряжении.
-- Не забудьте набить карманы камнями, -- сказала Катерина. -- В саду
под деревьями вы найдете их сколько угодно. И заберите свой пакет. Он сойдет
как подушка. Завтра утром мы вас разыщем. Желаю удачи.
Я провожал их взглядом, но вот они спустились, к подножию холма и
скрылись из виду. И тут же без всякого предупреждения повсюду погасли огни.
Статуя герцога Карло превратилась в тень. Колокол кампанилы перед собором
пробил одиннадцать. Его звон один за другим подхватили колокола городских
церквей. И когда смолкла последняя нота, я положил под голову свой пакет,
растянулся на скамейке сада и, сложив руки на груди, поднял глаза к
темнеющему небу.
Не помню, чтобы я спал в ту ночь. Не более чем провалы во времени между
волнами холода. Один раз я вскочил со скамейки и стал ходить взад-вперед,
дыша на пальцы; я так окоченел, что едва не отправился искать относительного
тепла под портиком профессора Элиа, и не сделал этого лишь потому, что
бдение под открытым небом воспринимал как своеобразное испытание. Когда-то
Альдо из ночи в ночь проходил его среди партизан. Романо, Антонио,
Роберто... ребята, выросшие в горах в годы Сопротивления, провели так все
детство, но не я. Не горы стояли за мной, а неряшливая обстановка
второразрядных отелей. Не небо было моим потолком, а верхнее перекрытие
убогой комнаты. Взрослые, которые ласкали и баловали меня, чтобы добиться
благосклонности моей матери, говорили на чужом языке. От их формы пахло не
потом и чистой землей, как от рваной одежды партизан, а пролитым накануне
вином, испариной похоти, а не войны. Альдо и его товарищам, осиротевшим
мальчикам и их друзьям, постелью служила жесткая земля, в лучшем случае --
спальные мешки; я же лежал под простынями и одеялами в комнате, отделенной
от спальни моей матери тонкой перегородкой, и не горные шумы и потоки
тревожили мой сон, но вздохи удовольствия и удовлетворенной страсти.
Хоть в эту ночь я разделю красоту и тяготы реальности, которую мне еще
не довелось познать. Как ни холодно мне было, как ни окоченели мои члены,
эти ощущения сделали меня участником былого. Мои окоченевшие члены стали
обетным подношением, скованное холодом тело -- запоздалым пожертвованием.
Повторяю, между сном и пробуждением был провал во времени, и когда
совсем похолодало, я проснулся, встал со скамейки, вышел из сада и, вскоре
остановившись перед воротами сиротского приюта, стал наблюдать занимающийся
над Руффано рассвет. Первый луч -- серый, холодный, как призрак дня, как
временное колебание ночных теней; затем небо побелело, и город, только что
окутанный тьмой, окрасился в розовый цвет. Над спящими холмами взошло
солнце. Золотые стрелы рассыпались по долине и ударили в забранные ставнями
городские окна. Деревья в муниципальном саду зашелестели листьями,
пробуждающиеся к новому дню птицы встрепенулись и, как только их коснулись
лучи набирающего силу солнца, запели. Такого со мной еще не было. В детстве
день за днем я просыпался на голос Альдо или Марты, которая звала меня из
кухни. Тогда впереди были безопасность, надежность; утро сулило вечность.
Сейчас, когда солнце превратило городские шпили в шпаги, а купол собора -- в
огненный шар, я знал, что впереди нет ничего, никакой вечности, если
вечность суть не повторение миллиона эпох, до которых никому нет дела, ибо