Страница:
прежнему раскалывалась -- и лег на кровать. Но не чтобы заснуть. Чтобы снова
увидеть лицо Альдо в мерцающем свете факелов комнаты херувимов - - бледное,
незабываемое лицо; чтобы снова услышать голос, который я так любил, которого
так боялся, который так хорошо помнил.
Промаявшись часа два, я встал с кровати, открыл окно и закурил
сигарету. Последний гуляка уже вернулся домой, все было тихо. Я выглянул на
улицу и увидел, что ставни первого этажа в доме номер 5 тоже распахнуты.
Женщина, которой тоже не спалось, курила, облокотившись о подоконник. Как и
я, Карла Распа не могла заснуть. Не спали мы по одной и той же причине.
Утром неспокойный сон, в который я, наконец, погрузился, был прерван
церковным звоном. Сперва в семь, потом в восемь часов. Колокола собора Сан
Чиприано, других церквей... То был не бой часов, но призыв к мессе. Я лежал
в постели и вспоминал, как мы вчетвером -- отец, мать Альдо и я -- шли к
Высокой мессе в Сан Чиприано. В те давние дни перед войной. Альдо был
великолепен в форме молодежной фашистской организации. Девушки уже тогда
провожали его взглядами. Мы спускались по холму к Сан Чиприано, и начиналось
мое мученичество перед алтарным образом воскресения Лазаря.
Я встал и распахнул закрытые на ночь ставни. Шел дождь. По тротуарам
ручейками бежала вода. Несколько склонившихся под зонтами прохожих торопливо
прошли мимо. Ставни на окнах первого этажа дома номер 5 были плотно закрыты.
Последний раз я ходил к мессе в школьные годы, в Турине. По крайней мере,
ходил, чтобы присутствовать именно на мессе. Иногда я сопровождал группы
помешанных на осмотре достопримечательностей туристов, и какую бы церковь мы
ни посещали, я, задерживаясь у алтаря, был вынужден стоять и бессмысленно
глазеть по сторонам. Но теперь пойду по доброй воле.
Я еще не совсем оделся, когда стук в дверь возвестил о прибытии синьоры
Сильвани с кофе и булочками.
-- Не двигайтесь, -- сказала она. -- Посмотрите на погоду. Вставать
совершенно не к чему.
Сколько лет я именно так говорил себе, когда у меня случайно выдавалось
свободное воскресенье, неважно, дождливое или солнечное. Не к чему вставать
в Турине, не к чему в Генуе.
-- Я иду к мессе в Сан Чиприано, -- сказал я.
Синьора чуть не выронила поднос. Затем осторожно поставила его на
кровать.
-- Поразительно, -- сказала она. -- Я думала, что, кроме стариков и
очень молодых, к мессе уже никто не ходит. Рада это слышать. Вы всегда
ходите?
-- Нет, -- ответил я. -- Но сегодня особый случай.
-- Сейчас Великий пост, -- сказала она. -- Думаю, во время Великого
поста нам всем следует ходить.
-- Мой Великий пост закончился. Я собираюсь праздновать Воскресение.
-- Вам бы стоило остаться в постели и дождаться Пасхи, -- сказала она
мне.
Я выпил кофе и окончательно оделся. Голова у меня больше не кружилась.
Даже руки перестали дрожать. Да, дождь; да, бедная Марта мертва; да, ее
убили. Что из того? Днем я увижу Альдо. Впервые в жизни я был хозяином
положения; я подготовился к нашей встрече, а он нет.
Высоко, до самых ушей подняв воротник легкого пальто, которому пришлось
служить еще и плащом, я вышел под дождь. Ставни дома номер 5 были все еще
закрыты. Несколько пешеходов, влекомых той же целью, что и я, переходили
площадь. Другие, столпившись под колоннадами, ожидали автобус, который
привозит воскресные газеты. Тут же стояла небольшая очередь на автобус,
который отправлялся из Руффано. Несколько молодых людей, бросая вызов
погоде, катили на мотороллерах.
-- Это не надолго, -- крикнул кто-то сквозь рев мотора. -- Говорят, на
берегу вовсю светит солнце.
Над площадью плыл призывный звон Сан Чиприано. Не такой низкий, как у
колоколов собора, но для меня более торжественный, более властный, он словно
торопил запоздалых прихожан опуститься на колени.
Я вошел в церковь, и знакомый тяжелый запах пробудил в моей душе
непривычное умиление. Я огляделся и с удивлением увидел, что в церкви мало
народа. В дни моего детства мы приходили рано: отец хотел занять места, к
которым привык. Церковь всегда была полна, люди стояли в боковых приделах.
Какая перемена! Прихожан стало вдвое меньше. В основном семейные группы,
женщины и маленькие дети. Я подошел к боковому приделу с таким чувством,
будто исполняю какой-то древний обряд. Врата придела были открыты, но свет
не лился на лицо Лазаря в верхней части алтарного образа. Картина скрывалась
в полутьме. Как и другие картины, статуи, распятия. Тогда я вспомнил, что
сегодня, наверное, Страстное воскресенье.
Я услышал пение, но тонкие голоса мальчиков-хористов не отозвались во
мне болью. Моя душа была пуста. Быть может, я грезил? Пожилой священник,
которого я не узнал, прочел двадцатиминутную проповедь, предостерегая нас
против опасностей минувших и опасностей грядущих, ибо Господь наш Христос
еще терпит страстные муки за наши грехи. Стоявший рядом со мной маленький
ребенок с бледным от утомления лицом зевнул, и женщина, наверное мать,
слегка подтолкнула его, призывая к вниманию. Немного позднее причащающиеся,
шаркая подошвами, потянулись к алтарю. В основном это были женщины. Одна из
них, хорошо одетая, с головой, покрытой черной кружевной вуалью, всю мессу
простояла на коленях. К причастию она не пошла. Ее голова была опущена на
руки. Когда все закончилось, когда священник и хористы ушли, а прихожане --
с лицами торжественными и спокойными от сознания исполненного долга -- стали
расходиться, она поднялась с колен, обернулась, и я узнал синьору Бутали. Я
вышел из церкви, остановился на паперти и стал ждать. Юноша на мотороллере
оказался прав. Дождь прекратился. Солнце, сиявшее над побережьем, добралось
до Руффано.
-- Синьора? -- сказал я.
Она обернулась с отсутствующим взглядом человека, которого с заоблачных
высей заставили опуститься на грешную землю.
-- Да?
Было видно, что для нее я не более, чем пустое место. Я не оставил ни
малейшего следа в ее памяти.
-- Армино Фаббио, -- сказал я. -- Вчера я заходил к вам с книгами.
В ее глазах забрезжило воспоминание. Я мог прочесть ее мысли. Ах да,
помощник библиотекаря.
-- Да, конечно, -- сказала она. -- Простите меня. Доброе утро, синьор
Фаббио.
-- Во время мессы я стоял за вами, -- сказал я. -- Во всяком случае,
мне показалось, что это вы. Я не был уверен.
Рядом со мной она спустилась по ступеням. Подняла голову, посмотрела на
небо и увидела, что зонт уже не нужен.
-- Я люблю ходить в Сан Чиприано, -- сказала она. -- Здесь особая
атмосфера, в соборе ее нет. Кажется, небо прояснилось?
Она рассеянно огляделась, и мне вдруг стало обидно, что она не
проявляет почти никакого интереса к стоящему рядом с ней мужчине. Красивая
женщина всегда чувствует, что является объектом восхищения, кто бы его ни
проявлял. Душой всегда понимаешь, что тебе воздают должное. Но синьора
Бутали, похоже, этого не понимала.
-- Вы на машине? -- спросил я.
-- Нет, -- ответила она. -- Машина в ремонте. По дороге из Рима у меня
было с ней много хлопот.
-- В таком случае вы не станете возражать, если я пройдусь с вами до
вершины холма? Конечно, если вы идете домой.
-- Да, прошу вас.
Мы пересекли пьяцца делла Вита и пошли по виа Россини. Около префектуры
свернули налево и по каменным ступеням стали подниматься к виа деи Соньи. На
середине лестницы синьора Бутали остановилась отдышаться, взглянула на меня
и впервые за все это время улыбнулась.
-- Холмы Руффано, -- сказала она. -- Надо время, чтобы к ним
привыкнуть. Особенно если вы, как я, из Флоренции.
Улыбка до неузнаваемости изменила ее. Напряженный, недовольный рот дамы
с портрета, который так любил мой отец, смягчился и сделался удивительно
женственным. Даже в глазах пбявились озорные огоньки.
-- Вы тоскуете по Флоренции? -- спросил я.
-- Иногда, -- ответила она, -- но какой в этом прок? Я знала, что меня
ждет, когда ехала сюда. Муж меня предупредил.
Она резко повернулась, и мы продолжили подъем.
-- Значит, нелегкая это доля, синьора, -- сказал я, -- быть женой
ректора?
-- Совсем нелегкая, -- согласилась она. -- Вокруг много зависти,
разногласий, на которые я должна закрывать глаза. Я не такая терпеливая, как
муж. Он буквально всю жизнь отдает работе. Иначе он не оказался бы в
больнице.
Она раскланялась с парой, которая спускалась по лестнице. По
снисходительной манере, с какой она, не улыбнувшись, наклонила голову, я
понял, почему Карла Распа говорила о жене ректора с таким чисто женским
раздражением. Сознательно или нет, но все в синьоре Бутали выдавало породу.
Интересно, подумал я, какое впечатление производит она на профессорских жен.
-- Вчера вечером, -- сказал я, -- мне удалось получить пропуск на
собрание, которое председатель художественного совета проводил в герцогском
дворце.
-- В самом деле? -- сказала она с заметным оживлением. -- Пожалуйста,
расскажите мне. Это произвело на вас впечатление?
-- Да, и очень большое, -- ответил я, ловя на себе ее взгляд. -- Но не
столько сама обстановка... факельное освещение, сколько дуэль, которую нам
показали, и прежде всего обращение профессора Донати к студентам.
Ее щеки слегка порозовели, и, как я чувствовал, причиной тому была не
усталость от долгого подъема, а неожиданная смена темы нашего разговора.
-- Я должна побывать на одном из этих собраний. Обязательно должна. Но
мне всегда что-нибудь мешает.
-- Мне рассказывали, -- заметил я, -- что в прошлом году вы принимали
участие в фестивале. В этом году вы собираетесь поступить так же?
-- Нет, невозможно, -- ответила она. -- Ведь муж лежит в больнице в
Риме. К тому же сомневаюсь, что для меня найдется роль.
-- Вы знаете тему?
-- Бедный герцог Клаудио, не так ли? Боюсь, мои представления об этом
предмете крайне туманны. Знаю только, что было восстание и его убили.
Мы вышли на виа деи Соньи, и вдали я уже различал стену сада. Я пошел
медленнее.
-- Похоже, профессор Донати -- человек выдающийся, -- сказал я. -- В
пансионате, где я остановился, мне говорили, что он сам из Руффано.
-- Да, и более того, -- сказала она, -- его отец был хранителем
герцогского дворца, а сам он родился и провел детство в том самом доме, в
котором сейчас живем мы. Одно из самых страстных желаний профессора Донати
-- получить дом обратно. Но вряд ли это возможно, разве что состояние
здоровья моего мужа вынудит нас уехать отсюда. Как вы легко можете себе
представить, профессор Донати любит каждую комнату в этом доме. Думаю, он
очень гордился своим отцом, а его отец -- им. История его семьи -- настоящая
трагедия.
-- Да, -- сказал я. -- Да, я слышал.
-- Раньше он часто об этом рассказывал. Теперь уже нет. Надеюсь, он
начинает забывать. В конце концов, двадцать лет -- достаточно большой срок.
-- А что стало с его матерью? -- спросил я.
-- Он так и не смог узнать. Она исчезла вместе с немецкими войсками,
которые в сорок четвертом занимали Руффано, а поскольку тогда на севере шли
жестокие бои, то, скорее всего, она погибла во время бомбежки, она и
маленький брат.
-- Так был еще и брат?
-- Да, маленький мальчик лет десяти или одиннадцати. Они были очень
привязаны друг к другу. Иногда мне кажется, что именно из-за него профессор
Донати столько времени уделяет студентам.
Мы подошли к стене сада. Я рассеянно взглянул на часы. Было двадцать
пять минут двенадцатого.
-- Благодарю вас, синьора, -- сказал я. -- Вы были очень добры,
позволив мне пройтись с вами до вашего дома.
-- Нет, -- возразила она. -- Это я должна поблагодарить вас. -- Она
взялась за ручку садовой калитки и немного помедлила. -- А вы не хотели бы
лично познакомиться с профессором Донати? -- вдруг спросила она. -- Если да,
то я с удовольствием ему вас представлю.
Меня охватила паника.
-- Благодарю вас, синьора, -- сказал я, -- но мне бы ни в коем случае
не хотелось...
На губы синьоры Бутали вновь вернулась улыбка, и она не дала мне
договорить:
-- Никакого беспокойства. У ректора заведено утром по воскресеньям
приглашать к себе домой нескольких коллег, и в его отсутствие я поддерживаю
этот обычай. Сегодня зайдут два-три человека, и одним из них непременно
будет профессор Донати.
Я не так планировал нашу встречу. Я собирался прийти один на виа деи
Соньи. Синьора Бутали приняла мое волнение за нерешительность: помощник
библиотекаря чувствует себя не на своем месте.
-- Не смущайтесь, -- сказала она. -- Завтра будет что рассказать другим
помощникам!
Следом за ней я вошел в сад и подошел к двери дома, все еще мучительно
стараясь придумать предлог, чтобы уйти.
-- Анна готовит на кухне второй завтрак, -- сказала синьора Бутали. --
Вы можете помочь мне расставить бокалы.
Она открыла дверь. Мы вошли в холл и направились в столовую слева от
него. Это уже была не столовая. Все стены от пола до потолка заставлены
книгами, у окна -- большой письменный стол.
-- Это библиотека моего мужа, -- сказала она. -- Когда он дома, то
любит принимать гостей здесь, а если их оказывается слишком много, мы
открываем двери в маленькую столовую рядом.
Маленькая столовая рядом когда-то была моей детской. Синьора распахнула
обе створки двери, и я с удивлением увидел, что строго по центру комнаты
стоит стол, накрытый на одну персону. Мне вспомнился беспорядок, в каком я
ее оставил: маленькие машинки, разбросанные по полу, две пустые консервные
банки, заменявшие собой гараж.
-- Вермут -- на серванте, -- сказала синьора Бутали. -- Кампари тоже.
Бокалы -- на сервировочном столике. Будьте любезны, отвезите его в
библиотеку.
Она уже все расставила по своему усмотрению и достала сигареты, когда в
дверь позвонили.
-- Наверное, Рицци, -- сказала она. -- Я рада, что вы здесь. Она
держится слишком официально. Профессор Риццио -- декан педагогического
факультета, а его сестра отвечает за женское студенческое общежитие.
Она вдруг изменилась, словно помолодела, и в глазах появилось выражение
ранимой беззащитности. Видимо, когда ее муж был дома, то груз светского
общения лежал на его плечах.
Я вновь вошел в роль групповода и, стоя около сервировочного столика,
ждал ее команды разливать вермут. Она пошла встречать посетителей, и до меня
долетели приглушенные звуки обычных в таких случаях комплиментов. Затем она
ввела гостей в комнату. Оба они были пожилыми, седовласыми и сухопарыми. У
него был изможденный вид человека, который всегда по горло занят работой и
всю жизнь проводит за письменным столом, постоянно заваленным входящими и
исходящими документами. Я так и видел, как он отдает никчемные распоряжения
своим подчиненным. У его сестры был более представительный вид, и держала
она себя с достоинством древнеримской матроны. Я пожалел бедных студенток,
живущих под ее правлением. Я был представлен как синьор Фаббио, временный
помощник библиотекаря. Синьорина слегка наклонила голову и тут же
повернулась к хозяйке дома осведомиться о здоровье ректора.
Профессор Риццио озадаченно смотрел на меня.
-- Извините, -- сказал он, -- но я никак не припомню вашего имени. Как
давно вы работаете в библиотеке?
-- С пятницы, -- сообщил я ему. -- Меня принял синьор Фосси.
-- Значит, ваше назначение шло через него? -- спросил он.
-- Да, профессор, -- ответил я. -- Я обратился к синьору Фосси, и он
разговаривал в регистрационном бюро...
-- Право, -- прокомментировал мои слова профессор, -- я удивлен, что он
не проконсультировался со мной.
-- Полагаю, он не хотел вас тревожить по такому пустячному делу, --
пробормотал я.
-- Любое назначение, даже самое незначительное, представляет интерес
для заместителя ректора, -- сказал он. -- Вы откуда?
-- Я работал в Генуе, профессор, -- ответил я. -- Но мой дом в Турине.
Там я окончил университет. Я имею степень по современным языкам.
-- Хоть в этом повезло, -- сказал он. -- Это больше того, что имеют
другие временные сотрудники.
Я спросил, что он будет пить, и профессор попросил немного вермута. Я
налил ему вермута, и он отошел от меня. Синьорина Риццио сказала, что пить
вообще не будет, но после протестов синьоры Бутали снизошла до стакана
минеральной воды.
-- Так вы работаете в библиотеке? -- спросила она, подавляя меня своим
величием и фигурой.
Как и у большинства мужчин ниже среднего роста, высокие женщины будят
во мне все самое худшее.
-- Я провожу там время, синьорина, -- сказал я. -- Сейчас я в отпуске,
и такая работа мне подходит.
-- Вам посчастливилось, -- заметила она, не сводя с меня пристального
взгляда. -- Многие студенты третьего или четвертого курса были бы рады
получить такую возможность.
-- Вполне возможно, синьорина, -- проговорил я небрежно-любезным тоном.
-- Но я не студент. Я групповод, который говорит на нескольких языках и
привык сопровождать группы международного значения по крупнейшим и наиболее
значительным городам нашей страны -- Флоренции, Риму, Неаполю...
Мое нахальство привело синьорину в немалое раздражение, что не
замедлило отразиться на ее лице. Она пила минеральную воду маленькими
глотками, и ее горло подрагивало по мере прохождения жидкости. Еще один
звонок в дверь избавил ее от продолжения беседы. Моя хозяйка, все время
прислушивавшаяся, не зазвонит ли звонок, обернулась ко мне с красноречивым
румянцем на щеках.
-- Прошу вас, откройте за меня, -- сказала она. -- Это, наверное,
профессор Донати.
Она продолжила разговор с профессором Риццио, пытаясь скрыть душевное
волнение под несвойственным ей оживлением. Групповод пьет редко. Не
осмеливается. Однако сейчас я под неодобрительные взгляды синьорины Риццио
проглотил бокал вермута и, извинившись, направился к двери. Альдо уже открыл
ее -- вне всякого сомнения, он был в этом доме persona grata -- и хмуро
смотрел на стул с брошенным на него плащом профессора Риццио. Затем его
взгляд упал на меня. Хоть бы искра воспоминания. Хоть бы проблеск интереса.
-- Синьора Бутали ждет вас, -- проговорил я с большим трудом.
-- Полагаю, что так, -- сказал он. -- Вы кто?
-- Моя фамилия Фаббио, -- ответил я. -- Вчера вечером я имел честь
увидеться с вами в герцогском дворце. Я был с синьориной Распа.
-- Ах да, -- сказал он. -- Да, помню. Надеюсь, вы приятно провели
время.
Он не помнил. И его совершенно не интересовало, что я думаю об этом
вечере. Он направился в столовую, точнее, в библиотеку, и с его появлением
комната сразу ожила.
-- Привет, -- крикнула синьора Бутали.
-- Доброе утро, -- отозвался он, делая легкое ударение на слове <утро>.
Он склонился над протянутой ему рукой, поцеловал и тут же повернулся к
синьорине Риццио. Не спрашивая, чего он хочет, синьора Бутали налила
полбокала кампари и подала ему.
-- Благодарю, -- сказал он и, не глядя на нее, принял бокал.
В дверь снова позвонили, и я, взглядом испросив согласие хозяйки, пошел
открывать. Эти мелкие обязанности на время отвлекли меня и помогли унять
опасное дрожание рук. На пороге передо мной стоял синьор Фосси,
сопутствуемый некой дамой. Увидев меня, он слегка опешил и тут же представил
даму как свою жену. Вот уж никак не ожидал, что он женат.
-- Синьор Фаббио временно помогает нам в библиотеке, -- объяснил он ей
и в ответ на мой вопрос о его самочувствии поспешно ответил, что совершенно
выздоровел.
Я снова стал в стойку около сервировочного столика и налил им выпить.
Разговор перешел на здоровье, и наша хозяйка упомянула о своем огорчении по
поводу вчерашнего отсутствия синьора Фосси в библиотеке.
-- К счастью, -- сказала она, -- синьор Фаббио смог оказать мне
любезность и принести книги, которые я просила.
Библиотекарь, страстно желавший увести разговор от своего вчерашнего
недомогания, не стал задерживаться на книгах и сразу осведомился о ректоре.
Разговор о профессоре Бутали принял общий характер, все надеялись, что он
сможет вовремя выписаться из больницы и успеет вернуться к началу фестиваля.
Я слышал, как у меня за спиной синьорина Рицци жалуется Альдо на буйное
поведение студентов Э. К., которые взяли моду по вечерам гонять по городу на
мотороллерах.
-- У них хватает дерзости во всю мощь заводить свои машины даже под
окнами женского студенческого общежития, -- сказала она, -- и когда, в
десять часов вечера! Я просила брата поговорить с профессором Элиа, и он
уверяет, что поговорил, но профессор не принимает никаких мер. Если так
будет продолжаться, я поставлю вопрос на университетском совете.
-- Возможно, -- заметил Альдо, -- ваши юные дамы сами поощряют
энтузиастов мотоспорта из своих окон?
-- Уверяю вас, это не так, -- возразила синьорина Рицци. -- Мои юные
дамы, как вы их называете, либо готовятся к следующей лекции, либо лежат в
своих кроватях за закрытыми ставнями.
Я налил себе еще один бокал вермута. Затем поднял голову и поймал
озадаченный взгляд Альдо. Я отошел от сервировочного столика и, подойдя к
окну, стал смотреть в сад. У меня за спиной жужжали голоса. Звонили в дверь.
Кто-то другой пошел открывать. На этот раз я не вышел к очередному гостю,
чтобы быть представленным, а моя хозяйка, наверное, просто забыла про меня.
Все еще стоя у окна, я почувствовал на своем плече чью-то руку.
-- Вы странный малый, -- сказал Альдо. -- Я все спрашиваю себя, что вы
тут делаете? Я вас прежде нигде не видел?
-- Если бы я завернулся в саван, -- сказал я, -- и спрятался в бельевом
шкафу наверху, то, возможно, вы меня узнали бы. Мое имя Лазарь.
Я обернулся. Улыбка слетела с его губ. Черты утратили жесткость. Я не
видел ничего, кроме глаз, сверкающих на побледневшем лице. То было мгновение
моего торжества. В первый и единственный раз в жизни ученик потряс своего
учителя.
-- Бео... -- проговорил он. -- Боже мой, Бео.
Он не шелохнулся. Его рука еще сильней сжала мое плечо. Мне казалось,
он весь превратился в глаза. Затем неимоверным усилием воли он совладал с
собой. Его рука упала с моего плеча.
-- Придумай какой-нибудь предлог и уходи, -- сказал он. -- Жди меня на
улице. Я скоро приду. Там стоит машина, <альфа-ромео>, садись в нее.
Я, словно лунатик, пересек комнату, пробормотал несколько слов
извинений хозяйке дома, поблагодарил ее за любезность и простился. Я
поклонился гостям, если они вообще меня заметили, вышел из дома, прошел
через сад и оказался на улице. У садовой стены стояли три машины. Как было
приказано, я сел в <альфа-ромео>. Закурил сигарету и немного спустя увидел,
как из дома выходят Риццио, затем Фосси и другие гости, которым я не был
представлен. Альдо вышел последним. Он молча сел в машину и с шумом
захлопнул дверцу. Машина отъехала. Но направилась не к дому Альдо, а вниз по
холму и через порта Мальбранче за пределы Руффано. Альдо по-прежнему молчал,
и лишь когда город остался далеко позади, он остановил машину, выключил
мотор, обернулся и посмотрел на меня.
Его глаза не отрывались от моего лица. Этот досмотр. Я его хорошо
помнил. Альдо всегда проводил его, прежде чем выйти со мной из дома:
причесаны ли у меня волосы, начищены ли ботинки. Иногда он посылал меня
назад сменить рубашку.
-- Я всегда говорил, что ты не вырастешь, -- сказал Альдо.
-- Во мне пять футов и пять дюймов.
-- Так много? Не верю.
Он дал мне сигарету и поднес спичку. В отличие от моих, его руки не
дрожали.
-- И кудрей нет. Я знал тебя другим, -- сказал он.
Он потянул меня за волосы -- грубый жест, который в детстве неизменно
обижал меня. Обидел и теперь. Я тряхнул головой.
-- Франкфуртский парикмахер, -- сказал я. -- Заразил меня лишаем, и с
тех пор волосы не вьются. Я хотел походить на бригадного генерала и на
какое-то время преуспел в этом.
-- Бригадный генерал?
-- Янки. Она жила с ним два года.
-- Я думал, это был немец.
-- Сперва был немец. После нашего отъезда из Руффано он протянул только
полгода.
Я опустил окно машины, высунул голову и посмотрел на голубую гору,
которая виднелась впереди. Монте Капелло. Мы часто смотрели на нее из окон
нашего дома.
-- Она жива? -- спросил Альдо.
-- Нет. Умерла от рака три года назад.
-- Я рад, -- сказал он.
Вдали я заметил птицу, какую-то разновидность ястреба. Он парил высоко
в небе. Мне показалось, что ястреб собирается броситься вниз, но он, кружа,
взмыл еще выше и снова застыл.
-- Откуда это взялось?
Альдо вполне мог иметь в виду болезнь нашей матери, но, зная своего
брата, я понял, что он спрашивает про сорок четвертый год.
-- Я и сам часто размышлял об этом, -- сказал я. -- Не думаю, что виной
тому была смерть отца и известие о твоей гибели. И в том и в другом она, как
многие, увидела перст судьбы. Возможно, ей было одиноко. Возможно, она
просто любила мужчин.
-- Нет, -- сказал Альдо. -- Я бы знал об этом. Такие вещи я всегда могу
определить. -- Он не курил и сидел, положив руку на спинку моего сиденья. --
Военная добыча, -- сказал он после непродолжительного молчания. -- На женщин
ее сорта -- нетребовательных, во всем покорных мужу -- это действует
возбуждающе. Сперва -- немецкий комендант, потом, когда германский миф
лопнул, -- янки. Да... да... Знакомая модель. Очень интересно.
Ему, возможно, и интересно. Как чтение книг по истории. Но не мне, кто
во всем этом жил.
-- А почему Фаббио? -- спросил он.
-- Я собирался тебе рассказать. Это было уже в Турине, после того как
янки уехал из Франкфурта в Штаты. Энрико Фаббио мы встретили в поезде. Он
был очень обходителен и помог нам с багажом. Через три месяца -- он служил в
банке -- она вышла за него замуж. Человека добрей нельзя себе представить.
Отчасти поэтому, отчасти, чтобы порвать с прошлым, я и взял его имя. В конце
концов, он платил.
-- Это верно. Он платил.
Я взглянул на брата. Он недоволен появлением отчима? В его голосе
прозвучала какая-то странная интонация.
-- Я ему до сих пор благодарен, -- сказал я. -- Когда бываю в Турине,
увидеть лицо Альдо в мерцающем свете факелов комнаты херувимов - - бледное,
незабываемое лицо; чтобы снова услышать голос, который я так любил, которого
так боялся, который так хорошо помнил.
Промаявшись часа два, я встал с кровати, открыл окно и закурил
сигарету. Последний гуляка уже вернулся домой, все было тихо. Я выглянул на
улицу и увидел, что ставни первого этажа в доме номер 5 тоже распахнуты.
Женщина, которой тоже не спалось, курила, облокотившись о подоконник. Как и
я, Карла Распа не могла заснуть. Не спали мы по одной и той же причине.
Утром неспокойный сон, в который я, наконец, погрузился, был прерван
церковным звоном. Сперва в семь, потом в восемь часов. Колокола собора Сан
Чиприано, других церквей... То был не бой часов, но призыв к мессе. Я лежал
в постели и вспоминал, как мы вчетвером -- отец, мать Альдо и я -- шли к
Высокой мессе в Сан Чиприано. В те давние дни перед войной. Альдо был
великолепен в форме молодежной фашистской организации. Девушки уже тогда
провожали его взглядами. Мы спускались по холму к Сан Чиприано, и начиналось
мое мученичество перед алтарным образом воскресения Лазаря.
Я встал и распахнул закрытые на ночь ставни. Шел дождь. По тротуарам
ручейками бежала вода. Несколько склонившихся под зонтами прохожих торопливо
прошли мимо. Ставни на окнах первого этажа дома номер 5 были плотно закрыты.
Последний раз я ходил к мессе в школьные годы, в Турине. По крайней мере,
ходил, чтобы присутствовать именно на мессе. Иногда я сопровождал группы
помешанных на осмотре достопримечательностей туристов, и какую бы церковь мы
ни посещали, я, задерживаясь у алтаря, был вынужден стоять и бессмысленно
глазеть по сторонам. Но теперь пойду по доброй воле.
Я еще не совсем оделся, когда стук в дверь возвестил о прибытии синьоры
Сильвани с кофе и булочками.
-- Не двигайтесь, -- сказала она. -- Посмотрите на погоду. Вставать
совершенно не к чему.
Сколько лет я именно так говорил себе, когда у меня случайно выдавалось
свободное воскресенье, неважно, дождливое или солнечное. Не к чему вставать
в Турине, не к чему в Генуе.
-- Я иду к мессе в Сан Чиприано, -- сказал я.
Синьора чуть не выронила поднос. Затем осторожно поставила его на
кровать.
-- Поразительно, -- сказала она. -- Я думала, что, кроме стариков и
очень молодых, к мессе уже никто не ходит. Рада это слышать. Вы всегда
ходите?
-- Нет, -- ответил я. -- Но сегодня особый случай.
-- Сейчас Великий пост, -- сказала она. -- Думаю, во время Великого
поста нам всем следует ходить.
-- Мой Великий пост закончился. Я собираюсь праздновать Воскресение.
-- Вам бы стоило остаться в постели и дождаться Пасхи, -- сказала она
мне.
Я выпил кофе и окончательно оделся. Голова у меня больше не кружилась.
Даже руки перестали дрожать. Да, дождь; да, бедная Марта мертва; да, ее
убили. Что из того? Днем я увижу Альдо. Впервые в жизни я был хозяином
положения; я подготовился к нашей встрече, а он нет.
Высоко, до самых ушей подняв воротник легкого пальто, которому пришлось
служить еще и плащом, я вышел под дождь. Ставни дома номер 5 были все еще
закрыты. Несколько пешеходов, влекомых той же целью, что и я, переходили
площадь. Другие, столпившись под колоннадами, ожидали автобус, который
привозит воскресные газеты. Тут же стояла небольшая очередь на автобус,
который отправлялся из Руффано. Несколько молодых людей, бросая вызов
погоде, катили на мотороллерах.
-- Это не надолго, -- крикнул кто-то сквозь рев мотора. -- Говорят, на
берегу вовсю светит солнце.
Над площадью плыл призывный звон Сан Чиприано. Не такой низкий, как у
колоколов собора, но для меня более торжественный, более властный, он словно
торопил запоздалых прихожан опуститься на колени.
Я вошел в церковь, и знакомый тяжелый запах пробудил в моей душе
непривычное умиление. Я огляделся и с удивлением увидел, что в церкви мало
народа. В дни моего детства мы приходили рано: отец хотел занять места, к
которым привык. Церковь всегда была полна, люди стояли в боковых приделах.
Какая перемена! Прихожан стало вдвое меньше. В основном семейные группы,
женщины и маленькие дети. Я подошел к боковому приделу с таким чувством,
будто исполняю какой-то древний обряд. Врата придела были открыты, но свет
не лился на лицо Лазаря в верхней части алтарного образа. Картина скрывалась
в полутьме. Как и другие картины, статуи, распятия. Тогда я вспомнил, что
сегодня, наверное, Страстное воскресенье.
Я услышал пение, но тонкие голоса мальчиков-хористов не отозвались во
мне болью. Моя душа была пуста. Быть может, я грезил? Пожилой священник,
которого я не узнал, прочел двадцатиминутную проповедь, предостерегая нас
против опасностей минувших и опасностей грядущих, ибо Господь наш Христос
еще терпит страстные муки за наши грехи. Стоявший рядом со мной маленький
ребенок с бледным от утомления лицом зевнул, и женщина, наверное мать,
слегка подтолкнула его, призывая к вниманию. Немного позднее причащающиеся,
шаркая подошвами, потянулись к алтарю. В основном это были женщины. Одна из
них, хорошо одетая, с головой, покрытой черной кружевной вуалью, всю мессу
простояла на коленях. К причастию она не пошла. Ее голова была опущена на
руки. Когда все закончилось, когда священник и хористы ушли, а прихожане --
с лицами торжественными и спокойными от сознания исполненного долга -- стали
расходиться, она поднялась с колен, обернулась, и я узнал синьору Бутали. Я
вышел из церкви, остановился на паперти и стал ждать. Юноша на мотороллере
оказался прав. Дождь прекратился. Солнце, сиявшее над побережьем, добралось
до Руффано.
-- Синьора? -- сказал я.
Она обернулась с отсутствующим взглядом человека, которого с заоблачных
высей заставили опуститься на грешную землю.
-- Да?
Было видно, что для нее я не более, чем пустое место. Я не оставил ни
малейшего следа в ее памяти.
-- Армино Фаббио, -- сказал я. -- Вчера я заходил к вам с книгами.
В ее глазах забрезжило воспоминание. Я мог прочесть ее мысли. Ах да,
помощник библиотекаря.
-- Да, конечно, -- сказала она. -- Простите меня. Доброе утро, синьор
Фаббио.
-- Во время мессы я стоял за вами, -- сказал я. -- Во всяком случае,
мне показалось, что это вы. Я не был уверен.
Рядом со мной она спустилась по ступеням. Подняла голову, посмотрела на
небо и увидела, что зонт уже не нужен.
-- Я люблю ходить в Сан Чиприано, -- сказала она. -- Здесь особая
атмосфера, в соборе ее нет. Кажется, небо прояснилось?
Она рассеянно огляделась, и мне вдруг стало обидно, что она не
проявляет почти никакого интереса к стоящему рядом с ней мужчине. Красивая
женщина всегда чувствует, что является объектом восхищения, кто бы его ни
проявлял. Душой всегда понимаешь, что тебе воздают должное. Но синьора
Бутали, похоже, этого не понимала.
-- Вы на машине? -- спросил я.
-- Нет, -- ответила она. -- Машина в ремонте. По дороге из Рима у меня
было с ней много хлопот.
-- В таком случае вы не станете возражать, если я пройдусь с вами до
вершины холма? Конечно, если вы идете домой.
-- Да, прошу вас.
Мы пересекли пьяцца делла Вита и пошли по виа Россини. Около префектуры
свернули налево и по каменным ступеням стали подниматься к виа деи Соньи. На
середине лестницы синьора Бутали остановилась отдышаться, взглянула на меня
и впервые за все это время улыбнулась.
-- Холмы Руффано, -- сказала она. -- Надо время, чтобы к ним
привыкнуть. Особенно если вы, как я, из Флоренции.
Улыбка до неузнаваемости изменила ее. Напряженный, недовольный рот дамы
с портрета, который так любил мой отец, смягчился и сделался удивительно
женственным. Даже в глазах пбявились озорные огоньки.
-- Вы тоскуете по Флоренции? -- спросил я.
-- Иногда, -- ответила она, -- но какой в этом прок? Я знала, что меня
ждет, когда ехала сюда. Муж меня предупредил.
Она резко повернулась, и мы продолжили подъем.
-- Значит, нелегкая это доля, синьора, -- сказал я, -- быть женой
ректора?
-- Совсем нелегкая, -- согласилась она. -- Вокруг много зависти,
разногласий, на которые я должна закрывать глаза. Я не такая терпеливая, как
муж. Он буквально всю жизнь отдает работе. Иначе он не оказался бы в
больнице.
Она раскланялась с парой, которая спускалась по лестнице. По
снисходительной манере, с какой она, не улыбнувшись, наклонила голову, я
понял, почему Карла Распа говорила о жене ректора с таким чисто женским
раздражением. Сознательно или нет, но все в синьоре Бутали выдавало породу.
Интересно, подумал я, какое впечатление производит она на профессорских жен.
-- Вчера вечером, -- сказал я, -- мне удалось получить пропуск на
собрание, которое председатель художественного совета проводил в герцогском
дворце.
-- В самом деле? -- сказала она с заметным оживлением. -- Пожалуйста,
расскажите мне. Это произвело на вас впечатление?
-- Да, и очень большое, -- ответил я, ловя на себе ее взгляд. -- Но не
столько сама обстановка... факельное освещение, сколько дуэль, которую нам
показали, и прежде всего обращение профессора Донати к студентам.
Ее щеки слегка порозовели, и, как я чувствовал, причиной тому была не
усталость от долгого подъема, а неожиданная смена темы нашего разговора.
-- Я должна побывать на одном из этих собраний. Обязательно должна. Но
мне всегда что-нибудь мешает.
-- Мне рассказывали, -- заметил я, -- что в прошлом году вы принимали
участие в фестивале. В этом году вы собираетесь поступить так же?
-- Нет, невозможно, -- ответила она. -- Ведь муж лежит в больнице в
Риме. К тому же сомневаюсь, что для меня найдется роль.
-- Вы знаете тему?
-- Бедный герцог Клаудио, не так ли? Боюсь, мои представления об этом
предмете крайне туманны. Знаю только, что было восстание и его убили.
Мы вышли на виа деи Соньи, и вдали я уже различал стену сада. Я пошел
медленнее.
-- Похоже, профессор Донати -- человек выдающийся, -- сказал я. -- В
пансионате, где я остановился, мне говорили, что он сам из Руффано.
-- Да, и более того, -- сказала она, -- его отец был хранителем
герцогского дворца, а сам он родился и провел детство в том самом доме, в
котором сейчас живем мы. Одно из самых страстных желаний профессора Донати
-- получить дом обратно. Но вряд ли это возможно, разве что состояние
здоровья моего мужа вынудит нас уехать отсюда. Как вы легко можете себе
представить, профессор Донати любит каждую комнату в этом доме. Думаю, он
очень гордился своим отцом, а его отец -- им. История его семьи -- настоящая
трагедия.
-- Да, -- сказал я. -- Да, я слышал.
-- Раньше он часто об этом рассказывал. Теперь уже нет. Надеюсь, он
начинает забывать. В конце концов, двадцать лет -- достаточно большой срок.
-- А что стало с его матерью? -- спросил я.
-- Он так и не смог узнать. Она исчезла вместе с немецкими войсками,
которые в сорок четвертом занимали Руффано, а поскольку тогда на севере шли
жестокие бои, то, скорее всего, она погибла во время бомбежки, она и
маленький брат.
-- Так был еще и брат?
-- Да, маленький мальчик лет десяти или одиннадцати. Они были очень
привязаны друг к другу. Иногда мне кажется, что именно из-за него профессор
Донати столько времени уделяет студентам.
Мы подошли к стене сада. Я рассеянно взглянул на часы. Было двадцать
пять минут двенадцатого.
-- Благодарю вас, синьора, -- сказал я. -- Вы были очень добры,
позволив мне пройтись с вами до вашего дома.
-- Нет, -- возразила она. -- Это я должна поблагодарить вас. -- Она
взялась за ручку садовой калитки и немного помедлила. -- А вы не хотели бы
лично познакомиться с профессором Донати? -- вдруг спросила она. -- Если да,
то я с удовольствием ему вас представлю.
Меня охватила паника.
-- Благодарю вас, синьора, -- сказал я, -- но мне бы ни в коем случае
не хотелось...
На губы синьоры Бутали вновь вернулась улыбка, и она не дала мне
договорить:
-- Никакого беспокойства. У ректора заведено утром по воскресеньям
приглашать к себе домой нескольких коллег, и в его отсутствие я поддерживаю
этот обычай. Сегодня зайдут два-три человека, и одним из них непременно
будет профессор Донати.
Я не так планировал нашу встречу. Я собирался прийти один на виа деи
Соньи. Синьора Бутали приняла мое волнение за нерешительность: помощник
библиотекаря чувствует себя не на своем месте.
-- Не смущайтесь, -- сказала она. -- Завтра будет что рассказать другим
помощникам!
Следом за ней я вошел в сад и подошел к двери дома, все еще мучительно
стараясь придумать предлог, чтобы уйти.
-- Анна готовит на кухне второй завтрак, -- сказала синьора Бутали. --
Вы можете помочь мне расставить бокалы.
Она открыла дверь. Мы вошли в холл и направились в столовую слева от
него. Это уже была не столовая. Все стены от пола до потолка заставлены
книгами, у окна -- большой письменный стол.
-- Это библиотека моего мужа, -- сказала она. -- Когда он дома, то
любит принимать гостей здесь, а если их оказывается слишком много, мы
открываем двери в маленькую столовую рядом.
Маленькая столовая рядом когда-то была моей детской. Синьора распахнула
обе створки двери, и я с удивлением увидел, что строго по центру комнаты
стоит стол, накрытый на одну персону. Мне вспомнился беспорядок, в каком я
ее оставил: маленькие машинки, разбросанные по полу, две пустые консервные
банки, заменявшие собой гараж.
-- Вермут -- на серванте, -- сказала синьора Бутали. -- Кампари тоже.
Бокалы -- на сервировочном столике. Будьте любезны, отвезите его в
библиотеку.
Она уже все расставила по своему усмотрению и достала сигареты, когда в
дверь позвонили.
-- Наверное, Рицци, -- сказала она. -- Я рада, что вы здесь. Она
держится слишком официально. Профессор Риццио -- декан педагогического
факультета, а его сестра отвечает за женское студенческое общежитие.
Она вдруг изменилась, словно помолодела, и в глазах появилось выражение
ранимой беззащитности. Видимо, когда ее муж был дома, то груз светского
общения лежал на его плечах.
Я вновь вошел в роль групповода и, стоя около сервировочного столика,
ждал ее команды разливать вермут. Она пошла встречать посетителей, и до меня
долетели приглушенные звуки обычных в таких случаях комплиментов. Затем она
ввела гостей в комнату. Оба они были пожилыми, седовласыми и сухопарыми. У
него был изможденный вид человека, который всегда по горло занят работой и
всю жизнь проводит за письменным столом, постоянно заваленным входящими и
исходящими документами. Я так и видел, как он отдает никчемные распоряжения
своим подчиненным. У его сестры был более представительный вид, и держала
она себя с достоинством древнеримской матроны. Я пожалел бедных студенток,
живущих под ее правлением. Я был представлен как синьор Фаббио, временный
помощник библиотекаря. Синьорина слегка наклонила голову и тут же
повернулась к хозяйке дома осведомиться о здоровье ректора.
Профессор Риццио озадаченно смотрел на меня.
-- Извините, -- сказал он, -- но я никак не припомню вашего имени. Как
давно вы работаете в библиотеке?
-- С пятницы, -- сообщил я ему. -- Меня принял синьор Фосси.
-- Значит, ваше назначение шло через него? -- спросил он.
-- Да, профессор, -- ответил я. -- Я обратился к синьору Фосси, и он
разговаривал в регистрационном бюро...
-- Право, -- прокомментировал мои слова профессор, -- я удивлен, что он
не проконсультировался со мной.
-- Полагаю, он не хотел вас тревожить по такому пустячному делу, --
пробормотал я.
-- Любое назначение, даже самое незначительное, представляет интерес
для заместителя ректора, -- сказал он. -- Вы откуда?
-- Я работал в Генуе, профессор, -- ответил я. -- Но мой дом в Турине.
Там я окончил университет. Я имею степень по современным языкам.
-- Хоть в этом повезло, -- сказал он. -- Это больше того, что имеют
другие временные сотрудники.
Я спросил, что он будет пить, и профессор попросил немного вермута. Я
налил ему вермута, и он отошел от меня. Синьорина Риццио сказала, что пить
вообще не будет, но после протестов синьоры Бутали снизошла до стакана
минеральной воды.
-- Так вы работаете в библиотеке? -- спросила она, подавляя меня своим
величием и фигурой.
Как и у большинства мужчин ниже среднего роста, высокие женщины будят
во мне все самое худшее.
-- Я провожу там время, синьорина, -- сказал я. -- Сейчас я в отпуске,
и такая работа мне подходит.
-- Вам посчастливилось, -- заметила она, не сводя с меня пристального
взгляда. -- Многие студенты третьего или четвертого курса были бы рады
получить такую возможность.
-- Вполне возможно, синьорина, -- проговорил я небрежно-любезным тоном.
-- Но я не студент. Я групповод, который говорит на нескольких языках и
привык сопровождать группы международного значения по крупнейшим и наиболее
значительным городам нашей страны -- Флоренции, Риму, Неаполю...
Мое нахальство привело синьорину в немалое раздражение, что не
замедлило отразиться на ее лице. Она пила минеральную воду маленькими
глотками, и ее горло подрагивало по мере прохождения жидкости. Еще один
звонок в дверь избавил ее от продолжения беседы. Моя хозяйка, все время
прислушивавшаяся, не зазвонит ли звонок, обернулась ко мне с красноречивым
румянцем на щеках.
-- Прошу вас, откройте за меня, -- сказала она. -- Это, наверное,
профессор Донати.
Она продолжила разговор с профессором Риццио, пытаясь скрыть душевное
волнение под несвойственным ей оживлением. Групповод пьет редко. Не
осмеливается. Однако сейчас я под неодобрительные взгляды синьорины Риццио
проглотил бокал вермута и, извинившись, направился к двери. Альдо уже открыл
ее -- вне всякого сомнения, он был в этом доме persona grata -- и хмуро
смотрел на стул с брошенным на него плащом профессора Риццио. Затем его
взгляд упал на меня. Хоть бы искра воспоминания. Хоть бы проблеск интереса.
-- Синьора Бутали ждет вас, -- проговорил я с большим трудом.
-- Полагаю, что так, -- сказал он. -- Вы кто?
-- Моя фамилия Фаббио, -- ответил я. -- Вчера вечером я имел честь
увидеться с вами в герцогском дворце. Я был с синьориной Распа.
-- Ах да, -- сказал он. -- Да, помню. Надеюсь, вы приятно провели
время.
Он не помнил. И его совершенно не интересовало, что я думаю об этом
вечере. Он направился в столовую, точнее, в библиотеку, и с его появлением
комната сразу ожила.
-- Привет, -- крикнула синьора Бутали.
-- Доброе утро, -- отозвался он, делая легкое ударение на слове <утро>.
Он склонился над протянутой ему рукой, поцеловал и тут же повернулся к
синьорине Риццио. Не спрашивая, чего он хочет, синьора Бутали налила
полбокала кампари и подала ему.
-- Благодарю, -- сказал он и, не глядя на нее, принял бокал.
В дверь снова позвонили, и я, взглядом испросив согласие хозяйки, пошел
открывать. Эти мелкие обязанности на время отвлекли меня и помогли унять
опасное дрожание рук. На пороге передо мной стоял синьор Фосси,
сопутствуемый некой дамой. Увидев меня, он слегка опешил и тут же представил
даму как свою жену. Вот уж никак не ожидал, что он женат.
-- Синьор Фаббио временно помогает нам в библиотеке, -- объяснил он ей
и в ответ на мой вопрос о его самочувствии поспешно ответил, что совершенно
выздоровел.
Я снова стал в стойку около сервировочного столика и налил им выпить.
Разговор перешел на здоровье, и наша хозяйка упомянула о своем огорчении по
поводу вчерашнего отсутствия синьора Фосси в библиотеке.
-- К счастью, -- сказала она, -- синьор Фаббио смог оказать мне
любезность и принести книги, которые я просила.
Библиотекарь, страстно желавший увести разговор от своего вчерашнего
недомогания, не стал задерживаться на книгах и сразу осведомился о ректоре.
Разговор о профессоре Бутали принял общий характер, все надеялись, что он
сможет вовремя выписаться из больницы и успеет вернуться к началу фестиваля.
Я слышал, как у меня за спиной синьорина Рицци жалуется Альдо на буйное
поведение студентов Э. К., которые взяли моду по вечерам гонять по городу на
мотороллерах.
-- У них хватает дерзости во всю мощь заводить свои машины даже под
окнами женского студенческого общежития, -- сказала она, -- и когда, в
десять часов вечера! Я просила брата поговорить с профессором Элиа, и он
уверяет, что поговорил, но профессор не принимает никаких мер. Если так
будет продолжаться, я поставлю вопрос на университетском совете.
-- Возможно, -- заметил Альдо, -- ваши юные дамы сами поощряют
энтузиастов мотоспорта из своих окон?
-- Уверяю вас, это не так, -- возразила синьорина Рицци. -- Мои юные
дамы, как вы их называете, либо готовятся к следующей лекции, либо лежат в
своих кроватях за закрытыми ставнями.
Я налил себе еще один бокал вермута. Затем поднял голову и поймал
озадаченный взгляд Альдо. Я отошел от сервировочного столика и, подойдя к
окну, стал смотреть в сад. У меня за спиной жужжали голоса. Звонили в дверь.
Кто-то другой пошел открывать. На этот раз я не вышел к очередному гостю,
чтобы быть представленным, а моя хозяйка, наверное, просто забыла про меня.
Все еще стоя у окна, я почувствовал на своем плече чью-то руку.
-- Вы странный малый, -- сказал Альдо. -- Я все спрашиваю себя, что вы
тут делаете? Я вас прежде нигде не видел?
-- Если бы я завернулся в саван, -- сказал я, -- и спрятался в бельевом
шкафу наверху, то, возможно, вы меня узнали бы. Мое имя Лазарь.
Я обернулся. Улыбка слетела с его губ. Черты утратили жесткость. Я не
видел ничего, кроме глаз, сверкающих на побледневшем лице. То было мгновение
моего торжества. В первый и единственный раз в жизни ученик потряс своего
учителя.
-- Бео... -- проговорил он. -- Боже мой, Бео.
Он не шелохнулся. Его рука еще сильней сжала мое плечо. Мне казалось,
он весь превратился в глаза. Затем неимоверным усилием воли он совладал с
собой. Его рука упала с моего плеча.
-- Придумай какой-нибудь предлог и уходи, -- сказал он. -- Жди меня на
улице. Я скоро приду. Там стоит машина, <альфа-ромео>, садись в нее.
Я, словно лунатик, пересек комнату, пробормотал несколько слов
извинений хозяйке дома, поблагодарил ее за любезность и простился. Я
поклонился гостям, если они вообще меня заметили, вышел из дома, прошел
через сад и оказался на улице. У садовой стены стояли три машины. Как было
приказано, я сел в <альфа-ромео>. Закурил сигарету и немного спустя увидел,
как из дома выходят Риццио, затем Фосси и другие гости, которым я не был
представлен. Альдо вышел последним. Он молча сел в машину и с шумом
захлопнул дверцу. Машина отъехала. Но направилась не к дому Альдо, а вниз по
холму и через порта Мальбранче за пределы Руффано. Альдо по-прежнему молчал,
и лишь когда город остался далеко позади, он остановил машину, выключил
мотор, обернулся и посмотрел на меня.
Его глаза не отрывались от моего лица. Этот досмотр. Я его хорошо
помнил. Альдо всегда проводил его, прежде чем выйти со мной из дома:
причесаны ли у меня волосы, начищены ли ботинки. Иногда он посылал меня
назад сменить рубашку.
-- Я всегда говорил, что ты не вырастешь, -- сказал Альдо.
-- Во мне пять футов и пять дюймов.
-- Так много? Не верю.
Он дал мне сигарету и поднес спичку. В отличие от моих, его руки не
дрожали.
-- И кудрей нет. Я знал тебя другим, -- сказал он.
Он потянул меня за волосы -- грубый жест, который в детстве неизменно
обижал меня. Обидел и теперь. Я тряхнул головой.
-- Франкфуртский парикмахер, -- сказал я. -- Заразил меня лишаем, и с
тех пор волосы не вьются. Я хотел походить на бригадного генерала и на
какое-то время преуспел в этом.
-- Бригадный генерал?
-- Янки. Она жила с ним два года.
-- Я думал, это был немец.
-- Сперва был немец. После нашего отъезда из Руффано он протянул только
полгода.
Я опустил окно машины, высунул голову и посмотрел на голубую гору,
которая виднелась впереди. Монте Капелло. Мы часто смотрели на нее из окон
нашего дома.
-- Она жива? -- спросил Альдо.
-- Нет. Умерла от рака три года назад.
-- Я рад, -- сказал он.
Вдали я заметил птицу, какую-то разновидность ястреба. Он парил высоко
в небе. Мне показалось, что ястреб собирается броситься вниз, но он, кружа,
взмыл еще выше и снова застыл.
-- Откуда это взялось?
Альдо вполне мог иметь в виду болезнь нашей матери, но, зная своего
брата, я понял, что он спрашивает про сорок четвертый год.
-- Я и сам часто размышлял об этом, -- сказал я. -- Не думаю, что виной
тому была смерть отца и известие о твоей гибели. И в том и в другом она, как
многие, увидела перст судьбы. Возможно, ей было одиноко. Возможно, она
просто любила мужчин.
-- Нет, -- сказал Альдо. -- Я бы знал об этом. Такие вещи я всегда могу
определить. -- Он не курил и сидел, положив руку на спинку моего сиденья. --
Военная добыча, -- сказал он после непродолжительного молчания. -- На женщин
ее сорта -- нетребовательных, во всем покорных мужу -- это действует
возбуждающе. Сперва -- немецкий комендант, потом, когда германский миф
лопнул, -- янки. Да... да... Знакомая модель. Очень интересно.
Ему, возможно, и интересно. Как чтение книг по истории. Но не мне, кто
во всем этом жил.
-- А почему Фаббио? -- спросил он.
-- Я собирался тебе рассказать. Это было уже в Турине, после того как
янки уехал из Франкфурта в Штаты. Энрико Фаббио мы встретили в поезде. Он
был очень обходителен и помог нам с багажом. Через три месяца -- он служил в
банке -- она вышла за него замуж. Человека добрей нельзя себе представить.
Отчасти поэтому, отчасти, чтобы порвать с прошлым, я и взял его имя. В конце
концов, он платил.
-- Это верно. Он платил.
Я взглянул на брата. Он недоволен появлением отчима? В его голосе
прозвучала какая-то странная интонация.
-- Я ему до сих пор благодарен, -- сказал я. -- Когда бываю в Турине,