Эл Райс. Час ведьмовства

по-настоящему нуждалась только в своей семье. С самых ранних лет она
усвоила, что они "нерушимая троица" -- всегда и везде, будь то круиз по
Карибскому морю, прогулка на лыжах в Аспене или рождественский ужин, за
накрытым по-домашнему столом в номере нью-йоркского отеля "Плаза".
И вот теперь их "дом-мечта" на берегу Тайбурона стал пустым, как
морская раковина.
У Роуан было странное чувство, что "Красотка Кристина" принадлежит не
столько ей и ее избранным партнерам, сколько семье -- тем, с кем она прожила
десять бесконечно счастливых лет, оставивших в душе неизгладимый след.
В один из вечеров после смерти Элли Роуан стояла одна в большой
гостиной с высоким потолком и вслух разговаривала сама с собой, даже
смеялась, уверенная, что никто не может увидеть или услышать ее. За
стеклянными стенами царила тьма, в них отражались лишь мебель и ковры. До
нее доносился рокот прилива, непрестанно бившегося о сваи. Огонь в камине
почти догорел. По комнатам медленно расползался холод прибрежной ночи. Роуан
размышляла о том, что ей выпало тяжелое испытание, о том, что со смертью
тех, кого любим, мы теряем свидетелей и наблюдателей нашей жизни, тех, кто
знает и понимает мельчайшие и вроде бы несущественные наши особенности, те
самые слова, начертанные палочкой на воде. И ничего не остается, только
нескончаемый плеск волн.
Вскоре после того вечера произошло нечто очень странное: она едва не
вцепилась в совершенно чужого мужчину и не выплеснула на него свою историю.
Случилось так, что Роуан встретила этого пожилого, седовласого
джентльмена -- англичанина, как стало ясно, едва он успел произнести
несколько слов, -- не где-нибудь, а на кладбище, где покоились ее приемные
родители.
Тихое старое кладбище с множеством обветшалых памятников находилось на
окраине небольшого городка в Северной Калифорнии, где когда-то жила семья
Грэма. Эти люди не были связаны с Роуан кровным родством, и она совершенно
ничего не знала ни о ком из них. После смерти Элли Роуан несколько раз
навещала могилы, хотя толком и не знала почему. Но в тот день у нее имелась
веская причина для приезда: рабочие завершили установку надгробной плиты, и
Роуан хотела убедиться, что имена и даты написаны правильно.
Пока она ехала на север, ей неоднократно приходило в голову, что новое
надгробие будет стоять до тех пор, пока она жива, а потом покосится,
потрескается и зарастет травой. Родственников Грэма Франклина, равно как и
родных Элли, живших на далеком Юге, даже не уведомили о их смерти. В
ближайшие десять лет едва ли хоть кто-то вспомнит о Грэме и Элли Мэйфейр
Франклин и поинтересуется их судьбой. А к тому времени, как не станет и
Роуан, все, кто когда-либо знал их или хотя бы слышал их имена, будут
мертвы.
Роуан смотрела на клочья паутины, разорванной ветром, которому не было
дела до красоты тончайших нитей. Так к чему беспокоиться обо всем этом?
Однако Элли хотела, чтобы Роуан позаботилась о ее последнем приюте, о том,
чтобы на могиле установили плиту и посадили цветы. Так всегда хоронили людей
в Новом Орлеане, когда Элли была маленькой. Только на смертном одре она
наконец заговорила о своей семье и рассказала странные вещи. Например, что
Стеллу положили в гостиной, что люди приходили, чтобы увидеть ее и
поцеловать, хотя брат прострелил ей голову, -- сотрудники похоронное бюро
"Лониган и сыновья" умело загримировали рану.
"Лицо Стеллы в гробу казалось таким прекрасным, -- вспомнились Роуан
слова приемной матери. -- Знаешь, ее великолепные черные волосы, спадали
волнами, и она была столь же красива в жизни, как и на портрете в гостиной.
Я любила Стеллу! Она позволяла мне подержать ожерелье. Я сидела на стуле
возле ее гроба. Помню, я болтала ногами, и тетя Карлотта велела мне
немедленно прекратить".
Роуан врезалось в память каждое слово этого странного повествования.
Стелла... ее брат... тетя Карлотта....
Запомнилась даже фамилия Лониган. На несколько драгоценных секунд
словно выстроился хрупкий мост между нею и тем миром.
Те люди были ее родственниками. На самом деле Роуан приходилась Элли
четвероюродной сестрой. Однако у нее нет никаких сведений о далекой родне, и
в дальнейшем она не должна даже пытаться что-либо узнать о них -- этого
потребовала Элли, и Роуан надлежит выполнить данное ей обещание.
Даже в самые тяжелые и моменты болезни Элли не забывала напоминать об
этом:
-- Роуан, никогда не езди туда. Помни о том, что ты мне обещала. Я
сожгла все фотографии, все письма. Не возвращайся туда, Роуан. Твой родной
дом здесь.
-- Да, Элли. Я буду помнить об этом.
Больше Элли не вспоминала ни о Стелле, ни о ее брате, ни о тете
Карлотте, ни о портрете на стене гостиной, но после смерти приемной матери
адвокат вручил Роуан документ, который буквально привел ее в шоковое
состояние. Это было составленное в тщательно продуманных выражениях и не
имеющее абсолютно никакой юридической силы обязательство Роуан никогда не
возвращаться в Новый Орлеан и не предпринимать никаких попыток что-либо
узнать о живших там родственниках.
И все же почему в последние дни своей жизни Элли заговорила о них? И
даже упомянула о портрете Стеллы на стене гостиной.
А поскольку Элли просила приемную дочь установить на могиле плиту и
посадить цветы, просила не забывать о ней, Роуан, выполняя обещание, в тот
день поехала на маленькое холмистое кладбище и там встретила седовласого
англичанина.
Он почтительно опустился на одно колено, словно отдавая дань уважения
усопшим, и записывал имена, только что вырезанные на надгробном камне.
При появлении Роуан он, похоже, несколько опешил, хотя она не
произнесла ни слова, и смотрел на нее так, словно перед ним внезапно возник
призрак. Роуан с трудом удержалась от смеха. Ничего удивительного: несмотря
на свой высокий рост, она была хрупкого телосложения, да еще приехала сюда в
том, что привыкла носить на яхте: в темно-синей куртке и джинсах. Рядом с
ней англичанин, облаченный в элегантный костюм-тройку из серого твида,
казался анахронизмом.
Однако Роуан интуитивно чувствовала, что намерения у этого человека
самые добрые, и безоговорочно поверила его заявлению о знакомстве с
новоорлеанскими родственниками Элли. Правда, при этом она ощутила сильное
замешательство, ибо ей хотелось познакомиться с этими людьми.
Что ни говори, а кроме них, у нее никого не осталось! Однако думать так
-- неблагодарно и нелояльно по отношению к Элли.
В ответ на длинную тираду о жарком солнце и красоте этого маленького
кладбища, произнесенную седовласым джентльменом на прекрасном и мелодичном
британском английском, Роуан не проронила ни слова. Молчаливая реакция на
вопросы и реплики окружающих давно вошла у нее в привычку, хотя очень часто
такое поведение смущало собеседников и заставляло их чувствовать себя
неуютно, И на этот раз Роуан осталась верной себе, в то время как в голове
ее постоянно пульсировала одна и та же мысль: "Он знает членов моей семьи?
Моих кровных родственников?"
-- Меня зовут Эрон Лайтнер, -- представился англичанин и протянул Роуан
визитную карточку. -- Если вам когда-либо потребуются сведения о Мэйфейрах,
живущих в Новом Орлеане, прошу вас непременно связаться со мной. При желании
можете позвонить мне в Лондон -- оплату разговора беру на себя. Буду
счастлив рассказать вам об этом семействе и уверяю вас, что его история
произведет на вас неизгладимое впечатление.
Его слова, прозвучавшие столь неожиданно и странно здесь, среди
пустынного холмистого кладбища, поразили Роуан и почему-то больно ранили --
возможно, виной тому было ее одиночество. Интересно, выглядела ли она в тот
момент беспомощной, не способной ответить, пусть даже едва заметным кивком?
Роуан надеялась, что да. Ей не хотелось думать, что она показалась
англичанину холодной и грубой.
Но тогда она совершенно не собиралась рассказывать, что ее удочерили и
увезли из Нового Орлеана в день, когда она родилась. Как можно было
объяснить чужому человеку, что она дала обещание никогда не возвращаться в
этот город и никогда не пытаться узнать хоть что-то о женщине, которая от
нее отказалась. Она ведь не знала даже имени своей настоящей матери. А что,
если этому человеку известно, кто из женщин того семейства забеременел вне
брака и отказался от своего ребенка?
И все же лучше всего воздержаться от откровений, дабы не услышать в
ответ пересказа каких-нибудь сплетен. К тому же прошло столько лет -- ее
мать могла выйти замуж и родить еще семерых детей. Так зачем ворошить
прошлое? Лишние разговоры только причинят вред. Вся жизнь Роуан прошла вдали
от Нового Орлеана, и она не питала зла по отношению к той, что дала ей
жизнь, но не оставила в памяти ни имени, ни лица. В душе царило лишь
мрачное, безнадежное чувство тоски. И Роуан промолчала.
Англичанин долго и внимательно разглядывал Роуан, совершенно, кажется,
не шокированный ни бесстрастным выражением лица стоявшей перед ним женщины,
ни ее неизменным молчанием. Когда Роуан вернула карточку, он изящным жестом
взял маленький картонный прямоугольник и, прежде чем спрятать, еще какое-то
время подержал в руке, словно надеясь, что собеседница передумает.
-- Как бы мне хотелось поговорить с вами, -- продолжал тем временем
Лайтнер. -- Интересно, как живет человек, по воле судьбы оказавшийся так
далеко от дома, вырванный с корнем из родной почвы... -- Немного помедлив,
он многозначительно добавил: -- Когда-то я знал вашу мать.
Англичанин умолк, словно сознавая, какое впечатление произвели его
слова -- столь неуместные в данных обстоятельствах. Если он хотел ударить ее
этими словами, трудно было выбрать более подходящий момент. Но Роуан
по-прежнему неподвижно стояла, засунув руки в карманы куртки. И хотя
последняя фраза Лайтнера всколыхнула в душе бурю эмоций, внешне она никак их
не проявила.
"Он знал мою мать?"
Господи, ну почему все так ужасно?! И этот джентльмен с сияющими
голубыми глазами, такой заботливый и терпеливый, и ее молчание, всегда
служившее завесой, отгораживающей ее от окружающего мира. Откровенно говоря,
в тот момент Роуан просто не в силах была вымолвить хоть слово.
-- Мне бы доставило огромное удовольствие пригласить вас на ленч или,
если время не позволяет, хотя бы чего-нибудь выпить. Как видите, я совсем не
злодей. Есть одна очень длинная история...
И снова интуиция подсказала Роуан, что он говорит правду!
Она уже готова была принять приглашение, чтобы поведать ему о себе и
расспросить его о своих неведомых родственниках. В конце концов, не она
искала этого англичанина -- это он нашел ее и предложил поделиться с ней
информацией. В тот момент Роуан испытывала сильное искушение откровенно
рассказать обо всем, даже о своих таинственных способностях, словно
загадочный мистер Лайтнер оказывал давление на ее разум, безмолвно побуждая
открыться, впустить его в самые потаенные уголки сознания. Похоже, этот
человек испытывал к ней неподдельный интерес. Глубоко личная, искренняя
заинтересованность, проявленная без малейшего злого умысла, согревала душу
Роуан, как в зимний холод согревает тепло очага.
Картины, свидетели, все самые потаенные ее мысли о тех событиях
неожиданно захлестнули Роуан.
"За свою жизнь я убила троих. И точно знаю, что способна убивать
гневом. Вот что происходит в жизни "человека, вырванного -- как вы изволили
выразиться -- с корнем из родной почвы"! Известны ли вам подобные случаи в
истории рода Мэйфейр?"
Неужели англичанин действительно вздрогнул, бросив на нее мимолетный
взгляд? Или ей это только показалось и во всем виноваты косые лучи
заходящего солнца, отражающиеся в его глазах?
Но Роуан не могла решиться. Они стояли над могилой женщины, которой она
дала обещание никогда не возвращаться в Новый Орлеан и не пытаться выяснить
правду о своем происхождении. Эта женщина окружила ее заботой и любовью и,
быть может, сделала для нее больше, чем могла бы сделать родная мать...
Перед глазами Роуан вновь всплыли очертания комнаты, где умирала Элли, а в
ушах зазвучали едва слышные, мало похожие на человеческие стоны боли...
"Обещай мне, Роуан... Даже если они напишут тебе... Никогда... никогда..."
-- "Ты же моя мать, Элли. Моя единственная мать. Разве я могу желать
большего?"
В последние недели агонии Элли Роуан особенно страшилась своей
загадочной разрушительной силы. Что, если в состоянии гнева и горя она
обратит ее против слабеющего тела Элли и тем самым раз и навсегда прекратит
невыносимые и бессмысленные муки? "Я могла бы убить тебя, Элли. Я могла бы
избавить тебя от страданий. Уверена, что могла бы. Я отчетливо ощущаю, как
таящееся внутри меня нечто словно замерло в томительном ожидании сигнала к
действию".
Так кто же она все-таки? Неужели ведьма? Нет, невозможно -- ведь она
целительница, а не разрушительница! И, как у всех людей, у нее есть право
выбора!
Англичанин стоял ошеломленный, не сводя с Роуан внимательного,
изучающего взгляда. Такое впечатление, что он каким-то образом подслушал ее
мысли, ибо вслух она не произнесла ни слова. Но разве такое возможно?! А он
словно говорил в ответ: "Я вас понимаю". Нет, это, конечно, всего лишь
иллюзия. На самом деле ничего этого не было, и губы Лайтнера даже не
шевельнулись.
Измученная, отчаявшаяся разрешить все эти загадки, Роуан резко
повернулась и в полном замешательстве направилась к выходу с кладбища.
Наверное, он сочтет ее невоспитанной грубиянкой или -- еще того хуже --
сумасшедшей. Ну и пусть, не все ли равно? Кто он такой -- Эрон Лайтнер?
Роуан даже мельком не взглянула на протянутую им визитную карточку и почти
сразу вернула ее владельцу. Так почему же тогда ей так хорошо запомнилось
его имя? Возможно, причина в нем самом, в обаянии его личности, но скорее
всего -- в том, о чем он говорил, в его очень и очень странных речах...

Прошло уже несколько месяцев с того ужасного дня, когда Роуан приехала
домой, открыла стенной сейф и вытащила оттуда бумагу, которую адвокат Элли
вручил ей для подписи.
"Я, Роуан Мэйфейр, в присутствии нижеподписавшегося свидетеля
торжественно клянусь перед Богом в том, что никогда не вернусь в Новый
Орлеан, город, в котором родилась, и не стану пытаться получить какие-либо
сведения о моих биологических родителях. Клянусь в том, что буду пресекать
любые контакты с семейством Мэйфейр, кто бы из тех, кто носит эту фамилию,
ни обратился ко мне по какой бы то ни было причине или под каким бы то ни
было предлогом.."
Роуан снова и снова вчитывалась в текст обязательства в надежде постичь
то, что скрывалось между строк, но тщетно -- истинный смысл написанных слов
по-прежнему оставался нераскрытым. Однако она не могла не исполнить желание
Элли.
И Роуан подписала это обязательство. Свидетелем был адвокат Милтон
Крамер. Заверенная копия документа отправилась в его архив.

Интересно, думала иногда Роуан, вглядываясь в лицо Майкла Карри,
улыбающееся с журнального снимка, который она вырезала и прикрепила к
зеркалу, вспоминает ли он вот так, как сейчас она, события своей жизни?
Стоит им встретиться, и все барьеры непременно рухнут -- в этом Роуан
не сомневалась и мечтала о такой встрече, мысленно беседуя с Майклом так,
как будто это действительно могло произойти, как будто она могла привести
его в свой дом в Тайбуроне, угостить кофе и коснуться его руки в черной
перчатке.
Ах, как романтично! Крепкий парень, разбирающийся в архитектуре,
любящий рисовать красивые здания. Кто знает, быть может, он с удовольствием
слушает Вивальди и даже читает Диккенса? Интересно, каково это -- оказаться
с ним в постели, когда на нем нет ничего, кроме черных кожаных перчаток?
Фантазии, фантазии... Все равно что представить, будто пожарники,
которых она приводила сюда, -- поэты, а соблазненные ею полицейские --
великие прозаики. С таким же успехом лесник, которого Роуан повстречала в
баре в Болинасе, мог на самом деле оказаться большим художником, а рослый
ветеран вьетнамской войны, зазвавший ее в свою лесную хижину, -- гениальным
кинорежиссером, скрывающимся в глуши от боготворящих его толп надоедливых
поклонников.
Впрочем, нет ничего невозможного, и то, что рисовало перед Роуан
воображение, вполне могло оказаться таковым в действительности. Тем не менее
решающую роль играли физические показатели мужчины: то, что у него между
ног, должно быть достаточно большим, шея -- сильной, голос -- низким, а
подбородок -- небритым, чтобы колол и царапал ее своей щетиной.
А что, если?..
А что, если Майкл Карри... вернулся на юг, туда, где родился? Скорее
всего, именно так он и поступил -- уехал в Новый Орлеан... а это
единственное место во всем мире, куда Роуан Мэйфейр путь заказан.

Открывая дверь своего кабинета, она услышала телефонный звонок.
-- Доктор Мэйфейр?
-- Я слушаю вас, доктор Моррис.
-- Я давно пытаюсь вам дозвониться -- по поводу Майкла Карри.
-- Знаю. Я прослушала ваше сообщение и собиралась вам звонить.
-- Он хочет с вами поговорить.
-- Значит, Майкл по-прежнему в Сан-Франциско?
-- Скрывается в своем доме на Либерти-стрит.
-- Об этом сообщали в новостях.
-- Откровенно говоря, он настаивает на личной встрече именно с вами. У
него появилась идея...
-- Какая?
-- Только не подумайте, что безумие заразительно, -- я всего лишь
передаю его просьбу. Скажите, есть ли у вас хоть какая-то возможность
встретиться с Майклом на вашей яхте? Если я не ошибаюсь, в ту ночь вы
подняли его на борт своей яхты?
-- Я с удовольствием приглашу его туда.
-- Простите, что вы сказали?
-- Я буду рада увидеться с ним. И если он хочет попасть на яхту, он
туда попадет.
-- Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, доктор. Но прежде я должен
кое-что объяснить. Понимаю, это звучит как совершеннейший бред, но Майкл
хочет снять печатки и потрогать руками доски палубы, на которых он лежал,
когда вы приводили его в чувство.
-- Он получит такую возможность. Странно, что мне самой не пришло это в
голову.
-- Правда? Боже, вы даже не представляете, какой груз сняли с моей
души. Позвольте вам сказать со всей откровенностью, доктор Мэйфейр, Майк --
замечательный парень.
-- Знаю.
-- Он действительно страдает. Эту идею он обрушил на мою голову на
прошлой неделе. Представляете, целый месяц от него -- ни единого слова! И
вдруг звонит! Правда, пьян Майк был изрядно, и, откровенно говоря, я не
думал, что он вспомнит об этом.
-- Это великолепная идея, доктор Моррис. Вы говорили, что его руки
действительно обладают уникальными свойствами?
-- Совершенно верно, говорил. И могу повторить еще раз. Честное слово,
доктор Мэйфейр, вы -- редкостная женщина. Но вы представляете, во что я вас
впутываю? Ведь я просил Майкла, чуть ли не умолял вернуться в больницу. А
вчера, уже под ночь, он звонит и требует, чтобы я сию же минуту разыскал
вас. Ему, видите ли, непременно нужно пощупать доски палубы, иначе он
свихнется. Я, конечно, посоветовал ему для начала протрезветь, но пообещал
сделать со своей стороны все возможное. А минут двадцать назад он опять
позвонил и говорит: "Не стану врать -- пива я сегодня выпил изрядно, но ни к
водке, ни к виски даже не притронулся. А потому я, можно сказать, трезв --
насколько вообще могу быть трезвым".
Роуан негромко засмеялась.
-- Да-а, мне остается только оплакать его мозговые клетки.
-- Полностью с вами согласен. Но поймите, парень в полнейшем отчаянии.
Прошло столько времени, а ему ничуть не лучше. Я бы не стал просить вас, но
он действительно один из самых приятных...
-- Я выезжаю немедленно. Вы можете связаться с ним и сообщить, что я
уже в пути?
-- Ушам своим не верю, доктор Мэйфейр. Как мне вас благодарить?
-- Благодарности излишни. Мне нужно с ним встретиться.
-- Доктор, прошу вас, заключите с Майком сделку: в обмен на разрешение
поиграть в экстрасенса на палубе вашей яхты он должен отказаться от
спиртного и вернуться сюда.
-- Позвоните ему не откладывая, доктор Моррис. Не позднее чем через час
я буду у его дома.
Роуан повесила трубку и на мгновение замерла, глядя на аппарат. Потом
сняла бейдж со своим именем, сбросила запачканный белый халат и медленно
вытащила заколки из волос.

5

Итак, по прошествии многих лет они снова попытались упрятать Дейрдре
Мэйфейр в лечебницу. Что ж, теперь, когда мисс Нэнси умерла, а мисс Карл
слабеет с каждым днем, иного выхода не было. По крайней мере, так об этом
говорили. Тринадцатого августа санитары приехали за Дейрдре, но она вдруг
впала в такое буйство, что ее оставили в покое. Однако ее состояние
ухудшалось, причем столь быстро, что это просто бросалось в глаза.
Когда Джерри Лониган рассказал обо всем своей жене Рите, та заплакала.
Тринадцать лет прошло с тех пор, как Дейрдре вернулась из лечебницы
домой, превратившись в лишенную рассудка развалину, не способную даже
назвать свое имя. Но Рита как будто не замечала столь страшных перемен --
она не могла забыть прежнюю Дейрдре.
Обеим было по шестнадцать, когда их отправили в закрытую школу при
монастыре Святой Розы де Лима. Старое и мрачное кирпичное здание стояло на
окраине Французского квартала. Рита попала сюда за "скверное поведение" --
ее застукали на речном теплоходе "Президент", где вместе с парнями они пили
и развлекались на полную катушку. Отец заявил, что в школе Святой Розы ей
вправят мозги. Там в девять вечера все девочки уже в своих кроватях, а спят
они в одной спальне, на последнем, мансардном, этаже. Перспектива оказаться
в такой тюрьме привела Риту в ужас, и она ревела навзрыд.
Дейрдре к тому времени успела прожить в школе достаточно долго и словно
не обращала внимания на царившую в ее стенах угрюмую и суровую атмосферу. Но
стоило Рите заплакать, она молча брала ее за руку и терпеливо выслушивала
все жалобы подруги.
Из развлечений здесь был старенький телевизор с круглым шестидюймовым
экраном (скажи кому теперь -- не поверят), и девочки вместе смотрели "Отцу
лучше знать". На полу возле окна стоял такой же древний хрипящий приемник. К
проигрывателю было не подступиться -- им безраздельно владели ученицы
латиноамериканского происхождения, которые целыми днями крутили свою мерзкую
"Кукарачу" и без устали плясали под нее.
-- Не злись на них, -- сказала Рите Дейрдре.
Под вечер они отправлялись на игровую площадку и проводили время на
качелях под ореховыми деревьями. Конечно, не ахти какое развлечение для
шестнадцатилетней девушки, но Рите оно нравилось, потому что рядом была
Дейрдре.
В такие минуты Дейрдре часто пела старинные ирландские и шотландские
баллады -- именно так она их называла. Все песни почему-то были очень
печальными, и при звуках высокого, чистого и нежного голоса -- настоящего
сопрано -- по спине Риты пробегал холодок. Дейрдре любила оставаться во
дворе до самого заката, когда небо окрашивалось в "чистый сиреневый цвет", а
в листве звенели цикады. Это время Дейрдре называла сумерками.
Рита встречала подобное слово в книгах, но никогда не слышала, чтобы
кто-нибудь его произносил. Сумерки...
Дейрдре брала Риту за руку, и они бродили вдоль кирпичной стены, под
деревьями, на которых зрели орехи пекан. Девочкам то и дело приходилось
буквально нырять под низко растущие ветви, а в некоторых местах завеса
листвы была столь густой, что полностью скрывала подруг от любопытных глаз.
Кому-то эти воспоминания, возможно, покажутся бредом сумасшедшего, но для
Риты то было странное и прекрасное время... Она стояла вместе с Дейрдре в
полумраке, деревья качались на легком ветру, и с них дождем сыпались
маленькие листочки...
В те дни Дейрдре походила на девочку из какой-нибудь старой книжки с
картинками: волосы, перехваченные фиолетовой лентой, черные завитки локонов,
рассыпавшиеся по спине... Будь у нее желание, Дейрдре могла бы выглядеть
просто потрясающе -- тем более с такой-то фигурой! К тому же в шкафу у нее
было полно новой одежды. Но Дейрдре к ней не притрагивалась. Справедливости
ради надо сказать, что в присутствии подруги Рита даже не думала о таких
вещах -- все это казалось несущественным. А какие мягкие волосы были у
Дейрдре! Рите лишь однажды довелось дотронуться до них... На редкость
мягкие...
Девочки гуляли вдоль пыльной аркады возле часовни, и каждый раз
старались заглянуть в расположенный за деревянными воротами монастырский
садик. Дейрдре утверждала, что в этом укромном уголке растут самые
удивительные цветы.
-- Мне совершенно не хочется возвращаться домой, -- говорила она, --
Здесь так спокойно.
Спокойно! Это спокойствие доводило Риту до слез, и она плакала каждую
ночь, прислушиваясь к звукам музыки, доносившимся из негритянского бара,
расположенного на другой стороне улицы. Люди развлекались, и отголоски их
веселья долетали даже сюда, на четвертый этаж, где находилась спальня.
Иногда, убедившись, что все уже спят, она выходила на чугунный балкон и
оттуда вглядывалась в море огней на Кэнал-стрит -- настоящее красное зарево.
Весь Новый Орлеан веселился там, а Рита оставалась взаперти в этой ужасной
спальне, в обоих концах которой, за занавеской, храпело по монахине. Как бы
она здесь выжила, если бы не Дейрдре?
Дейрдре отличалась от всех знакомых Рите девчонок. У нее были такие
красивые вещи -- длинные белые фланелевые халаты, украшенные кружевами.