---------------------------------------------------------------
Перевод с английского Н.Н.Тихонова
OCR, форматирование: Игорь Корнеев
\textit{...} - курсив;
\emph{...} - выделение текста;
---------------------------------------------------------------
Мы прибыли вовремя. Руководство <Саншайн Турз> в печатных проспектах
информировало своих клиентов, что автобус прибывает в отель <Сплендидо> в
Риме около шести часов вечера. Взглянув на часы, я увидел, что до указанного
времени остается три минуты.
-- Вы должны мне пятьсот лир, -- сказал я Беппо.
Водитель усмехнулся.
-- В Неаполе посмотрим, -- сказал он. -- В Неаполе я выставлю вам счет
больше, чем на две тысячи.
Всю дорогу мы держали пари. У каждого была записная книжка, где мы вели
счет часам и километрам, после чего определяли, кому выкладывать деньги. Как
правило, последнее выпадало на мою долю в независимости от того, кто
выигрывал. Я был групповод и получал больше чаевых.
Улыбаясь, я обернулся к своему стаду.
-- Леди и джентльмены, -- сказал я, -- добро пожаловать в Рим, в город
пап, императоров и христиан, бросаемых львам на растерзание, не говоря уже о
кинозвездах.
Мои слова были встречены взрывом смеха. На заднем ряду кто-то
зааплодировал. Им нравятся такие приемы. Любое шутливое замечание групповода
помогает наладить связь между ним и его подопечными. Как водитель Беппо,
возможно, и отвечал за их безопасность в дороге. Я же в качестве гида,
администратора, посредника и пастыря душ держал в своих руках их жизнь.
Групповод может сделать тур, а может и испортить его. Подобно хоровому
дирижеру он должен силой своей личности заставить всю команду петь в унисон,
смирить слишком заносчивых, ободрить робких, договориться с молодыми,
ублажить стариков.
Я встал со своего кресла и увидел, что из вращающихся дверей отеля
навстречу нам спешат носильщики. Я наблюдал за тем, как мое стадо выходит из
автобуса, словно сосиски из коптильной машины. Пятьдесят, все до единого, --
от Ассизи до Рима мы не останавливались, поэтому пересчитывать по головам не
было необходимости, и я повел их к стойке портье.
-- <Саншайн Турз>, Лига англо-американской дружбы, -- сказал я.
Пожал руку портье. Мы были старыми знакомыми. Уже два года я работал на
этом маршруте.
-- Удачная поездка? -- спросил он.
-- Довольно удачная, -- ответил я. -- Вчера во Флоренции весь день шел
снег.
-- Чего же вы хотите, еще только март, -- сказал он. -- Вы, ребята,
слишком рано открываете сезон.
-- Скажите это в главной конторе в Генуе, -- заметил я.
Все было в порядке. Разумеется, фирма зарезервировала нужное количество
мест, и поскольку сезон только начинался, руководство отеля разместило всю
мою группу на третьем этаже. Все останутся довольны. Ближе к лету, получив
номера этаже на пятом, да к тому же в самом конце здания, мы будем считать,
что нам повезло.
Портье наблюдал, как моя группа заполняет холл.
-- Что вы нам привезли? -- спросил он. -- Священный Союз?
-- Не спрашивайте. -- Я пожал плечами. -- Они объединили силы во
вторник, в Генуе. Что-то вроде клуба. Говяжьи туши и варвары. Ресторан, как
всегда, в половине восьмого?
-- Все накрыто, -- ответил он. -- Прогулочный автобус заказан на
девять. Желаю повеселиться.
В нашем туристическом деле мы всегда даем клиентам особые кодовые
названия. Англичане у нас <говяжьи туши>, американцы -- <варвары>. Возможно,
не слишком комплементарно, зато выразительно и точно. Когда мы из Рима
правили миром, эти люди ходили в звериных шкурах. Так что ничего
оскорбительного.
Я обернулся, чтобы поприветствовать лидеров своей англо-американской
группы.
-- Все отлично, -- сказал я. -- Всех разместили на третьем этаже. В
каждом номере есть телефон. По любому вопросу звоните портье, и вас сразу со
мной соединят. Обед в половине восьмого. Встретимся здесь. О'кей?
Теоретически с этого момента у меня были час и двадцать минут на то,
чтобы найти свою берлогу, принять душ и немного отдохнуть. Но это редко
удавалось. Не удалось и сегодня. Только я скинул пиджак, как зазвонил
телефон.
-- Мистер Фаббио?
-- Я у телефона.
-- Это миссис Тейлор. Полная катастрофа! В Перудже я оставила в отеле
все пакеты с покупками из Флоренции.
Мне бы следовало об этом догадаться. В Генуе она оставила пальто, а в
Сиене -- калоши. И настояла, чтобы эти вещи, абсолютно ненужные южнее Рима,
затребовали по телефону и переслали в Неаполь.
-- Мне очень жаль, миссис Тейлор. Что было в пакетах?
-- В основном бьющиеся предметы. Две картины... статуэтка
микеланджеловского Давида... несколько пачек сигарет...
-- Не беспокойтесь, я об этом позабочусь. Сейчас же позвоню в Перуджу и
распоряжусь, чтобы пакеты переправили в нашу контору в Генуе, где вы их
получите на обратном пути.
От того, насколько заняты администраторы, зависело, поручу ли я им
позвонить в Перуджу, или мне самому придется этим заняться. Лучше самому. В
конце концов, сэкономлю время. Как только эта Тейлор к нам присоединилась, я
сразу распознал в ней растеряху. Она вечно что- нибудь оставляла или роняла.
Очки, шарфы, почтовые открытки все время вываливались из ее бездонной сумки.
Чисто английский недостаток, национальный порок. В целом говяжьи туши
доставляют мало хлопот, хотя из-за своей неуемной жажды солнца сгорают они
чаще, чем туристы других национальностей. В первый же день путешествия они
наряжаются в хлопчатобумажные платья, ходят с голыми руками и ногами, отчего
становятся красными, как черепичные крыши. И мне приходится сопровождать их
в аптеку за всякими мазями и лосьонами.
Снова затрезвонил телефон. Но звонили не с коммутатора, чтобы соединить
меня с Перуджей. Звонил один из варваров. Естественно, опять женщина. Мужья
никогда мне не докучают.
-- Мистер Фаббио?
-- Слушаю.
-- Догадайтесь кто. Мальчик!
Я мучительно напряг память. Варвары выкладывают всю историю своей жизни
в первый же вечер в Генуе. Кто из них ждал первого внука у себя в Денвере,
штат Колорадо? Миссис Хайрэм Блум.
-- Мои поздравления, миссис Блум. Такое событие надо отметить.
-- Знаю. Я так взволнована, что не соображаю, что делаю. --
Восторженный возглас чуть не разорвал мне барабанную перепонку. -- Так вот,
я хочу, чтобы вы и кое-кто еще встретились перед обедом со мною и мистером
Блумом выпить за здоровье малыша. Скажем, в четверть восьмого?
Это на полчаса сократит мое свободное время, а из Перуджи еще не
звонили.
-- Вы очень любезны, миссис Блум. Я буду. У вашей невестки все хорошо?
-- Прекрасно. Просто прекрасно.
Чтобы она не вздумала читать мне телеграмму, я поспешил положить
трубку. Во всяком случае, есть время побриться, а если повезет, то и принять
душ.
Следует с осторожностью относиться к приглашениям клиентов. День
рождения или годовщина свадьбы вполне законны, как и появление первого
внука. Но не больше, иначе отношения могут осложниться и вы рискуете
испортить весь тур. Кроме того, когда дело касается выпивки, групповод
должен строго дозировать свою норму. Что бы ни случилось с его компанией, он
должен оставаться трезвым. Водитель тоже. А это иногда бывает нелегко.
Еще не обсохнув после душа, я уладил дела с Перуджей и, с трудом
натянув на себя чистую рубашку, спустился вниз проверить, как обстоят дела с
заказом в ресторане. Два больших стола в центре зала, оба на двадцать пять
персон, и посредине каждого -- высившиеся над букетами цветов связанные друг
с другом флаги обеих стран: <Звезды и полосы> и <Союзный Джек>. Это нравится
всегда и всем. Клиенты считают, что флаги придают особое настроение
происходящему.
Пара слов метрдотелю с уверениями, что моя группа сядет за стол ровно в
половине восьмого. Здесь любят, чтобы туристы принялись за десерт до того,
как остальные клиенты начнут подходить к своим столикам. Для нас это тоже
имело значение. Мы работали четко по расписанию и в девять часов должны были
отбыть на экскурсию <По ночному Риму>.
Последний раз сверить время -- и в бар.
Их была небольшая горстка -- собравшихся поднять тост за младенца
Блума, но слышно их было уже из холла, где не принятые в компанию говяжьи
туши, голодные и надменные, сидели группами по два-три человека, уткнув лица
в английские газеты. Оглушительные голоса варваров-экстравертов повергли в
немоту англосаксов.
Миссис Блум, что твой фрегат под всеми парусами, двинулась мне
навстречу.
-- Ах, мистер Фаббио, вы не откажетесь от шампанского?
-- Полбокала, миссис Блум. Только чтобы пожелать долголетия вашему
внуку.
В счастье этой женщины было что-то трогательное. Вся ее персона
излучала благодушие. Она взяла меня под руку и подвела к своей компании. Как
любезны они, Боже милостивый, как любезны... В своей всеобъемлющей
сердечности они были живым воплощением присущей варварам жажды любви.
Задыхаясь, я подался назад. Но через мгновение устыдился самого себя, и
волна всеобщего дружелюбия захлестнула меня.
В моем доме в Генуе у меня хранилось немало подношений от
соотечественников миссис Блум. Десятки рождественских открыток, писем,
приветов... Помню ли я поездку двухлетней давности? Когда я навещу их в
Штатах? Они часто обо мне думают. Они назвали своего младшего сына Армино.
Искренность этих посланий вызывала у меня краску стыда. Я никогда не отвечал
на них.
-- Мне крайне неприятно нарушать ваш праздник, миссис Блум. Но уже
почти половина восьмого.
-- Как скажете, так и будет, мистер Фаббио. Вы хозяин.
В холле представители двух стран перемешались и на мгновение застряли:
мужчины -- поприветствовать новых знакомых, женщины -- бросить оценивающий
взгляд на платья друг друга. И вот мое стадо в пятьдесят голов, мыча и
жужжа, направилось в ресторан. Я в роли скотника замыкал шествие.
При виде флагов раздались возгласы удовольствия. Какое-то мгновение я
опасался, что мои подопечные разразятся национальными гимнами <Звездное
знамя> и <Боже, храни королеву> -- такое случалось, -- но я вовремя поймал
взгляд метрдотеля, и нам удалось усадить их прежде, чем это произошло.
Вперед, к моему собственному маленькому столику в углу. Один из
варваров-одиночек пристроился к углу длинного стола, откуда мог наблюдать за
мной. Я его сразу вычислил, поскольку хорошо знаю людей этой породы. От
групповода он ничего не добьется, и не исключено, что в Неаполе у меня будут
с ним неприятности.
За обедом я обычно проверял счета. Так у меня было заведено. Мне не
мешал шум голосов, стук тарелок. Если не заниматься подсчетами каждый день,
то не сведешь концы с концами и не оберешься неприятностей в центральной
конторе. Бухгалтерские дела меня не обременяли. Занимаясь ими, я отдыхал.
Когда расчеты были закончены, а тарелка убрана, я мог откинуться на спинку
стула, допить вино и выкурить сигарету. То было время истинного отчета -- но
не в суммах, который требовалось ежедневно отправлять в Геную, -- а в своих
собственных мотивах и побуждениях. Сколько еще это будет продолжаться? Зачем
я этим занимаюсь? Что гонит меня, словно отупевшего возничего, на моем
вечном, бессмысленном пути?
-- Нам за это платят, не так ли? -- сказал как-то Беппо. -- Мы
зарабатываем неплохие деньги.
В Генуе у Беппо были жена и дети. Милан -- Флоренция -- Рим -- Неаполь:
для него все едино. Работа есть работа. После поездки три дня выходных, дом,
постель. Он был доволен. Никакой внутренний демон не нарушал его покой, не
задавал вопросов.
Невнятный говор, на фоне которого выделялись голоса варваров, перерос в
рев. Мое небольшое стадо голосило во все горло. Сытые, ублаженные, с
языками, развязанными содержимым выпитых бокалов (неважно, что в них было
налито), они на краткий миг освободились от забот и сомнений в ожидании
того, что принесет ночь -- а что могла она принести, как не сон рядом с
супругом или супругой после мимолетного осмотра старинных, чужих и
непривычных им зданий, фальшиво подсвеченных ради их удовольствия и
промелькнувших за запотевшими от их дыхания окнами наемного автобуса. Каждый
из них утратил свою индивидуальность. Они слились воедино, бежали от всего,
что их сковывало и сдерживало, -- но куда?
Надо мной склонился официант.
-- Автобус ждет, -- сказал он.
Без десяти девять. Время забирать пальто, шляпы, шарфы, пудрить лица.
Лишь после того, как я всех пересчитал и они вошли в автобус -- была одна
минута десятого, -- я сообразил, что насчитал только сорок восемь голов.
Двух недоставало. Я справился у водителя, местного жителя, поскольку Беппо
разрешалось провести этот вечер по своему усмотрению.
-- Две синьоры вышли раньше других, -- сказал он мне. -- Они вместе
пошли по улице.
Я оглянулся через плечо в сторону виа Венето. Отель <Сплендидо>
находится на соседней улице, но с тротуара видны яркие огни, освещенные
витрины магазинов и машины, текущие по направлению к порту Пинчана. Для
большинства женщин это место предлагает гораздо больше соблазнов, чем
Колизей, куда мы направлялись.
-- Нет, -- сказал водитель, показывая налево. -- Они пошли вон туда.
Из-за здания на углу виа Сицилиа показались две торопливые фигуры. Мне
следовало бы сразу догадаться. Две вышедшие на пенсию школьные учительницы
из Южного Лондона. Вечно обо всем расспрашивающие, вечно все критикующие,
они были ярыми реформистками. Именно эта парочка заставила меня остановить
автобус по пути в Сиену: они уверяли, что какой-то человек жестоко
обращается со своим ослом. Именно они, увидав во Флоренции заблудившегося
кота, вынудили меня потерять полчаса нашего драгоценного времени на поиски
его дома. В Перудже мать, выговаривавшая ребенку, в свою очередь получила
выговор от школьных учительниц. И вот теперь они, возмущенные и негодующие,
с громким топотом подскочили ко мне.
-- Мистер Фаббио... кто-то должен что-нибудь сделать. Там за углом на
церковной паперти скорчилась старая женщина. Она очень больна.
Я с трудом сдержался. Римские церкви служат прибежищем для всех нищих,
бродяг и пьяниц, которым придет охота развалиться на паперти, пока их не
заберет полиция.
-- Не волнуйтесь. В этом нет ничего необычного. Полиция о ней
позаботится. А теперь, прошу вас, поспешите. Автобус ждет.
-- Но это возмутительно. У нас в Англии...
Я твердо взял обеих женщин под руки и подвел к автобусу.
-- Вы не Англии, а в Риме. В городе императоров ослам, котам, детям и
престарелым воздается по заслугам. Старухе повезло, что в наше время львам
не скармливают всякие отбросы.
Учительницы все еще задыхались от негодования, когда автобус, свернув
налево, проезжал мимо той самой церкви, где лежала женщина.
-- Смотрите, мистер Фаббио! Смотрите!
Я покорно подтолкнул локтем водителя. Он понял и, чтобы мне было лучше
видно, снизил скорость. Туристы, сидевшие справа, прильнули к окнам. Уличный
фонарь рельефно освещал женскую фигуру. У меня, как и у каждого человека,
бывают минуты, когда в памяти что-то включается, и я испытываю ощущение,
которое французы называют deja vu. Где-то, как-то, одному Богу известно
когда, я уже видел эту склоненную позу, это бесформенное одеяние, эти
скрещенные на коленях руки, голову, покрытую тяжелой шалью. Но не в Риме.
Мое видение было не отсюда. Воспоминание детства, затуманенное прошедшими
годами.
Когда автобус рванулся дальше, навстречу залитой светом прожекторов
мечте каждого туриста, один из влюбленных на заднем ряду достал губную
гармошку и заиграл -- песню, давно приевшуюся мне и
водителю, но очень популярную среди варваров и говяжьих туш.
Чуть позже полуночи мы вернулись к отелю <Сплендидо>. Моя группа в
пятьдесят голов, зевающая, потягивающаяся и, смею надеяться, довольная, по
одному вышла из автобуса и прошла во вращающиеся двери отеля. К этому
времени они уже были столь же индивидуальны, как автомобили массового
производства, только что сошедшие с конвейера.
Я умирал от усталости и хотел лишь одного: поскорее оказаться в
постели. Инструкции на завтра, последние наставления, благодарности,
пожелания доброй ночи и конец. Забытье на семь часов. Групповод может
исчезнуть. Когда дверь лифта закрылась за, как мне показалось, последним из
них, я вздохнул и закурил сигарету. Это было лучшее мгновение дня. Но из-за
колонны, где он, должно быть, прятался, выступил одинокий варвар средних
лет. Он покачивал бедрами, как делают все они при ходьбе, бессознательно
отождествляя себя со своими цветными собратьями.
-- Как насчет того, чтобы пропустить стаканчик в моем номере? --
спросил он.
-- Извините, -- ответил я, -- но это против правил.
-- К черту правила, -- заявил он. -- Сейчас нерабочее время.
Он вразвалку подошел и, бросив взгляд через плечо, сунул мне в руку
бумажку.
Я повернулся и вышел на улицу. Такое уже случалось, случится и еще. Мой
отпор и вызванная им враждебность со стороны варвара станут фактором, с
которым придется считаться на протяжении всего путешествия. Надо терпеть.
Учтивость, которой я был обязан своим работодателям в Генуе, не допускала
жалоб. Но <Саншайн Турз> платила мне не за то, чтобы я утолял похоть или
одиночество клиентов.
Я дошел до конца квартала и на минуту остановился, впивая холодный
воздух. Мимо проехали две или три машины и скрылись. С виа Венето за моей
спиной доносился приглушенный шум невидимого транспорта. Я посмотрел в
сторону церкви -- на паперти по-прежнему лежала одинокая фигура.
Я бросил взгляд на бумажку, которую все еще держал в руке. Это была
купюра в десять тысяч лир. Намек, подумал я, на будущие милости. Я перешел
улицу и наклонился над спящей женщиной. От нее пахло винным перегаром,
изношенной одеждой. Я нащупал спрятанную под шалями руку и вложил в нее
деньги. Вдруг женщина пошевелилась. Подняла голову. У нее были орлиные черты
лица, некогда большие глаза глубоко ввалились, пряди выбившихся из-под шали
волос рассыпались по плечам. Наверное, она приехала издалека: при ней были
две корзины с вином, хлебом и еще одной шалью. И вновь меня охватило
ощущение близости прошлого, чувство, которое невозможно объяснить. Ее рука,
теплая, несмотря на холодный воздух, задержалась на моей в бессознательном
порыве благодарности. Ее губы шевельнулись.
Я отвернулся и, кажется, побежал. Назад, в отель <Сплендидо>. Если она
и позвала меня, -- а я мог поклясться, что позвала, -- я не слышал, не хотел
слышать. У нее есть десять тысяч лир, утром она найдет кров и пищу. У нее
нет со мной ничего общего, а у меня с ней. Задрапированная фигура,
склоненная, словно в погребальной молитве, -- порождение моего воображения и
не имеет никакого отношения к пьяной крестьянке. Во что бы то ни стало я
должен заснуть. Должен быть бодрым к утру, к посещению собора Св. Петра,
Замка Св. Ангела...
У групповода, у возничего нет времени. Нет времени.
Я проснулся словно от толчка. Кто-то назвал меня Бео? Я включил свет,
встал с кровати, выпил стакан воды и посмотрел на часы. Два часа ночи. Я
снова упал на кровать, но сон не шел ко мне. Голая, безликая спальня отеля,
моя одежда, брошенная на стул, расчетная книга и план маршрута на столе были
частью моего повседневного существования и принадлежали миру совсем другому,
а не тому, в который меня неосторожно завлекло мое погруженное в сон
сознание. Бео... Благословенный. Детское имя, которое мои родители и Марта
дали мне, скорее всего, потому, что я был последним ребенком, последним
прибавлением в семейном кругу: между мной и моим старшим братом Альдо
разница в восемь лет.
Бео... Бео... Этот возглас все еще звучал у меня в ушах, и я не мог
избавиться от страха, от чувства непонятной угнетенности. Во сне я был уже
не групповодом, а странником во времени: рука об руку с Альдо стоял я в
боковом приделе церкви Сан Чиприано в Руффано, не сводя глаз с алтарного
образа. На картине было изображено воскресение Лазаря. Из зияющей могилы
вставала фигура мертвеца, запеленутая в страшный саван -- вся, за
исключением лица, с которого бинты спали, открыв ожившие глаза, с ужасом
устремленные на Господа. Стоявший в профиль Христос звал его мановением
пальца. Перед могилой с мольбой и отчаянием лежала женщина, скрытая тяжелыми
складками одежды, -- предположительно Мария из Вифании, которая поклонялась
своему Учителю и которую часто путают с Марией Магдалиной. Но в моем детском
воображении она походила на Марту. На Марту, мою няню, которая каждый день
меня кормила, одевала, сажала на колени, качала на руках и называла меня
Бео.
Алтарный образ преследовал меня по ночам, и Альдо знал это. Когда по
воскресеньям и праздникам, сопровождая родителей и Марту к мессе, мы шли не
в собор, а в приходскую церковь Сан Чиприано, то почти всегда стояли в левом
нефе. Наши отец и мать, как, впрочем, и все родители, не замечая страхов,
которые преследуют их ребенка, никогда не смотрели в нашу сторону и не
видели, что брат, схватив меня за руку, заставляет все ближе подходить к
распахнутым воротам бокового придела, пока мне не остается ничего другого,
как поднять голову и глядеть во все глаза.
-- Когда мы придем домой, -- шептал Альдо, -- я одену тебя Лазарем, а
сам буду Христом и призову тебя.
Это было хуже всего. Гораздо страшнее самого алтарного образа. Из груды
грязного белья, которое Марта приготовила к стирке, Альдо вытаскивал измятую
ночную рубашку нашего отца и натягивал ее мне на голову. Для моего
утонченного ума это было унизительно, а мой маленький желудок выворачивало
от сознания, что я завернут в ношеные одежды взрослого. Меня начинало
тошнить, но противиться не было времени. Меня бросали в кладовку под
лестницей и закрывали дверь. Как ни странно, но против этого я не возражал.
Кладовка была просторной, а на сбитых из реек полках лежало чистое, свежее
белье, пахнущее лавандой. Здесь почивала безопасность. Но недолго.
Поворачивалась ручка. Дверь тихо отворялась, и звучал голос Альдо: <Лазарь,
выходи!>
Столь велик был мой страх и дух столь привычен исполнять команды брата,
что я не осмеливался выказывать неповиновение. Я выходил, и самым ужасным
для меня было то, что я никогда не знал, кого встречу -- Христа или дьявола.
Согласно оригинальной теории Альдо, они были едины и к тому же (он так и не
объяснил почему) равнозначны.
Поэтому иногда мой брат, облачаясь в простыню и держа в руках трость
вместо посоха, представал Христом и встречал меня с улыбкой, кормил
сластями, был добр и ласков; иногда, одетый в черную рубашку фашистской
молодежной организации, членом которой состоял, вооруженный кухонной вилкой,
изображал дьявола и принимался тыкать в меня своим орудием. Я не понимал,
чем бедный, воскрешенный из мертвых Лазарь заслужил такую ненависть дьявола
и почему его друг Христос так бесчестно его бросил. Но Альдо никогда не
терялся, он объяснил мне, что между Богом и Сатаной идет бесконечная игра:
они делают ставки на души, совсем как люди в наших руффанских кафе бросают
кости. Неутешительная философия.
Затягиваясь сигаретой на кровати в отеле <Сплендидо>, я недоумевал: что
заставило меня перенестись в тот кошмарный мир, где Альдо был моим
властелином? Я выпил за здоровье новорожденного варвара, и, наверное, моя
неуправляемая память перепутала его со мною самим, с робким Бео из ушедшего
в небытие мира; и когда я увидел лежащую на ступенях церкви женщину, во мне
с прежней силой ожило видение алтарного образа в Сан Чиприано -- любившая и
Лазаря, и Христа Мария, распростертая перед открытой могилой. Но если в этом
и заключалось объяснение, то оно не удовлетворяло меня.
Вскоре я снова заснул, но лишь затем, чтобы погрузиться в еще больший
кошмар. Алтарный образ обрел связь с другой картиной, на сей раз из
герцогского дворца в Руффано, где наш отец занимал почетный по тем временам
пост главного хранителя. Портрет, который висел в бывшей герцогской спальне
и всеми любителями искусства почитался шедевром, был написан в начале
пятнадцатого века одним из учеников Пьеро делла Франческа на сюжет
Искушения. Он изображал Христа, стоящего на вершине храма. Фантазия
художника сделала фон портрета похожим на одну из парных башен герцогского
дворца -- самая примечательная архитектурная деталь фасада, они гордо
высились над Руффано. Более того, лицу Христа, смотрящего с портрета на горы
за окном комнаты, дерзновенный художник придал сходство с Клаудио, безумным
герцогом по прозванию Сокол, который в безрассудном порыве бросился с башни,
уверовав, как гласит легенда, в то, что он Сын Божий.
Много веков картина пролежала в кладовых дворца, пока, уже после
Рисорджименто, ее не обнаружили во время реконструкции здания. С тех пор она
украшала или -- как ворчали некоторые возмущенные обитатели Руффано --
оскверняла герцогские апартаменты. Эта картина, как и алтарный образ в Сан
Чиприано, потрясала и в то же время зачаровывала меня, о чем Альдо отлично
знал. Иногда он силой заставлял меня без ведома отца вместе с ним
подниматься по ветхой винтовой лестнице башни и, открыв старинную дверь,
ведущую прямо на верхнюю площадку, со сверхъестественной, как мне тогда
казалось, силой поднимал на балюстраду.
-- Вот здесь и стоял Сокол, -- говорил Альдо. -- И здесь его искушал
дьявол. <Если Ты Сын Божий, бросься вниз; ибо написано: Ангелам Своим
заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою
Твоею>.
Далеко внизу лежал Руффано, пьяцца дель Меркато. Люди, машины, повозки
как муравьи копошились на пыльной равнине. Не знаю, сколько лет мне тогда
было. Наверное, пять или шесть.
Перевод с английского Н.Н.Тихонова
OCR, форматирование: Игорь Корнеев
\textit{...} - курсив;
\emph{...} - выделение текста;
---------------------------------------------------------------
Мы прибыли вовремя. Руководство <Саншайн Турз> в печатных проспектах
информировало своих клиентов, что автобус прибывает в отель <Сплендидо> в
Риме около шести часов вечера. Взглянув на часы, я увидел, что до указанного
времени остается три минуты.
-- Вы должны мне пятьсот лир, -- сказал я Беппо.
Водитель усмехнулся.
-- В Неаполе посмотрим, -- сказал он. -- В Неаполе я выставлю вам счет
больше, чем на две тысячи.
Всю дорогу мы держали пари. У каждого была записная книжка, где мы вели
счет часам и километрам, после чего определяли, кому выкладывать деньги. Как
правило, последнее выпадало на мою долю в независимости от того, кто
выигрывал. Я был групповод и получал больше чаевых.
Улыбаясь, я обернулся к своему стаду.
-- Леди и джентльмены, -- сказал я, -- добро пожаловать в Рим, в город
пап, императоров и христиан, бросаемых львам на растерзание, не говоря уже о
кинозвездах.
Мои слова были встречены взрывом смеха. На заднем ряду кто-то
зааплодировал. Им нравятся такие приемы. Любое шутливое замечание групповода
помогает наладить связь между ним и его подопечными. Как водитель Беппо,
возможно, и отвечал за их безопасность в дороге. Я же в качестве гида,
администратора, посредника и пастыря душ держал в своих руках их жизнь.
Групповод может сделать тур, а может и испортить его. Подобно хоровому
дирижеру он должен силой своей личности заставить всю команду петь в унисон,
смирить слишком заносчивых, ободрить робких, договориться с молодыми,
ублажить стариков.
Я встал со своего кресла и увидел, что из вращающихся дверей отеля
навстречу нам спешат носильщики. Я наблюдал за тем, как мое стадо выходит из
автобуса, словно сосиски из коптильной машины. Пятьдесят, все до единого, --
от Ассизи до Рима мы не останавливались, поэтому пересчитывать по головам не
было необходимости, и я повел их к стойке портье.
-- <Саншайн Турз>, Лига англо-американской дружбы, -- сказал я.
Пожал руку портье. Мы были старыми знакомыми. Уже два года я работал на
этом маршруте.
-- Удачная поездка? -- спросил он.
-- Довольно удачная, -- ответил я. -- Вчера во Флоренции весь день шел
снег.
-- Чего же вы хотите, еще только март, -- сказал он. -- Вы, ребята,
слишком рано открываете сезон.
-- Скажите это в главной конторе в Генуе, -- заметил я.
Все было в порядке. Разумеется, фирма зарезервировала нужное количество
мест, и поскольку сезон только начинался, руководство отеля разместило всю
мою группу на третьем этаже. Все останутся довольны. Ближе к лету, получив
номера этаже на пятом, да к тому же в самом конце здания, мы будем считать,
что нам повезло.
Портье наблюдал, как моя группа заполняет холл.
-- Что вы нам привезли? -- спросил он. -- Священный Союз?
-- Не спрашивайте. -- Я пожал плечами. -- Они объединили силы во
вторник, в Генуе. Что-то вроде клуба. Говяжьи туши и варвары. Ресторан, как
всегда, в половине восьмого?
-- Все накрыто, -- ответил он. -- Прогулочный автобус заказан на
девять. Желаю повеселиться.
В нашем туристическом деле мы всегда даем клиентам особые кодовые
названия. Англичане у нас <говяжьи туши>, американцы -- <варвары>. Возможно,
не слишком комплементарно, зато выразительно и точно. Когда мы из Рима
правили миром, эти люди ходили в звериных шкурах. Так что ничего
оскорбительного.
Я обернулся, чтобы поприветствовать лидеров своей англо-американской
группы.
-- Все отлично, -- сказал я. -- Всех разместили на третьем этаже. В
каждом номере есть телефон. По любому вопросу звоните портье, и вас сразу со
мной соединят. Обед в половине восьмого. Встретимся здесь. О'кей?
Теоретически с этого момента у меня были час и двадцать минут на то,
чтобы найти свою берлогу, принять душ и немного отдохнуть. Но это редко
удавалось. Не удалось и сегодня. Только я скинул пиджак, как зазвонил
телефон.
-- Мистер Фаббио?
-- Я у телефона.
-- Это миссис Тейлор. Полная катастрофа! В Перудже я оставила в отеле
все пакеты с покупками из Флоренции.
Мне бы следовало об этом догадаться. В Генуе она оставила пальто, а в
Сиене -- калоши. И настояла, чтобы эти вещи, абсолютно ненужные южнее Рима,
затребовали по телефону и переслали в Неаполь.
-- Мне очень жаль, миссис Тейлор. Что было в пакетах?
-- В основном бьющиеся предметы. Две картины... статуэтка
микеланджеловского Давида... несколько пачек сигарет...
-- Не беспокойтесь, я об этом позабочусь. Сейчас же позвоню в Перуджу и
распоряжусь, чтобы пакеты переправили в нашу контору в Генуе, где вы их
получите на обратном пути.
От того, насколько заняты администраторы, зависело, поручу ли я им
позвонить в Перуджу, или мне самому придется этим заняться. Лучше самому. В
конце концов, сэкономлю время. Как только эта Тейлор к нам присоединилась, я
сразу распознал в ней растеряху. Она вечно что- нибудь оставляла или роняла.
Очки, шарфы, почтовые открытки все время вываливались из ее бездонной сумки.
Чисто английский недостаток, национальный порок. В целом говяжьи туши
доставляют мало хлопот, хотя из-за своей неуемной жажды солнца сгорают они
чаще, чем туристы других национальностей. В первый же день путешествия они
наряжаются в хлопчатобумажные платья, ходят с голыми руками и ногами, отчего
становятся красными, как черепичные крыши. И мне приходится сопровождать их
в аптеку за всякими мазями и лосьонами.
Снова затрезвонил телефон. Но звонили не с коммутатора, чтобы соединить
меня с Перуджей. Звонил один из варваров. Естественно, опять женщина. Мужья
никогда мне не докучают.
-- Мистер Фаббио?
-- Слушаю.
-- Догадайтесь кто. Мальчик!
Я мучительно напряг память. Варвары выкладывают всю историю своей жизни
в первый же вечер в Генуе. Кто из них ждал первого внука у себя в Денвере,
штат Колорадо? Миссис Хайрэм Блум.
-- Мои поздравления, миссис Блум. Такое событие надо отметить.
-- Знаю. Я так взволнована, что не соображаю, что делаю. --
Восторженный возглас чуть не разорвал мне барабанную перепонку. -- Так вот,
я хочу, чтобы вы и кое-кто еще встретились перед обедом со мною и мистером
Блумом выпить за здоровье малыша. Скажем, в четверть восьмого?
Это на полчаса сократит мое свободное время, а из Перуджи еще не
звонили.
-- Вы очень любезны, миссис Блум. Я буду. У вашей невестки все хорошо?
-- Прекрасно. Просто прекрасно.
Чтобы она не вздумала читать мне телеграмму, я поспешил положить
трубку. Во всяком случае, есть время побриться, а если повезет, то и принять
душ.
Следует с осторожностью относиться к приглашениям клиентов. День
рождения или годовщина свадьбы вполне законны, как и появление первого
внука. Но не больше, иначе отношения могут осложниться и вы рискуете
испортить весь тур. Кроме того, когда дело касается выпивки, групповод
должен строго дозировать свою норму. Что бы ни случилось с его компанией, он
должен оставаться трезвым. Водитель тоже. А это иногда бывает нелегко.
Еще не обсохнув после душа, я уладил дела с Перуджей и, с трудом
натянув на себя чистую рубашку, спустился вниз проверить, как обстоят дела с
заказом в ресторане. Два больших стола в центре зала, оба на двадцать пять
персон, и посредине каждого -- высившиеся над букетами цветов связанные друг
с другом флаги обеих стран: <Звезды и полосы> и <Союзный Джек>. Это нравится
всегда и всем. Клиенты считают, что флаги придают особое настроение
происходящему.
Пара слов метрдотелю с уверениями, что моя группа сядет за стол ровно в
половине восьмого. Здесь любят, чтобы туристы принялись за десерт до того,
как остальные клиенты начнут подходить к своим столикам. Для нас это тоже
имело значение. Мы работали четко по расписанию и в девять часов должны были
отбыть на экскурсию <По ночному Риму>.
Последний раз сверить время -- и в бар.
Их была небольшая горстка -- собравшихся поднять тост за младенца
Блума, но слышно их было уже из холла, где не принятые в компанию говяжьи
туши, голодные и надменные, сидели группами по два-три человека, уткнув лица
в английские газеты. Оглушительные голоса варваров-экстравертов повергли в
немоту англосаксов.
Миссис Блум, что твой фрегат под всеми парусами, двинулась мне
навстречу.
-- Ах, мистер Фаббио, вы не откажетесь от шампанского?
-- Полбокала, миссис Блум. Только чтобы пожелать долголетия вашему
внуку.
В счастье этой женщины было что-то трогательное. Вся ее персона
излучала благодушие. Она взяла меня под руку и подвела к своей компании. Как
любезны они, Боже милостивый, как любезны... В своей всеобъемлющей
сердечности они были живым воплощением присущей варварам жажды любви.
Задыхаясь, я подался назад. Но через мгновение устыдился самого себя, и
волна всеобщего дружелюбия захлестнула меня.
В моем доме в Генуе у меня хранилось немало подношений от
соотечественников миссис Блум. Десятки рождественских открыток, писем,
приветов... Помню ли я поездку двухлетней давности? Когда я навещу их в
Штатах? Они часто обо мне думают. Они назвали своего младшего сына Армино.
Искренность этих посланий вызывала у меня краску стыда. Я никогда не отвечал
на них.
-- Мне крайне неприятно нарушать ваш праздник, миссис Блум. Но уже
почти половина восьмого.
-- Как скажете, так и будет, мистер Фаббио. Вы хозяин.
В холле представители двух стран перемешались и на мгновение застряли:
мужчины -- поприветствовать новых знакомых, женщины -- бросить оценивающий
взгляд на платья друг друга. И вот мое стадо в пятьдесят голов, мыча и
жужжа, направилось в ресторан. Я в роли скотника замыкал шествие.
При виде флагов раздались возгласы удовольствия. Какое-то мгновение я
опасался, что мои подопечные разразятся национальными гимнами <Звездное
знамя> и <Боже, храни королеву> -- такое случалось, -- но я вовремя поймал
взгляд метрдотеля, и нам удалось усадить их прежде, чем это произошло.
Вперед, к моему собственному маленькому столику в углу. Один из
варваров-одиночек пристроился к углу длинного стола, откуда мог наблюдать за
мной. Я его сразу вычислил, поскольку хорошо знаю людей этой породы. От
групповода он ничего не добьется, и не исключено, что в Неаполе у меня будут
с ним неприятности.
За обедом я обычно проверял счета. Так у меня было заведено. Мне не
мешал шум голосов, стук тарелок. Если не заниматься подсчетами каждый день,
то не сведешь концы с концами и не оберешься неприятностей в центральной
конторе. Бухгалтерские дела меня не обременяли. Занимаясь ими, я отдыхал.
Когда расчеты были закончены, а тарелка убрана, я мог откинуться на спинку
стула, допить вино и выкурить сигарету. То было время истинного отчета -- но
не в суммах, который требовалось ежедневно отправлять в Геную, -- а в своих
собственных мотивах и побуждениях. Сколько еще это будет продолжаться? Зачем
я этим занимаюсь? Что гонит меня, словно отупевшего возничего, на моем
вечном, бессмысленном пути?
-- Нам за это платят, не так ли? -- сказал как-то Беппо. -- Мы
зарабатываем неплохие деньги.
В Генуе у Беппо были жена и дети. Милан -- Флоренция -- Рим -- Неаполь:
для него все едино. Работа есть работа. После поездки три дня выходных, дом,
постель. Он был доволен. Никакой внутренний демон не нарушал его покой, не
задавал вопросов.
Невнятный говор, на фоне которого выделялись голоса варваров, перерос в
рев. Мое небольшое стадо голосило во все горло. Сытые, ублаженные, с
языками, развязанными содержимым выпитых бокалов (неважно, что в них было
налито), они на краткий миг освободились от забот и сомнений в ожидании
того, что принесет ночь -- а что могла она принести, как не сон рядом с
супругом или супругой после мимолетного осмотра старинных, чужих и
непривычных им зданий, фальшиво подсвеченных ради их удовольствия и
промелькнувших за запотевшими от их дыхания окнами наемного автобуса. Каждый
из них утратил свою индивидуальность. Они слились воедино, бежали от всего,
что их сковывало и сдерживало, -- но куда?
Надо мной склонился официант.
-- Автобус ждет, -- сказал он.
Без десяти девять. Время забирать пальто, шляпы, шарфы, пудрить лица.
Лишь после того, как я всех пересчитал и они вошли в автобус -- была одна
минута десятого, -- я сообразил, что насчитал только сорок восемь голов.
Двух недоставало. Я справился у водителя, местного жителя, поскольку Беппо
разрешалось провести этот вечер по своему усмотрению.
-- Две синьоры вышли раньше других, -- сказал он мне. -- Они вместе
пошли по улице.
Я оглянулся через плечо в сторону виа Венето. Отель <Сплендидо>
находится на соседней улице, но с тротуара видны яркие огни, освещенные
витрины магазинов и машины, текущие по направлению к порту Пинчана. Для
большинства женщин это место предлагает гораздо больше соблазнов, чем
Колизей, куда мы направлялись.
-- Нет, -- сказал водитель, показывая налево. -- Они пошли вон туда.
Из-за здания на углу виа Сицилиа показались две торопливые фигуры. Мне
следовало бы сразу догадаться. Две вышедшие на пенсию школьные учительницы
из Южного Лондона. Вечно обо всем расспрашивающие, вечно все критикующие,
они были ярыми реформистками. Именно эта парочка заставила меня остановить
автобус по пути в Сиену: они уверяли, что какой-то человек жестоко
обращается со своим ослом. Именно они, увидав во Флоренции заблудившегося
кота, вынудили меня потерять полчаса нашего драгоценного времени на поиски
его дома. В Перудже мать, выговаривавшая ребенку, в свою очередь получила
выговор от школьных учительниц. И вот теперь они, возмущенные и негодующие,
с громким топотом подскочили ко мне.
-- Мистер Фаббио... кто-то должен что-нибудь сделать. Там за углом на
церковной паперти скорчилась старая женщина. Она очень больна.
Я с трудом сдержался. Римские церкви служат прибежищем для всех нищих,
бродяг и пьяниц, которым придет охота развалиться на паперти, пока их не
заберет полиция.
-- Не волнуйтесь. В этом нет ничего необычного. Полиция о ней
позаботится. А теперь, прошу вас, поспешите. Автобус ждет.
-- Но это возмутительно. У нас в Англии...
Я твердо взял обеих женщин под руки и подвел к автобусу.
-- Вы не Англии, а в Риме. В городе императоров ослам, котам, детям и
престарелым воздается по заслугам. Старухе повезло, что в наше время львам
не скармливают всякие отбросы.
Учительницы все еще задыхались от негодования, когда автобус, свернув
налево, проезжал мимо той самой церкви, где лежала женщина.
-- Смотрите, мистер Фаббио! Смотрите!
Я покорно подтолкнул локтем водителя. Он понял и, чтобы мне было лучше
видно, снизил скорость. Туристы, сидевшие справа, прильнули к окнам. Уличный
фонарь рельефно освещал женскую фигуру. У меня, как и у каждого человека,
бывают минуты, когда в памяти что-то включается, и я испытываю ощущение,
которое французы называют deja vu. Где-то, как-то, одному Богу известно
когда, я уже видел эту склоненную позу, это бесформенное одеяние, эти
скрещенные на коленях руки, голову, покрытую тяжелой шалью. Но не в Риме.
Мое видение было не отсюда. Воспоминание детства, затуманенное прошедшими
годами.
Когда автобус рванулся дальше, навстречу залитой светом прожекторов
мечте каждого туриста, один из влюбленных на заднем ряду достал губную
гармошку и заиграл
водителю, но очень популярную среди варваров и говяжьих туш.
Чуть позже полуночи мы вернулись к отелю <Сплендидо>. Моя группа в
пятьдесят голов, зевающая, потягивающаяся и, смею надеяться, довольная, по
одному вышла из автобуса и прошла во вращающиеся двери отеля. К этому
времени они уже были столь же индивидуальны, как автомобили массового
производства, только что сошедшие с конвейера.
Я умирал от усталости и хотел лишь одного: поскорее оказаться в
постели. Инструкции на завтра, последние наставления, благодарности,
пожелания доброй ночи и конец. Забытье на семь часов. Групповод может
исчезнуть. Когда дверь лифта закрылась за, как мне показалось, последним из
них, я вздохнул и закурил сигарету. Это было лучшее мгновение дня. Но из-за
колонны, где он, должно быть, прятался, выступил одинокий варвар средних
лет. Он покачивал бедрами, как делают все они при ходьбе, бессознательно
отождествляя себя со своими цветными собратьями.
-- Как насчет того, чтобы пропустить стаканчик в моем номере? --
спросил он.
-- Извините, -- ответил я, -- но это против правил.
-- К черту правила, -- заявил он. -- Сейчас нерабочее время.
Он вразвалку подошел и, бросив взгляд через плечо, сунул мне в руку
бумажку.
Я повернулся и вышел на улицу. Такое уже случалось, случится и еще. Мой
отпор и вызванная им враждебность со стороны варвара станут фактором, с
которым придется считаться на протяжении всего путешествия. Надо терпеть.
Учтивость, которой я был обязан своим работодателям в Генуе, не допускала
жалоб. Но <Саншайн Турз> платила мне не за то, чтобы я утолял похоть или
одиночество клиентов.
Я дошел до конца квартала и на минуту остановился, впивая холодный
воздух. Мимо проехали две или три машины и скрылись. С виа Венето за моей
спиной доносился приглушенный шум невидимого транспорта. Я посмотрел в
сторону церкви -- на паперти по-прежнему лежала одинокая фигура.
Я бросил взгляд на бумажку, которую все еще держал в руке. Это была
купюра в десять тысяч лир. Намек, подумал я, на будущие милости. Я перешел
улицу и наклонился над спящей женщиной. От нее пахло винным перегаром,
изношенной одеждой. Я нащупал спрятанную под шалями руку и вложил в нее
деньги. Вдруг женщина пошевелилась. Подняла голову. У нее были орлиные черты
лица, некогда большие глаза глубоко ввалились, пряди выбившихся из-под шали
волос рассыпались по плечам. Наверное, она приехала издалека: при ней были
две корзины с вином, хлебом и еще одной шалью. И вновь меня охватило
ощущение близости прошлого, чувство, которое невозможно объяснить. Ее рука,
теплая, несмотря на холодный воздух, задержалась на моей в бессознательном
порыве благодарности. Ее губы шевельнулись.
Я отвернулся и, кажется, побежал. Назад, в отель <Сплендидо>. Если она
и позвала меня, -- а я мог поклясться, что позвала, -- я не слышал, не хотел
слышать. У нее есть десять тысяч лир, утром она найдет кров и пищу. У нее
нет со мной ничего общего, а у меня с ней. Задрапированная фигура,
склоненная, словно в погребальной молитве, -- порождение моего воображения и
не имеет никакого отношения к пьяной крестьянке. Во что бы то ни стало я
должен заснуть. Должен быть бодрым к утру, к посещению собора Св. Петра,
Замка Св. Ангела...
У групповода, у возничего нет времени. Нет времени.
Я проснулся словно от толчка. Кто-то назвал меня Бео? Я включил свет,
встал с кровати, выпил стакан воды и посмотрел на часы. Два часа ночи. Я
снова упал на кровать, но сон не шел ко мне. Голая, безликая спальня отеля,
моя одежда, брошенная на стул, расчетная книга и план маршрута на столе были
частью моего повседневного существования и принадлежали миру совсем другому,
а не тому, в который меня неосторожно завлекло мое погруженное в сон
сознание. Бео... Благословенный. Детское имя, которое мои родители и Марта
дали мне, скорее всего, потому, что я был последним ребенком, последним
прибавлением в семейном кругу: между мной и моим старшим братом Альдо
разница в восемь лет.
Бео... Бео... Этот возглас все еще звучал у меня в ушах, и я не мог
избавиться от страха, от чувства непонятной угнетенности. Во сне я был уже
не групповодом, а странником во времени: рука об руку с Альдо стоял я в
боковом приделе церкви Сан Чиприано в Руффано, не сводя глаз с алтарного
образа. На картине было изображено воскресение Лазаря. Из зияющей могилы
вставала фигура мертвеца, запеленутая в страшный саван -- вся, за
исключением лица, с которого бинты спали, открыв ожившие глаза, с ужасом
устремленные на Господа. Стоявший в профиль Христос звал его мановением
пальца. Перед могилой с мольбой и отчаянием лежала женщина, скрытая тяжелыми
складками одежды, -- предположительно Мария из Вифании, которая поклонялась
своему Учителю и которую часто путают с Марией Магдалиной. Но в моем детском
воображении она походила на Марту. На Марту, мою няню, которая каждый день
меня кормила, одевала, сажала на колени, качала на руках и называла меня
Бео.
Алтарный образ преследовал меня по ночам, и Альдо знал это. Когда по
воскресеньям и праздникам, сопровождая родителей и Марту к мессе, мы шли не
в собор, а в приходскую церковь Сан Чиприано, то почти всегда стояли в левом
нефе. Наши отец и мать, как, впрочем, и все родители, не замечая страхов,
которые преследуют их ребенка, никогда не смотрели в нашу сторону и не
видели, что брат, схватив меня за руку, заставляет все ближе подходить к
распахнутым воротам бокового придела, пока мне не остается ничего другого,
как поднять голову и глядеть во все глаза.
-- Когда мы придем домой, -- шептал Альдо, -- я одену тебя Лазарем, а
сам буду Христом и призову тебя.
Это было хуже всего. Гораздо страшнее самого алтарного образа. Из груды
грязного белья, которое Марта приготовила к стирке, Альдо вытаскивал измятую
ночную рубашку нашего отца и натягивал ее мне на голову. Для моего
утонченного ума это было унизительно, а мой маленький желудок выворачивало
от сознания, что я завернут в ношеные одежды взрослого. Меня начинало
тошнить, но противиться не было времени. Меня бросали в кладовку под
лестницей и закрывали дверь. Как ни странно, но против этого я не возражал.
Кладовка была просторной, а на сбитых из реек полках лежало чистое, свежее
белье, пахнущее лавандой. Здесь почивала безопасность. Но недолго.
Поворачивалась ручка. Дверь тихо отворялась, и звучал голос Альдо: <Лазарь,
выходи!>
Столь велик был мой страх и дух столь привычен исполнять команды брата,
что я не осмеливался выказывать неповиновение. Я выходил, и самым ужасным
для меня было то, что я никогда не знал, кого встречу -- Христа или дьявола.
Согласно оригинальной теории Альдо, они были едины и к тому же (он так и не
объяснил почему) равнозначны.
Поэтому иногда мой брат, облачаясь в простыню и держа в руках трость
вместо посоха, представал Христом и встречал меня с улыбкой, кормил
сластями, был добр и ласков; иногда, одетый в черную рубашку фашистской
молодежной организации, членом которой состоял, вооруженный кухонной вилкой,
изображал дьявола и принимался тыкать в меня своим орудием. Я не понимал,
чем бедный, воскрешенный из мертвых Лазарь заслужил такую ненависть дьявола
и почему его друг Христос так бесчестно его бросил. Но Альдо никогда не
терялся, он объяснил мне, что между Богом и Сатаной идет бесконечная игра:
они делают ставки на души, совсем как люди в наших руффанских кафе бросают
кости. Неутешительная философия.
Затягиваясь сигаретой на кровати в отеле <Сплендидо>, я недоумевал: что
заставило меня перенестись в тот кошмарный мир, где Альдо был моим
властелином? Я выпил за здоровье новорожденного варвара, и, наверное, моя
неуправляемая память перепутала его со мною самим, с робким Бео из ушедшего
в небытие мира; и когда я увидел лежащую на ступенях церкви женщину, во мне
с прежней силой ожило видение алтарного образа в Сан Чиприано -- любившая и
Лазаря, и Христа Мария, распростертая перед открытой могилой. Но если в этом
и заключалось объяснение, то оно не удовлетворяло меня.
Вскоре я снова заснул, но лишь затем, чтобы погрузиться в еще больший
кошмар. Алтарный образ обрел связь с другой картиной, на сей раз из
герцогского дворца в Руффано, где наш отец занимал почетный по тем временам
пост главного хранителя. Портрет, который висел в бывшей герцогской спальне
и всеми любителями искусства почитался шедевром, был написан в начале
пятнадцатого века одним из учеников Пьеро делла Франческа на сюжет
Искушения. Он изображал Христа, стоящего на вершине храма. Фантазия
художника сделала фон портрета похожим на одну из парных башен герцогского
дворца -- самая примечательная архитектурная деталь фасада, они гордо
высились над Руффано. Более того, лицу Христа, смотрящего с портрета на горы
за окном комнаты, дерзновенный художник придал сходство с Клаудио, безумным
герцогом по прозванию Сокол, который в безрассудном порыве бросился с башни,
уверовав, как гласит легенда, в то, что он Сын Божий.
Много веков картина пролежала в кладовых дворца, пока, уже после
Рисорджименто, ее не обнаружили во время реконструкции здания. С тех пор она
украшала или -- как ворчали некоторые возмущенные обитатели Руффано --
оскверняла герцогские апартаменты. Эта картина, как и алтарный образ в Сан
Чиприано, потрясала и в то же время зачаровывала меня, о чем Альдо отлично
знал. Иногда он силой заставлял меня без ведома отца вместе с ним
подниматься по ветхой винтовой лестнице башни и, открыв старинную дверь,
ведущую прямо на верхнюю площадку, со сверхъестественной, как мне тогда
казалось, силой поднимал на балюстраду.
-- Вот здесь и стоял Сокол, -- говорил Альдо. -- И здесь его искушал
дьявол. <Если Ты Сын Божий, бросься вниз; ибо написано: Ангелам Своим
заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою
Твоею>.
Далеко внизу лежал Руффано, пьяцца дель Меркато. Люди, машины, повозки
как муравьи копошились на пыльной равнине. Не знаю, сколько лет мне тогда
было. Наверное, пять или шесть.