Страница:
отдать.
-- А как насчет жизни? -- требовательно спросил он. -- Ее вы готовы
отдать?
Он выпустил ее руку. Она все так же пристально смотрела, и по ее
ресницам стекала черная тушь.
-- Я отдала бы ее за вас, -- сказала она, -- если бы вы попросили меня
об этом.
Альдо улыбнулся и, слегка наклонившись, поднял с пола сумку, которая
выскользнула из трясущихся рук Карлы Распа.
-- Остальное не имеет значения, -- сказал он.
Он подал ей сумку и похлопал по плечу. Затем провел пальцем по ее щеке,
показал ей черное пятно и рассмеялся.
-- Возможно, завтра я попрошу у вас вашу жизнь на время фестиваля, --
сказал он. -- Так что запомните, вы мне обещали. Вы можете понадобиться мне
в герцогском дворце. Сегодня вечером вы получите инструкции по телефону.
-- Я сделаю все, о чем бы вы меня ни попросили, сейчас и всегда, --
сказала Карла Распа.
Альдо подтолкнул ее к двери.
-- Одно могу сказать наверняка, -- сказал он. -- Если вы хотите
умереть, то вам не придется умирать в одиночестве.
У самой двери она оглянулась и посмотрела на меня.
-- Я вас еще увижу, Армино? -- спросила она.
-- Не знаю, -- ответил я, -- но благодарю за убежище, которое вы мне
предоставили.
Карла Распа вопросительно взглянулд на Альдо. Тот ничем не прояснил для
нее мое будущее, и она вышла в холл и далее на улицу. В открытое окно
комнаты, где мы стояли, до нас долетел высокий звон колокола Сан Донато,
пробившего два раза.
-- Мне надо идти, -- сказал Альдо. -- Я опаздываю уже на пятнадцать
минут. Я только что звонил Чезаре, сказать, что ты здесь. Он и Джорджо все
утро тебя искали.
Он говорил резко и немного уклончиво. Я не знал, чем это объяснить --
то ли беспокойством, которому я был виной, то ли чем-то еще. Казалось, он не
хочет оставаться со мной наедине.
-- Скоро придет Чезаре, и я хочу, чтобы ты сделал все, как он тебе
скажет. Понятно?
-- Нет, -- ответил я. -- Не совсем. Но, возможно, я пойму, когда он
появится, -- и после некоторого колебания добавил: -- Не знаю, говорила ли
тебе синьора. Утром я заходил к ней домой.
-- Нет, -- сказал Альдо, -- она мне не говорила.
-- Я встретился с ее мужем, -- продолжал я, -- и, когда ее не было в
комнате, мы несколько минут разговаривали. По ходу беседы он упомянул -- не
буду вдаваться в подробности -- про то, что в Риме, лежа в больнице, получил
несколько анонимных телефонных звонков. Звонила женщина с намеками по твоему
адресу.
-- Благодарю, -- сказал Альдо.
Его голос не дрогнул. Выражение лица не изменилось.
-- Я подумал, -- неловко сказал я, -- что лучше тебя предупредить.
-- Благодарю, -- снова сказал он и направился к двери.
-- Альдо, -- сказал я, -- извини за то, что сейчас произошло, -- за
досадное столкновение между Карлой Распа и синьорой Бутали.
-- Почему досадное? -- спросил он, помедлив и держась за ручку двери.
-- Они такие разные, -- сказал я, -- между ними нет ничего общего.
Он остановил на мне жесткий, загадочный взгляд.
-- Вот здесь ты ошибаешься, -- сказал он. -- Обе они хотели только
одного. И в этом Карла Распа оказалась более откровенной.
Он вышел из комнаты. Я слышал, как хлопнула входная дверь. С его уходом
меня вновь пронзило острое чувство неизвестности -- что ждет меня впереди.
Мне не хотелось оставаться одному. Я разыскал Джакопо, который
собирался уйти к себе.
-- Можно мне пойти с вами? -- робко спросил я его.
На его лице отразилось удивление, затем удовольствие, и он махнул мне
рукой.
-- Конечно, синьор Бео, -- сказал он. -- Я чищу серебро. Пойдемте, вы
составите мне компанию.
Мы пошли в его квартиру. Он провел меня в свою собственную кухню, она
же гостиная с окном, выходившим на виа деи Соньи. Это была веселая, уютная
комната; сидевшая в клетке канарейка пела под звуки транзистора, который
Джакопо, возможно из почтения ко мне, тут же выключил. На стенах висели
картинки самолетов, вырванные из журналов и вставленные в рамки. Различные
серебряные предметы -- ножи, вилки, ложки, блюда, кувшины, кружки -- стояли
в центре кухонного стола; некоторые еще покрывала розовая паста, другие были
уже вычищены и ярко блестели.
Большинство из них я узнал. Я взял в руки небольшую круглую миску и
улыбнулся.
-- Это моя, -- сказал я, -- рождественский подарок. Марта никогда не
позволяла мне ею пользоваться. Говорила, что она слишком хороша.
-- Капитан держит ее для сахара, -- сказал Джакопо, -- и всегда
пользуется ею, когда утром пьет кофе. Его собственная слишком большая.
Он показал мне миску большего размера, которую еще не вычистил.
-- Эту я тоже помню, -- сказал я Джакопо. -- Она из столовой, и мать
ставила в нее цветы.
На обеих мисках, Альдо и моей, были инициалы А. Д.
-- Капитан очень дорожит всеми семейными вещами, -- сказал Джакопо. --
Если разобьется что-нибудь из фарфора, а это бывает нечасто, он очень
огорчается, или если что-то теряется. Он никогда не выбросит то, что
осталось от прежних дней и от его отца.
Я поставил миску на место, Джакопо взял ее и принялся чистить.
-- Странно, -- сказал я, -- что он так уважает традиции.
-- Странно? -- повторил удивленный Джакопо. -- Вовсе нет, синьор Бео,
уверяю вас. Сколько его помню, он всегда был таким.
-- Возможно, -- ответил я, -- но в детстве он был настоящим бунтарем.
-- Ах, в детстве, -- Джакопо пожал плечами. -- В детстве мы совсем
другие. В ноябре капитану исполнится сорок.
-- Да, -- сказал я.
Канарейка снова запела. Ее песня была счастливой, безыскусной.
-- Я волнуюсь за брата, Джакопо, -- сказала я.
-- Не стоит, -- коротко ответил Джакопо. -- Капитан всегда знает, что
ему надо.
Я взял кусок замши и стал полировать свою маленькую миску.
-- Неужели за все эти годы он совсем не изменился? -- спросил я.
Джакопо слегка нахмурил брови, видимо размышляя над моим вопросом.
-- Пожалуй, стал более задумчивым, -- наконец проговорил он. -- У
каждого свое настроение -- и у меня, и у него. Когда он один и о чем- то
думает, лучше его не трогать.
-- И о чем же он думает?
-- Если бы я это знал, -- ответил Джакопо, -- то не стоял бы в этой
кухне и не чистил серебро. А был бы, как он, членом художественного совета и
указывал бы другим, что делать.
Я рассмеялся и промолчал. У Джакопо была своя грубоватая мудрость.
-- Мы друг другу отлично подходим, Капитан и я, -- сказал он. -- Друг
друга понимаем. Я никогда не сую нос в его дела, как Марта.
-- Марта? -- удивился я.
-- Дело было не только в том, что она пила, синьор Бео. С годами она
стала слишком требовательной. Оно, конечно, возраст. Ей надо было все знать.
Что Капитан делает, куда ходит, кто его друзья, каковы его намерения. Да-да,
это и многое другое. Я как-то сказал вашему брату: <Если я когда-нибудь
стану вроде нее, тут же меня гоните, я пойму -- за что>. Он обещал, что так
и сделает. Но ему не о чем беспокоиться. Со мной такого не случится.
Моя миска была готова. Инициалы так и горели. Джакопо протянул мне
миску Альдо, и я стал чистить ее.
-- И чем это кончилось? -- спросил я. -- Он выставил ее из дома?
-- Это было в ноябре, -- сказал Джакопо, -- сразу после его дня
рождения. Он устроил небольшой праздник для нескольких студентов
университета и одной дамы, синьоры Бутали, которая выступала как хозяйка
дома. -- Он немного помолчал, затем добавил, видимо желая объяснить то, что
по его разумению могло показаться странным и даже шокирующим: -- В то время
профессор Бутали был на конференции в Падуе. И синьора, конечно, решила, что
раз гости -- это студенты из университета ее мужа, то не будет ничего
зазорного, если она выступит перед ними в роли хозяйки дома. Марта
приготовила обед, а я прислуживал. Вечер прошел замечательно. Студенты
принесли гитары и пели, а потом Капитан отвез синьору домой. Марта много
выпила и никак не хотела ложиться спать. Она ждала, пока он не вернулся. Не
знаю, что там произошло, но у них был бурный разговор, а наутро она собрала
вещи и переехала жить к брату и сестре Джиджи.
-- А что Альдо? -- спросил я.
-- Его это очень огорчило, -- признался Джакопо. -- Он взял машину и
уехал один дней на пять. Сказал, что поедет на море. А когда приехал назад,
коротко сказал мне, что не желает говорить ни про Марту, ни про то, что
случилось. Вот и все. Однако он продолжал ее содержать, платил за стол и
жилье -- мне Джиджи рассказывали. Она им ничего не говорила про то, что
произошло. Даже когда пила, а этим она постоянно занималась с тех пор, как
отсюда съехала. Ни разу даже имени Капитана не упомянула. И знаете, синьор
Бео, это была ревность, ни больше ни меньше, чем обычная ревность. Вот чем
платят вам женщины. -- Он посвистел канарейке, которая сидя на жердочке,
распушив перышки, изливала в пении свое маленькое сердечко. -- Все они
таковы, -- продолжал Джакопо, -- и дамы из общества вроде синьоры и
крестьянки вроде Марты. Они стараются выжать мужчину до последней капли.
Всегда стоят между мужчиной и его работой.
Я поднес миску Альдо к свету. В обрамлении инициалов на меня смотрело
мое собственное лицо. Интересно, подумал я, что они обсуждают там, на виа
деи Соньи, 8, станет ли ректор после ухода деканов говорить с моим братом
наедине, упомянет ли, намеренно или случайно, про анонимные телефонные
звонки.
И вдруг я все понял. Автором анонимных звонков была Марта. Для того она
и поехала в Рим. Когда Альдо ее выставил, Марта долго и мучительно
размышляла и, наверное, догадалась, что, пока профессор Бутали лежал в
римской больнице, Альдо еще ближе сошелся с синьорой, а возможно, даже стал
ее любовником. Видя, с каким презрением отвергнуты ее любовь и преданность,
вне себя от вина и отчаяния она решила отомстить Альдо, выдав его ректору.
Я поставил серебряную миску на стол, подошел к окну и остановился под
клеткой с канарейкой. Уже больше недели, как звонки прекратились, сказал мне
ректор. И прекратились они по одной причине -- звонившая была мертва.
Впервые за десять дней, прошедших после убийства Марты, я почувствовал
радость оттого, что она мертва. Умерла вовсе не та Марта, которую я помнил.
Алкоголь, подобно яду, отравил ее кровь. Ее последний поступок можно было
сравнить только с действиями больного животного, которое кусает руку
хозяина, и, пустившись в свое роковое путешествие, она встретила поджидавшую
ее смерть.
В каком-то смысле это было возмездие. Клеветника заставили умолкнуть,
змея издохла от яда своего... Почему мне вдруг вспомнилось безумное речение
Сокола, приведенное немецким ученым в его <Истории герцогов Руффано>?
<Гордого разденут донага... надменного подвергнут оскорблениям... клеветника
заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего...>
Пение канарейки оборвалось на страстной трели. Я поднял глаза на
птичку. Ее крохотное горлышко еще дрожало.
-- Джакопо, -- медленно проговорил я, -- когда мой брат был последний
раз в Риме?
Джакопо составлял вычищенное серебро на поднос, чтобы отнести его в
квартиру Альдо.
-- В Риме, синьор Бео? -- переспросил он. -- Дайте подумать, в
позапрошлое воскресенье -- да, в следующее воскресенье будет две недели, в
Вербное воскресенье. Он уехал в пятницу, чтобы ознакомиться с какими-то
рукописями в Национальной библиотеке, и вернулся во вторник ночью. Он любит
водить машину по ночам. В среду утром он здесь завтракал.
Джакопо понес серебро в квартиру Альдо, оставив дверь открытой. Я сел
на кухонный табурет и уставился прямо перед собой. Альдо мог убить Марту.
Альдо мог проезжать мимо церкви и узнать ее в лежащей на паперти фигуре. Он
мог выйти из машины, подойти и заговорить с ней. Пьяная, окончательно
отчаявшаяся, она могла признаться ему. Он мог ее убить. Я вспомнил нож,
который вчера вечером в герцогском дворце внезапно появился из его рукава,
когда он разрезал веревки на руках Марелли. В Риме нож тоже мог быть при
нем. Альдо мог зарезать Марту.
Я услышал шаги под окном. Перед входом они помедлили, затем направились
к двери Джакопо.
-- Армино? -- позвал молодой голос.
Это был студент Чезаре. На нем были мое легкое пальто и шляпа, в руке
он держал мой саквояж.
-- Я привез с виа Сан Микеле твои вещи, -- сказал он. -- Джорджо и
Доменико задержали синьору Сильвани в гостиной, донимая ее уговорами внести
лепту в фонд университета. Она не знала, что я поднялся наверх. Я пробыл там
не больше пяти минут. Я пришел, чтобы увезти тебя из Руффано.
Я тупо посмотрел на него. Его слова звучали полной бессмыслицей. Зачем
мне уезжать из Руффано? От мыслей, которые занимали меня последние несколько
минут, я почти онемел.
-- Извини, -- сказал Чезаре, -- таков приказ Альдо. Утром он обо всем
договорился. Если бы нам удалось тебя найти, мы уехали бы еще раньше.
-- Мне казалось, -- сказал я, -- что на фестивале я буду исполнять роль
Сокола?
-- Теперь уже нет, -- ответил он. -- Я должен отвезти тебя в Фано и там
посадить на рыболовецкое судно. Так было условлено. Альдо ничего не
объяснил.
Как быстро мой брат все устроил. Неизвестно, когда он принял такое
решение: вчера вечером после нашего внезапного расставания или позже. Чезаре
тоже явно ничего не знал. Возможно, это и не имело значения. Возможно,
вообще ничего не имело значения. Кроме того, что Альдо хотел от меня
избавиться.
-- Очень хорошо, -- сказал я. -- Я готов.
Я встал, Чезаре подал мне пальто и шляпу, и мы вышли из кухни. Перед
входом в квартиру Альдо появился Джакопо с пустым подносом в руках. Увидев
Чезаре, он кивнул ему и поздоровался.
-- Я должен уехать, Джакопо, -- сказал я. -- Таков приказ.
Его лицо было непроницаемо.
-- Нам будет вас не хватать, синьор Бео, -- сказал он.
Я пожал ему руку, и он исчез в своих владениях. На улице стоял <альфа-
ромео>. Чезаре открыл дверцу и бросил мой саквояж на заднее сиденье. Я
уселся рядом с водителем, и вскоре, выехав из Руффано, мы уже мчались по
шоссейной дороге.
Второй раз за двадцать лет я покидал родной дом. Не как тогда,
размахивая вражеским флажком, но все таким же беглецом, бегущим от
преступления, которого я не совершал, возможно -- Бог знает -- выступая в
качестве заместителя собственного брата. Отсюда мое изгнание, отсюда побег в
Фано. Я заметал следы, подальше от Руффано, подальше от Альдо.
Я смотрел прямо перед собой: Руффано, уже скрытый окаймляющими его
холмами, навсегда остался позади, слева тянулась коричневая земля,
ощетинившаяся быстрорастущими побегами зерновых, такого же шафранового
цвета, как платье Сокола. Дорога сворачивала, петляла, и вскоре за компанию
с нами рядом побежала река, чтобы излить свои зеленовато- голубые,
прозрачные воды в Адриатическое море, уже сверкающее в лучах апрельского
солнца. Чем меньшее расстояние отделяло нас от Фано, тем большее отчаяние
меня охватывало, тем большая досада и растерянность.
-- Чезаре, -- сказал я, -- почему вы во всем следуете за Альдо? Что
заставляет вас верить в него?
-- Нам больше не за кем следовать, -- ответил Чезаре. -- Джорджо,
Доменико, Романо и всем остальным. Он говорит на языке, который мы понимаем.
Так с нами никто никогда не разговаривал. Мы были сиротами, а он нас нашел.
-- Как он вас нашел?
-- Через своих старых друзей-партизан. Потом он через университетский
совет добился для нас стипендий. Есть и другие, те, кто уже окончил
университет и уехал, -- они всем ему обязаны.
Мой брат делал это ради меня. Он делал это, думая, что я умер. И вот
теперь, зная, что я жив, он меня прогоняет.
-- Но если он все эти годы работал для университета и для таких, как
ты, студентов, которым нечем платить, -- настаивал я, -- зачем он хочет
уничтожить все это теперь, натравливая студентов друг на друга, инсценируя
изощренные розыгрыши, последний из которых закончился смертью Марелли?
-- Ты называешь это розыгрышами? -- спросил Чезаре. -- А мы нет. Элиа и
Риццио тоже. Они научились смирению. Что касается Марелли, он умер, потому
что пустился бежать. Разве в детстве священники тебя не учили? Кто ищет
спасти свою жизнь, потеряет ее?
-- Да, -- ответил я, -- но это совсем другое.
-- Разве? -- сказал Чезаре. -- Мы так не считаем. Не считает и Альдо.
Мы приближались к окраинам Фано, по обеим сторонам дороги замелькали
унылые, безликие, как коробки из-под торта, дома. Меня захлестнуло отчаяние.
-- Куда ты меня везешь? -- спросил я.
-- В порт, -- ответил Чезаре, -- к рыбаку, бывшему партизану по имени
Марко. Ты должен сесть на его судно, и дня через два он высадит тебя
где-нибудь подальше, возможно, в Венеции. Тебе не надо ни о чем думать.
Дальнейшие инструкции он получит от Альдо.
В зависимости от того, подумал я, что известно полиции и удалось ли
замести следы. Иными словами, насколько успешным оказалось бесследное
исчезновение отсутствующего групповода Армино Фаббио.
Голубая вода бухты застыла в полной неподвижности, на белом, как
перевернутая устричная раковина, пляже чернели фигуры ранних туристов. К
новому сезону заново красили вытянувшиеся рядами тенты. До Пасхи оставалась
еще неделя. От моря веяло пропитанным влагой воздухом. Слева тянулся канал.
-- Вот мы и на месте, -- сказал Чезаре.
Он остановил машину перед кафе на виа Скверо в нескольких метрах от
кромки канала, где стояли на якоре рыбачьи лодки. За столиком сидел мужчина
в выгоревших джинсах и с кожей, почерневшей от моря и солнца. Он курил
сигарету, на столе перед ним стояла початая бутылка. При виде <альфа-ромео>
он вскочил на ноги и подошел к нам. Мы вышли из машины, и Чезаре протянул
мне пальто, шляпу и саквояж.
-- Это Армино, -- сказал он. -- Капитан передает привет.
Рыбак Марко протянул мне огромную руку.
-- Добро, добро пожаловать, -- сказал он. -- Буду рад видеть вас на
борту моей посудины. Позвольте ваш саквояж и пальто. Мы совсем скоро взойдем
на борт. Я как раз поджидал вас и моего механика. А пока выпьем?
Никогда прежде, даже в детстве, не переживал я с такой остротой чувства
беспомощности перед судьбой, совладать с которой мне не дано. Я походил на
тюк, сваленный у причала, перед тем как подъемный кран бросит его в недра
корабельного трюма. Думаю, Чезаре мне сочувствовал.
-- Выйдете в море, и все будет нормально, -- сказал он. -- Альдо что-
нибудь передать?
Что я мог передать брату, кроме того, что ему и так было известно --
то, что я сейчас делаю, я делаю для него.
-- Скажи ему, что, прежде чем гордых раздели донага, а надменных
подвергли оскорблениям, клеветника заставили умолкнуть и змея издохла от яда
своего.
Для Чезаре эти слова были пустым звуком. Немецкую книгу переводил не
он, а его товарищ Федерико.
Должно быть, в рукописях, которые мой брат просматривал в Риме, тоже
приводились максимы герцога Клаудио.
-- До свидания, -- сказал Чезаре, -- и желаю удачи.
Он сел в машину и тут же уехал. Рыбак Марко рассматривал меня с
нескрываемым любопытством. Он спросил, что я буду пить, и я ответил, что
пиво.
-- Так вы младший брат Капитана? -- спросил он. -- Вы совсем на него не
похожи.
-- К сожалению, -- ответил я.
-- Он прекрасный человек, -- продолжал Марко. -- В горах мы плечом к
плечу сражались с общим врагом. А теперь, когда ему надо сменить обстановку,
он дает мне знать и приезжает на море. -- Он улыбнулся и протянул мне
сигарету. -- Море сдувает всю пыль, все печали и заботы городской жизни. Вы
и сами это почувствуете. Когда ваш брат приехал сюда в ноябре, он выглядел
совсем больным. Пять дней в море -- к тому же, заметьте, была зима, -- и он
выздоровел.
Официант принес мое пиво. Я поднял стакан и пожелал моему спутнику
удачи.
-- Это было после его дня рождения? -- спросил я.
-- Дня рождения? Про день рождения он ничего не говорил. Это было где-
то на третьей неделе месяца. <Я пережил потрясение, Марко, -- сказал он,
когда приехал. -- Не задавай мне никаких вопросов. Я с тобой, вот и все>. Но
в физическом плане с ним было все в порядке. Такой же, как всегда, и работал
наравне с ребятами из команды. Правда, его что-то беспокоило. Может быть,
женщина. -- Марко поднял стакан, отвечая на мой тост. -- Доброго здоровья,
-- сказал он. -- И пусть все ваши заботы тоже останутся за бортом.
Я пил пиво, размышляя над словами Марко. Было совершенно ясно, что
Альдо разыскал его после своего дня рождения и ссоры с Мартой. Наверное,
напившись, как сказал Джакопо, она обрушилась на него с пылом истинной
крестьянки -- ведь многие крестьяне глубоко религиозны и щепетильны в
вопросах нравственности. Наверное, она обвинила его в связи с замужней
женщиной, и не какой-нибудь, а женой ректора. Брат пришел в ярость и выгнал
Марту из дома. Но почему он говорил о потрясении?
Послышались шаги, и перед нашим столиком остановился мужчина.
Невысокого роста, начинающий седеть и еще больше почерневший под солнцем,
чем Марко.
-- Это Франко, -- сказал Марко, -- мой помощник и механик.
Франко протянул засаленную, волосатую, как обезьянья лапа, руку.
-- Работы еще часа на два, -- сказал он своему шкиперу. -- Я решил, что
лучше предупредить тебя, раз мы задерживаемся с отплытием.
Марко сплюнул и выругался. Затем, пожимая плечами, повернулся ко мне.
-- Я обещал вашему брату, что к трем мы уже выйдем в море, -- сказал
он. -- Обещал, когда он звонил мне рано утром. Потом вас, кажется, было
никак не найти. И вот теперь неполадки с мотором. Дай Бог, хоть к пяти
управиться. -- Он встал и указал рукой на канал, где стояли суда. -- Видите
синее судно с желтой мачтой и собачьей конурой посредине? Это наш
<Гарибальди>. Мы с Франко заберем ваш саквояж и пальто, а вы можете подойти
эдак через час. Годится или хотите пойти с нами?
-- Нет, -- сказал я, -- нет, я посижу здесь и допью пиво.
Они пошли вдоль канала, а я остался сидеть перед кафе, глядя им вслед,
пока они не поднялись на борт. Мое жилище на ближайшие несколько дней
представлялось мне далеко не завидным. Марко был прав, говоря, что я не
похож на брата. Я был сезонным путешественником по суше, а не по воде. Как
групповод я уронил себя в глазах туристов, когда на Неаполитанском заливе со
мной приключилась морская болезнь. Ровная масленистая гладь Адриатики
вызывала во мне не меньшее отвращение.
Сидя за столиком и допивая пиво, я размышлял над тем, закончилось ли
собрание на виа деи Соньи. Через несколько минут я встал и бесцельно побрел
вдоль канала, но вместо того, чтобы направиться к судну, свернул налево и
медленно пошел к пляжу. Солнцепоклонники уже разделись и лежали, подставив
небу обнаженные торсы. Дети с криком плескались в воде. Длинными рядами
тянулись свежевыкрашенные и еще не высохшие от краски тенты, и выстроившиеся
перед ними оранжевые и ярко- красные зонты блестели в лучах сияющего солнца.
Уныние сжимало мне сердце. Я никак не мог стряхнуть его.
К морю, с трудом переставляя ноги по песку, шла группа детей в серой
форме и с коротко подстриженными волосами. Ее сопровождала монахиня. Дети с
возбужденными от удивления лицами показали руками на море и подбежали к
монахине, умоляя разрешить им снять обувь. Она разрешила, ласково глядя на
них сквозь очки в золотой оправе.
-- Спокойно, дети, спокойно, -- сказала она и наклонилась подобрать их
ботинки.
Почувствовав свободу, дети бросились к морю.
-- Как же они счастливы, -- сказал я.
-- Это их первая поездка на море, -- объяснила монахиня. -- Они все из
приюта. На Пасху мы открываем здесь, в Фано, для них лагерь. Еще один есть в
Анконе.
Дети, по колено в воде, кричали и плескались.
-- Не следовало бы им этого позволять, -- сказала монахиня, -- но что
здесь такого, спрашиваю я себя. В их жизни так мало радости.
Один маленький мальчик ушиб палец на ноге и, горько плача, бежал по
пляжу к моей собеседнице. Она обняла его, приласкала, затем извлекла из
просторной рясы пластырь и, заклеив ребенку палец, отослала его к остальным.
-- Эту часть своей работы я люблю больше всего, -- сказала монахиня, -
- привозить детей на море. Ее выполняют по очереди сестры из разных
организаций. Мне не приходится далеко ездить. Я из Руффано.
Мир так мал. Я вспомнил унылое здание рядом с роскошным отелем
<Панорама>.
-- Приют для подкидышей, -- сказал я. -- Знаю. Я тоже из Руффано, но
давно там не живу. В приют я ни разу не заходил.
-- Зданию нужен ремонт, -- сказала она, -- и нам, видимо, придется
переезжать. Поговаривают, будто для нас строится новое помещение в Анконе,
где умер наш бывший управляющий.
Мы вместе наблюдали, как дети плещутся в море.
-- Все они сироты? -- спросил я, думая о Чезаре.
-- Да, все, -- ответила монахиня. -- Либо лишились родителей, либо были
подкинуты на ступени приюта через несколько часов после рождения. Иногда
мать слишком слаба, чтобы далеко уйти, мы ее находим и ухаживаем за ней и
младенцем. Потом она отправляется на работу и оставляет ребенка у нас.
Иногда, но очень редко, нам удается найти дом, где принимают обоих. -- Она
подняла руку и помахала детям, чтобы они не заходили слишком далеко. -- Это
самый счастливый выход, -- сказала она, -- как для матери, так и для
ребенка. Но нынче не так уж много людей, готовых приютить найденыша. Изредка
к нам обращаются молодые пары, которые потеряли первенца при родах и хотят
срочно найти ему замену, чтобы воспитать как своего собственного ребенка. --
Она посмотрела на меня и улыбнулась. -- Но в таких случаях необходимо полное
доверие между приемными родителями и управляющим приюта. Передача ребенка
должна храниться в тайне. Так лучше для всех.
-- Да, -- сказал я. -- Наверное.
Из вместительного кармана юбки монахиня вынула свисток и два раза
свистнула. Дети повернули головы, посмотрели на нее, затем выбрались из воды
и, отряхиваясь, как щенята, побежали к ней.
-- Вот видите, -- сказала она, улыбаясь, -- они у меня вышколены.
Я посмотрел на часы. Меня тоже вышколили. Было около четырех. Пожалуй,
-- А как насчет жизни? -- требовательно спросил он. -- Ее вы готовы
отдать?
Он выпустил ее руку. Она все так же пристально смотрела, и по ее
ресницам стекала черная тушь.
-- Я отдала бы ее за вас, -- сказала она, -- если бы вы попросили меня
об этом.
Альдо улыбнулся и, слегка наклонившись, поднял с пола сумку, которая
выскользнула из трясущихся рук Карлы Распа.
-- Остальное не имеет значения, -- сказал он.
Он подал ей сумку и похлопал по плечу. Затем провел пальцем по ее щеке,
показал ей черное пятно и рассмеялся.
-- Возможно, завтра я попрошу у вас вашу жизнь на время фестиваля, --
сказал он. -- Так что запомните, вы мне обещали. Вы можете понадобиться мне
в герцогском дворце. Сегодня вечером вы получите инструкции по телефону.
-- Я сделаю все, о чем бы вы меня ни попросили, сейчас и всегда, --
сказала Карла Распа.
Альдо подтолкнул ее к двери.
-- Одно могу сказать наверняка, -- сказал он. -- Если вы хотите
умереть, то вам не придется умирать в одиночестве.
У самой двери она оглянулась и посмотрела на меня.
-- Я вас еще увижу, Армино? -- спросила она.
-- Не знаю, -- ответил я, -- но благодарю за убежище, которое вы мне
предоставили.
Карла Распа вопросительно взглянулд на Альдо. Тот ничем не прояснил для
нее мое будущее, и она вышла в холл и далее на улицу. В открытое окно
комнаты, где мы стояли, до нас долетел высокий звон колокола Сан Донато,
пробившего два раза.
-- Мне надо идти, -- сказал Альдо. -- Я опаздываю уже на пятнадцать
минут. Я только что звонил Чезаре, сказать, что ты здесь. Он и Джорджо все
утро тебя искали.
Он говорил резко и немного уклончиво. Я не знал, чем это объяснить --
то ли беспокойством, которому я был виной, то ли чем-то еще. Казалось, он не
хочет оставаться со мной наедине.
-- Скоро придет Чезаре, и я хочу, чтобы ты сделал все, как он тебе
скажет. Понятно?
-- Нет, -- ответил я. -- Не совсем. Но, возможно, я пойму, когда он
появится, -- и после некоторого колебания добавил: -- Не знаю, говорила ли
тебе синьора. Утром я заходил к ней домой.
-- Нет, -- сказал Альдо, -- она мне не говорила.
-- Я встретился с ее мужем, -- продолжал я, -- и, когда ее не было в
комнате, мы несколько минут разговаривали. По ходу беседы он упомянул -- не
буду вдаваться в подробности -- про то, что в Риме, лежа в больнице, получил
несколько анонимных телефонных звонков. Звонила женщина с намеками по твоему
адресу.
-- Благодарю, -- сказал Альдо.
Его голос не дрогнул. Выражение лица не изменилось.
-- Я подумал, -- неловко сказал я, -- что лучше тебя предупредить.
-- Благодарю, -- снова сказал он и направился к двери.
-- Альдо, -- сказал я, -- извини за то, что сейчас произошло, -- за
досадное столкновение между Карлой Распа и синьорой Бутали.
-- Почему досадное? -- спросил он, помедлив и держась за ручку двери.
-- Они такие разные, -- сказал я, -- между ними нет ничего общего.
Он остановил на мне жесткий, загадочный взгляд.
-- Вот здесь ты ошибаешься, -- сказал он. -- Обе они хотели только
одного. И в этом Карла Распа оказалась более откровенной.
Он вышел из комнаты. Я слышал, как хлопнула входная дверь. С его уходом
меня вновь пронзило острое чувство неизвестности -- что ждет меня впереди.
Мне не хотелось оставаться одному. Я разыскал Джакопо, который
собирался уйти к себе.
-- Можно мне пойти с вами? -- робко спросил я его.
На его лице отразилось удивление, затем удовольствие, и он махнул мне
рукой.
-- Конечно, синьор Бео, -- сказал он. -- Я чищу серебро. Пойдемте, вы
составите мне компанию.
Мы пошли в его квартиру. Он провел меня в свою собственную кухню, она
же гостиная с окном, выходившим на виа деи Соньи. Это была веселая, уютная
комната; сидевшая в клетке канарейка пела под звуки транзистора, который
Джакопо, возможно из почтения ко мне, тут же выключил. На стенах висели
картинки самолетов, вырванные из журналов и вставленные в рамки. Различные
серебряные предметы -- ножи, вилки, ложки, блюда, кувшины, кружки -- стояли
в центре кухонного стола; некоторые еще покрывала розовая паста, другие были
уже вычищены и ярко блестели.
Большинство из них я узнал. Я взял в руки небольшую круглую миску и
улыбнулся.
-- Это моя, -- сказал я, -- рождественский подарок. Марта никогда не
позволяла мне ею пользоваться. Говорила, что она слишком хороша.
-- Капитан держит ее для сахара, -- сказал Джакопо, -- и всегда
пользуется ею, когда утром пьет кофе. Его собственная слишком большая.
Он показал мне миску большего размера, которую еще не вычистил.
-- Эту я тоже помню, -- сказал я Джакопо. -- Она из столовой, и мать
ставила в нее цветы.
На обеих мисках, Альдо и моей, были инициалы А. Д.
-- Капитан очень дорожит всеми семейными вещами, -- сказал Джакопо. --
Если разобьется что-нибудь из фарфора, а это бывает нечасто, он очень
огорчается, или если что-то теряется. Он никогда не выбросит то, что
осталось от прежних дней и от его отца.
Я поставил миску на место, Джакопо взял ее и принялся чистить.
-- Странно, -- сказал я, -- что он так уважает традиции.
-- Странно? -- повторил удивленный Джакопо. -- Вовсе нет, синьор Бео,
уверяю вас. Сколько его помню, он всегда был таким.
-- Возможно, -- ответил я, -- но в детстве он был настоящим бунтарем.
-- Ах, в детстве, -- Джакопо пожал плечами. -- В детстве мы совсем
другие. В ноябре капитану исполнится сорок.
-- Да, -- сказал я.
Канарейка снова запела. Ее песня была счастливой, безыскусной.
-- Я волнуюсь за брата, Джакопо, -- сказала я.
-- Не стоит, -- коротко ответил Джакопо. -- Капитан всегда знает, что
ему надо.
Я взял кусок замши и стал полировать свою маленькую миску.
-- Неужели за все эти годы он совсем не изменился? -- спросил я.
Джакопо слегка нахмурил брови, видимо размышляя над моим вопросом.
-- Пожалуй, стал более задумчивым, -- наконец проговорил он. -- У
каждого свое настроение -- и у меня, и у него. Когда он один и о чем- то
думает, лучше его не трогать.
-- И о чем же он думает?
-- Если бы я это знал, -- ответил Джакопо, -- то не стоял бы в этой
кухне и не чистил серебро. А был бы, как он, членом художественного совета и
указывал бы другим, что делать.
Я рассмеялся и промолчал. У Джакопо была своя грубоватая мудрость.
-- Мы друг другу отлично подходим, Капитан и я, -- сказал он. -- Друг
друга понимаем. Я никогда не сую нос в его дела, как Марта.
-- Марта? -- удивился я.
-- Дело было не только в том, что она пила, синьор Бео. С годами она
стала слишком требовательной. Оно, конечно, возраст. Ей надо было все знать.
Что Капитан делает, куда ходит, кто его друзья, каковы его намерения. Да-да,
это и многое другое. Я как-то сказал вашему брату: <Если я когда-нибудь
стану вроде нее, тут же меня гоните, я пойму -- за что>. Он обещал, что так
и сделает. Но ему не о чем беспокоиться. Со мной такого не случится.
Моя миска была готова. Инициалы так и горели. Джакопо протянул мне
миску Альдо, и я стал чистить ее.
-- И чем это кончилось? -- спросил я. -- Он выставил ее из дома?
-- Это было в ноябре, -- сказал Джакопо, -- сразу после его дня
рождения. Он устроил небольшой праздник для нескольких студентов
университета и одной дамы, синьоры Бутали, которая выступала как хозяйка
дома. -- Он немного помолчал, затем добавил, видимо желая объяснить то, что
по его разумению могло показаться странным и даже шокирующим: -- В то время
профессор Бутали был на конференции в Падуе. И синьора, конечно, решила, что
раз гости -- это студенты из университета ее мужа, то не будет ничего
зазорного, если она выступит перед ними в роли хозяйки дома. Марта
приготовила обед, а я прислуживал. Вечер прошел замечательно. Студенты
принесли гитары и пели, а потом Капитан отвез синьору домой. Марта много
выпила и никак не хотела ложиться спать. Она ждала, пока он не вернулся. Не
знаю, что там произошло, но у них был бурный разговор, а наутро она собрала
вещи и переехала жить к брату и сестре Джиджи.
-- А что Альдо? -- спросил я.
-- Его это очень огорчило, -- признался Джакопо. -- Он взял машину и
уехал один дней на пять. Сказал, что поедет на море. А когда приехал назад,
коротко сказал мне, что не желает говорить ни про Марту, ни про то, что
случилось. Вот и все. Однако он продолжал ее содержать, платил за стол и
жилье -- мне Джиджи рассказывали. Она им ничего не говорила про то, что
произошло. Даже когда пила, а этим она постоянно занималась с тех пор, как
отсюда съехала. Ни разу даже имени Капитана не упомянула. И знаете, синьор
Бео, это была ревность, ни больше ни меньше, чем обычная ревность. Вот чем
платят вам женщины. -- Он посвистел канарейке, которая сидя на жердочке,
распушив перышки, изливала в пении свое маленькое сердечко. -- Все они
таковы, -- продолжал Джакопо, -- и дамы из общества вроде синьоры и
крестьянки вроде Марты. Они стараются выжать мужчину до последней капли.
Всегда стоят между мужчиной и его работой.
Я поднес миску Альдо к свету. В обрамлении инициалов на меня смотрело
мое собственное лицо. Интересно, подумал я, что они обсуждают там, на виа
деи Соньи, 8, станет ли ректор после ухода деканов говорить с моим братом
наедине, упомянет ли, намеренно или случайно, про анонимные телефонные
звонки.
И вдруг я все понял. Автором анонимных звонков была Марта. Для того она
и поехала в Рим. Когда Альдо ее выставил, Марта долго и мучительно
размышляла и, наверное, догадалась, что, пока профессор Бутали лежал в
римской больнице, Альдо еще ближе сошелся с синьорой, а возможно, даже стал
ее любовником. Видя, с каким презрением отвергнуты ее любовь и преданность,
вне себя от вина и отчаяния она решила отомстить Альдо, выдав его ректору.
Я поставил серебряную миску на стол, подошел к окну и остановился под
клеткой с канарейкой. Уже больше недели, как звонки прекратились, сказал мне
ректор. И прекратились они по одной причине -- звонившая была мертва.
Впервые за десять дней, прошедших после убийства Марты, я почувствовал
радость оттого, что она мертва. Умерла вовсе не та Марта, которую я помнил.
Алкоголь, подобно яду, отравил ее кровь. Ее последний поступок можно было
сравнить только с действиями больного животного, которое кусает руку
хозяина, и, пустившись в свое роковое путешествие, она встретила поджидавшую
ее смерть.
В каком-то смысле это было возмездие. Клеветника заставили умолкнуть,
змея издохла от яда своего... Почему мне вдруг вспомнилось безумное речение
Сокола, приведенное немецким ученым в его <Истории герцогов Руффано>?
<Гордого разденут донага... надменного подвергнут оскорблениям... клеветника
заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего...>
Пение канарейки оборвалось на страстной трели. Я поднял глаза на
птичку. Ее крохотное горлышко еще дрожало.
-- Джакопо, -- медленно проговорил я, -- когда мой брат был последний
раз в Риме?
Джакопо составлял вычищенное серебро на поднос, чтобы отнести его в
квартиру Альдо.
-- В Риме, синьор Бео? -- переспросил он. -- Дайте подумать, в
позапрошлое воскресенье -- да, в следующее воскресенье будет две недели, в
Вербное воскресенье. Он уехал в пятницу, чтобы ознакомиться с какими-то
рукописями в Национальной библиотеке, и вернулся во вторник ночью. Он любит
водить машину по ночам. В среду утром он здесь завтракал.
Джакопо понес серебро в квартиру Альдо, оставив дверь открытой. Я сел
на кухонный табурет и уставился прямо перед собой. Альдо мог убить Марту.
Альдо мог проезжать мимо церкви и узнать ее в лежащей на паперти фигуре. Он
мог выйти из машины, подойти и заговорить с ней. Пьяная, окончательно
отчаявшаяся, она могла признаться ему. Он мог ее убить. Я вспомнил нож,
который вчера вечером в герцогском дворце внезапно появился из его рукава,
когда он разрезал веревки на руках Марелли. В Риме нож тоже мог быть при
нем. Альдо мог зарезать Марту.
Я услышал шаги под окном. Перед входом они помедлили, затем направились
к двери Джакопо.
-- Армино? -- позвал молодой голос.
Это был студент Чезаре. На нем были мое легкое пальто и шляпа, в руке
он держал мой саквояж.
-- Я привез с виа Сан Микеле твои вещи, -- сказал он. -- Джорджо и
Доменико задержали синьору Сильвани в гостиной, донимая ее уговорами внести
лепту в фонд университета. Она не знала, что я поднялся наверх. Я пробыл там
не больше пяти минут. Я пришел, чтобы увезти тебя из Руффано.
Я тупо посмотрел на него. Его слова звучали полной бессмыслицей. Зачем
мне уезжать из Руффано? От мыслей, которые занимали меня последние несколько
минут, я почти онемел.
-- Извини, -- сказал Чезаре, -- таков приказ Альдо. Утром он обо всем
договорился. Если бы нам удалось тебя найти, мы уехали бы еще раньше.
-- Мне казалось, -- сказал я, -- что на фестивале я буду исполнять роль
Сокола?
-- Теперь уже нет, -- ответил он. -- Я должен отвезти тебя в Фано и там
посадить на рыболовецкое судно. Так было условлено. Альдо ничего не
объяснил.
Как быстро мой брат все устроил. Неизвестно, когда он принял такое
решение: вчера вечером после нашего внезапного расставания или позже. Чезаре
тоже явно ничего не знал. Возможно, это и не имело значения. Возможно,
вообще ничего не имело значения. Кроме того, что Альдо хотел от меня
избавиться.
-- Очень хорошо, -- сказал я. -- Я готов.
Я встал, Чезаре подал мне пальто и шляпу, и мы вышли из кухни. Перед
входом в квартиру Альдо появился Джакопо с пустым подносом в руках. Увидев
Чезаре, он кивнул ему и поздоровался.
-- Я должен уехать, Джакопо, -- сказал я. -- Таков приказ.
Его лицо было непроницаемо.
-- Нам будет вас не хватать, синьор Бео, -- сказал он.
Я пожал ему руку, и он исчез в своих владениях. На улице стоял <альфа-
ромео>. Чезаре открыл дверцу и бросил мой саквояж на заднее сиденье. Я
уселся рядом с водителем, и вскоре, выехав из Руффано, мы уже мчались по
шоссейной дороге.
Второй раз за двадцать лет я покидал родной дом. Не как тогда,
размахивая вражеским флажком, но все таким же беглецом, бегущим от
преступления, которого я не совершал, возможно -- Бог знает -- выступая в
качестве заместителя собственного брата. Отсюда мое изгнание, отсюда побег в
Фано. Я заметал следы, подальше от Руффано, подальше от Альдо.
Я смотрел прямо перед собой: Руффано, уже скрытый окаймляющими его
холмами, навсегда остался позади, слева тянулась коричневая земля,
ощетинившаяся быстрорастущими побегами зерновых, такого же шафранового
цвета, как платье Сокола. Дорога сворачивала, петляла, и вскоре за компанию
с нами рядом побежала река, чтобы излить свои зеленовато- голубые,
прозрачные воды в Адриатическое море, уже сверкающее в лучах апрельского
солнца. Чем меньшее расстояние отделяло нас от Фано, тем большее отчаяние
меня охватывало, тем большая досада и растерянность.
-- Чезаре, -- сказал я, -- почему вы во всем следуете за Альдо? Что
заставляет вас верить в него?
-- Нам больше не за кем следовать, -- ответил Чезаре. -- Джорджо,
Доменико, Романо и всем остальным. Он говорит на языке, который мы понимаем.
Так с нами никто никогда не разговаривал. Мы были сиротами, а он нас нашел.
-- Как он вас нашел?
-- Через своих старых друзей-партизан. Потом он через университетский
совет добился для нас стипендий. Есть и другие, те, кто уже окончил
университет и уехал, -- они всем ему обязаны.
Мой брат делал это ради меня. Он делал это, думая, что я умер. И вот
теперь, зная, что я жив, он меня прогоняет.
-- Но если он все эти годы работал для университета и для таких, как
ты, студентов, которым нечем платить, -- настаивал я, -- зачем он хочет
уничтожить все это теперь, натравливая студентов друг на друга, инсценируя
изощренные розыгрыши, последний из которых закончился смертью Марелли?
-- Ты называешь это розыгрышами? -- спросил Чезаре. -- А мы нет. Элиа и
Риццио тоже. Они научились смирению. Что касается Марелли, он умер, потому
что пустился бежать. Разве в детстве священники тебя не учили? Кто ищет
спасти свою жизнь, потеряет ее?
-- Да, -- ответил я, -- но это совсем другое.
-- Разве? -- сказал Чезаре. -- Мы так не считаем. Не считает и Альдо.
Мы приближались к окраинам Фано, по обеим сторонам дороги замелькали
унылые, безликие, как коробки из-под торта, дома. Меня захлестнуло отчаяние.
-- Куда ты меня везешь? -- спросил я.
-- В порт, -- ответил Чезаре, -- к рыбаку, бывшему партизану по имени
Марко. Ты должен сесть на его судно, и дня через два он высадит тебя
где-нибудь подальше, возможно, в Венеции. Тебе не надо ни о чем думать.
Дальнейшие инструкции он получит от Альдо.
В зависимости от того, подумал я, что известно полиции и удалось ли
замести следы. Иными словами, насколько успешным оказалось бесследное
исчезновение отсутствующего групповода Армино Фаббио.
Голубая вода бухты застыла в полной неподвижности, на белом, как
перевернутая устричная раковина, пляже чернели фигуры ранних туристов. К
новому сезону заново красили вытянувшиеся рядами тенты. До Пасхи оставалась
еще неделя. От моря веяло пропитанным влагой воздухом. Слева тянулся канал.
-- Вот мы и на месте, -- сказал Чезаре.
Он остановил машину перед кафе на виа Скверо в нескольких метрах от
кромки канала, где стояли на якоре рыбачьи лодки. За столиком сидел мужчина
в выгоревших джинсах и с кожей, почерневшей от моря и солнца. Он курил
сигарету, на столе перед ним стояла початая бутылка. При виде <альфа-ромео>
он вскочил на ноги и подошел к нам. Мы вышли из машины, и Чезаре протянул
мне пальто, шляпу и саквояж.
-- Это Армино, -- сказал он. -- Капитан передает привет.
Рыбак Марко протянул мне огромную руку.
-- Добро, добро пожаловать, -- сказал он. -- Буду рад видеть вас на
борту моей посудины. Позвольте ваш саквояж и пальто. Мы совсем скоро взойдем
на борт. Я как раз поджидал вас и моего механика. А пока выпьем?
Никогда прежде, даже в детстве, не переживал я с такой остротой чувства
беспомощности перед судьбой, совладать с которой мне не дано. Я походил на
тюк, сваленный у причала, перед тем как подъемный кран бросит его в недра
корабельного трюма. Думаю, Чезаре мне сочувствовал.
-- Выйдете в море, и все будет нормально, -- сказал он. -- Альдо что-
нибудь передать?
Что я мог передать брату, кроме того, что ему и так было известно --
то, что я сейчас делаю, я делаю для него.
-- Скажи ему, что, прежде чем гордых раздели донага, а надменных
подвергли оскорблениям, клеветника заставили умолкнуть и змея издохла от яда
своего.
Для Чезаре эти слова были пустым звуком. Немецкую книгу переводил не
он, а его товарищ Федерико.
Должно быть, в рукописях, которые мой брат просматривал в Риме, тоже
приводились максимы герцога Клаудио.
-- До свидания, -- сказал Чезаре, -- и желаю удачи.
Он сел в машину и тут же уехал. Рыбак Марко рассматривал меня с
нескрываемым любопытством. Он спросил, что я буду пить, и я ответил, что
пиво.
-- Так вы младший брат Капитана? -- спросил он. -- Вы совсем на него не
похожи.
-- К сожалению, -- ответил я.
-- Он прекрасный человек, -- продолжал Марко. -- В горах мы плечом к
плечу сражались с общим врагом. А теперь, когда ему надо сменить обстановку,
он дает мне знать и приезжает на море. -- Он улыбнулся и протянул мне
сигарету. -- Море сдувает всю пыль, все печали и заботы городской жизни. Вы
и сами это почувствуете. Когда ваш брат приехал сюда в ноябре, он выглядел
совсем больным. Пять дней в море -- к тому же, заметьте, была зима, -- и он
выздоровел.
Официант принес мое пиво. Я поднял стакан и пожелал моему спутнику
удачи.
-- Это было после его дня рождения? -- спросил я.
-- Дня рождения? Про день рождения он ничего не говорил. Это было где-
то на третьей неделе месяца. <Я пережил потрясение, Марко, -- сказал он,
когда приехал. -- Не задавай мне никаких вопросов. Я с тобой, вот и все>. Но
в физическом плане с ним было все в порядке. Такой же, как всегда, и работал
наравне с ребятами из команды. Правда, его что-то беспокоило. Может быть,
женщина. -- Марко поднял стакан, отвечая на мой тост. -- Доброго здоровья,
-- сказал он. -- И пусть все ваши заботы тоже останутся за бортом.
Я пил пиво, размышляя над словами Марко. Было совершенно ясно, что
Альдо разыскал его после своего дня рождения и ссоры с Мартой. Наверное,
напившись, как сказал Джакопо, она обрушилась на него с пылом истинной
крестьянки -- ведь многие крестьяне глубоко религиозны и щепетильны в
вопросах нравственности. Наверное, она обвинила его в связи с замужней
женщиной, и не какой-нибудь, а женой ректора. Брат пришел в ярость и выгнал
Марту из дома. Но почему он говорил о потрясении?
Послышались шаги, и перед нашим столиком остановился мужчина.
Невысокого роста, начинающий седеть и еще больше почерневший под солнцем,
чем Марко.
-- Это Франко, -- сказал Марко, -- мой помощник и механик.
Франко протянул засаленную, волосатую, как обезьянья лапа, руку.
-- Работы еще часа на два, -- сказал он своему шкиперу. -- Я решил, что
лучше предупредить тебя, раз мы задерживаемся с отплытием.
Марко сплюнул и выругался. Затем, пожимая плечами, повернулся ко мне.
-- Я обещал вашему брату, что к трем мы уже выйдем в море, -- сказал
он. -- Обещал, когда он звонил мне рано утром. Потом вас, кажется, было
никак не найти. И вот теперь неполадки с мотором. Дай Бог, хоть к пяти
управиться. -- Он встал и указал рукой на канал, где стояли суда. -- Видите
синее судно с желтой мачтой и собачьей конурой посредине? Это наш
<Гарибальди>. Мы с Франко заберем ваш саквояж и пальто, а вы можете подойти
эдак через час. Годится или хотите пойти с нами?
-- Нет, -- сказал я, -- нет, я посижу здесь и допью пиво.
Они пошли вдоль канала, а я остался сидеть перед кафе, глядя им вслед,
пока они не поднялись на борт. Мое жилище на ближайшие несколько дней
представлялось мне далеко не завидным. Марко был прав, говоря, что я не
похож на брата. Я был сезонным путешественником по суше, а не по воде. Как
групповод я уронил себя в глазах туристов, когда на Неаполитанском заливе со
мной приключилась морская болезнь. Ровная масленистая гладь Адриатики
вызывала во мне не меньшее отвращение.
Сидя за столиком и допивая пиво, я размышлял над тем, закончилось ли
собрание на виа деи Соньи. Через несколько минут я встал и бесцельно побрел
вдоль канала, но вместо того, чтобы направиться к судну, свернул налево и
медленно пошел к пляжу. Солнцепоклонники уже разделись и лежали, подставив
небу обнаженные торсы. Дети с криком плескались в воде. Длинными рядами
тянулись свежевыкрашенные и еще не высохшие от краски тенты, и выстроившиеся
перед ними оранжевые и ярко- красные зонты блестели в лучах сияющего солнца.
Уныние сжимало мне сердце. Я никак не мог стряхнуть его.
К морю, с трудом переставляя ноги по песку, шла группа детей в серой
форме и с коротко подстриженными волосами. Ее сопровождала монахиня. Дети с
возбужденными от удивления лицами показали руками на море и подбежали к
монахине, умоляя разрешить им снять обувь. Она разрешила, ласково глядя на
них сквозь очки в золотой оправе.
-- Спокойно, дети, спокойно, -- сказала она и наклонилась подобрать их
ботинки.
Почувствовав свободу, дети бросились к морю.
-- Как же они счастливы, -- сказал я.
-- Это их первая поездка на море, -- объяснила монахиня. -- Они все из
приюта. На Пасху мы открываем здесь, в Фано, для них лагерь. Еще один есть в
Анконе.
Дети, по колено в воде, кричали и плескались.
-- Не следовало бы им этого позволять, -- сказала монахиня, -- но что
здесь такого, спрашиваю я себя. В их жизни так мало радости.
Один маленький мальчик ушиб палец на ноге и, горько плача, бежал по
пляжу к моей собеседнице. Она обняла его, приласкала, затем извлекла из
просторной рясы пластырь и, заклеив ребенку палец, отослала его к остальным.
-- Эту часть своей работы я люблю больше всего, -- сказала монахиня, -
- привозить детей на море. Ее выполняют по очереди сестры из разных
организаций. Мне не приходится далеко ездить. Я из Руффано.
Мир так мал. Я вспомнил унылое здание рядом с роскошным отелем
<Панорама>.
-- Приют для подкидышей, -- сказал я. -- Знаю. Я тоже из Руффано, но
давно там не живу. В приют я ни разу не заходил.
-- Зданию нужен ремонт, -- сказала она, -- и нам, видимо, придется
переезжать. Поговаривают, будто для нас строится новое помещение в Анконе,
где умер наш бывший управляющий.
Мы вместе наблюдали, как дети плещутся в море.
-- Все они сироты? -- спросил я, думая о Чезаре.
-- Да, все, -- ответила монахиня. -- Либо лишились родителей, либо были
подкинуты на ступени приюта через несколько часов после рождения. Иногда
мать слишком слаба, чтобы далеко уйти, мы ее находим и ухаживаем за ней и
младенцем. Потом она отправляется на работу и оставляет ребенка у нас.
Иногда, но очень редко, нам удается найти дом, где принимают обоих. -- Она
подняла руку и помахала детям, чтобы они не заходили слишком далеко. -- Это
самый счастливый выход, -- сказала она, -- как для матери, так и для
ребенка. Но нынче не так уж много людей, готовых приютить найденыша. Изредка
к нам обращаются молодые пары, которые потеряли первенца при родах и хотят
срочно найти ему замену, чтобы воспитать как своего собственного ребенка. --
Она посмотрела на меня и улыбнулась. -- Но в таких случаях необходимо полное
доверие между приемными родителями и управляющим приюта. Передача ребенка
должна храниться в тайне. Так лучше для всех.
-- Да, -- сказал я. -- Наверное.
Из вместительного кармана юбки монахиня вынула свисток и два раза
свистнула. Дети повернули головы, посмотрели на нее, затем выбрались из воды
и, отряхиваясь, как щенята, побежали к ней.
-- Вот видите, -- сказала она, улыбаясь, -- они у меня вышколены.
Я посмотрел на часы. Меня тоже вышколили. Было около четырех. Пожалуй,