Страница:
Берия, видимо, разгадал мою мысль и вставил:
– Эс ром схвас гаекетебина – цители кочоба ундао! (Сделай это кто-нибудь другой, его назвали бы выскочкой!)
Я сделал вид, что не понял Лаврентия. Не слышал даже. Ибо слушаю Ёсика.
Как сказано в Завете, повторил майор, «в последний великий день праздника стоял Иисус и возгласил, говоря: кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того потекут реки воды живой».
Слова эти тоже были дерзостью, ибо принадлежали Иоанну Крестителю из клана первосвященников Цаддок. Клана, к которому Иисус не имел отношения. И который только и обладал правом распоряжаться «водою живой» – водою крещения.
Этот поступок, однако, имел прямое отношение к Иоанну.
Хотя его уже казнили за ошибку в предсказании срока восшествия давидова Царя, в этот самый Судный день, согласно его другому пророчеству, бог наконец изволит вмешаться в людские дела и вернёт к власти истинного первосвященника – из Цаддоков.
Вмешался, однако, не бог – прихожане. Бросившись к амвону, они стащили оттуда Иисуса и содрали с него, как с самозванца, «блистающие одежды», наряжаться в которые позволено лишь первосвященникам.
Между тем, сказал Ёсик, как и сказано в Завете, действительно «раздался Голос самого Отца, возвестивший об Иисусе: Это есть сын мой любимый!»
– «Раздался голос самого Отца»? – встревожился Берия. – «Действительно» – говоришь?
А Мао высказал предположение, что Ёсик притомился.
Нет, не притомился, ответил тот. Именно «Голос». Так называли в Кумране представителя «Отца». Иерусалимского первосвященника. Которым был тогда Каиафа. А «Голосом» был Симон Магус.
Услышав о скандале в храме, он поспешил туда и, указав на Иисуса, воскликнул от имени самого «Отца»: «Это Сын мой!»
Симон тем самым не возвеличил Иисуса, а наоборот, вернул его на своё место, вниз. На должность «Христа», Царя. Ибо в «тройке» Царь и Пророк считались Сынами Священника.
– И это весь твой проступок? – удивился Берия и повернулся ко мне. – Амас чинури тройкац апативебда Иосес! Гограц. (Такое Иисусу простила бы даже китайская «тройка». Во главе с тыквой!)
Ёсик возразил: Иисус совершил важный поступок! Ибо, назвавшись первосвященником, он бросил вызов тогдашнему еврейскому укладу.
То есть, в его понимании – всему мировому укладу: диаспора, мол, священна не меньше Палестины! А во-вторых, мол, даже в главном святилище главным священником может стать любой! Главное – не земля и происхождение или принадлежность к клану, а кто ты есть!
– Оцень тоцно! – согласился Мао. – Молодец!
Другой судьбоносный поступок Иисуса связан с тем же Симоном Магусом, именуемsv в Завете святым Лазарем.
…В декабре того же года Понтий Пилат рассерчал за что-то на евреев и распоясался.
– Как наш Никита Сергеевич! – вставил Лаврентий и повернулся к Хрущёву. – Тоже в декабре. Правда, не в том, а в каждом году. И не в Иудее, а масштабнее – на Украине!
Никита шаркал теперь по паркету в обнимку с Микояном. По-прежнему – танго. Булганин не ревновал. Скучал.
Пилат, как сказано в Завете, «смешал кровь галилеян с жертвами их». Переодел солдат в еврейские одежды и спустил их в толпу митингующих иудеев. Солдаты перебили многих активистов, но – когда раскрылось, что за этим стоял римский прокуратор – еврейские зелоты подняли бунт.
Возглавила его тоже тройка. Все трое националисты – Варавва (он же Никодим), Иуда Искариот и Симон Магус. Римляне легко бунт подавили, но сама тройка скрылась. Варавва, в частности, – с кровью римлянина на руках.
Пилат взбесился и развернул розыск этих «воров», предвкушая милейший сердцу вид – три креста на фоне скупого вечернего неба над Лысой горой.
Должность Симона или Лазаря занял Ионатан Анна. Вздохнул с облегчением и Иисус, которого новый кумранский «Отец» всегда признавал законным давидовым отпрыском.
Пока римляне разыскивали бунтовщиков, два влиятельнейших еврея, Агриппа и Антипа Ироды, продолжали лезть из кожи, досаждая друг другу. Антипа благоволил Симону, из-за чего Агриппа распорядился предать того отлучению.
Отлучённого наряжали в погребальный саван и заключали в склеп на несколько дней, символизируя тем самым его духовную кончину. «Могильным» склепом служили в Кумране пещеры, в одну из которых и заключили опозоренного Симона-Лазаря.
На третий день, однако, Антипа, воспользовавшись своим неожиданным, но временным успехом в Риме, приказывает его освободить. Неожиданно же церемонию освобождения вызвался провести Иисус.
– Поцему?! – взвизгнул Ши Чжэ от своего имени. – Он зе политицецкий враг! Семён этот!
Почему – как раз неизвестно. То ли из «любви к врагам», то ли из старых симпатий к Симону, то ли из желания досадить Агриппе Ироду, ненавидевшему Иисуса, то ли ещё почему-то.
Например, потому что разница между еврейскими партиями, не только между ессеями и не-ессеями, а между всякими назореями, зелотами, задоккитами и прочими, – разница между ими всеми заключалась не в степени ненависти к Риму, а в представлении о том, как ненависть выражать.
И все они стремились к одному, – положить конец римскому владычеству и возродить иудейскую монархию…
– Хоросо, – не унимался переводчик, – но поцему тоцно? Поцему вы этого не знаете? Вы!
Ёсик начал отвечать издалека. Сперва – как Учитель: известно ли человеку как и когда из «человека для себя» он становится «человеком для других»?
Потом ускользнул в майора: если бы ему, Ёсику, поручили написать докладную об Учителе, он написал бы её не вводя главного персонажа. Самогоє Учителя. Рассказал бы зато обо всём другом, что поддаётся отчёту. И получился бы нужный документ.
Потом он сам задал китайцу вопрос: когда один человек думает о другом, – что при этом и с кем происходит? С человеком, который думает, или с тем, о котором думают? Более того…
Лаврентий снова – и справедливо – качнул пальцем. Майор осёкся и заключил: остальное в связи с историей Лазаря рассказано в Завете дословно.
Единственное – приблизившись к пещере, Иисус, как и в легенде, прищемил себе ноздри, ибо, дескать, «мертвец» вонял. Но вонял он не трупной вонью, как сказано в Завете, а обычной. От отсутствия воды в жаркой пещере.
– Заркой? – придрался вдруг Ши Чжэ теперь от имени Мао. – Откуда это известно?
Я же был там, ответил Ёсик. Но дело не в этом.
– А в цём? – отчего-то злился переводчик.
В том, что, «воскресив» Лазаря, Иисус попал в чёрный список римского прокуратора. Список, включавший в себя и тех, кто сочувствовал антиримским смутьянам и бунтовщикам.
– Как это мозно делать?! – сдался Ши Чжэ непонятно от чьего имени. – Оцень больсая осибка!
81. Стрекозы стали дырявить тишину быстрыми строчками…
Раньше всех этой «ошибкой» воспользовался «Сатана» – Иуда Искариот. Презирая Иисуса за самозванство, враждебность старым ессейским ритуалам и, главное, терпимость к Риму, Иуда задумал выдать его Понтию Пилату как… антиримского партизана. Сторонника насилия и зелота.
Кроме политической выгоды, это давало Иуде шанс вымолить у прокуратора прощение за его собственное участие в бунте. Зная Пилата, головою Иисуса Иуда ограничиться не собирался. Впридачу он предложил тому взятку из кумранской казны, которою заведовал.
Иуда, кстати, возражал против брака Иисуса с Марией, которая разделяла взгляды «Сатаны» и состояла в его группе. Противился ли он этому браку лишь на этом, политическом, основании или из других причин – неизвестно.
Известно другое – вторая, окончательная свадьба Иисуса должна была состояться во время мартовского праздника Пасхи.
Он как раз и приближался. С его наступлением заканчивался срок последнего пророчества Иоанна Крестителя. Пророчества о небесном вмешательстве в назначении нового первосвященника.
Другое его предсказание, за которое он и поплатился головой, касалось возрождения иудейского царя. То пред-сказание не сбылось, и хотя ранее, в Судный день, попытка Иисуса «стать» первосвященником закончилась провалом, срок действия этого предсказания истекал именно в Пасху.
Иисус, бывший в отъезде из Кумрана, всё ещё надеялся на везение – и к началу праздника поспешил домой.
В Кумран, то есть в «Иерусалим», он въехал верхом «на осле царя Соломона», как требовала церемония коронации иудейских царей. Иисус снова, стало быть, выказал уверенность, что пророчество Крестителя относится именно к нему. Ни к кому другому. В Пасху бог, мол, намерен возвысить меня сперва в цари, а потом – в первосвященники.
То ли сомневаясь в этом, то ли, наоборот, опасаясь того, Иуда Искариот заявился к Ионатану Анна, ставшему теперь «Отцом» Кумрана вместо беглого Симона Магуса. Представителем иерусалимского «Отца». Народного первосвященника Каиафы. О должности которого мечтал, разумеется, и сам Анна.
Иуда легко убедил Ионатана, что за коммунальным ужином накануне Пасхи, на торжественном собрании всех кумранских старейшин, Иисус снова отважится на дерзость, выказанную в Судный день.
Так же легко Анна согласился лишить Иисуса звания «Сына» и пожаловать его Иуде, который выдаст того римлянам. Отныне Иуда будет получать 30 сребреников – обычный налоговый сбор с деревни в пользу того, кто в Кумране исполнял обязанности «Сына».
Узнав об этом решении, Иисус счёл себя обречённым. Последнюю надежду он возложил на один из дней перед Пасхой. Когда истекал срок пророчества.
Рассчитывая на это же пророчество – хотя и в свою пользу, – на тайной вечере решил объявиться и беглый Симон.
– Поцему тайной? – встрянул Ши Чжэ.
– Как почему?! – оживился Берия. – Пилата боятся. Потому, что закон нарушили. Нарушил, – отвечай!
– Семён да, нарусил, Иуда тозе, а Иисус соверсил осибку, а не закон нарусил. Зацем ему отвецать?!
В ответ Лаврентий обратился сперва к Чиаурели:
– Амас ту дзма хар, Миша, моациле гвино! (Будь мне братом, Миша, отодвинь от китайца вино!)
Потом улыбнулся и сказал самому китайцу:
– Иисус всё время нарушал законы! Даже при рождении: родился у родителей, которые не были женаты…
С началом марта начал выходить и срок пророчества.
Бог, тем не менее, продолжал упорствовать. Молчать.
Гневался Иисус, однако, не на него. На евреев. Уже второго марта, ворвался в казначейство, которым заведовал Иуда, и стал крушить там мебель. Поскольку, мол, бог молчит в знак протеста против жуликов, засевших в этом «разбойном вертепе».
Через две с лишним недели беспокойного поведения, в ночь с 19-го на 20-е марта, Иисус угомонился и отпраздновал вторую свадьбу с Марией. К вечеру следующего дня он, как и положено ессею, даёт обет возвращения к аскетической жизни.
В шесть вечера в большой ризнице при монастыре начинается коммунная трапеза тринадцати кумранских старейшин. Аскетов.
Роковая трапеза. Для Иисуса и человечества.
Ши Чжэ опять вмешался. Сказал, что нас за столом тоже ровно 13, но не все старейшины. Или аскеты. Ибо ни Мишу с Мишелью, ни самого себя он, дескать, не причисляет ни к старейшинам, ни к аскетам.
Мишель сощурилась, а Чиаурели не понял:
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ницего. Просто интересно!
Потом китаец извинился перед Ёсиком за то, что его прервал.
Во время вечери, как Иуда и предсказывал, Иисус, сидевший рядом с Ионатаном Анна, потеснил его с возвышения, которое принадлежит главе застолья, священнику. В качестве какового он и вёл себя до десяти вечера, когда объявил, что трапеза закончилась – и всем надлежит отправиться в «Оливковую рощу».
Так назвали в Завете монастырь к востоку от кумранского акведука. Через двор. В «роще» Иисусу и остальным оставалась прождать ещё два часа: срок пророчества истекал в полночь.
Тем временем Иуда послал к Пилату в Иерусалим гонца с предложением взятки, с приглашением прислать солдат для поимки Иисуса с беглецами-зелотами, Вараввой и Симоном, и с прошением о помиловании его самого, Иуды.
До наступления полуночи Иисус мог отказаться от претензий на первосвященство. В течение этих двух часов его терзали сомнения в правильности избранного им жребия. В случае невмешательства небес в оставшийся срок ему грозило страшное обвинение в лжепророчестве. И, стало быть, – смерть.
Такая же, какая выпала на долю Иоанна Крестителя. Быть может, хуже.
Ионатан Анна, который не верил его пророчеству и которому, по закону, как «Отцу», предстояло арестовать Иисуса, если небеса вот-вот не вмешаются, прервал молившегося Иисуса и заговорил с ним, как с обречённым. Заговорил о некоей чаше.
Иисус ответил ему: «Отче, пронеси чашу сию мимо Меня! Впрочем, делай не то, чего Я хочу, но чего хочешь Ты!»
О какой чаше шла тогда речь, скоро, увы, выяснилось.
Ши Чжэ засуетился и украл у Чиаурели свой стакан.
Наступила полночь. Кумран затаил дыхание.
Умолкли во дворе и стрекозы.
Старейшины высыпали туда и задрали головы к небесам.
Луна не встала. Продолжала скользить лёгким серебряным пятаком по чёрному небу, тяжёлому и гладкому, как мрамор.
Луна уходила к Мёртвому морю. Тоже гладкому и чёрному.
Ничего не произошло. Небеса не подали ни малейшего знака. Ни молнии, ни даже моргнувшей звезды.
Стрекозы выждали ещё несколько мгновений, а потом взорвались все разом и стали дырявить тишину мелкими, но быстрыми строчками.
Иисус зашагал к скалистому бугорку в центре двора и взобрался на него.
«Пришёл мой час!» – проговорил он тихо. Чтобы его никто не услышал. И – ничто. Кроме легенды.
Когда его обступили неразличимые во тьме силуэты людей, он спросил: «Кого ищете?»
«Иисуса!» – ответил ему голос Иуды Искариота.
«Я есмь!» – кивнул Иисус и сошёл с бугорка…
– Надо же! – вздохнула Валечка. Теперь она стояла за спиной Ёсика.
82. Эксепнусен…
Арестовали и Симона с Вараввой.
Берия эту акцию одобрил кивком головы.
Судил Иисуса сперва Ионатан Анна. Суд под его началом быстро признал Христа виновным.
Берия спросил: а сколько было судей?
Ёсик не вспомнил.
Вспомнил зато, что ровно в два ночи Иисус предстал уже перед прибывшим на место скандала Каиафой. Народным первосвященником. Который тоже осудил его.
Берия хмыкнул. Наверное, в адрес Каиафы.
В шесть утра в Кумране объявился и Пилат. Не слушая еврейских «отцов», он сразу же велел Иуде представить ему трёх «воров», врагов Рима, бунтовщиков, которых сами евреи обвиняли, однако, в другом. В лжепророчестве.
Допросив Иисуса, Пилат посчитал, что на нём лежит куда меньшая вина за бунт, нежели на остальных. Тем более, что Иисус, по его собственным словам, таил в душе злобу не на римлян, а на евреев. Не признававших в нём царя.
Прокуратор отложил вынесение приговора на более поздний час и занялся Вараввой.
Пилату Иуда предложил взятку за себя через Агриппу Ирода. Между тем, в последний момент к прокуратору нашёл путь и соперник Агриппы – Антипа. Который предложил тому за Варавву и Симона большую сумму.
Для получения денег из кумранской казны под благовидным предлогом Пилату надлежало формально стать членом кумранской коммуны. Наспех проведённая процедура посвящения была ограничена в его случае частичным крещением. Омовением рук.
Получив обещанное, он отменил готовый было для Вараввы суровый приговор и отпустил того на волю. Решение своё Пилат обосновал преклонным возрастом «вора».
Вместо Вараввы он судил Иуду. Который признал вину, или, как сказано об этом в Завете, «повесил себя».
Пилат приговорил его к кресту.
Отпустить Симона прокуратор отказался, ибо в его глазах тот был чересчур уж крупным «вором». Лютым ненавистником Рима.
Наконец Пилат вернулся к Иисусу. Кроме сомнений в непростительности его вины против Рима, прокуратор таил надежду, что взятку евреи предложат ему и за своего «Царя».
Которого, мол, легко и казнить – если не предложат мзды, и помиловать – если предложат. Ибо этот «Царь» утверждал самое разное. Как, впрочем, большинство людей. Особенно тех, кто занимаются политикой. И имеют много принципов… То к насилию звал, то, наоборот, к смирению.
Поэтому в данном случае вопрос – казнить или нет – Пилат предоставил решить местному еврейскому «Отцу». Ионатану Анна. Хотя Иисус принадлежал к его партии, «Отец» рассуждал недолго. И – столь же невозмутимо, сколь неугомонным в своём рвении к «отцовству» казался ему бывший «Сын».
Ёсик вдруг сделал паузу и развёл руками: я, мол, понимаю и «Отца» – если Иисусу не закрыть навеки его глаза, он, прорвавшись к власти, «даст свет тем глазам, которые не умеют видеть, и заберёт его у зрячих, которые не видят света». Как и грозился.
Берия снова кивнул, но повернулся к Чиаурели: точно, мол, как в этой песне из твоей ленты о Берлине – «кто был ничем, тот ста-анет все-ем»!
Миша ответил по-грузински, что этой песни в фильме нету, но он понимает Лаврентия. Точнее, «Отца», который обязан заботиться о недопущении переворотов. Ибо – хорош переворот или плох – старейшины при этом теряют власть.
Берия развернулся теперь к Ёсику и собрался что-то добавить, но я не выдержал. Схватил их вместе, троих, взглядом и буркнул:
– Ну атракебт ак дураки бавшвебивит! (Не бздите тут, как слабоумные дети!)
Но сразу же улыбнулся: понял, что, хотя они и не дети, – переживают. Даже Мао шепнул что-то переводчику…
Решение «Отца» многие кумранцы, ненавистники Рима, восприняли с удовлетворением, ибо Иисус – в своём рвении к трону – казался им чересчур уж терпимым к врагу.
Предателем.
Что же касается Пилата, решение это его ни огорчило, ни обрадовало. Скорее устроило, ибо он обещал центру ровно три креста для предводителей антиримского бунта.
В девять утра Пилат объявил свой приговор, подчеркнув, что в случае с «Царём», он обусловлен волей евреев.
Распять всех троих Анна настоял к тому же немедленно, ибо в шесть вечера начиналась Пасха. Великий праздник. Совпавший к тому же со святой субботой.
Кресты были сбиты из подпорок, которые использовались при сооружении палаток для навещавших Кумран сельчан.
Вопреки легенде, Иисуса подняли не на средний крест. Средний, главный, достался Симону Магусу, самому злостному «вору», бывшему кумранскому «Отцу» и «Священнику». Иисуса, как «Царя», распяли справа от него.
К кресту прикрепляют по-разному. Если, скажем, не прибить к стволу подпорок для ног, смерть наступит быстро: трудно дышать. Кумранских же «воров» и «лжепророков» Пилат велел распять с выдумкой.
Несмотря на близость субботнего часа, мстительный и насмешливый прокуратор привязал осуждённых так, чтобы смерть наступала медленно и мучительно. В этих случаях кровь замедляет бег, вызывая разрушения и адскую боль в органах. Конец приходит через недели. Ужасный.
Мне подумалось, что Ёсик вспомнил свои муки, но дело оказалось в Валечке, которая стояла за его спиной. Разинув рот и выкатив глаза, она нечаянно опустила руку не на спинку стула, а майору на плечо.
Перепугалась и сама. Вскрикнула «Ой, господи!» Потом опомнилась:
– Извините, майор! – и побежала краснеть за спину Мао.
Иисусу, перед тем, как его привязали к кресту, предложили чашу со змеиным ядом, примешанным к вину. Из сострадания. Втайне от наблюдавшего за казнью Пилата. Позаботился о «Сыне» «Отец», Ионатан Анна.
Иисус отказался. Не только из гордости. Хотя зелоты не усматривали в самоубийстве оскорбления небесам, Иисус был поборником бездействия и аскетом. Врагом роскоши.
Тем не менее, через шесть часов, к трём пополудни, боли резко усилились, и Иисус возопил: «Элоай, элоай! Лама Савахвани?» Это – из псалма его предка, царя Давида: «Отец, отец мой! Почему забыл про меня?» Давид имел в виду бога.
Иисус же – не столько небеса, сколько другого «Отца», Ионатана Анна. Который «забыл» его дважды: во-первых, обрёк на гибель, а во-вторых, не даёт ему теперь, как обещал, «чаши».
Ионатан понял его. Особенно – когда Иисус добавил: «Я жажду!» Ему тотчас же подали в губке на шесте «уксус», как сказано в Завете. Отравленное вино. Отравленное змеиным ядом. В этот раз он «чашу» мимо себя не «пронёс». Вскоре голова его поникла, и он потерял сознание.
Не умер, нет, а потерял сознание!
– Что? – поднял я палец. – В Завете сказано: «испустил дух»!
Правильно, согласился Ёсик. Так и сказано. Для народа и для легенды. Но имеющий уши, то есть, прочитавший свитки, услышит другое. «Потерял сознание». Ибо сознание ессеи считали духом, а потерявших его – испустившими дух.
В Завете – «эксепнусен»… По гречески, в оригинале…
Возникла неловкая пауза. Мишель, щурясь, стала осматривать каждого в отдельности. Когда очередь дошла до Лаврентия, он отличился. Блеснул для неё стёклами пенсне и кивнул в дальний конец гостиной:
– Обратите внимание на Никиту! Он тоже скоро сделает эксепнусен. Испустит дух.
Хрущёв, действительно, танцевал уже сам с собой. Гопака под Берлиоза, которого подарил мне тот же Лаврентий. Это был очень медленный гопак.
– Но это хорошо, пускай испустит! – добавил Берия. – Если человек всё время кружится и если при этом у него есть сознание, то пускай отдохнёт хотя бы оно! Испущенное.
Мао не рассмеялся. Думал о другом. Потом сказал:
– На насем языке тозе мозно так выразиця, цтобы полуцилось и «с сознанием расстался» и «дух испустил»!
83. Сперва воскрес, а потом преставился…
С духом на кресте Христос не расстался. Только – с сознанием.
Быстрее кончины приближался, однако, субботний час. На него как раз и рассчитывал хитрец Антипа Ирод. Которому удалось выкупить пощаду только для старика Вараввы. Не для Симона Магуса. Земляка и союзника.
Хитрость, впрочем, хитрее денег. Ибо она ещё и благоразумна.
Берия засиял от гордости за майора. Земляка и сотрудника.
Следуя своему плану, Антипа, тоже наблюдавший за казнью, подступил к Пилату и заговорил с ним о приближении субботнего часа. Особенно высокого.
В еврейском Законе, сказал он, в Ветхом Завете, написано: «Если в ком найдётся преступление, достойное смерти, и ты повесишь его на дереве, то тело его не должно ночевать на дереве, но погреби его в тот же день. Не оскверняй земли, которую Господь даёт тебе в удел.»
Крест и есть дерево, продолжил Антипа, ибо евреи не распинают на кресте, а вешают на дереве. Крест – это, господин Пилат, ваша, римская идея. Ты и казнил их не по-нашему, а по-римски.
Но ежели тебе надо уже возвращаться в Иерусалим и оставить осуждённых нам, евреям, то не оскверняй земли, данной тебе в удел. И позволь нам хотя бы умирать по-нашему.
То есть? – спросил Пилат.
Поменяй сейчас форму казни. Вместо издыханья на кресте – погребенье живьём.
На слово «живьём» быстрее Пилата откликнулся Молотов. Который всё это время наблюдал за Хрущёвым и о чём-то мечтал.
– Живьём нельзя! – объявил он и нервно отпил из рюмки. – Только после смерти!
Антипа, между тем, предложил Пилату перебить осуждённым, Симону и Иуде, ноги именно живьём, отнести тела в погребальную пещеру на холме, замуровать выход и оставить их там издыхать.
Что же касается третьего, Иисуса, тот, мол, уже, похоже, мёртв, а потому ничего ему перебивать и не надо. Просто снять и оттащить в ту же пещеру.
Напротив той самой, заметил Ёсик походя, где, согласно Медному свитку, был похоронен «Великий Третий» – сам царь Давид. «Третьим», по обычаю палестинских ессеев, называли – после священника и пророка – царя.
Прокуратор, кстати, огорчился, что Иисус испустил дух так легко. Приказал, однако, это проверить. Иисуса кольнули под ребро копьём, но он не вздрогнул. Как подчеркнуто, однако, в Завете, вместе с водой пошла из раны кровь.
Никто, кроме стоявшего под крестом Иоанна Марка, любимца Иисуса, либо не заметил того, либо не понял, что это значит – если пошла кровь.
– Это знацит, цто больно! – взялся Ши Чжэ за стакан.
Не понял, получается, и китаец.
Иоанн Марк же понял лишь потому, что был членом ордена Терапевтов и, подобно всем «терапевтам», имел медицинские познания. Заметив кровь, он поспешил к брату Иисуса Иакову и сообщил тому радостную весть: Иисус жив! Всего лишь «испустил дух»! Ибо мертвецы не кровоточат.
– Абсолютно верно! – воскликнула Мишель, но тут же сощурилась. На этот раз, выяснилось, – справедливо.
Когда, оказывается, скончалась её бабка, которая до того, точнее, всю жизнь, храпела во сне так громко, что всех будила, а стены тряслись, – дурной братишка француженки Филипп отомстил наконец прародительнице за прежние муки. Подкрался ночью к гробу и бритвой искромсал бабушке нос. Мишель застала его в момент мщения и грохнулась в обморок.
Что же касается Филиппа, он потом долго сокрушался. Не из-за поступка своего, а из-за того, что крови не было.
– А где он сейцас? – спросил Ши Чжэ.
Берия хмыкнул и качнул головой, а Мишель снова сощурилась и, не поворачиваясь к китайцу, бросила, что речь не о дурном брате Филиппе, а об Иисусе.
Берия качнул теперь головой одобрительно.
Брат Иаков очень этой новости обрадовался и передал её, в свою очередь, Варавве. Который тоже обрадовался, ибо был обязан Иисусу многим. В том числе жизнью, поскольку вместо Вараввы третьим «вором» оказался как раз Учитель.
Неизвестно, выудил ли Пилат у Антипы новую взятку, но, как записано, принял его предложение и собрался возвратиться в Иерусалим. Убедившись предварительно, что выход из пещеры можно действительно наглухо замуровать. И распорядившись вдобавок поставить у выхода стражников.
– Эс ром схвас гаекетебина – цители кочоба ундао! (Сделай это кто-нибудь другой, его назвали бы выскочкой!)
Я сделал вид, что не понял Лаврентия. Не слышал даже. Ибо слушаю Ёсика.
Как сказано в Завете, повторил майор, «в последний великий день праздника стоял Иисус и возгласил, говоря: кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того потекут реки воды живой».
Слова эти тоже были дерзостью, ибо принадлежали Иоанну Крестителю из клана первосвященников Цаддок. Клана, к которому Иисус не имел отношения. И который только и обладал правом распоряжаться «водою живой» – водою крещения.
Этот поступок, однако, имел прямое отношение к Иоанну.
Хотя его уже казнили за ошибку в предсказании срока восшествия давидова Царя, в этот самый Судный день, согласно его другому пророчеству, бог наконец изволит вмешаться в людские дела и вернёт к власти истинного первосвященника – из Цаддоков.
Вмешался, однако, не бог – прихожане. Бросившись к амвону, они стащили оттуда Иисуса и содрали с него, как с самозванца, «блистающие одежды», наряжаться в которые позволено лишь первосвященникам.
Между тем, сказал Ёсик, как и сказано в Завете, действительно «раздался Голос самого Отца, возвестивший об Иисусе: Это есть сын мой любимый!»
– «Раздался голос самого Отца»? – встревожился Берия. – «Действительно» – говоришь?
А Мао высказал предположение, что Ёсик притомился.
Нет, не притомился, ответил тот. Именно «Голос». Так называли в Кумране представителя «Отца». Иерусалимского первосвященника. Которым был тогда Каиафа. А «Голосом» был Симон Магус.
Услышав о скандале в храме, он поспешил туда и, указав на Иисуса, воскликнул от имени самого «Отца»: «Это Сын мой!»
Симон тем самым не возвеличил Иисуса, а наоборот, вернул его на своё место, вниз. На должность «Христа», Царя. Ибо в «тройке» Царь и Пророк считались Сынами Священника.
– И это весь твой проступок? – удивился Берия и повернулся ко мне. – Амас чинури тройкац апативебда Иосес! Гограц. (Такое Иисусу простила бы даже китайская «тройка». Во главе с тыквой!)
Ёсик возразил: Иисус совершил важный поступок! Ибо, назвавшись первосвященником, он бросил вызов тогдашнему еврейскому укладу.
То есть, в его понимании – всему мировому укладу: диаспора, мол, священна не меньше Палестины! А во-вторых, мол, даже в главном святилище главным священником может стать любой! Главное – не земля и происхождение или принадлежность к клану, а кто ты есть!
– Оцень тоцно! – согласился Мао. – Молодец!
Другой судьбоносный поступок Иисуса связан с тем же Симоном Магусом, именуемsv в Завете святым Лазарем.
…В декабре того же года Понтий Пилат рассерчал за что-то на евреев и распоясался.
– Как наш Никита Сергеевич! – вставил Лаврентий и повернулся к Хрущёву. – Тоже в декабре. Правда, не в том, а в каждом году. И не в Иудее, а масштабнее – на Украине!
Никита шаркал теперь по паркету в обнимку с Микояном. По-прежнему – танго. Булганин не ревновал. Скучал.
Пилат, как сказано в Завете, «смешал кровь галилеян с жертвами их». Переодел солдат в еврейские одежды и спустил их в толпу митингующих иудеев. Солдаты перебили многих активистов, но – когда раскрылось, что за этим стоял римский прокуратор – еврейские зелоты подняли бунт.
Возглавила его тоже тройка. Все трое националисты – Варавва (он же Никодим), Иуда Искариот и Симон Магус. Римляне легко бунт подавили, но сама тройка скрылась. Варавва, в частности, – с кровью римлянина на руках.
Пилат взбесился и развернул розыск этих «воров», предвкушая милейший сердцу вид – три креста на фоне скупого вечернего неба над Лысой горой.
Должность Симона или Лазаря занял Ионатан Анна. Вздохнул с облегчением и Иисус, которого новый кумранский «Отец» всегда признавал законным давидовым отпрыском.
Пока римляне разыскивали бунтовщиков, два влиятельнейших еврея, Агриппа и Антипа Ироды, продолжали лезть из кожи, досаждая друг другу. Антипа благоволил Симону, из-за чего Агриппа распорядился предать того отлучению.
Отлучённого наряжали в погребальный саван и заключали в склеп на несколько дней, символизируя тем самым его духовную кончину. «Могильным» склепом служили в Кумране пещеры, в одну из которых и заключили опозоренного Симона-Лазаря.
На третий день, однако, Антипа, воспользовавшись своим неожиданным, но временным успехом в Риме, приказывает его освободить. Неожиданно же церемонию освобождения вызвался провести Иисус.
– Поцему?! – взвизгнул Ши Чжэ от своего имени. – Он зе политицецкий враг! Семён этот!
Почему – как раз неизвестно. То ли из «любви к врагам», то ли из старых симпатий к Симону, то ли из желания досадить Агриппе Ироду, ненавидевшему Иисуса, то ли ещё почему-то.
Например, потому что разница между еврейскими партиями, не только между ессеями и не-ессеями, а между всякими назореями, зелотами, задоккитами и прочими, – разница между ими всеми заключалась не в степени ненависти к Риму, а в представлении о том, как ненависть выражать.
И все они стремились к одному, – положить конец римскому владычеству и возродить иудейскую монархию…
– Хоросо, – не унимался переводчик, – но поцему тоцно? Поцему вы этого не знаете? Вы!
Ёсик начал отвечать издалека. Сперва – как Учитель: известно ли человеку как и когда из «человека для себя» он становится «человеком для других»?
Потом ускользнул в майора: если бы ему, Ёсику, поручили написать докладную об Учителе, он написал бы её не вводя главного персонажа. Самогоє Учителя. Рассказал бы зато обо всём другом, что поддаётся отчёту. И получился бы нужный документ.
Потом он сам задал китайцу вопрос: когда один человек думает о другом, – что при этом и с кем происходит? С человеком, который думает, или с тем, о котором думают? Более того…
Лаврентий снова – и справедливо – качнул пальцем. Майор осёкся и заключил: остальное в связи с историей Лазаря рассказано в Завете дословно.
Единственное – приблизившись к пещере, Иисус, как и в легенде, прищемил себе ноздри, ибо, дескать, «мертвец» вонял. Но вонял он не трупной вонью, как сказано в Завете, а обычной. От отсутствия воды в жаркой пещере.
– Заркой? – придрался вдруг Ши Чжэ теперь от имени Мао. – Откуда это известно?
Я же был там, ответил Ёсик. Но дело не в этом.
– А в цём? – отчего-то злился переводчик.
В том, что, «воскресив» Лазаря, Иисус попал в чёрный список римского прокуратора. Список, включавший в себя и тех, кто сочувствовал антиримским смутьянам и бунтовщикам.
– Как это мозно делать?! – сдался Ши Чжэ непонятно от чьего имени. – Оцень больсая осибка!
81. Стрекозы стали дырявить тишину быстрыми строчками…
Раньше всех этой «ошибкой» воспользовался «Сатана» – Иуда Искариот. Презирая Иисуса за самозванство, враждебность старым ессейским ритуалам и, главное, терпимость к Риму, Иуда задумал выдать его Понтию Пилату как… антиримского партизана. Сторонника насилия и зелота.
Кроме политической выгоды, это давало Иуде шанс вымолить у прокуратора прощение за его собственное участие в бунте. Зная Пилата, головою Иисуса Иуда ограничиться не собирался. Впридачу он предложил тому взятку из кумранской казны, которою заведовал.
Иуда, кстати, возражал против брака Иисуса с Марией, которая разделяла взгляды «Сатаны» и состояла в его группе. Противился ли он этому браку лишь на этом, политическом, основании или из других причин – неизвестно.
Известно другое – вторая, окончательная свадьба Иисуса должна была состояться во время мартовского праздника Пасхи.
Он как раз и приближался. С его наступлением заканчивался срок последнего пророчества Иоанна Крестителя. Пророчества о небесном вмешательстве в назначении нового первосвященника.
Другое его предсказание, за которое он и поплатился головой, касалось возрождения иудейского царя. То пред-сказание не сбылось, и хотя ранее, в Судный день, попытка Иисуса «стать» первосвященником закончилась провалом, срок действия этого предсказания истекал именно в Пасху.
Иисус, бывший в отъезде из Кумрана, всё ещё надеялся на везение – и к началу праздника поспешил домой.
В Кумран, то есть в «Иерусалим», он въехал верхом «на осле царя Соломона», как требовала церемония коронации иудейских царей. Иисус снова, стало быть, выказал уверенность, что пророчество Крестителя относится именно к нему. Ни к кому другому. В Пасху бог, мол, намерен возвысить меня сперва в цари, а потом – в первосвященники.
То ли сомневаясь в этом, то ли, наоборот, опасаясь того, Иуда Искариот заявился к Ионатану Анна, ставшему теперь «Отцом» Кумрана вместо беглого Симона Магуса. Представителем иерусалимского «Отца». Народного первосвященника Каиафы. О должности которого мечтал, разумеется, и сам Анна.
Иуда легко убедил Ионатана, что за коммунальным ужином накануне Пасхи, на торжественном собрании всех кумранских старейшин, Иисус снова отважится на дерзость, выказанную в Судный день.
Так же легко Анна согласился лишить Иисуса звания «Сына» и пожаловать его Иуде, который выдаст того римлянам. Отныне Иуда будет получать 30 сребреников – обычный налоговый сбор с деревни в пользу того, кто в Кумране исполнял обязанности «Сына».
Узнав об этом решении, Иисус счёл себя обречённым. Последнюю надежду он возложил на один из дней перед Пасхой. Когда истекал срок пророчества.
Рассчитывая на это же пророчество – хотя и в свою пользу, – на тайной вечере решил объявиться и беглый Симон.
– Поцему тайной? – встрянул Ши Чжэ.
– Как почему?! – оживился Берия. – Пилата боятся. Потому, что закон нарушили. Нарушил, – отвечай!
– Семён да, нарусил, Иуда тозе, а Иисус соверсил осибку, а не закон нарусил. Зацем ему отвецать?!
В ответ Лаврентий обратился сперва к Чиаурели:
– Амас ту дзма хар, Миша, моациле гвино! (Будь мне братом, Миша, отодвинь от китайца вино!)
Потом улыбнулся и сказал самому китайцу:
– Иисус всё время нарушал законы! Даже при рождении: родился у родителей, которые не были женаты…
С началом марта начал выходить и срок пророчества.
Бог, тем не менее, продолжал упорствовать. Молчать.
Гневался Иисус, однако, не на него. На евреев. Уже второго марта, ворвался в казначейство, которым заведовал Иуда, и стал крушить там мебель. Поскольку, мол, бог молчит в знак протеста против жуликов, засевших в этом «разбойном вертепе».
Через две с лишним недели беспокойного поведения, в ночь с 19-го на 20-е марта, Иисус угомонился и отпраздновал вторую свадьбу с Марией. К вечеру следующего дня он, как и положено ессею, даёт обет возвращения к аскетической жизни.
В шесть вечера в большой ризнице при монастыре начинается коммунная трапеза тринадцати кумранских старейшин. Аскетов.
Роковая трапеза. Для Иисуса и человечества.
Ши Чжэ опять вмешался. Сказал, что нас за столом тоже ровно 13, но не все старейшины. Или аскеты. Ибо ни Мишу с Мишелью, ни самого себя он, дескать, не причисляет ни к старейшинам, ни к аскетам.
Мишель сощурилась, а Чиаурели не понял:
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ницего. Просто интересно!
Потом китаец извинился перед Ёсиком за то, что его прервал.
Во время вечери, как Иуда и предсказывал, Иисус, сидевший рядом с Ионатаном Анна, потеснил его с возвышения, которое принадлежит главе застолья, священнику. В качестве какового он и вёл себя до десяти вечера, когда объявил, что трапеза закончилась – и всем надлежит отправиться в «Оливковую рощу».
Так назвали в Завете монастырь к востоку от кумранского акведука. Через двор. В «роще» Иисусу и остальным оставалась прождать ещё два часа: срок пророчества истекал в полночь.
Тем временем Иуда послал к Пилату в Иерусалим гонца с предложением взятки, с приглашением прислать солдат для поимки Иисуса с беглецами-зелотами, Вараввой и Симоном, и с прошением о помиловании его самого, Иуды.
До наступления полуночи Иисус мог отказаться от претензий на первосвященство. В течение этих двух часов его терзали сомнения в правильности избранного им жребия. В случае невмешательства небес в оставшийся срок ему грозило страшное обвинение в лжепророчестве. И, стало быть, – смерть.
Такая же, какая выпала на долю Иоанна Крестителя. Быть может, хуже.
Ионатан Анна, который не верил его пророчеству и которому, по закону, как «Отцу», предстояло арестовать Иисуса, если небеса вот-вот не вмешаются, прервал молившегося Иисуса и заговорил с ним, как с обречённым. Заговорил о некоей чаше.
Иисус ответил ему: «Отче, пронеси чашу сию мимо Меня! Впрочем, делай не то, чего Я хочу, но чего хочешь Ты!»
О какой чаше шла тогда речь, скоро, увы, выяснилось.
Ши Чжэ засуетился и украл у Чиаурели свой стакан.
Наступила полночь. Кумран затаил дыхание.
Умолкли во дворе и стрекозы.
Старейшины высыпали туда и задрали головы к небесам.
Луна не встала. Продолжала скользить лёгким серебряным пятаком по чёрному небу, тяжёлому и гладкому, как мрамор.
Луна уходила к Мёртвому морю. Тоже гладкому и чёрному.
Ничего не произошло. Небеса не подали ни малейшего знака. Ни молнии, ни даже моргнувшей звезды.
Стрекозы выждали ещё несколько мгновений, а потом взорвались все разом и стали дырявить тишину мелкими, но быстрыми строчками.
Иисус зашагал к скалистому бугорку в центре двора и взобрался на него.
«Пришёл мой час!» – проговорил он тихо. Чтобы его никто не услышал. И – ничто. Кроме легенды.
Когда его обступили неразличимые во тьме силуэты людей, он спросил: «Кого ищете?»
«Иисуса!» – ответил ему голос Иуды Искариота.
«Я есмь!» – кивнул Иисус и сошёл с бугорка…
– Надо же! – вздохнула Валечка. Теперь она стояла за спиной Ёсика.
82. Эксепнусен…
Арестовали и Симона с Вараввой.
Берия эту акцию одобрил кивком головы.
Судил Иисуса сперва Ионатан Анна. Суд под его началом быстро признал Христа виновным.
Берия спросил: а сколько было судей?
Ёсик не вспомнил.
Вспомнил зато, что ровно в два ночи Иисус предстал уже перед прибывшим на место скандала Каиафой. Народным первосвященником. Который тоже осудил его.
Берия хмыкнул. Наверное, в адрес Каиафы.
В шесть утра в Кумране объявился и Пилат. Не слушая еврейских «отцов», он сразу же велел Иуде представить ему трёх «воров», врагов Рима, бунтовщиков, которых сами евреи обвиняли, однако, в другом. В лжепророчестве.
Допросив Иисуса, Пилат посчитал, что на нём лежит куда меньшая вина за бунт, нежели на остальных. Тем более, что Иисус, по его собственным словам, таил в душе злобу не на римлян, а на евреев. Не признававших в нём царя.
Прокуратор отложил вынесение приговора на более поздний час и занялся Вараввой.
Пилату Иуда предложил взятку за себя через Агриппу Ирода. Между тем, в последний момент к прокуратору нашёл путь и соперник Агриппы – Антипа. Который предложил тому за Варавву и Симона большую сумму.
Для получения денег из кумранской казны под благовидным предлогом Пилату надлежало формально стать членом кумранской коммуны. Наспех проведённая процедура посвящения была ограничена в его случае частичным крещением. Омовением рук.
Получив обещанное, он отменил готовый было для Вараввы суровый приговор и отпустил того на волю. Решение своё Пилат обосновал преклонным возрастом «вора».
Вместо Вараввы он судил Иуду. Который признал вину, или, как сказано об этом в Завете, «повесил себя».
Пилат приговорил его к кресту.
Отпустить Симона прокуратор отказался, ибо в его глазах тот был чересчур уж крупным «вором». Лютым ненавистником Рима.
Наконец Пилат вернулся к Иисусу. Кроме сомнений в непростительности его вины против Рима, прокуратор таил надежду, что взятку евреи предложат ему и за своего «Царя».
Которого, мол, легко и казнить – если не предложат мзды, и помиловать – если предложат. Ибо этот «Царь» утверждал самое разное. Как, впрочем, большинство людей. Особенно тех, кто занимаются политикой. И имеют много принципов… То к насилию звал, то, наоборот, к смирению.
Поэтому в данном случае вопрос – казнить или нет – Пилат предоставил решить местному еврейскому «Отцу». Ионатану Анна. Хотя Иисус принадлежал к его партии, «Отец» рассуждал недолго. И – столь же невозмутимо, сколь неугомонным в своём рвении к «отцовству» казался ему бывший «Сын».
Ёсик вдруг сделал паузу и развёл руками: я, мол, понимаю и «Отца» – если Иисусу не закрыть навеки его глаза, он, прорвавшись к власти, «даст свет тем глазам, которые не умеют видеть, и заберёт его у зрячих, которые не видят света». Как и грозился.
Берия снова кивнул, но повернулся к Чиаурели: точно, мол, как в этой песне из твоей ленты о Берлине – «кто был ничем, тот ста-анет все-ем»!
Миша ответил по-грузински, что этой песни в фильме нету, но он понимает Лаврентия. Точнее, «Отца», который обязан заботиться о недопущении переворотов. Ибо – хорош переворот или плох – старейшины при этом теряют власть.
Берия развернулся теперь к Ёсику и собрался что-то добавить, но я не выдержал. Схватил их вместе, троих, взглядом и буркнул:
– Ну атракебт ак дураки бавшвебивит! (Не бздите тут, как слабоумные дети!)
Но сразу же улыбнулся: понял, что, хотя они и не дети, – переживают. Даже Мао шепнул что-то переводчику…
Решение «Отца» многие кумранцы, ненавистники Рима, восприняли с удовлетворением, ибо Иисус – в своём рвении к трону – казался им чересчур уж терпимым к врагу.
Предателем.
Что же касается Пилата, решение это его ни огорчило, ни обрадовало. Скорее устроило, ибо он обещал центру ровно три креста для предводителей антиримского бунта.
В девять утра Пилат объявил свой приговор, подчеркнув, что в случае с «Царём», он обусловлен волей евреев.
Распять всех троих Анна настоял к тому же немедленно, ибо в шесть вечера начиналась Пасха. Великий праздник. Совпавший к тому же со святой субботой.
Кресты были сбиты из подпорок, которые использовались при сооружении палаток для навещавших Кумран сельчан.
Вопреки легенде, Иисуса подняли не на средний крест. Средний, главный, достался Симону Магусу, самому злостному «вору», бывшему кумранскому «Отцу» и «Священнику». Иисуса, как «Царя», распяли справа от него.
К кресту прикрепляют по-разному. Если, скажем, не прибить к стволу подпорок для ног, смерть наступит быстро: трудно дышать. Кумранских же «воров» и «лжепророков» Пилат велел распять с выдумкой.
Несмотря на близость субботнего часа, мстительный и насмешливый прокуратор привязал осуждённых так, чтобы смерть наступала медленно и мучительно. В этих случаях кровь замедляет бег, вызывая разрушения и адскую боль в органах. Конец приходит через недели. Ужасный.
Мне подумалось, что Ёсик вспомнил свои муки, но дело оказалось в Валечке, которая стояла за его спиной. Разинув рот и выкатив глаза, она нечаянно опустила руку не на спинку стула, а майору на плечо.
Перепугалась и сама. Вскрикнула «Ой, господи!» Потом опомнилась:
– Извините, майор! – и побежала краснеть за спину Мао.
Иисусу, перед тем, как его привязали к кресту, предложили чашу со змеиным ядом, примешанным к вину. Из сострадания. Втайне от наблюдавшего за казнью Пилата. Позаботился о «Сыне» «Отец», Ионатан Анна.
Иисус отказался. Не только из гордости. Хотя зелоты не усматривали в самоубийстве оскорбления небесам, Иисус был поборником бездействия и аскетом. Врагом роскоши.
Тем не менее, через шесть часов, к трём пополудни, боли резко усилились, и Иисус возопил: «Элоай, элоай! Лама Савахвани?» Это – из псалма его предка, царя Давида: «Отец, отец мой! Почему забыл про меня?» Давид имел в виду бога.
Иисус же – не столько небеса, сколько другого «Отца», Ионатана Анна. Который «забыл» его дважды: во-первых, обрёк на гибель, а во-вторых, не даёт ему теперь, как обещал, «чаши».
Ионатан понял его. Особенно – когда Иисус добавил: «Я жажду!» Ему тотчас же подали в губке на шесте «уксус», как сказано в Завете. Отравленное вино. Отравленное змеиным ядом. В этот раз он «чашу» мимо себя не «пронёс». Вскоре голова его поникла, и он потерял сознание.
Не умер, нет, а потерял сознание!
– Что? – поднял я палец. – В Завете сказано: «испустил дух»!
Правильно, согласился Ёсик. Так и сказано. Для народа и для легенды. Но имеющий уши, то есть, прочитавший свитки, услышит другое. «Потерял сознание». Ибо сознание ессеи считали духом, а потерявших его – испустившими дух.
В Завете – «эксепнусен»… По гречески, в оригинале…
Возникла неловкая пауза. Мишель, щурясь, стала осматривать каждого в отдельности. Когда очередь дошла до Лаврентия, он отличился. Блеснул для неё стёклами пенсне и кивнул в дальний конец гостиной:
– Обратите внимание на Никиту! Он тоже скоро сделает эксепнусен. Испустит дух.
Хрущёв, действительно, танцевал уже сам с собой. Гопака под Берлиоза, которого подарил мне тот же Лаврентий. Это был очень медленный гопак.
– Но это хорошо, пускай испустит! – добавил Берия. – Если человек всё время кружится и если при этом у него есть сознание, то пускай отдохнёт хотя бы оно! Испущенное.
Мао не рассмеялся. Думал о другом. Потом сказал:
– На насем языке тозе мозно так выразиця, цтобы полуцилось и «с сознанием расстался» и «дух испустил»!
83. Сперва воскрес, а потом преставился…
С духом на кресте Христос не расстался. Только – с сознанием.
Быстрее кончины приближался, однако, субботний час. На него как раз и рассчитывал хитрец Антипа Ирод. Которому удалось выкупить пощаду только для старика Вараввы. Не для Симона Магуса. Земляка и союзника.
Хитрость, впрочем, хитрее денег. Ибо она ещё и благоразумна.
Берия засиял от гордости за майора. Земляка и сотрудника.
Следуя своему плану, Антипа, тоже наблюдавший за казнью, подступил к Пилату и заговорил с ним о приближении субботнего часа. Особенно высокого.
В еврейском Законе, сказал он, в Ветхом Завете, написано: «Если в ком найдётся преступление, достойное смерти, и ты повесишь его на дереве, то тело его не должно ночевать на дереве, но погреби его в тот же день. Не оскверняй земли, которую Господь даёт тебе в удел.»
Крест и есть дерево, продолжил Антипа, ибо евреи не распинают на кресте, а вешают на дереве. Крест – это, господин Пилат, ваша, римская идея. Ты и казнил их не по-нашему, а по-римски.
Но ежели тебе надо уже возвращаться в Иерусалим и оставить осуждённых нам, евреям, то не оскверняй земли, данной тебе в удел. И позволь нам хотя бы умирать по-нашему.
То есть? – спросил Пилат.
Поменяй сейчас форму казни. Вместо издыханья на кресте – погребенье живьём.
На слово «живьём» быстрее Пилата откликнулся Молотов. Который всё это время наблюдал за Хрущёвым и о чём-то мечтал.
– Живьём нельзя! – объявил он и нервно отпил из рюмки. – Только после смерти!
Антипа, между тем, предложил Пилату перебить осуждённым, Симону и Иуде, ноги именно живьём, отнести тела в погребальную пещеру на холме, замуровать выход и оставить их там издыхать.
Что же касается третьего, Иисуса, тот, мол, уже, похоже, мёртв, а потому ничего ему перебивать и не надо. Просто снять и оттащить в ту же пещеру.
Напротив той самой, заметил Ёсик походя, где, согласно Медному свитку, был похоронен «Великий Третий» – сам царь Давид. «Третьим», по обычаю палестинских ессеев, называли – после священника и пророка – царя.
Прокуратор, кстати, огорчился, что Иисус испустил дух так легко. Приказал, однако, это проверить. Иисуса кольнули под ребро копьём, но он не вздрогнул. Как подчеркнуто, однако, в Завете, вместе с водой пошла из раны кровь.
Никто, кроме стоявшего под крестом Иоанна Марка, любимца Иисуса, либо не заметил того, либо не понял, что это значит – если пошла кровь.
– Это знацит, цто больно! – взялся Ши Чжэ за стакан.
Не понял, получается, и китаец.
Иоанн Марк же понял лишь потому, что был членом ордена Терапевтов и, подобно всем «терапевтам», имел медицинские познания. Заметив кровь, он поспешил к брату Иисуса Иакову и сообщил тому радостную весть: Иисус жив! Всего лишь «испустил дух»! Ибо мертвецы не кровоточат.
– Абсолютно верно! – воскликнула Мишель, но тут же сощурилась. На этот раз, выяснилось, – справедливо.
Когда, оказывается, скончалась её бабка, которая до того, точнее, всю жизнь, храпела во сне так громко, что всех будила, а стены тряслись, – дурной братишка француженки Филипп отомстил наконец прародительнице за прежние муки. Подкрался ночью к гробу и бритвой искромсал бабушке нос. Мишель застала его в момент мщения и грохнулась в обморок.
Что же касается Филиппа, он потом долго сокрушался. Не из-за поступка своего, а из-за того, что крови не было.
– А где он сейцас? – спросил Ши Чжэ.
Берия хмыкнул и качнул головой, а Мишель снова сощурилась и, не поворачиваясь к китайцу, бросила, что речь не о дурном брате Филиппе, а об Иисусе.
Берия качнул теперь головой одобрительно.
Брат Иаков очень этой новости обрадовался и передал её, в свою очередь, Варавве. Который тоже обрадовался, ибо был обязан Иисусу многим. В том числе жизнью, поскольку вместо Вараввы третьим «вором» оказался как раз Учитель.
Неизвестно, выудил ли Пилат у Антипы новую взятку, но, как записано, принял его предложение и собрался возвратиться в Иерусалим. Убедившись предварительно, что выход из пещеры можно действительно наглухо замуровать. И распорядившись вдобавок поставить у выхода стражников.