Страница:
взгляд.
Отбрасывая тени на потолок, факелы и пламя камина почти не освещали
наших соседей, отчего было невозможно отличить гостей от хозяев. Все
выглядели молодыми, почти все были мужчины. Казалось, что несколько молодых
женщин присутствуют здесь из милости.
Огромная комната постепенно заполнялась людьми, но толпы не было, и
когда мои глаза привыкли к свету факелов, я увидел, что мы и те из
собравшихся, кого, видимо, допустили сюда впервые, в нерешительности
собрались группами, в то время как остальные ходят свободно и уверенно,
пересекают просторную комнату и изредка поглядывают на нас с вялым и слегка
презрительным любопытством завсегдатаев этих покоев.
Но вот стоявший у входа человек закрыл дверь. Повернулся к ней спиной и
застыл с бесстрастным лицом, скрестив руки на груди. Мгновенно наступила
тишина. У кого-то из женщин сдали нервы, она истерически хихикнула, но ее
спутники тут же ее одернули. Я бросил взгляд на Карлу Распа. Она протянула
руку, схватила меня за пальцы и судорожно сжала их. Ее безмолвное напряжение
передалось мне, и я почувствовал себя в ловушке. Если бы здесь кто-нибудь
страдал клаустрофобией, для него не было бы исхода.
Дверь в спальню герцога, до того закрытая, широко распахнулась. На
пороге появился мужчина; по обеим сторонам от него, подобно телохранителям,
шли по восемь молодых людей. Едва войдя в комнату, он в знак приветствия
протянул вперед руку, и все собравшиеся, отбросив неловкость, тесня друг
друга, бросились ему навстречу -- каждый стремился в числе первых
удостоиться его рукопожатия. Карла Распа с сияющими глазами, забыв обо мне,
тоже бросилась в очередь.
-- Кто это? -- спросил я.
Она не услышала моего вопроса. Она уже была далеко. Но стоявший рядом
молодой человек бросил на меня удивленный взгляд и сказал:
-- Как, вы не знаете? Это же профессор Донати. Председатель
художественного совета.
Я отступил в тень, подальше от света факелов. Фигура в сопровождении
телохранителей приближалась. Слово -- одному, улыбка -- другому,
похлопывание по плечу -- третьему... и ни малейшей возможности вырваться из
шеренги, ни малейшей возможности бежать: напор стоящих за мной влек меня
вперед и вперед. Сам не зная как, я вновь оказался рядом с моей спутницей и
услышал ее слова:
-- Это синьор Фаббио. Он помогает синьору Фосси в библиотеке.
Он протянул мне руку и сказал:
-- Прекрасно, прекрасно. Очень рад вас видеть, -- и, едва взглянув на
меня, проследовал дальше.
Карла Распа о чем-то взволнованно заговорила с соседом -- слава Богу,
не со мной. Для меня разверзлась могила. Возопили небеса. Христос вновь
восстал во всем величии своем. Вчерашний незнакомец с виа деи Соньи --
отнюдь не призрак, и если бы я все еще осмеливался сомневаться, одного имени
было бы достаточно, чтобы в этом убедиться.
Председатель художественного совета. Профессор Донати. Профессор Альдо
Донати. Протекшие двадцать четыре года придали солидность фигуре,
уверенность походке, высокомерный наклон головы: но высокий лоб, большие
темные глаза, чуть скривленный рот и голос, теперь более глубокий, но с
небрежной, той же небрежной интонацией -- все это принадлежало моему брату.
Альдо жив. Альдо восстал из мертвых, и мир... мой мир рушился.
Я повернулся лицом к стене и вперил взгляд в гобелен. Я ничего не
видел, ничего не слышал. По комнате ходили люди, они разговаривали, но даже
если бы у меня над головой гудели тысячи самолетов, я бы их не услышал.
Один-единственный самолет двадцать два года назад, да, двадцать... два года
назад все-таки не упал -- вот все, что имело для меня значение. А если и
упал, то не сгорел, а если и сгорел, то летчик выбрался из него целым и
невредимым. Мой брат жив. Мой брат не умер.
Кто-то коснулся моей руки. Это была Карла Распа. Она спросила:
-- Что вы о нем думаете?
Я ответил:
-- Я думаю, он бог...
Она улыбнулась и, подняв руку, прошептала:
-- Так же думают и все они.
Я прислонился к стене. Я весь дрожал и не хотел, чтобы она это
заметила. Больше всего я боялся, что пошатнусь, упаду, привлеку к себе
внимание и Альдо увидит меня при всех. Потом... да, потом... Но не сейчас. Я
был не в силах думать, строить планы. Я не могу, не должен выдать себя. Но
эта дрожь... как ее унять?
-- Проверка окончена, -- шепнула мне Карла Распа. -- Он собирается
говорить.
В комнате было только одно сиденье -- высокий, с узкой спинкой стул
пятнадцатого века; раньше он обычно стоял перед камином. Один из
телохранителей выступил вперед и поставил стул в центре комнаты. Альдо
улыбнулся и сделал знак рукой. Все уселись на пол; некоторые прислонились
спиной к стене, остальные сгрудились в кучу поближе к оратору. Свет факелов
по-прежнему отбрасывал тени на потолок, но теперь они стали еще более
причудливыми. Я не мог определить, сколько нас собралось -- человек
восемьдесят, сто или больше. В камине играли языки пламени. Альдо сел на
стул, и я сделал отчаянную попытку унять дрожь в руках.
-- Этой весной исполняется пятьсот двадцать пять лет, как жители
Руффано убили своего герцога, -- начал Альдо. -- Ни в путеводителях, ни в
официальной истории пятнадцатого века вы не найдете описания того, каким
способом он был умерщвлен. Как видите, даже в то время цензоры приложили
руку для сокрытия правды. Разумеется, я имею в виду Клаудио, первого герцога
Руффано по прозвищу Сокол, которого люди возненавидели и отвергли, потому
что боялись. Почему они боялись его? Потому что он обладал даром читать в их
душах. Их мелкая ложь, гнусная хитрость, соперничество в делах торговли и
коммерции -- ведь все жители Руффано только и думали, как бы обогатиться за
счет голодающих крестьян, -- вызывали справедливое осуждение Сокола. Они
ничего не понимали ни в искусстве, ни в культуре, и это в тот век, когда
начинала брезжить заря Возрождения. Епископ и священники объединились с
дворянством и купцами, чтобы держать народ в почти животном невежестве и
всеми возможными средствами препятствовать начинаниям герцога.
При своем дворе он собрал незаурядных молодых людей -- происхождение не
имело значения, если они были умны и обладали развитым интеллектом.
Благодаря своему мужеству, силе рук и беззаветной преданности искусству во
всех его областях они представляли собой элиту, если угодно, назовите их
фанатиками. Пример этих молодых людей подобно яркому пламени факела освещал
все герцогства Италии. Надо всем царило искусство; галереи, наполненные
прекрасными вещами значили больше, чем банкирские дома; бронзовые статуэтки
ценились выше, чем рулоны ткани. Для этого герцог повысил налоги -- купцы
отказывались их платить. Он устраивал при дворе турниры и состязания в
рыцарской доблести, чтобы тренировать молодых придворных -- народ поносил
его и называл распутником.
Прошло пятьсот двадцать пять лет, и я уверен, что настало время вернуть
герцогу его доброе имя. Точнее, воздать должное его памяти. Вот почему, коль
скоро в отсутствие ректора синьора Бутали, которого все мы глубоко чтим и
уважаем, на мою долю выпала организация фестиваля этого года, я решил
инсценировать восстание жителей Руффано против непонятого ими их господина и
владыки Клаудио, первого герцога, того, кого все они называли Соколом.
Альдо сделал паузу. Такие паузы я хорошо знал. В прошлом он пользовался
ими, когда мы лежали рядом в нашей общей спальне и он рассказывал мне
какую-нибудь историю.
-- Некоторые из вас, -- продолжил Альдо, -- об этом знают. У нас уже
было несколько репетиций. Вы должны помнить, что полет Сокола -- так названы
торжества этого года и именно так Клаудио ушел из жизни -- никогда прежде не
инсценировался и никогда больше не будет инсценироваться. Я хочу, чтобы он
навсегда остался в ваших душах и в памяти тех, кто его увидит. Все, что до
сих пор происходило на наших фестивалях, -- ничто в сравнении с этим. Я хочу
поставить величайший спектакль, какой когда-либо видел наш город. Поэтому
мне надо больше добровольцев, чем в прошлые годы.
В рядах тех, кто сидел на полу перед Альдо, поднялся легкий шум. Все
руки взметнулись вверх. Бледные в лучах колеблющегося света лица, как одно,
обратились в его сторону.
-- Подождите, -- сказал он. -- Подойдут не все. Немного позднее я
отберу тех, кто мне подойдет. Суть в том... -- Он немного помедлил и,
подавшись вперед, внимательно посмотрел на обращенные к нему молодые лица.
-- Вам известны мои методы. Мы пользовались ими в прошлом и в позапрошлом
годах. Самое главное, чтобы каждый доброволец верил в свою роль, сжился с
нею. В этом году вы будете придворными Сокола. Той самой небольшой группой
преданных ему людей. Вы, студенты факультета истории искусств нашего
университета, по самой природе своей будете элитой. Да вы уже и есть элита.
Потому-то и находитесь здесь, в Руффано. В этом смысл вашей жизни. Но в
университете вы составляете меньшинство, ваши ряды немногочисленны.
Подавляющее большинство, составляющее другие факультеты, -- варвары, готы и
вандалы, которые, как и купцы пятисотлетней давности, ничего не понимают в
искусстве, ничего не понимают в красоте. Дай им волю, и они уничтожат все
сокровища, собранные в этих покоях, возможно, снесут и сам дворец, а на его
месте возведут... Что? Фабрики, конторы, банки, торговые дома, и не с тем,
чтобы обеспечить занятость и облегчить жизнь крестьянству, которое живет
ничуть не лучше, чем пятьсот лет назад, но ради собственного обогащения, для
того, чтобы владеть еще большим числом машин, телевизоров, похожих на
конфетные коробки вилл на Адриатике и тем самым породить еще большее
недовольство, нищету и горе.
Он неожиданно встал и поднял руку, чтобы унять взрыв аплодисментов,
гулким эхом отдающихся от лепного потолка.
-- Хватит, -- сказал Альдо. -- На сегодня достаточно. А теперь мы дадим
небольшое представление и покажем, чему успели научить наших добровольцев.
Отойдите в сторону, иначе вас могут поранить.
Аплодисменты смолкли, и наступила полная тишина. Толпа подалась вперед
в нетерпеливом ожидании обещанного зрелища. Появились два телохранителя и
унесли стул. Еще четверо с факелами в руках образовали квадрат в центре
комнаты.
Альдо занял место рядом с одним из факелов, и тут же в середину
квадрата бросились два молодых человека в белых рубашках с закатанными по
локоть рукавами и черных джинсах. На них были маски, но не для защиты, а
чтобы скрыть лица. Оба держали в руках обнаженные шпаги. Они не играли. Они
сражались по-настоящему, как дуэлянты былых времен. Под непрерывный звон
стали удар следовал за ударом, выпад за выпадом, бросок за броском. Вскоре
стало ясно, что силы не равны; сильнейший вынудил противника опуститься на
одно колено и острием шпаги коснулся его горла. Приглушенный вздох зрителей
заглушил судорожное дыхание поверженного дуэлянта, и его белая рубашка
окрасилась кровью. Возможно, порез был не больше, чем от случайного движения
бритвы, но его нанесла шпага.
-- Довольно! -- крикнул Альдо. -- Мы видели, на что вы способны.
Прекрасный поединок. Благодарю вас.
Он бросил побежденному свой платок, тот зажал им рану и поднялся на
ноги. Оба юноши вышли из освещенного квадрата и скрылись за дверями
герцогской спальни. Реальность увиденного настолько ошеломила собравшихся в
комнате, что никто не зааплодировал. Все, затаив дыхание, ждали, когда Альдо
снова заговорит. И вновь мне вспомнились детские годы и та власть, которую
он имел надо мной. Только что я был свидетелем проявления той же мощи, но
более зрелой, более опасной.
-- Вы видели, -- сказал Альдо, -- что театральные сражения не для нас.
А теперь пусть женщины и те, кто не желает к нам присоединиться, покинут эту
комнату. Мы не будем на них в претензии. Те же, кто хочет предложить свои
услуги, остаются.
Одна девушка с протестующим криком бросилась к нему, но он покачал
головой.
-- Извините, -- сказал он, -- никаких женщин. Только не для этого.
Отправляйтесь домой и учитесь перевязывать раны, да, раны, а сражаться
предоставьте нам.
Дверь в тронный зал широко распахнулась. Медленно, неохотно к ней
направились те несколько женщин, которые оказались среди приглашенных. К ним
присоединилось несколько мужчин -- человек двенадцать, не больше. Я был в их
числе. Досмотрщик в тронном зале жестом показал нам на выход. Мы медленно
вышли на галерею, и дверь закрылась за нами. В общей сложности нас было
человек восемнадцать или двадцать. Исполненные презрения к нам девушки даже
не стали ждать, чтобы их кто- нибудь проводил. Те из них, кто был знаком
между собой, взялись за руки, и их каблуки застучали по лестнице.
Пристыженные, но не сдающие своих позиций мужчины предлагали друг другу
сигареты.
-- Ну уж нет, увольте, -- сказал один. -- Фашизм чистой воды -- вот
куда он клонит.
-- Ты с ума сошел, -- сказал другой. -- Как ты не понимаешь, что он
целит в предпринимателей? Он явно коммунист. Говорят, он член
коммунистической партии.
-- А я думаю, что политика ему до лампочки, -- сказал третий. -- Просто
он отъявленный мистификатор и нацеливает на это всю свою фестивальную
команду. То же самое он устроил и в прошлом году, нарядившись папским
гвардейцем. Я был готов примкнуть к ним, пока не увидел сегодняшнюю драку.
Никакому художественному председателю не позволю изрубить себя на куски.
Ни один из них не повышал голоса. Они спорили, но спорили яростным
шепотом. Вслед за девушками мы не спеша спустились по лестнице.
-- Одно можно точно сказать, -- заметил кто-то. -- Если это дойдет до
ребят с Э. К., то будет смертоубийство.
-- И кого будут убивать?
-- Хорош вопрос после представления, которое мы только что видели.
Конечно, их, Э. К.
-- Тогда я пойду и запишусь. Стоит рискнуть, чтобы проучить их.
-- Я тоже. На баррикады!
Итак, каждый вновь обрел свое лицо. Стоя на площади, они продолжали
спорить и обсуждать волнующую их тему. Было ясно, что взаимная неприязнь
между студентами Э. К. и других факультетов достигла опасной черты. Затем
она стали подниматься по холму к университету и студенческому общежитию. Я
ждал, пока ко мне не подошла женщина, которая, как я заметил, некоторое
время стояла на ступенях собора.
-- Ну? -- спросила Карла Распа.
-- Ну? -- ответил я.
-- До этого вечера я никогда не хотела быть мужчиной, -- сказала она.
-- Совсем как в американской песне: <Что б ни делали они, я сумею сделать
лучше>. Пожалуй, кроме одного. Я не умею сражаться.
-- Возможно, найдутся роли и для женщин, -- сказал я. -- Он завербует
вас позже. В толпе всегда есть женщины. Чтобы кричать, бросать камни.
-- Я не хочу кричать, -- возразила она. -- Я хочу сражаться. -- И,
смерив меня не менее презрительным взглядом, чем девушки-студентки,
спросила: -- Почему вы к ним не присоединились?
-- Потому что я -- перелетная птица.
-- Это не причина. Если на то пошло, я из той же породы. В любую минуту
могу сорваться и читать лекции где-нибудь еще. Могу получить перевод. Но
только не сейчас. Не после того, что я увидела сегодня вечером. Возможно...
-- Она прервалась, пока я давал ей прикурить. -- Возможно, это именно то,
что я ищу. Цель. Дело.
Мы пошли по виа Россини.
-- Неужели вы видите свою цель в том, чтобы играть в фестивальном
спектакле? -- спросил я.
-- Он говорил не об игре, -- возразила она.
Было еще рано, и, как всегда субботними вечерами, по улице
прогуливались пары и целые семьи. Студенты встречались редко, или мне просто
так показалось? До конца воскресенья они разъехались по домам. По улицам
гуляла молодежь из магазинов, банков, контор. Коренные обитатели Руффано.
-- Он здесь давно? -- спросил я.
-- Профессор Донати? Ах, несколько лет. Он здесь родился, во время
войны служил летчиком-истребителем, считался погибшим, затем вернулся,
закончил аспирантуру. Остался преподавателем. Был принят в художественный
совет Руффано и несколько лет назад избран его председателем. Многие
влиятельные люди к нему очень благоволят, но многие не признают. Конечно, не
ректор. Профессор Бутали в него верит.
-- А супруга ректора?
-- Ливия Бутали? Понятия не имею. Она сноб. Вся в себе и не думает ни о
чем, кроме музыки. Из старинного флорентийского рода, и никому не дает
забывать об этом. Едва ли у профессора Донати находится для нее время.
Мы вышли на пьяцца делла Вита. Только сейчас я вспомнил, что пригласил
мою спутницу отобедать. И подумал, помнит ли об этом она? Мы перешли площадь
и, пройдя по виа Сан Микеле, остановились перед домом номер 5.
Здесь она неожиданно протянула мне руку.
-- Не сочтите меня невежливой, -- сказала она, -- но дело в том, что
мне надо побыть одной. Мне надо подумать о том, что я видела сегодня
вечером. Разогрею суп и лягу в постель. Я вас подвела?
-- Нет, -- ответил я. -- Я чувствую то же, что и вы.
-- Значит, в другой раз. -- Она кивнула. -- Может быть, завтра. Все
зависит... Во всяком случае, вы -- мой сосед, живете в нескольких шагах. Мы
всегда сумеем найти друг друга.
-- Естественно, -- сказал я. -- Доброй ночи. И благодарю вас.
Она вошла в дверь дома номер 5, а я пошел дальше по улице к номеру 24.
Осторожно вошел. Никого. Из гостиной Сильвани доносились звуки телевизора.
Я взял телефонную книгу, которая лежала в холле на столике рядом с
телефоном, и стал ее перелистывать. Донати. Профессор Альдо Донати. Адрес:
виа деи Соньи, 2.
Я снова вышел на улицу.
Мой путь вел мимо нашего старого дома, почти к вершине виа деи Соньи до
того, как она сворачивает к виа 8 Сеттембре над университетом. Дом под
номером 2 был высоким, узким зданием, которое стояло особняком над
расположенными ниже по склону церковью Сан Донато и опоясывающей город
длинной виа делле Мура. В былые дни этот дом принадлежал нашему врачу,
доброму доктору Маури, который навещал меня всякий раз, когда у меня
разыгрывался кашель, -- говорили, что я страдаю слабой грудью, -- и, чтобы
прослушать мое дыхание, никогда не пользовался стетоскопом. Он просто
прикладывал ухо к моей голой груди и при этом вцеплялся руками в мои плечи,
что всегда казалось мне крайне безвкусным. Он и тогда был в годах, а теперь,
наверное, уже умер или отошел от медицинской практики.
Я подошел к дому и взглянул на табличку с именем -- Донати -- на правой
двери под двойной аркой. Эта двойная арка открывала доступ как на виа деи
Соньи, так и на поросший травой склон и лестницу, спускающуюся к церкви Сан
Донато. Слева была квартира привратника, в которой когда-то жила кухарка
доктора Маури.
Я пристально рассматривал табличку с именем. Точно такая же была на
нашем доме номер 8. Для Марты предметом особой гордости было держать ее
начищенной до блеска, и если дать волю воображению, не исключено, что это и
есть та самая. Рядом с ней был звонок. Я положил палец на кнопку и нажал. Я
услышал отдаленный звон. Никто не ответил. Скорее всего, Альдо живет один,
но если и нет, то, кто бы с ним ни жил, находится сейчас в герцогском
дворце, в комнате херувимов.
Чтобы окончательно убедиться, я еще раз нажал на звонок, но с тем же
результатом. Я повернулся и посмотрел на дверь привратника. После некоторого
колебания я позвонил в нее. Дверь почти сразу открылась, и появившийся на
пороге человек спросил, по какому я делу. Кустистые брови, коротко
подстриженные волосы, хоть и поседевшие, показались мне знакомыми. И я
вспомнил. Этот человек -- товарищ по оружию моего брата. Он очень привязался
к Альдо, и однажды мой брат привез его домой в отпуск. С тех пор он поседел,
но в остальном почти не изменился. Изменился я. Глядя на тридцатидвухлетнего
мужчину, никто не вспомнит десятилетнего мальчика.
-- Профессора Донати, -- сказал он мне, -- нет дома. Вы найдете его в
герцогском дворце.
-- Я знаю, -- сказал я, -- там я его уже видел. Но не с глазу на глаз.
У меня к нему личное дело.
-- Мне очень жаль, -- сказал он, -- но я не знаю, когда профессор
вернется. Обед он не заказывал. Если вы оставите свое имя, то всегда можете
позвонить ему по телефону и договориться о встрече.
-- Моя фамилия Фаббио, но она ему ничего не скажет. -- Я и сам не знал,
проклинать мне имя, унаследованное от моего отчима, или благословлять.
-- Синьор Фаббио, -- повторил мужчина. -- Я запомню. Если не увижу
профессора сегодня, то скажу ему завтра утром.
-- Благодарю вас, -- сказал я. -- Благодарю и доброй ночи.
-- Доброй ночи, синьор.
Он закрыл дверь. Я стоял возле выхода, ведущего на виа деи Соньи. И
вдруг я вспомнил имя мужчины. Джакопо. Когда мой брат привез его домой в
отпуск, ему было неловко, он чувствовал себя лишним. Марта с первого взгляда
поняла ситуацию и взяла его к себе на кухню.
Я раздумывал, имеет ли смысл снова идти в герцогский дворец и искать
моего брата там. Но я быстро отказался от этой мысли. При нем будет
телохранитель, а то и целая толпа льстивых студентов.
Я уже собирался выйти из-под арки перед входом, как услышал
приближающиеся шаги. Я повернулся на звук и увидел женщину. Женщина эта была
Карла Распа. Я сделал несколько шагов и свернул за арку. Так она не могла
меня видеть, а я ее мог. Подойдя к двери Альдо, она сделала то же, что и я,
то есть позвонила. Она ждала, глядя через плечо на дверь Джакопо, но звонить
ему не стала. Не дождавшись ответа, она пошарила рукой в сумке, вынула
конверт и просунула его в почтовую щель в двери; письмо упало на пол
прихожей. В ее опущенных плечах читалось разочарование. Она вышла на виа деи
Соньи, и вскоре стук ее высоких каблуков замер вдали. Так вот для чего она
отделалась от меня. Никакой тарелки супа и никакой постели для Карлы Распа.
Должно быть, этот план пришел ей на ум вскоре после того, как мы вышли из
герцогского дворца. Теперь, когда она пребывает в растрепанных чувствах, суп
ей будет весьма кстати, но есть его ей придется в одиночку.
Я дождался, когда, по моим расчетам, она уже скрылась из виду, намного
опередив меня, и в свою очередь вернулся на виа Сан Микеле. На сей раз я
проник в святилище Сильвани и объяснил синьоре, что ничего не ел. Сойдет что
угодно. Она выключила телевизор и гостеприимно втолкнула меня в столовую. Ее
муж решил составить мне компанию. Я рассказал им, что был приглашен в
герцогский дворец. Казалось, это произвело на них впечатление.
-- Вы собираетесь принять участие в фестивале? -- осведомилась синьора.
-- Не знаю, -- ответил я. -- Не думаю.
-- Вам следует это сделать, -- твердо сказала она. -- Фестиваль --
великое событие для Руффано. Чтобы увидеть его, люди приезжают издалека. В
прошлом году многим пришлось вернуться. Нам повезло. Мужу удалось достать
места на пьяцца Маджоре, и мы видели процессию папской гвардии. Это было
очень реально, и я потом говорила, что мы словно жили в те времена. Когда
ректор, одетый папой Клементом, меня благословил, то мне показалось, будто я
получила благословение самого его святейшества.
Она суетилась по комнате, подавая мне еду и питье.
-- Да, -- согласился ее муж. -- Все было просто великолепно. Говорят,
что, несмотря на болезнь ректора, в этом году будет еще лучше. Профессор
Донати -- великий артист. Некоторые полагают, что он ошибся в своем
призвании. Ему следовало стать кинорежиссером, а не тратить время на местный
художественный совет. Ведь Руффано -- город маленький.
Я ел скорее от внутренней пустоты, чем от голода. Волнение не улеглось,
и меня все еще лихорадило.
-- Что за человек этот профессор Донати? -- спросил я.
Синьора улыбнулась и закатила глаза.
-- Вы же видели его сегодня вечером, не так ли? -- сказала она. --
Поэтому сами можете судить, что думают о нем женщины. Будь я наполовину
моложе, я не оставила бы его коротать жизнь в одиночестве.
Ее муж рассмеялся.
-- А все его темные глаза, -- сказал он. -- Он знает, как подойти не
только к женщинам, но и к местным властям. Он получает все, чего ни
попросит. А если серьезно, то он и ректор очень много сделали для Руффано.
Конечно, он местный. Его отец, синьор Донати многие годы был хранителем
дворца, поэтому профессор знает, что здесь требуется. Видите ли, вернувшись
после войны, он узнал, что отец его умер в лагере, а мать сбежала с немецким
генералом, забрав с собой его младшего брата. Можно сказать, всю семью как
смыло. Чтобы пережить такое, нужно немалое мужество. Он остался. Целиком
посвятил себя Руффано и никогда не смотрел в сторону. Таким человеком нельзя
не восхищаться.
Синьора Сильвани подвинула ко мне фрукты. Я отрицательно покачал
головой.
-- Больше не могу, -- сказал я. -- Только кофе. -- Я взял предложенную
синьорой сигарету.
-- Значит, он так и не женился?
-- Нет. Вы же понимаете, каково это, -- сказала синьора. -- Молодой
человек после всего, что ему пришлось пережить, -- он был летчиком, когда
его самолет сбили, вступил в ряды Сопротивления, -- возвращается домой,
надеется встретиться со своей семьей и вдруг узнает, что его мать сбежала с
немцем. Такое открытие вряд ли заставит его с любовью относиться к
противоположному полу. По-моему, именно это навсегда отвратило его от
женщин.
-- Да нет, -- сказал ее муж. -- Он оправился. В конце концов, тогда он
был совсем мальчиком. Профессору Донати, наверное, лет сорок. Дай время.
Когда он созреет для женитьбы, то найдет себе пару.
Я допил кофе и встал из-за стола.
-- У вас усталый вид, -- участливо заметила синьора Сильвани. -- В
библиотеке вас просто завалили работой. Ну, ничего, завтра воскресенье. Если
захотите, можете весь день оставаться в постели.
Я поблагодарил их и пошел наверх. Сбросил одежду -- голова у меня по-
Отбрасывая тени на потолок, факелы и пламя камина почти не освещали
наших соседей, отчего было невозможно отличить гостей от хозяев. Все
выглядели молодыми, почти все были мужчины. Казалось, что несколько молодых
женщин присутствуют здесь из милости.
Огромная комната постепенно заполнялась людьми, но толпы не было, и
когда мои глаза привыкли к свету факелов, я увидел, что мы и те из
собравшихся, кого, видимо, допустили сюда впервые, в нерешительности
собрались группами, в то время как остальные ходят свободно и уверенно,
пересекают просторную комнату и изредка поглядывают на нас с вялым и слегка
презрительным любопытством завсегдатаев этих покоев.
Но вот стоявший у входа человек закрыл дверь. Повернулся к ней спиной и
застыл с бесстрастным лицом, скрестив руки на груди. Мгновенно наступила
тишина. У кого-то из женщин сдали нервы, она истерически хихикнула, но ее
спутники тут же ее одернули. Я бросил взгляд на Карлу Распа. Она протянула
руку, схватила меня за пальцы и судорожно сжала их. Ее безмолвное напряжение
передалось мне, и я почувствовал себя в ловушке. Если бы здесь кто-нибудь
страдал клаустрофобией, для него не было бы исхода.
Дверь в спальню герцога, до того закрытая, широко распахнулась. На
пороге появился мужчина; по обеим сторонам от него, подобно телохранителям,
шли по восемь молодых людей. Едва войдя в комнату, он в знак приветствия
протянул вперед руку, и все собравшиеся, отбросив неловкость, тесня друг
друга, бросились ему навстречу -- каждый стремился в числе первых
удостоиться его рукопожатия. Карла Распа с сияющими глазами, забыв обо мне,
тоже бросилась в очередь.
-- Кто это? -- спросил я.
Она не услышала моего вопроса. Она уже была далеко. Но стоявший рядом
молодой человек бросил на меня удивленный взгляд и сказал:
-- Как, вы не знаете? Это же профессор Донати. Председатель
художественного совета.
Я отступил в тень, подальше от света факелов. Фигура в сопровождении
телохранителей приближалась. Слово -- одному, улыбка -- другому,
похлопывание по плечу -- третьему... и ни малейшей возможности вырваться из
шеренги, ни малейшей возможности бежать: напор стоящих за мной влек меня
вперед и вперед. Сам не зная как, я вновь оказался рядом с моей спутницей и
услышал ее слова:
-- Это синьор Фаббио. Он помогает синьору Фосси в библиотеке.
Он протянул мне руку и сказал:
-- Прекрасно, прекрасно. Очень рад вас видеть, -- и, едва взглянув на
меня, проследовал дальше.
Карла Распа о чем-то взволнованно заговорила с соседом -- слава Богу,
не со мной. Для меня разверзлась могила. Возопили небеса. Христос вновь
восстал во всем величии своем. Вчерашний незнакомец с виа деи Соньи --
отнюдь не призрак, и если бы я все еще осмеливался сомневаться, одного имени
было бы достаточно, чтобы в этом убедиться.
Председатель художественного совета. Профессор Донати. Профессор Альдо
Донати. Протекшие двадцать четыре года придали солидность фигуре,
уверенность походке, высокомерный наклон головы: но высокий лоб, большие
темные глаза, чуть скривленный рот и голос, теперь более глубокий, но с
небрежной, той же небрежной интонацией -- все это принадлежало моему брату.
Альдо жив. Альдо восстал из мертвых, и мир... мой мир рушился.
Я повернулся лицом к стене и вперил взгляд в гобелен. Я ничего не
видел, ничего не слышал. По комнате ходили люди, они разговаривали, но даже
если бы у меня над головой гудели тысячи самолетов, я бы их не услышал.
Один-единственный самолет двадцать два года назад, да, двадцать... два года
назад все-таки не упал -- вот все, что имело для меня значение. А если и
упал, то не сгорел, а если и сгорел, то летчик выбрался из него целым и
невредимым. Мой брат жив. Мой брат не умер.
Кто-то коснулся моей руки. Это была Карла Распа. Она спросила:
-- Что вы о нем думаете?
Я ответил:
-- Я думаю, он бог...
Она улыбнулась и, подняв руку, прошептала:
-- Так же думают и все они.
Я прислонился к стене. Я весь дрожал и не хотел, чтобы она это
заметила. Больше всего я боялся, что пошатнусь, упаду, привлеку к себе
внимание и Альдо увидит меня при всех. Потом... да, потом... Но не сейчас. Я
был не в силах думать, строить планы. Я не могу, не должен выдать себя. Но
эта дрожь... как ее унять?
-- Проверка окончена, -- шепнула мне Карла Распа. -- Он собирается
говорить.
В комнате было только одно сиденье -- высокий, с узкой спинкой стул
пятнадцатого века; раньше он обычно стоял перед камином. Один из
телохранителей выступил вперед и поставил стул в центре комнаты. Альдо
улыбнулся и сделал знак рукой. Все уселись на пол; некоторые прислонились
спиной к стене, остальные сгрудились в кучу поближе к оратору. Свет факелов
по-прежнему отбрасывал тени на потолок, но теперь они стали еще более
причудливыми. Я не мог определить, сколько нас собралось -- человек
восемьдесят, сто или больше. В камине играли языки пламени. Альдо сел на
стул, и я сделал отчаянную попытку унять дрожь в руках.
-- Этой весной исполняется пятьсот двадцать пять лет, как жители
Руффано убили своего герцога, -- начал Альдо. -- Ни в путеводителях, ни в
официальной истории пятнадцатого века вы не найдете описания того, каким
способом он был умерщвлен. Как видите, даже в то время цензоры приложили
руку для сокрытия правды. Разумеется, я имею в виду Клаудио, первого герцога
Руффано по прозвищу Сокол, которого люди возненавидели и отвергли, потому
что боялись. Почему они боялись его? Потому что он обладал даром читать в их
душах. Их мелкая ложь, гнусная хитрость, соперничество в делах торговли и
коммерции -- ведь все жители Руффано только и думали, как бы обогатиться за
счет голодающих крестьян, -- вызывали справедливое осуждение Сокола. Они
ничего не понимали ни в искусстве, ни в культуре, и это в тот век, когда
начинала брезжить заря Возрождения. Епископ и священники объединились с
дворянством и купцами, чтобы держать народ в почти животном невежестве и
всеми возможными средствами препятствовать начинаниям герцога.
При своем дворе он собрал незаурядных молодых людей -- происхождение не
имело значения, если они были умны и обладали развитым интеллектом.
Благодаря своему мужеству, силе рук и беззаветной преданности искусству во
всех его областях они представляли собой элиту, если угодно, назовите их
фанатиками. Пример этих молодых людей подобно яркому пламени факела освещал
все герцогства Италии. Надо всем царило искусство; галереи, наполненные
прекрасными вещами значили больше, чем банкирские дома; бронзовые статуэтки
ценились выше, чем рулоны ткани. Для этого герцог повысил налоги -- купцы
отказывались их платить. Он устраивал при дворе турниры и состязания в
рыцарской доблести, чтобы тренировать молодых придворных -- народ поносил
его и называл распутником.
Прошло пятьсот двадцать пять лет, и я уверен, что настало время вернуть
герцогу его доброе имя. Точнее, воздать должное его памяти. Вот почему, коль
скоро в отсутствие ректора синьора Бутали, которого все мы глубоко чтим и
уважаем, на мою долю выпала организация фестиваля этого года, я решил
инсценировать восстание жителей Руффано против непонятого ими их господина и
владыки Клаудио, первого герцога, того, кого все они называли Соколом.
Альдо сделал паузу. Такие паузы я хорошо знал. В прошлом он пользовался
ими, когда мы лежали рядом в нашей общей спальне и он рассказывал мне
какую-нибудь историю.
-- Некоторые из вас, -- продолжил Альдо, -- об этом знают. У нас уже
было несколько репетиций. Вы должны помнить, что полет Сокола -- так названы
торжества этого года и именно так Клаудио ушел из жизни -- никогда прежде не
инсценировался и никогда больше не будет инсценироваться. Я хочу, чтобы он
навсегда остался в ваших душах и в памяти тех, кто его увидит. Все, что до
сих пор происходило на наших фестивалях, -- ничто в сравнении с этим. Я хочу
поставить величайший спектакль, какой когда-либо видел наш город. Поэтому
мне надо больше добровольцев, чем в прошлые годы.
В рядах тех, кто сидел на полу перед Альдо, поднялся легкий шум. Все
руки взметнулись вверх. Бледные в лучах колеблющегося света лица, как одно,
обратились в его сторону.
-- Подождите, -- сказал он. -- Подойдут не все. Немного позднее я
отберу тех, кто мне подойдет. Суть в том... -- Он немного помедлил и,
подавшись вперед, внимательно посмотрел на обращенные к нему молодые лица.
-- Вам известны мои методы. Мы пользовались ими в прошлом и в позапрошлом
годах. Самое главное, чтобы каждый доброволец верил в свою роль, сжился с
нею. В этом году вы будете придворными Сокола. Той самой небольшой группой
преданных ему людей. Вы, студенты факультета истории искусств нашего
университета, по самой природе своей будете элитой. Да вы уже и есть элита.
Потому-то и находитесь здесь, в Руффано. В этом смысл вашей жизни. Но в
университете вы составляете меньшинство, ваши ряды немногочисленны.
Подавляющее большинство, составляющее другие факультеты, -- варвары, готы и
вандалы, которые, как и купцы пятисотлетней давности, ничего не понимают в
искусстве, ничего не понимают в красоте. Дай им волю, и они уничтожат все
сокровища, собранные в этих покоях, возможно, снесут и сам дворец, а на его
месте возведут... Что? Фабрики, конторы, банки, торговые дома, и не с тем,
чтобы обеспечить занятость и облегчить жизнь крестьянству, которое живет
ничуть не лучше, чем пятьсот лет назад, но ради собственного обогащения, для
того, чтобы владеть еще большим числом машин, телевизоров, похожих на
конфетные коробки вилл на Адриатике и тем самым породить еще большее
недовольство, нищету и горе.
Он неожиданно встал и поднял руку, чтобы унять взрыв аплодисментов,
гулким эхом отдающихся от лепного потолка.
-- Хватит, -- сказал Альдо. -- На сегодня достаточно. А теперь мы дадим
небольшое представление и покажем, чему успели научить наших добровольцев.
Отойдите в сторону, иначе вас могут поранить.
Аплодисменты смолкли, и наступила полная тишина. Толпа подалась вперед
в нетерпеливом ожидании обещанного зрелища. Появились два телохранителя и
унесли стул. Еще четверо с факелами в руках образовали квадрат в центре
комнаты.
Альдо занял место рядом с одним из факелов, и тут же в середину
квадрата бросились два молодых человека в белых рубашках с закатанными по
локоть рукавами и черных джинсах. На них были маски, но не для защиты, а
чтобы скрыть лица. Оба держали в руках обнаженные шпаги. Они не играли. Они
сражались по-настоящему, как дуэлянты былых времен. Под непрерывный звон
стали удар следовал за ударом, выпад за выпадом, бросок за броском. Вскоре
стало ясно, что силы не равны; сильнейший вынудил противника опуститься на
одно колено и острием шпаги коснулся его горла. Приглушенный вздох зрителей
заглушил судорожное дыхание поверженного дуэлянта, и его белая рубашка
окрасилась кровью. Возможно, порез был не больше, чем от случайного движения
бритвы, но его нанесла шпага.
-- Довольно! -- крикнул Альдо. -- Мы видели, на что вы способны.
Прекрасный поединок. Благодарю вас.
Он бросил побежденному свой платок, тот зажал им рану и поднялся на
ноги. Оба юноши вышли из освещенного квадрата и скрылись за дверями
герцогской спальни. Реальность увиденного настолько ошеломила собравшихся в
комнате, что никто не зааплодировал. Все, затаив дыхание, ждали, когда Альдо
снова заговорит. И вновь мне вспомнились детские годы и та власть, которую
он имел надо мной. Только что я был свидетелем проявления той же мощи, но
более зрелой, более опасной.
-- Вы видели, -- сказал Альдо, -- что театральные сражения не для нас.
А теперь пусть женщины и те, кто не желает к нам присоединиться, покинут эту
комнату. Мы не будем на них в претензии. Те же, кто хочет предложить свои
услуги, остаются.
Одна девушка с протестующим криком бросилась к нему, но он покачал
головой.
-- Извините, -- сказал он, -- никаких женщин. Только не для этого.
Отправляйтесь домой и учитесь перевязывать раны, да, раны, а сражаться
предоставьте нам.
Дверь в тронный зал широко распахнулась. Медленно, неохотно к ней
направились те несколько женщин, которые оказались среди приглашенных. К ним
присоединилось несколько мужчин -- человек двенадцать, не больше. Я был в их
числе. Досмотрщик в тронном зале жестом показал нам на выход. Мы медленно
вышли на галерею, и дверь закрылась за нами. В общей сложности нас было
человек восемнадцать или двадцать. Исполненные презрения к нам девушки даже
не стали ждать, чтобы их кто- нибудь проводил. Те из них, кто был знаком
между собой, взялись за руки, и их каблуки застучали по лестнице.
Пристыженные, но не сдающие своих позиций мужчины предлагали друг другу
сигареты.
-- Ну уж нет, увольте, -- сказал один. -- Фашизм чистой воды -- вот
куда он клонит.
-- Ты с ума сошел, -- сказал другой. -- Как ты не понимаешь, что он
целит в предпринимателей? Он явно коммунист. Говорят, он член
коммунистической партии.
-- А я думаю, что политика ему до лампочки, -- сказал третий. -- Просто
он отъявленный мистификатор и нацеливает на это всю свою фестивальную
команду. То же самое он устроил и в прошлом году, нарядившись папским
гвардейцем. Я был готов примкнуть к ним, пока не увидел сегодняшнюю драку.
Никакому художественному председателю не позволю изрубить себя на куски.
Ни один из них не повышал голоса. Они спорили, но спорили яростным
шепотом. Вслед за девушками мы не спеша спустились по лестнице.
-- Одно можно точно сказать, -- заметил кто-то. -- Если это дойдет до
ребят с Э. К., то будет смертоубийство.
-- И кого будут убивать?
-- Хорош вопрос после представления, которое мы только что видели.
Конечно, их, Э. К.
-- Тогда я пойду и запишусь. Стоит рискнуть, чтобы проучить их.
-- Я тоже. На баррикады!
Итак, каждый вновь обрел свое лицо. Стоя на площади, они продолжали
спорить и обсуждать волнующую их тему. Было ясно, что взаимная неприязнь
между студентами Э. К. и других факультетов достигла опасной черты. Затем
она стали подниматься по холму к университету и студенческому общежитию. Я
ждал, пока ко мне не подошла женщина, которая, как я заметил, некоторое
время стояла на ступенях собора.
-- Ну? -- спросила Карла Распа.
-- Ну? -- ответил я.
-- До этого вечера я никогда не хотела быть мужчиной, -- сказала она.
-- Совсем как в американской песне: <Что б ни делали они, я сумею сделать
лучше>. Пожалуй, кроме одного. Я не умею сражаться.
-- Возможно, найдутся роли и для женщин, -- сказал я. -- Он завербует
вас позже. В толпе всегда есть женщины. Чтобы кричать, бросать камни.
-- Я не хочу кричать, -- возразила она. -- Я хочу сражаться. -- И,
смерив меня не менее презрительным взглядом, чем девушки-студентки,
спросила: -- Почему вы к ним не присоединились?
-- Потому что я -- перелетная птица.
-- Это не причина. Если на то пошло, я из той же породы. В любую минуту
могу сорваться и читать лекции где-нибудь еще. Могу получить перевод. Но
только не сейчас. Не после того, что я увидела сегодня вечером. Возможно...
-- Она прервалась, пока я давал ей прикурить. -- Возможно, это именно то,
что я ищу. Цель. Дело.
Мы пошли по виа Россини.
-- Неужели вы видите свою цель в том, чтобы играть в фестивальном
спектакле? -- спросил я.
-- Он говорил не об игре, -- возразила она.
Было еще рано, и, как всегда субботними вечерами, по улице
прогуливались пары и целые семьи. Студенты встречались редко, или мне просто
так показалось? До конца воскресенья они разъехались по домам. По улицам
гуляла молодежь из магазинов, банков, контор. Коренные обитатели Руффано.
-- Он здесь давно? -- спросил я.
-- Профессор Донати? Ах, несколько лет. Он здесь родился, во время
войны служил летчиком-истребителем, считался погибшим, затем вернулся,
закончил аспирантуру. Остался преподавателем. Был принят в художественный
совет Руффано и несколько лет назад избран его председателем. Многие
влиятельные люди к нему очень благоволят, но многие не признают. Конечно, не
ректор. Профессор Бутали в него верит.
-- А супруга ректора?
-- Ливия Бутали? Понятия не имею. Она сноб. Вся в себе и не думает ни о
чем, кроме музыки. Из старинного флорентийского рода, и никому не дает
забывать об этом. Едва ли у профессора Донати находится для нее время.
Мы вышли на пьяцца делла Вита. Только сейчас я вспомнил, что пригласил
мою спутницу отобедать. И подумал, помнит ли об этом она? Мы перешли площадь
и, пройдя по виа Сан Микеле, остановились перед домом номер 5.
Здесь она неожиданно протянула мне руку.
-- Не сочтите меня невежливой, -- сказала она, -- но дело в том, что
мне надо побыть одной. Мне надо подумать о том, что я видела сегодня
вечером. Разогрею суп и лягу в постель. Я вас подвела?
-- Нет, -- ответил я. -- Я чувствую то же, что и вы.
-- Значит, в другой раз. -- Она кивнула. -- Может быть, завтра. Все
зависит... Во всяком случае, вы -- мой сосед, живете в нескольких шагах. Мы
всегда сумеем найти друг друга.
-- Естественно, -- сказал я. -- Доброй ночи. И благодарю вас.
Она вошла в дверь дома номер 5, а я пошел дальше по улице к номеру 24.
Осторожно вошел. Никого. Из гостиной Сильвани доносились звуки телевизора.
Я взял телефонную книгу, которая лежала в холле на столике рядом с
телефоном, и стал ее перелистывать. Донати. Профессор Альдо Донати. Адрес:
виа деи Соньи, 2.
Я снова вышел на улицу.
Мой путь вел мимо нашего старого дома, почти к вершине виа деи Соньи до
того, как она сворачивает к виа 8 Сеттембре над университетом. Дом под
номером 2 был высоким, узким зданием, которое стояло особняком над
расположенными ниже по склону церковью Сан Донато и опоясывающей город
длинной виа делле Мура. В былые дни этот дом принадлежал нашему врачу,
доброму доктору Маури, который навещал меня всякий раз, когда у меня
разыгрывался кашель, -- говорили, что я страдаю слабой грудью, -- и, чтобы
прослушать мое дыхание, никогда не пользовался стетоскопом. Он просто
прикладывал ухо к моей голой груди и при этом вцеплялся руками в мои плечи,
что всегда казалось мне крайне безвкусным. Он и тогда был в годах, а теперь,
наверное, уже умер или отошел от медицинской практики.
Я подошел к дому и взглянул на табличку с именем -- Донати -- на правой
двери под двойной аркой. Эта двойная арка открывала доступ как на виа деи
Соньи, так и на поросший травой склон и лестницу, спускающуюся к церкви Сан
Донато. Слева была квартира привратника, в которой когда-то жила кухарка
доктора Маури.
Я пристально рассматривал табличку с именем. Точно такая же была на
нашем доме номер 8. Для Марты предметом особой гордости было держать ее
начищенной до блеска, и если дать волю воображению, не исключено, что это и
есть та самая. Рядом с ней был звонок. Я положил палец на кнопку и нажал. Я
услышал отдаленный звон. Никто не ответил. Скорее всего, Альдо живет один,
но если и нет, то, кто бы с ним ни жил, находится сейчас в герцогском
дворце, в комнате херувимов.
Чтобы окончательно убедиться, я еще раз нажал на звонок, но с тем же
результатом. Я повернулся и посмотрел на дверь привратника. После некоторого
колебания я позвонил в нее. Дверь почти сразу открылась, и появившийся на
пороге человек спросил, по какому я делу. Кустистые брови, коротко
подстриженные волосы, хоть и поседевшие, показались мне знакомыми. И я
вспомнил. Этот человек -- товарищ по оружию моего брата. Он очень привязался
к Альдо, и однажды мой брат привез его домой в отпуск. С тех пор он поседел,
но в остальном почти не изменился. Изменился я. Глядя на тридцатидвухлетнего
мужчину, никто не вспомнит десятилетнего мальчика.
-- Профессора Донати, -- сказал он мне, -- нет дома. Вы найдете его в
герцогском дворце.
-- Я знаю, -- сказал я, -- там я его уже видел. Но не с глазу на глаз.
У меня к нему личное дело.
-- Мне очень жаль, -- сказал он, -- но я не знаю, когда профессор
вернется. Обед он не заказывал. Если вы оставите свое имя, то всегда можете
позвонить ему по телефону и договориться о встрече.
-- Моя фамилия Фаббио, но она ему ничего не скажет. -- Я и сам не знал,
проклинать мне имя, унаследованное от моего отчима, или благословлять.
-- Синьор Фаббио, -- повторил мужчина. -- Я запомню. Если не увижу
профессора сегодня, то скажу ему завтра утром.
-- Благодарю вас, -- сказал я. -- Благодарю и доброй ночи.
-- Доброй ночи, синьор.
Он закрыл дверь. Я стоял возле выхода, ведущего на виа деи Соньи. И
вдруг я вспомнил имя мужчины. Джакопо. Когда мой брат привез его домой в
отпуск, ему было неловко, он чувствовал себя лишним. Марта с первого взгляда
поняла ситуацию и взяла его к себе на кухню.
Я раздумывал, имеет ли смысл снова идти в герцогский дворец и искать
моего брата там. Но я быстро отказался от этой мысли. При нем будет
телохранитель, а то и целая толпа льстивых студентов.
Я уже собирался выйти из-под арки перед входом, как услышал
приближающиеся шаги. Я повернулся на звук и увидел женщину. Женщина эта была
Карла Распа. Я сделал несколько шагов и свернул за арку. Так она не могла
меня видеть, а я ее мог. Подойдя к двери Альдо, она сделала то же, что и я,
то есть позвонила. Она ждала, глядя через плечо на дверь Джакопо, но звонить
ему не стала. Не дождавшись ответа, она пошарила рукой в сумке, вынула
конверт и просунула его в почтовую щель в двери; письмо упало на пол
прихожей. В ее опущенных плечах читалось разочарование. Она вышла на виа деи
Соньи, и вскоре стук ее высоких каблуков замер вдали. Так вот для чего она
отделалась от меня. Никакой тарелки супа и никакой постели для Карлы Распа.
Должно быть, этот план пришел ей на ум вскоре после того, как мы вышли из
герцогского дворца. Теперь, когда она пребывает в растрепанных чувствах, суп
ей будет весьма кстати, но есть его ей придется в одиночку.
Я дождался, когда, по моим расчетам, она уже скрылась из виду, намного
опередив меня, и в свою очередь вернулся на виа Сан Микеле. На сей раз я
проник в святилище Сильвани и объяснил синьоре, что ничего не ел. Сойдет что
угодно. Она выключила телевизор и гостеприимно втолкнула меня в столовую. Ее
муж решил составить мне компанию. Я рассказал им, что был приглашен в
герцогский дворец. Казалось, это произвело на них впечатление.
-- Вы собираетесь принять участие в фестивале? -- осведомилась синьора.
-- Не знаю, -- ответил я. -- Не думаю.
-- Вам следует это сделать, -- твердо сказала она. -- Фестиваль --
великое событие для Руффано. Чтобы увидеть его, люди приезжают издалека. В
прошлом году многим пришлось вернуться. Нам повезло. Мужу удалось достать
места на пьяцца Маджоре, и мы видели процессию папской гвардии. Это было
очень реально, и я потом говорила, что мы словно жили в те времена. Когда
ректор, одетый папой Клементом, меня благословил, то мне показалось, будто я
получила благословение самого его святейшества.
Она суетилась по комнате, подавая мне еду и питье.
-- Да, -- согласился ее муж. -- Все было просто великолепно. Говорят,
что, несмотря на болезнь ректора, в этом году будет еще лучше. Профессор
Донати -- великий артист. Некоторые полагают, что он ошибся в своем
призвании. Ему следовало стать кинорежиссером, а не тратить время на местный
художественный совет. Ведь Руффано -- город маленький.
Я ел скорее от внутренней пустоты, чем от голода. Волнение не улеглось,
и меня все еще лихорадило.
-- Что за человек этот профессор Донати? -- спросил я.
Синьора улыбнулась и закатила глаза.
-- Вы же видели его сегодня вечером, не так ли? -- сказала она. --
Поэтому сами можете судить, что думают о нем женщины. Будь я наполовину
моложе, я не оставила бы его коротать жизнь в одиночестве.
Ее муж рассмеялся.
-- А все его темные глаза, -- сказал он. -- Он знает, как подойти не
только к женщинам, но и к местным властям. Он получает все, чего ни
попросит. А если серьезно, то он и ректор очень много сделали для Руффано.
Конечно, он местный. Его отец, синьор Донати многие годы был хранителем
дворца, поэтому профессор знает, что здесь требуется. Видите ли, вернувшись
после войны, он узнал, что отец его умер в лагере, а мать сбежала с немецким
генералом, забрав с собой его младшего брата. Можно сказать, всю семью как
смыло. Чтобы пережить такое, нужно немалое мужество. Он остался. Целиком
посвятил себя Руффано и никогда не смотрел в сторону. Таким человеком нельзя
не восхищаться.
Синьора Сильвани подвинула ко мне фрукты. Я отрицательно покачал
головой.
-- Больше не могу, -- сказал я. -- Только кофе. -- Я взял предложенную
синьорой сигарету.
-- Значит, он так и не женился?
-- Нет. Вы же понимаете, каково это, -- сказала синьора. -- Молодой
человек после всего, что ему пришлось пережить, -- он был летчиком, когда
его самолет сбили, вступил в ряды Сопротивления, -- возвращается домой,
надеется встретиться со своей семьей и вдруг узнает, что его мать сбежала с
немцем. Такое открытие вряд ли заставит его с любовью относиться к
противоположному полу. По-моему, именно это навсегда отвратило его от
женщин.
-- Да нет, -- сказал ее муж. -- Он оправился. В конце концов, тогда он
был совсем мальчиком. Профессору Донати, наверное, лет сорок. Дай время.
Когда он созреет для женитьбы, то найдет себе пару.
Я допил кофе и встал из-за стола.
-- У вас усталый вид, -- участливо заметила синьора Сильвани. -- В
библиотеке вас просто завалили работой. Ну, ничего, завтра воскресенье. Если
захотите, можете весь день оставаться в постели.
Я поблагодарил их и пошел наверх. Сбросил одежду -- голова у меня по-