Страница:
тебя более сообразительным.
-- Извини.
Мое сообщение расстроило его, Заметив, что он поглядывает на телефон, я
понял намек и поднялся.
-- Во всяком случае, -- сказал я, -- когда профессор Бутали услышит о
сегодняшних событиях...
-- Не услышит, -- прервал меня Альдо. -- Что, по-твоему, Риццио, Элиа и
я обсуждали чуть не за полночь?
-- Официально, возможно, и не услышит, -- сказал я, -- но всегда
найдется охотник до сплетен, который обо всем ему расскажет.
Мой брат пожал плечами.
-- Конечно, доля риска здесь есть, -- сказал он.
Я направился к двери. Приходом на виа деи Соньи и ожиданием Альдо я
практически ничего не достиг, разве что утвердился в своих подозрениях. И
дал ему понять, что мне все известно.
-- Если ректор все-таки вернется, то что он сделает? -- спросил я.
-- Он ничего не сделает, -- сказал Альдо. -- Нет времени.
-- Времени?
Альдо улыбнулся.
-- Ректоры тоже уязвимы, -- сказал он. -- Как и прочие смертные, они
тоже могут потерять лицо. Бео...
-- Да?
Он взял газету, которая лежала не стуле около двери.
-- Ты это видел?
Он показал мне заметку, ту самую, что я прочел за завтраком. Из-за
последних событий я совершенно забыл о ней.
-- Поймали убийцу, -- сказал я. -- Слава Богу.
-- Поймали вора, -- поправил Алъдо, -- а это явно не одно и то же.
Сегодня утром мне звонил комиссар полиции. Малый, который взял десять тысяч
лир, держится за свою историю. Он настаивает, что, когда брал деньги, Марта
уже была мертва. И в полиции склонны думать, что он говорит правду.
-- Уже мертва? -- воскликнул я. -- Но тогда...
-- Они все еще ищут убийцу, -- сказал Альдо, -- а это весьма
небезопасно или, во всяком случае, неприятно для всякого, кто в прошлый
четверг ночью слонялся вблизи от виа Сицилиа. -- Он поднял руку и потрепал
меня по голове. -- Не волнуйся, мой Беато, -- сказал он, -- тебя они не
схватят. Твои глаза -- сама невинность.
Слова Альдо повергли меня в смятение. Вновь этот тошнотворный ужас
убийства. А я-то думал, что все позади.
-- Что мне делать? -- в отчаянии спросил я. -- Идти в полицию?
-- Нет, -- сказал Альдо. -- Забудь все это. Приходи завтра вечером и
стань одним из избранных. Вот пропуск. -- Он пошарил в кармане и вынул
маленький жетон с изображением головы сокола. -- С этим ребята тебя
пропустят, -- сказал он. -- Впуск в тронный зал в девять часов. Приходи
один. Я не намерен развлекать ни синьорину Распа, ни твоих приятелей из дома
24 по виа Сан Микеле. Выспись как следует.
Он слегка подтолкнул меня в спину, и я оказался на улице. Было начало
второго, кругом царили мрак и тишина. Между домом Альдо и виа Сан Микеле я
никого не встретил. В доме номер 24 было так же тихо, как и в других домах с
закрытыми ставнями. Дверь была не заперта, и я, никого не беспокоя, прошел в
свою комнату. Однако, судя по голосам, доносившимся из комнаты Паоло
Паскуале, вся компания студентов собралась там и что-то яростно обсуждала.
Если они были на пьяцца дель Дука Карло, то завтра я об этом услышу.
Проснулся я в пять часов утра, но не от мучившего меня кошмара или
яркой картины декана факультета экономики и коммерции, во всей своей
неприкрытой наготе сидящего под пьедесталом статуи герцога Карло, а от
пронзившего все мое существо воспоминания: я вспомнил, где попалось мне на
глаза имя Луиджи Спека, -- загадка, которая весь день не давала мне покоя в
библиотеке. Луиджи Спека поставил свою подпись рядом с подписью моего отца
при крещении Альдо. Это имя я видел на страницах приходской книги в ризнице
Сан Чиприано.
В девять часов в мою дверь постучали, и не успел я ответить, как в
комнату ворвался Паоло Паскуале и следом за ним Катерина.
-- Извините, -- сказал он, видя, что я бреюсь, -- но мы хотим знать,
пойдете вы с нами или нет. Все студенты Э. К. отказались от лекций и идут
митинговать перед домом профессора Элии.
-- По какому поводу?
-- Вы же знаете. Мы вас видели, -- вмешалась Катерина. -- Вы были в
машине с этой Распа. Мы видели, как вы вышли из отеля и поехали на пьяцца
дель Дука Карло. Вы были в самой гуще.
-- Совершенно верно, -- подхватил Джино, чья голова выросла над головой
Катерины. -- А потом мы видели ту же машину около сада. Вы не могли не
видеть того, что случилось. Вы были гораздо ближе, чем все мы.
Я положил бритву и протянул руку за полотенцем.
-- Я ничего не видел, -- сказал я, -- кроме толпы профессоров вокруг
статуи. Была суматоха, взволнованные голоса, потом они кого-то или что-то
унесли. Возможно, это была бомба.
-- Бомба! -- воскликнули они в один голос.
-- Того не легче, -- сказала Катерина. -- А знаете, может быть, он
прав. Они могли привязать Элиа к бомбе, которая должна была взорваться в
определенное время.
-- И что с ней стало?
-- Какая бомба?
-- Главное, ранен он или нет? Никто не говорит ничего определенного. -
- Шумная дискуссия, продолжавшаяся полночи, грозила возобновиться в моей
комнате.
-- Послушайте, -- сказал я, -- уходите, все до единого. Идите и
митингуйте, если вам так хочется. Я не студент. Я служащий.
-- Шпион, -- предположил Джино. -- Вы здесь меньше недели, а
посмотрите, сколько всего произошло!
Смех, с которым были встречены его слова, звучал не слишком дружно. В
нем слышался призвук сомнения. Катерина нетерпеливо повернулась и стала
выталкивать своих приятелей из комнаты.
-- Оставьте его в покое, -- сказала она. -- Что проку? Ему все равно.
-- Затем, давая мне последний шанс, сказала через плечо: -- Цель нашей
демонстрации перед домом профессора Элиа в том, чтобы заставить его
показаться нам. Если мы убедимся, что с ним все в порядке, то вернемся на
занятия.
Несколько минут спустя я услышал, что они выходят из дома. Раздался
знакомый треск мотороллеров, кажется, они принадлежали Джино и Джерардо.
Стоя у окна, я наблюдал, как они исчезают в конце улицы, затем перевел
взгляд на второй этаж дома номер 5. Ставни былл распахнуты, окно открыто.
Карла Распа начала свой день.
Когда я спустился выпить кофе, синьор Сильвани заканчивал завтрак и
сразу спросил, известно ли мне про события вчерашнего вечера. Я сказал ему,
что был недалеко от пьяцца дель Дука Карло и видел толпу.
-- Мы знаем лишь то, о чем рассказывала наша молодежь, -- сказал он, -
- но мне это не нравится. Розыгрыши у нас случались и раньше, такое бывает в
любом университете, но то, что творится сейчас, слишком жестоко. Это правда,
что профессора Элиа измазали дегтем и обваляли в пуху?
-- Не знаю, -- сказал я. -- Не видел.
-- Узнаю обо всем в префектуре, -- сказал он. -- Если вчера вечером
случилось что-нибудь серьезное, на ближайшие несколько дней в Руффано стянут
дополнительные отряды полиции. В день фестиваля хлопот и так не оберешься, а
тут еще эти демонстрации.
Я огляделся, ища глазами утреннюю газету, но ничего не увидел.
Возможно, она на кухне или ее еще не принесли. Я допил кофе и пошел на
пьяцца делла Вита купить газету. В воздухе царила напряженная атмосфера.
Площадь была запружена ранними покупателями и неизменными группами
безработных, которые, не по своей воле, но по необходимости придаваясь
праздности, приходят в центр города, чтобы стоять и глазеть по сторонам.
Повсюду были студенты. Они разговаривали, спорили, целый поток их
направлялся в сторону пьяцца дель Дука Карло. Слухи перелетали с холма на
холм и, концентрируясь на небольшом замкнутом пространстве пьяцца делла
Вита, висели над ней, как пар над кипящим котлом.
Коммунисты собирались взорвать университет...
Фашисты собирались захватить муниципалитет...
Гости, собравшиеся на званый обед в отеле <Панорама>, отравлены...
Частные резиденции деканов факультетов взломаны и обокрадены. Римский
маньяк, который убил в столице одну из жительниц Руффано, несчастную Марту
Зампини, сейчас разгуливает по самому Руффано и совершил покушение на
профессора Элиа...
Я купил газету. В ней не было ничего про вчерашнее событие и буквально
несколько слов посвящалось убийству. Вор по-прежнему содержится в Риме под
стражей, полиция повсеместно проводит дознание. Повсеместно... Значит ли
это, что и в Руффано тоже?
Часть толпы со стороны виа деи Мартири пришла в движение. Люди
расступались по сторонам, пропуская священника и псаломщика, за которыми
четверо мужчин несли скрытый покровом гроб. Шествие замыкали провожающие:
мужчина с сильно косящими глазами и тяжело опирающаяся на его руку женщина
под густой вуалью. Они пересекли площадь и вошли в церковь Сан Чиприано.
Толпа сомкнулась за ними. Словно во сне, я тоже вошел в церковь и
остановился среди горожан, которые пришли сюда из чистого любопытства. Я
дождался первых слов:
Проталкиваясь в дверь, я увидел человека, стоявшего рядом со столом, за
которым продают свечи. Он наблюдал за толпой, и его взгляд упал на меня. Мне
показалось, что я узнал его, и по его взгляду я понял, что он меня тоже. Это
был один из полицейских, который в Риме записывал показания английских
туристок. Сегодня он был в гражданском костюме.
Я сбежал по ступеням паперти и бросился на пьяцца делла Вита. Затем
метнулся на виа дель Театро и поднялся по высокому склону под стенами
герцогского дворца. Повинуясь инстинкту, я всю дорогу бежал. Тот же инстинкт
побудил меня выбрать кружной путь. Если полицейский узнал во мне групповода,
который в Риме вызвался дать показания по поводу убитой женщины, он
непременно вспомнит, что этот самый групповод направлялся с группой туристов
в Неаполь, и задастся вопросом, что делает он в Руффано? Телефонный звонок в
<Саншайн Турз>, короткий разговор с римской или генуэзской конторой, и он
узнает, что Армино Фаббио попросил освободить его от поездки в Неаполь и
сейчас направляется на север с герром Туртманом и его женой. Не приходилось
сомневаться, что этим информация не ограничится: ему сообщат, что групповод
бросил герра Туртмана в Руффано и с тех пор о нем ничего не слышали.
Я огляделся. Возможно, полицейский за мной не последовал. Или мне
удалось от него оторваться. Прохожие, покупатели, студенты шли по пьяцца
Маджоре по своим законопослушным делам. Я вошел в собор через боковую дверь,
прошел мимо алтаря и, выйдя с противоположной стороны, оказался прямо
напротив герцогского дворца. Через минуту я уже пересек двор и подходил к
библиотеке. Только теперь, остановившись перевести дух, я осознал, что
действовал под влиянием глупого страха. Это мог быть вовсе не тот
полицейский. А если и тот, то совсем не обязательно, что он меня узнал. Мое
поведение было классическим примером поведения виновного. Пока я стоял,
вытирая платком пот со лба, двери библиотеки распахнулись и в них показался
Тони с еще одним помощником. Они несли ящик с книгами.
-- Привет! Кто за вами гнался?
Вопрос был в самую точку. Задетый любопытством Тони, я сунул платок в
карман.
-- Никто, -- сказал я. -- Просто меня задержали в городе.
-- Что там творится? Они объявили забастовку? Устроили демонстрацию? -
- спросили они в один голос.
Я был так занят мыслями о предполагаемом полицейском, что не сразу
понял.
-- Забастовку? Кто? -- сказал я.
Тони в отчаянии возвел глаза к небу.
-- Вы что, с луны свалились? -- осведомился он. -- Или вам неизвестно,
что вчерашние события на пьяцца дель Дука Карло взбудоражили весь Руффано?
-- Говорят, коммунисты захватили профессора Элиа, -- сказал спутник
Тони, -- и хотели разбить ему голову. Фосси распорядился перевезти отсюда
все, что можно, в новое здание на случай, если они попытаются поджечь
дворец.
Они медленно понесли ящик через двор. Я вошел в библиотеку и застал там
невообразимый беспорядок. На полу стояли высокие стопки книг, а Джузеппе
Фосси и синьорина Катти без всякого разбора сваливали книги еще в один ящик.
При виде меня он поднял покрытое испариной лицо и разразился упреками. Затем
отослал секретаршу со стопкой книг в другой конец библиотеки и шепнул мне на
ухо:
-- Слышали, что они сотворили с профессором Элиа?
-- Нет, -- ответил я.
-- Оскопили! -- прошипел он. -- Я узнал об этом из первых рук, от
одного из приглашенных на вчерашний обед. Говорят, врачи всю ночь старались
спасти ему жизнь. Могут быть и другие жертвы.
-- Синьор Фосси, -- начал я, -- уверен, что ничего подобного...
Мотнув головой в сторону секретарши, он призвал меня к молчанию.
-- Они ни перед чем не остановятся, ни перед чем, -- сказал он. --
Никто из занимающих более или менее высокое положение не может чувствовать
себя в безопасности.
Я пробормотал что-то о защите со стороны полиции.
-- Полиция? -- почти взвизгнул он. -- Бесполезно! Они обеспечат
безопасность руководства. А костяку университета, людям, которые тянут всю
работу придется самим о себе позаботиться.
Все мои попытки успокоить его пропали даром. Серый от утомления после
бессонной ночи, синьор Фосси сел на один из пустых ящиков и стал смотреть,
как я укладываю книги в другой. Интересно, кто из нас больший трус -- он,
совершенно расклеившийся из-за ложных слухов, или я из-за встречи в Сан
Чиприано.
Мы работали без перерыва. Тони принес нам из университетского кафе
бутерброды и кофе. Новости, которые он сообщил, немного успокаивали.
Студенты Э. К. отменили забастовку и присутствовали на утренних занятиях.
Профессор Элиа допустил в свой дом депутацию и принял ее в халате. Он
заверил посетителей, что все в порядке. Он не получил никаких телесных
повреждений. От дальнейших комментариев он воздержался, но умолял студентов
ради него посещать лекции. Они и думать не должны о мести другим факультетам
университета.
-- Парни согласились, только чтобы его успокоить, -- шепнул мне Тони.
-- Но дело не закрыто. Они так и кипят, все до единого.
В середине дня Джузеппе Фосси ушел на собрание университетского совета,
назначенное на три часа, а мы с Тони отправились в новое здание проследить
за разгрузкой книг.
Джузеппе Фосси, -- точнее, его репутации, -- повезло, что я это сделал.
Книги были сложены в ящики в таком беспорядке, что это означало двойную
работу не только для нас, но и для сотрудников новой библиотеки. Я поручил
Тони заниматься фургоном (он уже вернулся из мастерской с новым ветровым
стеклом), а сам стал наблюдать за расстановкой книг в новой библиотеке. Один
сотрудник, более обязательный, чем остальные, пока я занимался каталогом,
вскоре протер от пыли, рассортировал и поставил на полки все тома.
Благодаря тому, что этот энергичный работник перетряхивал каждую книгу,
свету дня являлись разные мелочи, которые после консультации со мной он
бросал в корзину для бумаг. Засохшие цветы, карточки с именами прежних
владельцев, забытые письма, счета. Рабочий день близился к концу, а Джузеппе
Фосси все не появлялся, когда неутомимый работник принес мне очередное
письмо, которому надлежало отправиться в корзину.
-- Нашел в книге стихов, -- сказал он, -- но поскольку оно подписано
председателем художественного совета профессором Альдо Донати, то, возможно,
его не стоит выбрасывать?
Он протянул мне письмо. Я взглянул на подпись. Альдо Донати. Это был
почерк не моего брата, а отца.
-- Хорошо, -- сказал я. -- Я о нем позабочусь.
Когда сотрудник уже направлялся к своему месту, я окликнул его:
-- Где, вы говорите, нашли это письмо?
-- В собрании стихотворений Леопарди, -- ответил он, -- принадлежавшим
некоему Луиджи Спека. Во всяком случае, на книге указано это имя.
Письмо было коротким. Вверху страницы значилось: <Руффано, виа деи
Соньи, 8. 30 ноября, 1925>. Выцветшие черные чернила, серая писчая бумага и
почерк отца как-то по-особому тронули меня. Должно быть, письмо пролежало
между страницами стихотворений Леопарди без малого сорок лет.
Дорогой Спека,
Все хорошо. Мы очень гордимся нашим молодым человеком. Он быстро
набирает в весе и обладает изрядным аппетитом. К тому же он обещает быть
настоящим красавцем! Моя жена и я никогда не сможем отблагодарить вас за ни
с чем не сравнимые доброту, сочувствие и дружбу в тяжелое для нас время,
которое, к счастью, уже позади. Мы оба смотрим в будущее с надеждой. Когда у
вас выдастся свободное время, обязательно приходите взглянуть на нашего
малыша.
Ваш искренний друг
Альдо Донати.
P. S. Марта оказалась не только преданной нянькой, но и отличной
кухаркой. Передает вам поклон.
Я трижды прочел письмо и положил его в карман. Да, чернила выцвели, но
само письмо... оно вполне могло быть написано вчера. Я так и слышал голос
отца, сильный, четкий, исполненный гордости за маленького сына, окончательно
выздоровевшего после опасной болезни. Теперь я понимал смысл записи о
крещении. Должно быть, Луиджи Спека -- это врач, который его лечил,
предшественник нашего доктора Маури. Даже постскриптум, относящийся к Марте,
таил в себе горечь. В то время она поступила на службу к моим родителям и
оставалась верной до конца. Конец... Сегодня утром я видел его в церкви Сан
Чиприано. Requem aeternam dona eis Domine.
Двери новой библиотеки открылись, и вошел Джузеппе Фосси; за ним с
угрюмым видом следовал Тони. Лицо моего начальника утратило недавнее
затравленное выражение, он был вновь уверен в себе и оживленно потирал руки.
-- Все в порядке? Книги разобрали? -- спросил он. -- Что делают здесь
эти ящики? Ах, вижу, они пустые. Хорошо. -- Он прокашлялся, подтянулся и
бросился к письменному столу, из-за которого я только что встал. -- Сегодня
вечером больше не будет никаких беспорядков, -- объявил он. -- Совет
университета с девяти часов вводит для всех студентов комендантский час.
Каждый, кого увидят на улице после этого времени, будет немедленно исключен.
Это также относится и к сотрудникам университета, которые живут в
пансионатах. Вместо исключения они потеряют работу. -- Синьор Фосси
подчеркнуто внимательно посмотрел на Тони, других помощников и на меня. --
Те, у кого неотложные дела, могут на основании личного заявления получить в
регистрационном бюро особые пропуска, -- добавил он. -- Руководству не
составит труда проверить, соответствуют ли эти заявления истине. Во всяком
случае, никому не повредит провести вечер дома. Завтра, накануне фестиваля,
ограничения, естественно, будут ослаблены.
Мне стала понятна причина унылого вида Тони. Ни встречи с подругой на
пьяцца делла Вита, ни прогулки на мотороллере по виа делле Мура.
-- А как насчет кино? -- мрачно спросил Тони.
-- Кино сколько угодно, -- ответил Джузеппе Фосси. -- Но при условии,
что к девяти часам вы будете дома.
Тони пожал плечами и, что-то бормоча себе под нос, взял пустой ящик,
чтобы отнести его в фургон. Стоит ли рассказать моему начальнику о
приглашении Альдо во дворец? Я дождался, когда остальные помощники отошли
достаточно далеко, и приблизился к нему.
-- Профессор Донати был настолько любезен, что дал мне пропуск в
герцогский дворец, -- сказал я. -- Там будет собрание по поводу фестиваля.
Джузеппе Фосси был явно удивлен.
-- В таком случае вся ответственность ложится на профессора Донати, --
ответил библиотекарь. -- Как председатель художественного совета, он не
может не знать о распоряжениях на сегодняшний вечер. Если ему угодно
раздавать приглашения посторонним, то это его личное дело.
Он повернулся ко мне спиной, явно негодуя по поводу оказанной мне
чести. Я нащупал жетон, который дал мне брат. Он благополучно лежал в
кармане рядом с сорокалетней давности письмом моего отца к Луиджи Спека. Я
уже предвкушал, как покажу его Альдо. А пока, если я хочу пойти в герцогский
дворец, следует заручиться пропуском из регистрационного бюро. Едва ли моего
брата волновало, появлюсь я там или нет, но любопытство не давало мне покоя.
В семь часов мы закрыли библиотеку в новом здании, и я направился в
регистрационное бюро, которое уже осаждали студенты и их родители, желающие
получить пропуск. Большинство из них собирались отправиться куда-нибудь на
обед, и теперь их планы срывались. Если не удастся получить пропуска, то
придется коротать вечер в пансионатах и отелях.
-- Это просто ребячество, -- говорил один рассерженный отец. -- Мой сын
учится на четвертом курсе, а руководству университета взбрело на ум
обращаться с ним, как с младенцем.
Терпеливый служитель еще раз повторил, что таково распоряжение
университетского совета. Студенты сами вынудили его пойти на этот шаг своим
буйным поведением.
Возмущенный родитель презрительно фыркнул.
-- Буйным поведением? -- сказал он. -- Легкое, безобидное развлечение!
Кто из нас в свое время не делал того же?
Он огляделся, ища поддержки, и получил ее. Родители и родственники,
стоявшие в очереди за пропусками, единодушно обвиняли руководство в том, что
оно на четверть века отстало от жизни.
-- Берите своего сына на обед, синьор, -- сказал утомленный чиновник,
-- но к девяти часам пусть он вернется в общежитие. Или на квартиру, если
живет в городе. Завтра и послезавтра у вас будет полная возможность
отпраздновать встречу.
Один за другим они отходили, сопровождаемые своими недовольными и
протестующими отпрысками. Почти без всякой надежды на успех я просунул
голову в окошко.
-- Фаббио, -- сказал я, -- Армино Фаббио. Я сотрудник библиотеки, и у
меня приглашение от профессора Донати на собрание в герцогском дворце,
которое начнется в девять часов.
К моему удивлению, дежурный не только не отказал мне сразу, но
справился с лежавшим перед ним списком.
-- Армино Фаббио, -- сказал он. -- Все в порядке. Ваше имя есть в
списке. -- Он протянул мне листок бумаги. -- Подписано самим председателем
художественного совета. -- Чиновник был настолько любезен, что даже
улыбнулся.
Я вынырнул из очереди прежде, чем стоявший за мной родитель успел
выразить свое недовольство. Следующая проблема заключалась в том, где
поесть. У меня не было ни малейшего желания проталкиваться в уже
переполненные рестораны -- те немногие, что имелись в городе. Садиться за
шумный стол синьоры Сильвани тоже не хотелось. Поэтому я решил попытать
счастья в университетском буфете. Там были только стоячие места, но я ничего
не имел против. Миска супа и тарелка салями -- не в пример вчерашнему
осьминогу -- быстро утолили мой голод. Студенты ели и дружно ораторствовали
по поводу ненавистного комендантского часа; они не обратили внимания на мой
приход или отнеслись к нему, как к должному, приняв меня за кого-то из
младших сотрудников университета. Внимательно прислушиваясь к разговорам, я
понял, что они единодушно решили отомстить за сегодняшнее заключение,
вымазав весь город красной краской в ночь с четверга на пятницу. Все черти
вырвутся наружу.
-- Им нас не остановить!
-- Всех не исключат.
-- У меня диплом уже в кармане, и плевать я хотел на их свору.
Один из самых горластых стоял в дальнем конце буфета спиной ко мне. И
хорошо, что спиной, -- это был тот самый парень, который в понедельник днем
хотел искупать меня в фонтане.
-- Мой отец может нажать, где надо, -- сказал он, -- и в случае чего
кое-каких профессоров из университетского совета выгонят с работы. Мне
двадцать один год, и они не смеют обращаться со мной, как с десятилетним
мальчишкой. Если захочу, то пошлю этот комендантский час ко всем чертям и
буду до ночи шастать по улицам. В конце концов, его ввели не для студентов
Э. К., а для всех этих синих чулков, которые долбят латынь и греческий, а
потом идут баиньки в общежитие.
Он огляделся но сторонам, явно ища, к чему бы придраться. В понедельник
я уже поймал его взгляд и вовсе не хотел ловить снова. Я незаметно выбрался
из буфета и пошел вниз к герцогскому дворцу. Пьяцца Маджоре уже имела
праздничный вид. Еще едва смеркалось, но дворец был залит светом
прожекторов, собор тоже. Розовые стены первого ослепительно сверкали,
огромные окна восточного фасада, сияющие, бело- мраморные, внезапно ожили.
Теперь дворец был уже не музеем, не галереей, увешанной гобеленами и
картинами, мимо которых шныряли равнодушные туристы, но живым существом.
Таким пятьсот лет назад его видели факельщики: освещенным лунным светом и
колеблющимися сполохами пламени. Звон шпор смешивался с цоканьем копыт по
булыжной мостовой. Звенела сбруя -- с коней снимали седла и попоны, конюхи и
слуги рассеивались, и через огромный лепной портик проходил или проезжал
верхом возвратившийся отпрыск Мальбранче, держа на эфесе шпаги левую руку,
обтянутую перчаткой.
Сегодня вечером здесь бродили студенты рука об руку с приехавшими
навестить их родственниками; до наступления комендантского часа оставалось
двадцать минут. Собравшаяся у фонтана группа начала свистеть вслед двум
девушкам, которые с напускным пренебрежением торопливо проходили мимо.
Где-то затрещал мотороллер, где-то всколыхнулся заливистый смех. Я подошел к
боковому входу и позвонил, чувствуя себя странником между двумя мирами. За
мной лежало настоящее, прилизанное, самодостаточное, однообразное, где
молодежь везде одна и та же, как яйца в инкубаторе. Передо мной стояло
прошлое, тот зловещий и неведомый мир яда и насилия, власти и красоты,
роскоши и порока, когда картине, которую проносили по улицам, равно
поклонялись и богатые, и нищие; когда человек был богобоязнен; когда мужчины
и женщины болели чумой и умирали, как собаки.
Дверь открылась, но за ней стоял не ночной сторож, а юноша, одетый
пажом. Он спросил у меня пропуск. Я протянул ему жетон, который дал мне
Альдо, он молча взял его и, подняв факел, повел меня через двор. Огни были
погашены. Я никогда не задумывался, насколько темно, должно быть, во дворце
-- Извини.
Мое сообщение расстроило его, Заметив, что он поглядывает на телефон, я
понял намек и поднялся.
-- Во всяком случае, -- сказал я, -- когда профессор Бутали услышит о
сегодняшних событиях...
-- Не услышит, -- прервал меня Альдо. -- Что, по-твоему, Риццио, Элиа и
я обсуждали чуть не за полночь?
-- Официально, возможно, и не услышит, -- сказал я, -- но всегда
найдется охотник до сплетен, который обо всем ему расскажет.
Мой брат пожал плечами.
-- Конечно, доля риска здесь есть, -- сказал он.
Я направился к двери. Приходом на виа деи Соньи и ожиданием Альдо я
практически ничего не достиг, разве что утвердился в своих подозрениях. И
дал ему понять, что мне все известно.
-- Если ректор все-таки вернется, то что он сделает? -- спросил я.
-- Он ничего не сделает, -- сказал Альдо. -- Нет времени.
-- Времени?
Альдо улыбнулся.
-- Ректоры тоже уязвимы, -- сказал он. -- Как и прочие смертные, они
тоже могут потерять лицо. Бео...
-- Да?
Он взял газету, которая лежала не стуле около двери.
-- Ты это видел?
Он показал мне заметку, ту самую, что я прочел за завтраком. Из-за
последних событий я совершенно забыл о ней.
-- Поймали убийцу, -- сказал я. -- Слава Богу.
-- Поймали вора, -- поправил Алъдо, -- а это явно не одно и то же.
Сегодня утром мне звонил комиссар полиции. Малый, который взял десять тысяч
лир, держится за свою историю. Он настаивает, что, когда брал деньги, Марта
уже была мертва. И в полиции склонны думать, что он говорит правду.
-- Уже мертва? -- воскликнул я. -- Но тогда...
-- Они все еще ищут убийцу, -- сказал Альдо, -- а это весьма
небезопасно или, во всяком случае, неприятно для всякого, кто в прошлый
четверг ночью слонялся вблизи от виа Сицилиа. -- Он поднял руку и потрепал
меня по голове. -- Не волнуйся, мой Беато, -- сказал он, -- тебя они не
схватят. Твои глаза -- сама невинность.
Слова Альдо повергли меня в смятение. Вновь этот тошнотворный ужас
убийства. А я-то думал, что все позади.
-- Что мне делать? -- в отчаянии спросил я. -- Идти в полицию?
-- Нет, -- сказал Альдо. -- Забудь все это. Приходи завтра вечером и
стань одним из избранных. Вот пропуск. -- Он пошарил в кармане и вынул
маленький жетон с изображением головы сокола. -- С этим ребята тебя
пропустят, -- сказал он. -- Впуск в тронный зал в девять часов. Приходи
один. Я не намерен развлекать ни синьорину Распа, ни твоих приятелей из дома
24 по виа Сан Микеле. Выспись как следует.
Он слегка подтолкнул меня в спину, и я оказался на улице. Было начало
второго, кругом царили мрак и тишина. Между домом Альдо и виа Сан Микеле я
никого не встретил. В доме номер 24 было так же тихо, как и в других домах с
закрытыми ставнями. Дверь была не заперта, и я, никого не беспокоя, прошел в
свою комнату. Однако, судя по голосам, доносившимся из комнаты Паоло
Паскуале, вся компания студентов собралась там и что-то яростно обсуждала.
Если они были на пьяцца дель Дука Карло, то завтра я об этом услышу.
Проснулся я в пять часов утра, но не от мучившего меня кошмара или
яркой картины декана факультета экономики и коммерции, во всей своей
неприкрытой наготе сидящего под пьедесталом статуи герцога Карло, а от
пронзившего все мое существо воспоминания: я вспомнил, где попалось мне на
глаза имя Луиджи Спека, -- загадка, которая весь день не давала мне покоя в
библиотеке. Луиджи Спека поставил свою подпись рядом с подписью моего отца
при крещении Альдо. Это имя я видел на страницах приходской книги в ризнице
Сан Чиприано.
В девять часов в мою дверь постучали, и не успел я ответить, как в
комнату ворвался Паоло Паскуале и следом за ним Катерина.
-- Извините, -- сказал он, видя, что я бреюсь, -- но мы хотим знать,
пойдете вы с нами или нет. Все студенты Э. К. отказались от лекций и идут
митинговать перед домом профессора Элии.
-- По какому поводу?
-- Вы же знаете. Мы вас видели, -- вмешалась Катерина. -- Вы были в
машине с этой Распа. Мы видели, как вы вышли из отеля и поехали на пьяцца
дель Дука Карло. Вы были в самой гуще.
-- Совершенно верно, -- подхватил Джино, чья голова выросла над головой
Катерины. -- А потом мы видели ту же машину около сада. Вы не могли не
видеть того, что случилось. Вы были гораздо ближе, чем все мы.
Я положил бритву и протянул руку за полотенцем.
-- Я ничего не видел, -- сказал я, -- кроме толпы профессоров вокруг
статуи. Была суматоха, взволнованные голоса, потом они кого-то или что-то
унесли. Возможно, это была бомба.
-- Бомба! -- воскликнули они в один голос.
-- Того не легче, -- сказала Катерина. -- А знаете, может быть, он
прав. Они могли привязать Элиа к бомбе, которая должна была взорваться в
определенное время.
-- И что с ней стало?
-- Какая бомба?
-- Главное, ранен он или нет? Никто не говорит ничего определенного. -
- Шумная дискуссия, продолжавшаяся полночи, грозила возобновиться в моей
комнате.
-- Послушайте, -- сказал я, -- уходите, все до единого. Идите и
митингуйте, если вам так хочется. Я не студент. Я служащий.
-- Шпион, -- предположил Джино. -- Вы здесь меньше недели, а
посмотрите, сколько всего произошло!
Смех, с которым были встречены его слова, звучал не слишком дружно. В
нем слышался призвук сомнения. Катерина нетерпеливо повернулась и стала
выталкивать своих приятелей из комнаты.
-- Оставьте его в покое, -- сказала она. -- Что проку? Ему все равно.
-- Затем, давая мне последний шанс, сказала через плечо: -- Цель нашей
демонстрации перед домом профессора Элиа в том, чтобы заставить его
показаться нам. Если мы убедимся, что с ним все в порядке, то вернемся на
занятия.
Несколько минут спустя я услышал, что они выходят из дома. Раздался
знакомый треск мотороллеров, кажется, они принадлежали Джино и Джерардо.
Стоя у окна, я наблюдал, как они исчезают в конце улицы, затем перевел
взгляд на второй этаж дома номер 5. Ставни былл распахнуты, окно открыто.
Карла Распа начала свой день.
Когда я спустился выпить кофе, синьор Сильвани заканчивал завтрак и
сразу спросил, известно ли мне про события вчерашнего вечера. Я сказал ему,
что был недалеко от пьяцца дель Дука Карло и видел толпу.
-- Мы знаем лишь то, о чем рассказывала наша молодежь, -- сказал он, -
- но мне это не нравится. Розыгрыши у нас случались и раньше, такое бывает в
любом университете, но то, что творится сейчас, слишком жестоко. Это правда,
что профессора Элиа измазали дегтем и обваляли в пуху?
-- Не знаю, -- сказал я. -- Не видел.
-- Узнаю обо всем в префектуре, -- сказал он. -- Если вчера вечером
случилось что-нибудь серьезное, на ближайшие несколько дней в Руффано стянут
дополнительные отряды полиции. В день фестиваля хлопот и так не оберешься, а
тут еще эти демонстрации.
Я огляделся, ища глазами утреннюю газету, но ничего не увидел.
Возможно, она на кухне или ее еще не принесли. Я допил кофе и пошел на
пьяцца делла Вита купить газету. В воздухе царила напряженная атмосфера.
Площадь была запружена ранними покупателями и неизменными группами
безработных, которые, не по своей воле, но по необходимости придаваясь
праздности, приходят в центр города, чтобы стоять и глазеть по сторонам.
Повсюду были студенты. Они разговаривали, спорили, целый поток их
направлялся в сторону пьяцца дель Дука Карло. Слухи перелетали с холма на
холм и, концентрируясь на небольшом замкнутом пространстве пьяцца делла
Вита, висели над ней, как пар над кипящим котлом.
Коммунисты собирались взорвать университет...
Фашисты собирались захватить муниципалитет...
Гости, собравшиеся на званый обед в отеле <Панорама>, отравлены...
Частные резиденции деканов факультетов взломаны и обокрадены. Римский
маньяк, который убил в столице одну из жительниц Руффано, несчастную Марту
Зампини, сейчас разгуливает по самому Руффано и совершил покушение на
профессора Элиа...
Я купил газету. В ней не было ничего про вчерашнее событие и буквально
несколько слов посвящалось убийству. Вор по-прежнему содержится в Риме под
стражей, полиция повсеместно проводит дознание. Повсеместно... Значит ли
это, что и в Руффано тоже?
Часть толпы со стороны виа деи Мартири пришла в движение. Люди
расступались по сторонам, пропуская священника и псаломщика, за которыми
четверо мужчин несли скрытый покровом гроб. Шествие замыкали провожающие:
мужчина с сильно косящими глазами и тяжело опирающаяся на его руку женщина
под густой вуалью. Они пересекли площадь и вошли в церковь Сан Чиприано.
Толпа сомкнулась за ними. Словно во сне, я тоже вошел в церковь и
остановился среди горожан, которые пришли сюда из чистого любопытства. Я
дождался первых слов:
Проталкиваясь в дверь, я увидел человека, стоявшего рядом со столом, за
которым продают свечи. Он наблюдал за толпой, и его взгляд упал на меня. Мне
показалось, что я узнал его, и по его взгляду я понял, что он меня тоже. Это
был один из полицейских, который в Риме записывал показания английских
туристок. Сегодня он был в гражданском костюме.
Я сбежал по ступеням паперти и бросился на пьяцца делла Вита. Затем
метнулся на виа дель Театро и поднялся по высокому склону под стенами
герцогского дворца. Повинуясь инстинкту, я всю дорогу бежал. Тот же инстинкт
побудил меня выбрать кружной путь. Если полицейский узнал во мне групповода,
который в Риме вызвался дать показания по поводу убитой женщины, он
непременно вспомнит, что этот самый групповод направлялся с группой туристов
в Неаполь, и задастся вопросом, что делает он в Руффано? Телефонный звонок в
<Саншайн Турз>, короткий разговор с римской или генуэзской конторой, и он
узнает, что Армино Фаббио попросил освободить его от поездки в Неаполь и
сейчас направляется на север с герром Туртманом и его женой. Не приходилось
сомневаться, что этим информация не ограничится: ему сообщат, что групповод
бросил герра Туртмана в Руффано и с тех пор о нем ничего не слышали.
Я огляделся. Возможно, полицейский за мной не последовал. Или мне
удалось от него оторваться. Прохожие, покупатели, студенты шли по пьяцца
Маджоре по своим законопослушным делам. Я вошел в собор через боковую дверь,
прошел мимо алтаря и, выйдя с противоположной стороны, оказался прямо
напротив герцогского дворца. Через минуту я уже пересек двор и подходил к
библиотеке. Только теперь, остановившись перевести дух, я осознал, что
действовал под влиянием глупого страха. Это мог быть вовсе не тот
полицейский. А если и тот, то совсем не обязательно, что он меня узнал. Мое
поведение было классическим примером поведения виновного. Пока я стоял,
вытирая платком пот со лба, двери библиотеки распахнулись и в них показался
Тони с еще одним помощником. Они несли ящик с книгами.
-- Привет! Кто за вами гнался?
Вопрос был в самую точку. Задетый любопытством Тони, я сунул платок в
карман.
-- Никто, -- сказал я. -- Просто меня задержали в городе.
-- Что там творится? Они объявили забастовку? Устроили демонстрацию? -
- спросили они в один голос.
Я был так занят мыслями о предполагаемом полицейском, что не сразу
понял.
-- Забастовку? Кто? -- сказал я.
Тони в отчаянии возвел глаза к небу.
-- Вы что, с луны свалились? -- осведомился он. -- Или вам неизвестно,
что вчерашние события на пьяцца дель Дука Карло взбудоражили весь Руффано?
-- Говорят, коммунисты захватили профессора Элиа, -- сказал спутник
Тони, -- и хотели разбить ему голову. Фосси распорядился перевезти отсюда
все, что можно, в новое здание на случай, если они попытаются поджечь
дворец.
Они медленно понесли ящик через двор. Я вошел в библиотеку и застал там
невообразимый беспорядок. На полу стояли высокие стопки книг, а Джузеппе
Фосси и синьорина Катти без всякого разбора сваливали книги еще в один ящик.
При виде меня он поднял покрытое испариной лицо и разразился упреками. Затем
отослал секретаршу со стопкой книг в другой конец библиотеки и шепнул мне на
ухо:
-- Слышали, что они сотворили с профессором Элиа?
-- Нет, -- ответил я.
-- Оскопили! -- прошипел он. -- Я узнал об этом из первых рук, от
одного из приглашенных на вчерашний обед. Говорят, врачи всю ночь старались
спасти ему жизнь. Могут быть и другие жертвы.
-- Синьор Фосси, -- начал я, -- уверен, что ничего подобного...
Мотнув головой в сторону секретарши, он призвал меня к молчанию.
-- Они ни перед чем не остановятся, ни перед чем, -- сказал он. --
Никто из занимающих более или менее высокое положение не может чувствовать
себя в безопасности.
Я пробормотал что-то о защите со стороны полиции.
-- Полиция? -- почти взвизгнул он. -- Бесполезно! Они обеспечат
безопасность руководства. А костяку университета, людям, которые тянут всю
работу придется самим о себе позаботиться.
Все мои попытки успокоить его пропали даром. Серый от утомления после
бессонной ночи, синьор Фосси сел на один из пустых ящиков и стал смотреть,
как я укладываю книги в другой. Интересно, кто из нас больший трус -- он,
совершенно расклеившийся из-за ложных слухов, или я из-за встречи в Сан
Чиприано.
Мы работали без перерыва. Тони принес нам из университетского кафе
бутерброды и кофе. Новости, которые он сообщил, немного успокаивали.
Студенты Э. К. отменили забастовку и присутствовали на утренних занятиях.
Профессор Элиа допустил в свой дом депутацию и принял ее в халате. Он
заверил посетителей, что все в порядке. Он не получил никаких телесных
повреждений. От дальнейших комментариев он воздержался, но умолял студентов
ради него посещать лекции. Они и думать не должны о мести другим факультетам
университета.
-- Парни согласились, только чтобы его успокоить, -- шепнул мне Тони.
-- Но дело не закрыто. Они так и кипят, все до единого.
В середине дня Джузеппе Фосси ушел на собрание университетского совета,
назначенное на три часа, а мы с Тони отправились в новое здание проследить
за разгрузкой книг.
Джузеппе Фосси, -- точнее, его репутации, -- повезло, что я это сделал.
Книги были сложены в ящики в таком беспорядке, что это означало двойную
работу не только для нас, но и для сотрудников новой библиотеки. Я поручил
Тони заниматься фургоном (он уже вернулся из мастерской с новым ветровым
стеклом), а сам стал наблюдать за расстановкой книг в новой библиотеке. Один
сотрудник, более обязательный, чем остальные, пока я занимался каталогом,
вскоре протер от пыли, рассортировал и поставил на полки все тома.
Благодаря тому, что этот энергичный работник перетряхивал каждую книгу,
свету дня являлись разные мелочи, которые после консультации со мной он
бросал в корзину для бумаг. Засохшие цветы, карточки с именами прежних
владельцев, забытые письма, счета. Рабочий день близился к концу, а Джузеппе
Фосси все не появлялся, когда неутомимый работник принес мне очередное
письмо, которому надлежало отправиться в корзину.
-- Нашел в книге стихов, -- сказал он, -- но поскольку оно подписано
председателем художественного совета профессором Альдо Донати, то, возможно,
его не стоит выбрасывать?
Он протянул мне письмо. Я взглянул на подпись. Альдо Донати. Это был
почерк не моего брата, а отца.
-- Хорошо, -- сказал я. -- Я о нем позабочусь.
Когда сотрудник уже направлялся к своему месту, я окликнул его:
-- Где, вы говорите, нашли это письмо?
-- В собрании стихотворений Леопарди, -- ответил он, -- принадлежавшим
некоему Луиджи Спека. Во всяком случае, на книге указано это имя.
Письмо было коротким. Вверху страницы значилось: <Руффано, виа деи
Соньи, 8. 30 ноября, 1925>. Выцветшие черные чернила, серая писчая бумага и
почерк отца как-то по-особому тронули меня. Должно быть, письмо пролежало
между страницами стихотворений Леопарди без малого сорок лет.
Дорогой Спека,
Все хорошо. Мы очень гордимся нашим молодым человеком. Он быстро
набирает в весе и обладает изрядным аппетитом. К тому же он обещает быть
настоящим красавцем! Моя жена и я никогда не сможем отблагодарить вас за ни
с чем не сравнимые доброту, сочувствие и дружбу в тяжелое для нас время,
которое, к счастью, уже позади. Мы оба смотрим в будущее с надеждой. Когда у
вас выдастся свободное время, обязательно приходите взглянуть на нашего
малыша.
Ваш искренний друг
Альдо Донати.
P. S. Марта оказалась не только преданной нянькой, но и отличной
кухаркой. Передает вам поклон.
Я трижды прочел письмо и положил его в карман. Да, чернила выцвели, но
само письмо... оно вполне могло быть написано вчера. Я так и слышал голос
отца, сильный, четкий, исполненный гордости за маленького сына, окончательно
выздоровевшего после опасной болезни. Теперь я понимал смысл записи о
крещении. Должно быть, Луиджи Спека -- это врач, который его лечил,
предшественник нашего доктора Маури. Даже постскриптум, относящийся к Марте,
таил в себе горечь. В то время она поступила на службу к моим родителям и
оставалась верной до конца. Конец... Сегодня утром я видел его в церкви Сан
Чиприано. Requem aeternam dona eis Domine.
Двери новой библиотеки открылись, и вошел Джузеппе Фосси; за ним с
угрюмым видом следовал Тони. Лицо моего начальника утратило недавнее
затравленное выражение, он был вновь уверен в себе и оживленно потирал руки.
-- Все в порядке? Книги разобрали? -- спросил он. -- Что делают здесь
эти ящики? Ах, вижу, они пустые. Хорошо. -- Он прокашлялся, подтянулся и
бросился к письменному столу, из-за которого я только что встал. -- Сегодня
вечером больше не будет никаких беспорядков, -- объявил он. -- Совет
университета с девяти часов вводит для всех студентов комендантский час.
Каждый, кого увидят на улице после этого времени, будет немедленно исключен.
Это также относится и к сотрудникам университета, которые живут в
пансионатах. Вместо исключения они потеряют работу. -- Синьор Фосси
подчеркнуто внимательно посмотрел на Тони, других помощников и на меня. --
Те, у кого неотложные дела, могут на основании личного заявления получить в
регистрационном бюро особые пропуска, -- добавил он. -- Руководству не
составит труда проверить, соответствуют ли эти заявления истине. Во всяком
случае, никому не повредит провести вечер дома. Завтра, накануне фестиваля,
ограничения, естественно, будут ослаблены.
Мне стала понятна причина унылого вида Тони. Ни встречи с подругой на
пьяцца делла Вита, ни прогулки на мотороллере по виа делле Мура.
-- А как насчет кино? -- мрачно спросил Тони.
-- Кино сколько угодно, -- ответил Джузеппе Фосси. -- Но при условии,
что к девяти часам вы будете дома.
Тони пожал плечами и, что-то бормоча себе под нос, взял пустой ящик,
чтобы отнести его в фургон. Стоит ли рассказать моему начальнику о
приглашении Альдо во дворец? Я дождался, когда остальные помощники отошли
достаточно далеко, и приблизился к нему.
-- Профессор Донати был настолько любезен, что дал мне пропуск в
герцогский дворец, -- сказал я. -- Там будет собрание по поводу фестиваля.
Джузеппе Фосси был явно удивлен.
-- В таком случае вся ответственность ложится на профессора Донати, --
ответил библиотекарь. -- Как председатель художественного совета, он не
может не знать о распоряжениях на сегодняшний вечер. Если ему угодно
раздавать приглашения посторонним, то это его личное дело.
Он повернулся ко мне спиной, явно негодуя по поводу оказанной мне
чести. Я нащупал жетон, который дал мне брат. Он благополучно лежал в
кармане рядом с сорокалетней давности письмом моего отца к Луиджи Спека. Я
уже предвкушал, как покажу его Альдо. А пока, если я хочу пойти в герцогский
дворец, следует заручиться пропуском из регистрационного бюро. Едва ли моего
брата волновало, появлюсь я там или нет, но любопытство не давало мне покоя.
В семь часов мы закрыли библиотеку в новом здании, и я направился в
регистрационное бюро, которое уже осаждали студенты и их родители, желающие
получить пропуск. Большинство из них собирались отправиться куда-нибудь на
обед, и теперь их планы срывались. Если не удастся получить пропуска, то
придется коротать вечер в пансионатах и отелях.
-- Это просто ребячество, -- говорил один рассерженный отец. -- Мой сын
учится на четвертом курсе, а руководству университета взбрело на ум
обращаться с ним, как с младенцем.
Терпеливый служитель еще раз повторил, что таково распоряжение
университетского совета. Студенты сами вынудили его пойти на этот шаг своим
буйным поведением.
Возмущенный родитель презрительно фыркнул.
-- Буйным поведением? -- сказал он. -- Легкое, безобидное развлечение!
Кто из нас в свое время не делал того же?
Он огляделся, ища поддержки, и получил ее. Родители и родственники,
стоявшие в очереди за пропусками, единодушно обвиняли руководство в том, что
оно на четверть века отстало от жизни.
-- Берите своего сына на обед, синьор, -- сказал утомленный чиновник,
-- но к девяти часам пусть он вернется в общежитие. Или на квартиру, если
живет в городе. Завтра и послезавтра у вас будет полная возможность
отпраздновать встречу.
Один за другим они отходили, сопровождаемые своими недовольными и
протестующими отпрысками. Почти без всякой надежды на успех я просунул
голову в окошко.
-- Фаббио, -- сказал я, -- Армино Фаббио. Я сотрудник библиотеки, и у
меня приглашение от профессора Донати на собрание в герцогском дворце,
которое начнется в девять часов.
К моему удивлению, дежурный не только не отказал мне сразу, но
справился с лежавшим перед ним списком.
-- Армино Фаббио, -- сказал он. -- Все в порядке. Ваше имя есть в
списке. -- Он протянул мне листок бумаги. -- Подписано самим председателем
художественного совета. -- Чиновник был настолько любезен, что даже
улыбнулся.
Я вынырнул из очереди прежде, чем стоявший за мной родитель успел
выразить свое недовольство. Следующая проблема заключалась в том, где
поесть. У меня не было ни малейшего желания проталкиваться в уже
переполненные рестораны -- те немногие, что имелись в городе. Садиться за
шумный стол синьоры Сильвани тоже не хотелось. Поэтому я решил попытать
счастья в университетском буфете. Там были только стоячие места, но я ничего
не имел против. Миска супа и тарелка салями -- не в пример вчерашнему
осьминогу -- быстро утолили мой голод. Студенты ели и дружно ораторствовали
по поводу ненавистного комендантского часа; они не обратили внимания на мой
приход или отнеслись к нему, как к должному, приняв меня за кого-то из
младших сотрудников университета. Внимательно прислушиваясь к разговорам, я
понял, что они единодушно решили отомстить за сегодняшнее заключение,
вымазав весь город красной краской в ночь с четверга на пятницу. Все черти
вырвутся наружу.
-- Им нас не остановить!
-- Всех не исключат.
-- У меня диплом уже в кармане, и плевать я хотел на их свору.
Один из самых горластых стоял в дальнем конце буфета спиной ко мне. И
хорошо, что спиной, -- это был тот самый парень, который в понедельник днем
хотел искупать меня в фонтане.
-- Мой отец может нажать, где надо, -- сказал он, -- и в случае чего
кое-каких профессоров из университетского совета выгонят с работы. Мне
двадцать один год, и они не смеют обращаться со мной, как с десятилетним
мальчишкой. Если захочу, то пошлю этот комендантский час ко всем чертям и
буду до ночи шастать по улицам. В конце концов, его ввели не для студентов
Э. К., а для всех этих синих чулков, которые долбят латынь и греческий, а
потом идут баиньки в общежитие.
Он огляделся но сторонам, явно ища, к чему бы придраться. В понедельник
я уже поймал его взгляд и вовсе не хотел ловить снова. Я незаметно выбрался
из буфета и пошел вниз к герцогскому дворцу. Пьяцца Маджоре уже имела
праздничный вид. Еще едва смеркалось, но дворец был залит светом
прожекторов, собор тоже. Розовые стены первого ослепительно сверкали,
огромные окна восточного фасада, сияющие, бело- мраморные, внезапно ожили.
Теперь дворец был уже не музеем, не галереей, увешанной гобеленами и
картинами, мимо которых шныряли равнодушные туристы, но живым существом.
Таким пятьсот лет назад его видели факельщики: освещенным лунным светом и
колеблющимися сполохами пламени. Звон шпор смешивался с цоканьем копыт по
булыжной мостовой. Звенела сбруя -- с коней снимали седла и попоны, конюхи и
слуги рассеивались, и через огромный лепной портик проходил или проезжал
верхом возвратившийся отпрыск Мальбранче, держа на эфесе шпаги левую руку,
обтянутую перчаткой.
Сегодня вечером здесь бродили студенты рука об руку с приехавшими
навестить их родственниками; до наступления комендантского часа оставалось
двадцать минут. Собравшаяся у фонтана группа начала свистеть вслед двум
девушкам, которые с напускным пренебрежением торопливо проходили мимо.
Где-то затрещал мотороллер, где-то всколыхнулся заливистый смех. Я подошел к
боковому входу и позвонил, чувствуя себя странником между двумя мирами. За
мной лежало настоящее, прилизанное, самодостаточное, однообразное, где
молодежь везде одна и та же, как яйца в инкубаторе. Передо мной стояло
прошлое, тот зловещий и неведомый мир яда и насилия, власти и красоты,
роскоши и порока, когда картине, которую проносили по улицам, равно
поклонялись и богатые, и нищие; когда человек был богобоязнен; когда мужчины
и женщины болели чумой и умирали, как собаки.
Дверь открылась, но за ней стоял не ночной сторож, а юноша, одетый
пажом. Он спросил у меня пропуск. Я протянул ему жетон, который дал мне
Альдо, он молча взял его и, подняв факел, повел меня через двор. Огни были
погашены. Я никогда не задумывался, насколько темно, должно быть, во дворце