Джин Нодар. Учитель (Евангелие от Иосифа)

   Валечка, стоя за спиной Мао, объясняла тому, как готовить поджарку из свинины. И отвечала на другие вопросы о русской кухне. Мао крутил шеей, но так и не смог охватить взглядом Валечку целиком. Лишь щёки и бёдра, – то справа, то слева.
   Ворошилов пытался навязать мне тост за большие победы. Не уточняя – какие. И не намекая даже – прошлые или будущие.
   Булганин скучал. И икал.
   Скучал и Ёсик. Точнее, недоумевал: даже Мишель с Лаврентием о нём уже не помнили. Берия полностью увлёкся француженкой, а та – вегетарианскими блюдами, которыми он её угощал. И которые прислала мне с ним его жена Нина.
   Я решил, что всё идёт по плану и объявил ещё один тост. Снова демократический. Но снова до дна. Теперь уже за Мао или Ёсика не выпил никто. Все – за Мишель. А Ворошилов – наконец – за большие победы.
   Как правило, после четвёртого стакана моим засранцам – для полного размягчения – нужно предоставить ещё с десяток минут. В течение этого времени мы с Мао обменялись информацией.
   Начал я, потому что Валечка – хоть и неискренне – умолила меня взглядом отвлечь от неё китайца. Который, продолжая шевелить тыквой и рассуждать о кулинарии, демонстрировал ей привязанность к глобальному подходу.
   Говорил, в частности, что по признаку главного продукта мир разделён на три империи: пшеничная, рисовая и маисовая.
   По-русски – кукурузная, уточнил захмелевший Ши Чжэ.
   Ещё, мол, резче разделили людей приправы: соя в Китае, душистые травы в Индии, оливковое масло в странах Средиземноморья, сливочное – в северной Европе, чили в Мексике.
   Валечка возразила: Чили не в Мексике.
   В Мексике, настоял Мао. Снова вину признал переводчик: «чили» следует переводить с мексиканского как «томатный соус с красным перцем. Молотым.»
   Молотов, сидевший рядом с переводчиком и продолжавший мечтать, встрепенулся. Я решил его успокоить: речь, мол, идёт не о нём, а о том – кто что кушает. Но он раскраснелся и объявил, что живьём едят только варвары.
   Я улыбнулся: хотя говорит вождь, речь идёт не о вождях, а о народных вкусах. И не по отношению к живности. Переводчик пояснил ему, что, по мнению Мао, народы разделяют меж собой простые продукты.
   Молотов наконец успокоился, но заверил, что можно найти и такие продукты, которые объединяют. Например, сахар. Или мёд.
   Неожиданно для меня эта мысль Мао понравилась. Мёд, воскликнул он, это «небесный пот» и «звёздная слюна». Заметив моё смущение, добавил, что эти определения принадлежат не ему, хотя он и поэт, а китайскому народу.
   В ответ на что Молотов огорчился: русскому же народу такие определения чужды. В том-то и дело! – снова обрадовался Мао. Дескать, разделяют даже те продукты, которые объединяют! И вопросительно посмотрел на меня.
   Я ответил уклончиво: Ильич считал мёд божественным продуктом. И шутил, что только мёд даёт человеку иллюзию его бессмертия. Только ли? – спросил Мао. Нет, ответил я, не только мёд, – Ильич прибегнул к гиперболе. Мёд и мавзолей!
   Мао скрыл улыбку: а что приносит бессмертие по моему мнению? Я ответил не задумываясь: чахохбили. Выдал и рецепт: к порционным кускам птицы кладут в кастрюлю пассерованный лук в томатном соусе, винный уксус, лимонный сок и зелень, – эстрагон, кинзу и петрушку.
   Вспомнил ещё, что в день моей с Надей свадьбы тёща решила уважить меня и сготовить чахохбили. Но не сумела добыть двух цыплят. Одного добыла, а второго нет. Даже после моего вмешательства. Теперь, мол, как видите, бессмертие добыть легко: и цыплят выращиваем, и мавзолеи строим!
   Мао снова скрыл улыбку и заявил, что один из его земляков, первый китайский император Чин Че Ван, учил, что кроме мавзолея бессмертие обеспечивают не блюда из цыплят, а грибы и перламутр.
   Этот император жил за триста лет до «новой эры», продолжил Мао, но сразу же поправился: до «рождения Иисуса», то есть, мол, если подсчитать грубо, за… 22 века до «нашей» эры. И всю жизнь готовился к загробной жизни. То есть – к смерти. Которую – в отличие от Иисуса – считал простой и разрешимой проблемой.
   Разрешил он её действительно просто: подготовившись наконец к смерти, уверовал в своё бессмертие.
   А готовился основательно. Выстроил под землёй огромный город-мавзолей. С площадями, гаражами, служебными сооружениями, дворцами и гарнизонными бараками. Куда поместил многочисленную пехоту из терракотовых солдат, вооружённых настоящими копьями.
   Создал, на всякий случай и кавалерию. Тоже терракотовую. Какую?! – услышал Ворошилов. Ответа, однако, удостоен не был.
   Создал и городской транспорт, продолжил Мао, – лошади, коляски, возницы. Запасся всем, без чего не обойтись при жизни. Даже наложницами. Распорядился их – после своей смерти – не резать, а душить. Чтобы не повредить им плоть, которой он жаждал уделить после смерти не меньше внимания, чем при жизни.
   Но одновременно император готовился и к неумиранию. Ради чего воздерживался от оргазмов, воображал себя драконом, то есть символом Востока, злился на тигров, то есть на западный мир, кушал грибы и соблюдал строгую воздушную диету.
   Молотов поинтересовался ингредиентами.
   Объяснил переводчик. Чин Че Ван был уверен, что все мы несём в себе частицу космического дыхания, и умираем когда растранжирим наш запас. Поэтому император дышал экономно, а в заду – не допуская утечки воздуха – держал перламутровую затычку.
   Я выразил удивление: неужели с такой затычкой император всё-таки умер?!
   Мао кивнул: ещё как! Умер молодой, – и в муках.
   Не дожидаясь вопроса, Ши Чжэ добавил: перламутр считается на Востоке символом неподвластности времени. По этому император не только затыкался этим символом, но и питался. Скоропортящееся нутро хотел вымостить вечной субстанцией.
   Молотов продолжал молчать о своём. Прервал же молчание глупостью: бессмертие приходит к вождям через бессмертные дела.
   Ёсик, как и следовало ожидать, хлопал глазами. В которых – как мне казалось – мелькала тоска по далёкой кумранской пустыне.
   В другом конце гостиной кто-то уже запустил электрический граммофон, подаренный Рузвельтом. Хрущёв – под звуки «Амурского вальса» – приглашал на танец Маленкова. Тот отнекивался, ссылаясь на то, что не наелся. Никита обежал стол кругом и стал уговаривать Булганина. Который с грустью взирал на француженку.
   Её, между тем, увёл вальсировать Чиаурели.
   Булганин сдался Никите и, протянув руку, поплёлся танцевать.
   Я вернул взгляд на майора.
   За его спиной, наискосок, стояли высокие напольные часы. Я называл их шкафом времени. Когда моя гостиная бывала безлюдна, к движению в мире приобщал меня только этот шкаф.
   С разлётной звездой на сияющей медной бляхе, маятник суетился, теребил мне зрение пульсирующим бликом и острым тиканьем прокалывал точки в тугой пелене из чёрной пустоты. Которая растянулась между мною и жизнью.
   Теперь, среди застольного гвалта, среди сладких всхлипов амурского вальса, этого звука я не слышал, а само движение маятника за спиною майора показалось мне таким же смехотворно тупым, как раскачиванье обнимавшегося с Булганиным Хрущёва. Как любое другое движение в гостиной.
   Любое в мире.
   Между чем всё-таки раскачивается маятник постижения жизни? – спросил я себя. Между тем ли, что истинно, и тем, что ложно? Или между тем, что хоть что-нибудь обладает значением и тем, что значением не обладает ничто? Значением никаким – ни истинным, ни ложным…
 

73. Иисус Христос умер не на кресте…

 
   Кровь к моим вискам Ёсик сгонял рублеными фразами…
   Иисус Христос родился не в Вифлееме.
   И не в Назарете.
   А в Кумране.
   Он не Иисус Назаретский, а Иисус Нозорейский.
   Из назореев.
   Как называли потомков причащённых к высшему знанию.
   А ещё их называли «зелотами» или «сикариями». То есть – патриотами Закона.
   Как Иуду Искариота.
   Так называли их сами евреи.
   Римляне же называли их «разбойниками».
   А умер Иисус не на кресте.
   И не в Иерусалиме.
   И после смерти он не воскресал.
   И мучеником не был. Был политиком, который проиграл главную битву.
   Но потом забыл о враге и отомстил ему. Выиграл войну.
   Другую и неожиданную.
   Большую, но иллюзорную.
   Не против врага, а против человеческого в человеке.
   Против пустоты в жизни.
   Против правды о тщетности надежды. И рвения к справедливости.
   Но выиграл он эту войну как выдумщик. В воображении.
   И выиграл себе в утешение.
   А потому – и в утешение себе подобныи. Проигравшим. Большинству.
   Не был он и Спасителем. Утешителем только. Невольным Утешителем.
   К спасению человечества никогда и не стремился.
   Лишь в той мере, в которой стремился к царскому трону.
   Но не с тем, чтобы спустить на землю Небесное царство.
   А с тем, чтобы поднять на ноги Израильское.
   В которое Учитель мечтал загнать весь мир.
   Считая его единственно богоугодным.
   Загнать ценою любых жертв. Страшного суда.
   На котором он будет судьёй, не осуждённым. И не жертвой.
   А легенду об Иисусе Христе он выдумал сам.
   Благодаря чему свою войну и выиграл.
   Благодаря выдуманной легенде, которой он подыгрывал собственной жизнью.
   Пожертвовав не ею, не жизнью, а сущей правдой.
   …Хотя Лаврентий предупредил, что майор принёс из Палестины «бомбу» и хотя некоторые из этих фраз Ёсик обронил за столом раньше, они – одна громче другой – разрывались в моей груди и гнали оттуда кровь в набухшие горячие виски.
   В груди зато, в животе и в сердце, становилось холодно.
   Точно так же всё моё тело затихло вдруг и остыло много годов назад, в детстве, когда я впервые во сне услышал главную проповедь Учителя. С начала и до последних слов. О том, что жертвовать правдой – как ставить дом на песке.
   «Пойдёт дождь, и разольются реки, и подуют ветры, и налягут на дом, и он упадёт, и будет падение его великое».
   Слова у Ёсика были совсем другие. Другие были и мысли. Но я не сомневался, что главные вещи Учитель излагал как раз в этой, ёсиковой, тональности.
   Хотя дело, быть может, не в ней. И не в трёх сложенных пальцах на порченой руке. И не в неподвижности зрачков. Не в том даже, что майор ни разу не моргнул.
   И ни на что не смотрел. Смотрел сквозь.
   Главное – в уверенности. Такой уверенности, которую человек может обрести, когда начисто утратит всякий рассудок. Или же когда поймёт, что рассудок – это ненадёжный источник знания.
   Когда Ёсик произнёс слова о «сущей правде», я наконец вскинул голову – и он осёкся.
   Я тоже никуда не посмотрел. Лишь прислушался к нараставшему во мне шуму. Теперь, однако, он шёл на убыль – и чем тише становилось в голове, тем чётче доносился до слуха медный ход маятника в шкафу времени за спиной майора.
   В гостиной стояла такая же тишина, как в моей груди. И – такой же холод. Я насчитал ухом ещё с дюжину дырок в чёрной пелене из пустоты, а потом взглянул на Ёсика и увидел, что, помимо печали, в его глазах стояла тревога.
   Либо за то, что никто его правде никогда не поверит, либо же за то, что изречённая ложь погубит его самого. И тем самым не позволит погубить правду.
   В его взгляде стояла то ли тревога самого Христа, каким я его знал в детстве, то ли тревога самого же дьявола. Каким я представлял его всегда.
   А может быть, и Христа, и дьявола. Ясным мне показалось одно: в плоти майора Паписмедова таилась не только его душа.
   Я перевёл взгляд на гостей. Никто из них на Ёсика не смотрел. Все – на меня. За исключением Мао, Лаврентия и француженки – все хмельными, но тоже тревожными глазами. Благодаря чему не моргать им было легче.
   Я наконец шумно вздохнул, улыбнулся и отмашным движением руки отогнал тревожные взгляды. Хмельные гости шумно же вздохнули и расслабились.
   Хрущёв вдобавок звонко рассмеялся, хлопнул рюмку и бросился к стеллажу с грампластинками.
   Ворошилов поднял стакан вина за большие победы.
   Микоян сперва улыбнулся, но потом прогладил лицо ладонью.
   Остальные решили, что шутка исчерпана и весело загоготали, а Каганович почему-то поблагодарил за остроумие Лаврентия.
   Маленков снова отказался танцевать с Хрущёвым. В этот раз – аргентинское танго. Начал зато рассказывать про брата своего бывшего еврейского зятя. Тоже еврея. Который убеждал всех, будто он есть маршал Кутузов, но без выбитого глаза.
   По частному мнению, которому Маленков не готов был пока верить, брат хотел внушить народу, что в своё время великий полководец притворялся полузрячим. С непонятной целью.
   Зато сам брат бывшего зятя преследовал, мол, цель ясную: зародить в народном сознании сомнения в честности русского героя.
   Теперь уже Каганович рассердился и стал выпытывать у рассказчика имя автора частного мнения.
   Ши Чжэ надумал было налить себе ещё, но Мао забрал у него стакан и передал его Валечке.
   Хотя Чиаурели тоже захмелел, он, единственный из пивших, решительно придвинулся к моему концу стола и очень громко бросил майору:
   – Шен, кацо, гесмис ра ибодиале ак ту ара? (Ты понимаешь – что ты тут наплёл?)
   Ёсик не удостоил его взглядом, но Берия качнул указательным пальцем, приложил его к губам и произвёл долгий тихий звук из одной только буквы:
   – Ш-ш-ш-ш-ш…
   Он был прав.
   Кроме него самого и Мао, майор был единственный, с кем я сейчас готов был считаться. И не потому, что он тоже не пил.
   – Товарищ Паписмедов, – повернулся я к нему, – почему вы не выпиваете и не закусываете?
   – Я вообще не выпиваю, товарищ Сталин, – вспотел он, – а ночью не закусываю. А ещё – пища тут нечистая!
   Я взглянул на Матрёну. Та – на всякий случай – взглядом переложила вину на Валечку.
   – Неосвящённая! – пояснил Ёсик.
   Валечка сперва успокоилась, а потом испугалась.
   – Хорошо, не надо закусывать, – разрешил я. – Расскажите тогда нам с товарищами – откуда вы знаете всё, что сказали.
   – Я знаю больше, чем сказал, товарищ Сталин! – выпрямился на стуле майор.
   – Расскажите и «откуда», и «больше».
   – Я знаю всё и снаружи, и изнутри! – не унимался он.
   Я его понял. Все поняли. Тем более, что тревога во взгляде его быстро росла. Он, однако, на понимание наше не понадеялся:
   – Потому, что… Я – и я, Ёсик, и он. Иисус Христос!
   Я кивнул головой.
   – Учитель! – уточнил Ёсик.
   – Ой, Господи! – воскликнула Валечка и метнула на меня беззащитный взгляд.
   Я отвернулся к майору. Валечка моментально перебросила глаза к Мао. Не вызвался защитить её и он.
 

74. В каждом из зверей притаился человек…

 
   Я обратил внимание, что каждый раз – перед тем, как назвать важный исторический факт – Ёсик вёл себя странно. Отталкивающе. То ли умышленно, то ли нет, – собирал слюну в основании нижних зубов, впереди, катал её вдоль десны из стороны в сторону, а потом процеживал сквозь недостающий зуб в полость рта, тщательно прожёвывал и глотал.
   До знакомства с Ёсиком мне казалось, что рептильные перешли в парнокопытных, а те – в человека. Сейчас мне пришла в голову мысль, что чистого перехода в истории так и не произошло: одно наслоилось на другое, а другое на третье.
   Раньше, наблюдая за животными и зверями, я думал, что в каждом из них притаился человек, который надо мной издевается. Ёсик, наоборот, породил у меня подозрение, что в нём сидит какой-то зверь. И тоже насмехается. Но не только надо мной. Надо всем.
   К тому же время от времени Паписмедов – по понятной причине – сбивался с третьего лица на первое. То – «Иисус Христос» или «Учитель», то – «я».
   Чиаурели, конечно, изрядно выпил. Но поскольку это то «Христос», то «я» смущало даже искусного рассказчика, – ёсикову историю я изложу сам.
 
   75. Народ правды боится…
   Начал он неожиданно: на Кумран, в Иудейской пустыне, лучше всего взирать сверху, с жёлто-коричневых холмов, над которыми висит голубое с синим небо. И с которых можно увидеть море. Тоже синее с голубым. Холмы рассыпаны по пустыне, как коровьи лепёшки, и в них множество пещер.
   Ни на холмах, ни в пустыне никто не живёт. Лишь чёрнохвостые дрозды и розовые зяблики. Охотятся за пёстрыми бабочками «монарх». Которые отгоняют их ядом, источающим вонь. Этим ядом снабжает «монархов» пустынный молочай.
   Бог, добавил Ёсик и сложил три пальца, учредил в природе равновесие. Дрозды и зяблики вправе кормиться бабочками, но бабочки вправе защищаться от них вонью и ядом.
   Тут Ёсик сделал вид, будто задумался, и заключил: но всё равно в Кумранской пустыне птицы постоянно истребляют «монархов». Благодаря чему?
   Благодаря тому, что мозг и чувства даны им для поиска малейших изъянов в равновесии. Мозг и чувства призваны любое равновесие нарушать…
   Всё, что Ёсик узнал в пустыне как о самой пустыне, так и о Христе, он прочёл в кумранских свитках. Которые хранились в пещерах. Этих пещер 11.
   Главный свиток называется Храмовый. Он, кстати, и самый длинный – 9 метров. Ёсика осенило именно тогда, когда он заканчивал чтение Храмового свитка.
   Именно он и подсказал майору код к пониманию текста. Как самих свитков, так и Нового Завета. Который, дескать, следует понимать не так, как доныне.
   Действительно, сказал Ёсик, «в начале было слово». Одно. Осенило его при виде как раз одного слова. Еврейского. Которое древние писцы то и дело вставляли в текст.
   «Пешер».
   Ши Чжэ быстро догадался, что в русский язык «песцера» пробуравилась из еврейского! Он не понял, однако, другого: зачем это Ёсику надо было читать такой длинный свиток, когда «достатоцно было просто оглянуться», ибо «песцеры» рассыпаны там по холмам, как «коровьи лепёски»? И уже своим видом подсказывают учёным этот тайный код.
   Как коровьи лепёшки рассыпаны не пещеры, а холмы, отрезала Мишель, но Ёсик добавил, что дело не в том. «Пещера» не имеет ничего общего с «пешер».
   «Пещера» – это пещера, а «пешер» – это «толкование скрытого». Скрытого для тех, кто не посвящён. Как Ши Чжэ.
   Китаец обиделся, но Лаврентий потребовал у Ёсика не отвлекаться на непосвящённых.
   Пешер – это хитрая техника прочтения текста, который понятным только кажется. Он и понятен каждому, но каждому понятно поверхностное. То, что сказано прямо. Тогда как помимо прямого смысла писцы вкладывали в слова тайный.
   Истинный.
   Что, собственно, поначалу Ёсик в свитках и искал. И нашёл. Месторасположение клада. О котором в другом свитке, Медном, было сказано одно, а понимать сказанное пришлось иначе.
   Например, вместо слов «дохнул приятной прохладой» читать следовало другое – «летом в южном направлении». Именно «летом», ибо зимой прохлада не бывает приятной. И именно «в южном направлении», ибо прохладой дышит с севера.
   Или «неприятные слова» пришлось прочесть как цифру «365».
   Ши Чжэ опять догадался: число дней в году!
   Что-о-о?! – рассердился Ёсик.
   Аухсени вирс! – велел Лаврентий. Объясни, мол, ослу.
   Ёсик объяснил: Моисей сказал 613 «слов». То есть – заповедей. Из коих 248 – это «мицвот асэ», повелительные заповеди. А 365 – «мицвот ло таасэ», запретительные. Неприятные слова.
   Лаврентий снова подправил на носу пенсне.
   А как, стало быть, читать «посеял неприятные слова под дыханием приятной прохлады»? – спросил Ёсик. И ответил: «опустил (нечто) в землю в 365-ти локтях в южном направлении».
   – В локтях? – удивился Ши Чжэ.
   – Конечно, в локтях, – возмутился Берия, – не в членах же! – но сразу же извинился перед француженкой.
   Она сделала вид, что не расслышала. Заметила зато, что пешер – это, наверное, криптограмма. Тайнопись.
   Нет, возразил Ёсик. Пешер – это другое. Это не ребус. И не шифровка. Это рассказ, в котором упрятан иной рассказ. Комментарий. В данном случае – исторические факты. Которые народу знать не следует.
   По двум причинам. Во-первых, это невыгодно тому, кто пишет. А во-вторых, – тому, кто читает. Народу. Который правды боится.
   Точнее, любит неправду. Например, сказки и чудеса.
   Ёсик привёл два примера из евангельской легенды. Упомянутых Мишей.
   Самое первое чудо Иисус, согласно апостолу Иоанну, совершил в городе Кане.
   – Во Франции? – спросил Ши Чжэ у Мишели и потянулся к её стакану.
   – В Галилее, – вздохнула она, придвинув вино к себе.
   На какой-то свадьбе в Кане, продолжил Ёсик, где присутствовал и Иисус, вышло вдруг вино.
   – Тоже красное? – спросил Ши Чжэ.
   О том, что оно вышло, Иисусу сообщила мать. Мария.
   – Та? – вставил переводчик. – Ну… Непорочная?
   Берия заткнул ему рот тяжёлым взглядом.
   Ёсик не слышал вопроса. Иисус, продолжил он, ответил Марии: «Кто ты мне есть, женщина? Не пришёл ещё мой час!»
   Она зато поворачивается к слугам и говорит: «Делайте всё, что Он вам скажет!» Иисус велел им залить водою шесть кувшинов. Которые евреи держат для омовения рук.
   Когда, однако, стали разливать из кувшинов, вместо воды полилось вино. Чудесным образом. Но распорядитель пира отреагировал странно: вместо того, чтобы подивиться чуду, он пожаловался Иисусу.
   Люди, дескать, подают сперва хорошее вино, а потом, когда гости хмелеют, можно подавать и похуже. А ты хорошее вино приберёг напоследок!
   Имеющий уши, то есть умеющий пользоваться пешером, сказал Ёсик, услышит в этих рассказе описание нового устава, который Иисус ввёл в жизнь ессеев.
   В Кумранских свитках говорится, что к этой коммуне причащались в два этапа. При первом освящали водой, при втором вином. Все её члены, о ком бы ни шла речь, проходили через крещение водой.
   Но тех из них, кто навсегда решались остаться там, отказаться от земных благ и любви, через два года причащали к «напитку коммуны». К вину.
   Ши Чжэ снова взглянул на стакан перед француженкой, но «причаститься» не осмелился.
   Ёсик сказал, что, как написано в свитках, крещённые лишь водой считались сравнительно «нечистыми». Каковыми были, например, женатые мужчины, иноверцы, инородцы, женщины, инвалиды и прочие.
   Обратив же воду в вино, Иисус разорвал эту традицию: все «нечистые» и «низшие» обрели у него право на полное приобщение к коммуне, на хлеб её и вино.
   Это очень важно, сказал Ёсик, ибо путь к «главному», к еврейскому, богу, то есть, в храм, Иисус открыл отныне всякому человеку. Независимо от крови, занятия, положения и прошлого. Даже если человек болен чумой. Или осквернил себя на днях половым сношением!
   Берия хмыкнул, метнул взгляд на Мишель и объявил, что в храм, получается, допустили бы и Чиаурели. Миша тоже хмыкнул, а француженка покраснела.
 

76. Учитель благоволил необрезанным…

 
   Чиаурели упоминал для Мао и о другом чуде. О том, как пятью буханками хлеба и двумя рыбёшками Иисус накормил пятитысячную толпу. Не считая женщин и детей.
   Об этом чуде рассказывает каждый из апостолов, и легенда о Христе без неё не обходится. Ёсик, однако, заявил, что, согласно кумранским свиткам, смысл этого «чуда» не в том, что Учитель умел уговаривать природу себе изменять.
   Природа не стала бы и слушать. Тем более, что – не умеет.
   И не в том смысл, улыбнулся Лаврентий, будто за хлебом надо ходить не в булочную, а к Христу.
   Да, смысл в ином, кивнул Ёсик.
   В этом сказочном эпизоде хоронится другой – исторический. Произошёл он приблизительно за год до казни Иисуса. Когда он боролся за подрыв ещё одного уклада.
   По закону, священниками среди евреев могли быть поначалу только левиты, потомки Леви, родоначальника одного из двенадцати еврейских колен. Поскольку, однако, священники контролировали власть, на которую претендовал и Иисус, он добивался отмены этого закона.
   Евреи, точнее, ессеи – подобно всем другим – пытались привлечь к себе иноверцев. Но полноправие предоставляли лишь тем иноверцам, которые позволяли себя обрезать. Многие не позволяли.
   – Есцё бы! Это ведь больно! – воскликнул Ши Чжэ.
   Ёсик не ответил. Напомнил лишь, что первое чудо превратило необрезанных из воды в вино. Предоставило им право на полное приобщение к коммуне. Но не к власти в ней. Не к касте священников. Рукоположение же в священники…
   Ши Чжэ опять вмешался: что такое «рукоположение»? Куда, мол, надо положить руки? И хихикнул.
   Церемония рукоположения, продолжил Ёсик, проходила обычно в храме, где на стол выкладывали 12 буханок хлеба. 12 высших священников-левитов распределяли этот хлеб между теми, кого посвящали в священнический сан.
   С тем чтобы те, в свою очередь, обрели право распределять хлеб среди прочего народа. То есть – символизировать принадлежность к коммуне.
   Тот, кто распределял хлеб, держал в руках и всё остальное.
   Поначалу все двенадцать буханок раздавали тем же левитам. Теперь уже, после долгой борьбы, левитам отдавали только 7. Остальные 5, пониже сортом, распределяли между евреями из других колен. Пониже классом.
   Но Иисус потребовал пойти гораздо дальше: «кормить» этими святыми буханками также и необрезанных. Помимо хлеба, символа земли, священникам-новобранцам выдавали на церемонии пару рыбёшек. Символ моря.
   Ёсик повернулся к Лаврентию и улыбнулся: вот почему Иисус не пошёл, дескать, в булочную за хлебом для пятитысячной толпы. Голодной и необрезанной.
   Улыбнулся и Мао. Задал вопрос, ответ на который, судя по тону, знал. Почему обрезанный Христос благоволил необрезанным?
   Ши Чжэ перевёл эти слова и осмелился добавить: именно потому, «цто Уцитель был обрезанный! Знал, цто это оцень больно!»