Эл Райс. Час ведьмовства

сами построили большую приходскую церковь Святого Альфонса, как они
вытаскивали из реки камни и делали кладку, как собирали деньги, чтобы
заказать в Европе прекрасные статуи.
"Мы должны превзойти немцев, -- говорили эти люди. -- Вы же знаете, что
на другой стороне улицы они строят церковь Святой Марии. Ничто не заставит
нас ходить вместе с ними к мессе".
Вот почему к этом квартале вместо одной выросли две великолепные
приходские церкви, где каждое утро служили мессу одни и те же священники.
Дед Майкла служил в портовой полиции. На этих же причалах прадед
мальчика когда-то грузил тюки с хлопком. Дед водил внука смотреть, как
приходят корабли с грузом бананов, как тысячи бананов движутся по лентам
конвейеров и исчезают в недрах складов. Он рассказывал, что иногда в связках
плодов прячутся большие черные змеи, которых зачастую удается обнаружить,
лишь когда бананы попадают на рынок.
Отец Майкла был пожарным и оставался им до конца своих дней -- он погиб
во время пожара на Чупитулас-стрит. Майклу тогда было семнадцать. Потеря
отца стала поворотным пунктом в жизни юноши -- к тому времени его дед и
бабушка уже умерли, и они с матерью уехали в ее родной Сан-Франциско.
В сознании Майкла никогда не возникало ни малейшего сомнения в том, что
Калифорния отнеслась к нему по-доброму. Да и двадцатый век отнесся к нему
по-доброму. Майкл оказался первым из членов старинного ирландского клана,
кто окончил университетский колледж и получил возможность жить в мире книг,
картин и красивых зданий.
Даже будь отец жив, Майкл все равно не пошел бы по его стопам. Майкла
интересовали такие веши, о которых едва ли даже задумывались его предки.
И речь в данном случае не о музыке, которую он открыл для себя тем
летним вечером, но прежде всего о его страсти к книгам. Майкл полюбил их,
как только научился складывать буквы. В девять лет он запоем прочел
Диккенса, и с тех пор "Большие надежды" навсегда остались для него самым
любимым романом.
В Сан-Франциско Майкл так и назвал свою строительную компанию --
"Большие надежды".
В школьной библиотеке, где остальные мальчишки стреляли друг в друга
шариками из жеваной бумаги, он брал "Большие надежды" или "Давида
Копперфильда" и забывал обо всем на свете. Сверстники дергали его за руку и
грозились поколотить, если он не перестанет корчить из себя "тихоню" -- этим
словом жители Ирландского канала называли любого, у кого недоставало
здравого смысла быть крепким, грубым и презирать все, что недоступно
мгновенному пониманию.
И тем не менее поколотить Майкла не удавалось никому. У него хватало
унаследованной от отца здоровой злости, чтобы отомстить каждому, кто
осмелится поднять на него руку. Даже в детстве Майкл был крепким и не по
годам сильным. Физические действия, пусть и жестокие, были для него
совершенно естественными. К тому же Майкл любил драться. И мальчишки пришли
к выводу, что его лучше не задевать, а сам он научился надежно скрывать
потаенные уголки своей души. Поэтому ребята прощали ему некоторые странности
и, можно сказать, любили его.
Однако пристрастие Майкла к длинным пешим прогулкам оставалось
непонятным для сверстников, равно как впоследствии и для его подружек, Рита
Мей Двайер смеялась над ним. Мария Луиза называла его повернутым. "Ну что ты
находишь в этой ходьбе?" -- недоумевала она.
Но Майкл с раннего возраста увлекался ходьбой. Ему нравилось пересекать
Мэгазин-стрит -- своего рода разделительную черту между скоплением узких,
опаленных солнцем улочек, на которых он вырос, и величественным, исполненным
спокойного достоинства Садовым кварталом.
В Садовом квартале находились самые старые аристократические особняки.
Скрываясь в тени садов, они словно дремали под неусыпной охраной вековых
дубов. Засунув руки в карманы, Майкл бродил по кирпичным тротуарам,
насвистывая какой-нибудь мотивчик и мечтая о том, что когда-нибудь и у него
здесь будет собственный особняк. Обычно он рисовал в своем воображении дом с
белыми колоннами и выложенные плитами дорожки. У него будет рояль, вроде
тех, что он видел мельком за широкими, во всю стену, окнами. У него будут
кружевные занавеси и люстры. И тогда он целыми днями станет читать Диккенса,
сидя в прохладе библиотеки, где шкафы с книгами доходят до потолка, а по
решеткам террасы вьются кроваво-красные азалии.
А пока Майкл лишь украдкой смотрел на то, чем, по его мнению,
непременно должен владеть, пусть и в отдаленном будущем, и испытывал те же
чувства, что и диккенсовский Пип.
Надо сказать, что в своем пристрастии к прогулкам Майкл не был одинок
-- его мать тоже любила подолгу ходить. Возможно, это был один из нескольких
важных даров, которые она передала сыну.
Как и Майкл, его мать любила дома и понимала в них толк. С самого
раннего детства он приходил с ней в этот заповедник старинных особняков, и
она показывала сыну свои любимые уголки и большие ухоженные лужайки,
скрывавшиеся за кустами камелии, учила слушать пение птиц в листве деревьев
и музыку невидимых фонтанов.
Особенно ей нравилось одно здание, которое Майкл никогда не забудет,
большой мрачноватого вида особняк с увитыми бугенвиллеей боковыми террасами.
Когда они проходили мимо этого дома, Майкл часто видел какого-то странного
человека, одиноко стоявшего среди высоких неухоженных кустов в самом конце
заброшенного сада. Казалось, он так безнадежно затерялся и запутался меж
зеленых ветвей, настолько тесно слился с темной листвой, что какой-нибудь
другой прохожий вряд ли сумел бы его заметить.
У них с матерью даже было что-то вроде игры, связанной с тем человеком.
Обычно мать говорила, что не видит его.
-- Ну как же, мама, он ведь там стоит, -- каждый раз возражал ей Майкл.
-- Хорошо, тогда расскажи мне, как он выглядит.
-- У него темные волосы и карие глаза, и он нарядно одет, словно
собирается в гости. Но, мама, он следит за нами, и нам не стоит здесь стоять
и разглядывать его.
-- Майкл, да нет же там никакого человека, -- упорно твердила мать.
-- Ты что, смеешься надо мной?
Но однажды мать действительно увидела того мужчину, и он ей не
понравился. Однако произошло это не в запущенном саду красивого дома.
В канун Рождества -- Майкл был тогда еще ребенком -- в боковом алтаре
церкви Святого Альфонса поставили ясли с лежащей в них фигуркой младенца
Иисуса. Майкл пришел вместе с матерью преклонить колени перед алтарем и в
восхищении застыл перед статуями Марии и Иосифа. А младенец Иисус улыбался и
протягивал к нему свои пухлые ручонки. Везде ярко сияли огни, на фоне
которых пламя свечей казалось особенно нежным и мягким. Церковь наполняли
приглушенные звуки шагов и тихие голоса.
Наверное, это было первое Рождество, которое Майкл запомнил. Так или
иначе, тот человек стоял в полумраке алтарной части храма и спокойно
оглядывал прихожан, а увидев Майкла, по обыкновению слегка улыбнулся. На нем
был костюм. Выражение лица мужчины казалось совершенно невозмутимым, но
сомкнутые ладони оставались крепко сжатыми. В целом выглядел он точно так
же, как в саду того дома на Первой улице.
-- Мама, смотри, это он! -- воскликнул Майкл. -- Тот человек из сада!
Бросив на незнакомца быстрый взгляд, мать тут же испуганно отвела глаза
и прошептала:
-- Вижу. Не смотри больше на него.
Уже выходя из церкви, мать еще раз обернулась...
-- Мама, это же человек из сада, -- повторил Майкл.
-- О чем ты болтаешь? Из какого сада?
Через некоторое время, прогуливаясь вместе с матерью по Первой улице,
Майкл опять увидел все того же странного мужчину. Но в ответ на попытку
мальчика привлечь внимание матери к незнакомцу она почему-то вновь затеяла
прежнюю игру, со смехом заявив, что в саду никого нет.
Нет так нет. Тогда это не имело значения. Но Майкл не забыл об
увиденном.
Гораздо важнее существовавшая между Майклом и его матерью крепкая
дружба -- им всегда было хорошо вместе.
Когда Майкл подрос, мать преподнесла ему еще один подарок -- кино. По
субботам они садились в трамвай и ехали в центр города на дневной сеанс.
Отец называл фильмы сентиментальным дерьмом и заявлял, что никто не затащит
его на такие дурацкие картины.
Майкл навсегда запомнил "Ребекку", "Красные туфельки", "Сказки Гофмана"
и итальянский фильм-оперу "Аида". Чуть позже он узнал удивительную историю
пианиста в фильме "Незабываемая песня", навсегда полюбил "Цезаря и
Клеопатру" с Клодом Рейнсом и Вивьен Ли, а также "Покойного Джорджа Эпли" с
Роналдом Колменом, у которого был самый красивый голос, какой Майклу
доводилось когда-либо слышать.
Досадно, что порою он не понимал содержания фильмов, а иногда не
успевал расслышать даже реплики актеров. В иностранных фильмах субтитры
сменялись прежде, чем Майкл успевал их прочесть, а в английских лентах
актеры говорили слишком быстро, и он не улавливал смысл их отрывистой речи.
На обратном пути мать кое-что ему объясняла. Они проезжали мимо своей
остановки -- до самой Кэрролтон-авеню, где было так приятно побродить
вдвоем. Им обоим нравилось разглядывать внушительного вида здания на этой
улице. В большинстве своем они были построены после Гражданской войны и не
отличались вкусом и изысканностью, свойственными старинным особнякам
Садового квартала. Тем не менее исполненная великолепия и помпезности
архитектура этих домов привлекала к себе внимание и вызывала интерес.
Тихая боль охватывала Майкла при воспоминании о тех неспешных поездках,
о времени, когда хочешь так много, а понимаешь так мало. Ему нравилось
срывать цветки ползучего мирта, высунув руку из открытого трамвайного
окошка. Он мечтал походить на Максима де Винтера. Он старался выяснить и
запомнить названия классических пьес, которые слышал по радио, и радовался,
когда удавалось выучить и правильно произнести вслед за дикторами
малопонятные иностранные слова.
Ему казалось странным, что в старых фильмах ужасов, демонстрировавшихся
по соседству -- в грязной киношке "Счастливый час" на Мэгазин-стрит, он
зачастую видел все тот же изысканный мир и элегантных людей. Отделанные
деревянными панелями библиотеки, мужчины в смокингах и миловидные
сладкоречивые женщины соседствовали с чудовищным Франкенштейном или дочерью
Дракулы. Наиболее элегантным мужчиной был некий доктор ван Хельсинг, а Клод
Рейне, некогда игравший Цезаря, заливался безумным смехом в
"Человеке-невидимке".
Сам того не желая, Майкл постепенно проникся презрением к Ирландскому
каналу. Он любил своих родителей, деда и бабушку. Он в достаточной мере
любил своих друзей. Но он ненавидел невзрачного вида двухквартирные домики,
вытянувшиеся по двадцать кряду на целый квартал, с крошечными передними
двориками и низенькими заборчиками из колышков. Он ненавидел бар на углу,
где в задней комнате гремел музыкальный автомат и постоянно лязгала
затянутая сеткой входная дверь. Майклу было противно смотреть на толстых
женщин в цветастых платьях, которые прямо на улице нашлепывали своих детей,
а иногда даже лупили их ремнем.
Он презирал толпы, которые ранними субботними вечерами болтались по
Мэгазин-стрит. Ему казалось, что дети этих людей всегда ходят в грязной
одежде и с чумазыми лицами. Продавщицы в универмаге, торговавшем разного
рода дешевым товаром, грубили. Тротуары воняли прокисшим пивом. Из убогих
квартир над магазинами, принадлежавших железной дороге, неслись
отвратительные запахи. Несколько его друзей -- из самых бедных семей --
вынуждены были довольствоваться именно таким жильем. Зловоние ощущалось в
старых обувных лавках, в мастерских по ремонту приемников и даже в зале
"Счастливого часа", Зловоние стало неотъемлемой частью Мэгазин-стрит.
Коврики на ступенях домов напоминали бинты. Все вокруг покрывал толстый слой
грязи. Мать Майкла не ходила на Мэгазин-стрит даже за катушкой ниток. Она
шла пешком через Садовый квартал, потом садилась на трамвай и ехала в район
Кэнал-стрит.
Майклу было совестно за свою ненависть. Он стыдился ее так же, как
стыдился своей ненависти Пип в "Больших надеждах". Однако чем больше видел,
узнавал и понимал Майкл, тем сильнее становилось презрение.
Но ничто не вызывало в нем такого раздражения, как люди -- да, именно
люди. Он стыдился явно выраженного акцента, который сразу выдавал в человеке
жителя Ирландского канала. Говорили, что такой акцент можно слышать и в
нью-йоркском Бруклине, и в Бостоне, и в любом другом месте, где селились
выходцы из Ирландии и Германии. Обитатели аристократических кварталов города
обычно пренебрежительно говорили:
-- Знаем, знаем, откуда ты. Из приходской школы. По выговору ясно.
Майкл терпеть не мог даже монахинь, преподававших в этой школе, --
голосистых грубых "сестриц", которые без каких-либо на то оснований --
только лишь по собственной прихоти или по причине плохого настроения --
пороли и всячески унижали мальчишек.
Особенно Майкл возненавидел монахинь после одного случая, свидетелем
которого ему довелось стать в шестилетнем возрасте. Одного
мальчишку-первоклассника, "нарушителя спокойствия", монахини выволокли из их
класса и потащили к учительнице другого первого класса, в школу для девочек.
Только потом ребята узнали, что там этого беднягу заставили влезть в
мусорную корзину. Красный от стыда, он стоял перед девчонками и плакал.
Монахини без конца толкали и пинали его, приговаривая: "Марш обратно в
помойку, пошел!" Девчонки все это видели своими глазами и позже рассказали
обо всем, что тогда происходило.
От их рассказа у Майкла похолодело внутри. Его охватил немой,
неизъяснимый ужас -- а что, если нечто подобное случится и с ним? Ведь он
знал, что не позволит так с собой обращаться. Он сумеет постоять за себя, и
тогда отец его выпорет. Отец часто грозил Майклу расправой, но до сих пор
дальше пары ударов веревкой дело не шло. Жестокость, которую Майкл всегда
ощущал в себе и которая так или иначе проявлялась в его отце, деде и во всех
знакомых ему мужчинах, могла неожиданно вспыхнуть, выйти из-под контроля и
втянуть его в этот хаос. Сколько раз на его глазах пороли других ребят.
Сколько раз Майкл слышал полные холодной иронии шутки своего отца насчет
порки, которую задавал ему его отец. Майкл боялся, и его немой,
всеобъемлющий и парализующий страх не поддавался словесному выражению. Это
был ужас перед зловещим, неотступно надвигающимся моментом, когда на него
посыплются удары.
Несмотря на присущие ему от природы непоседливость и упрямство, Майкл
стал вести себя в школе воистину по-ангельски примерно задолго до того, как
действительно осознал, что для осуществления мечтаний ему необходимо усердно
учиться. А тогда он сделался тихим мальчиком, прилежным учеником, всегда
выполняющим домашнее задание. Страх перед невежеством, страх перед
наказанием и унижением подхлестывал его не в меньшей степени, чем
впоследствии честолюбие.
Майкл уже никогда не узнает, почему этот страх не повлиял на других
ребят, учившихся вместе с ним. Но, если оглянуться назад, несомненно одно:
он с самого начала отличался высокой приспособляемостью. Она-то и сыграла в
его судьбе ключевую роль. Майкл учился у самой жизни, извлекал уроки из
всего, что видел вокруг, и соответственно менялся сам.
Его родители не обладали такой гибкостью. Да, мать Майкла была
терпеливой и сдержанной женщиной, со временем она научилась скрывать то
отвращение, которое вызывали у нее нравы окружающих. Но она не мечтала, не
строила грандиозных планов, поскольку не обладала необходимой для этого
созидательной силой. Она не умела меняться, приспосабливаться и не добилась
больших успехов ни в чем.
Что касается отца -- тот был милым, добрым, хотя иногда резковатым и не
слишком хорошо воспитанным человеком. Отважный огнеборец, он получил
множество наград. Отец погиб, пытаясь спасти чужие жизни, и это было вполне
в его натуре. Но в его натуре было и стремление отгородиться от всего, чего
он не знал или не понимал. Глубоко спрятанное в душе тщеславие заставляло
его в присутствии по-настоящему образованных людей ощущать себя "человеком
маленьким".
Он постоянно напоминал Майклу о необходимости выполнять домашнее
задание, но только потому, что считал это непреложной родительской
обязанностью. Отцу и в голову не приходило, что Майкл вытягивал из
приходской школы все знания, какие только мог, что в переполненных классах
под руководством усталых, чрезмерно загруженных работой монахинь его сын
получал прекрасное образование.
Какими бы ужасными ни были условия в той школе, монахини превосходно
обучали ребят чтению и письму, даже если необходимые знания приходилось
вбивать в них палкой. Благодаря монахиням ученики писали не только красиво,
но и грамотно. В школе преподавали арифметику, а также латынь, историю и в
какой-то мере -- литературу. Наставницам удавалось призвать к порядку самых
отъявленных шалунов и драчунов. И хотя Майкл всем сердцем ненавидел
"сестриц" и не переставал ненавидеть их еще много лет после окончания школы,
он не мог не признать, что монахини -- пусть по-своему -- проповедовали
духовные ценности и порождали в своих подопечных стремление к достойной
жизни.
Когда Майклу исполнилось одиннадцать, произошли три события,
решительным образом повлиявшие на всю его дальнейшую жизнь. Первое из них --
приезд из Сан-Франциско тети Вивиан.
Визит тети Вивиан -- сестры матери -- был кратким. Она приехала поездом
на вокзал Юнион и остановилась в отеле "Поншатрен" на Сент-Чарльз-авеню. На
следующий вечер она пригласила родителей Майкла и его самого на обед в
"Карибский зал". Так назывался изысканный ресторан в этой гостинице. Отец
отказался, заявив, что ему нечего делать в подобных местах. К тому же его
костюм находился в чистке.
Майкл, приодетый, настоящий маленький мужчина, отправился вдвоем с
матерью. Как всегда, они шли пешком через Садовый квартал.
"Карибский зал" буквально потряс мальчика. Это был почти лишенный
звуков призрачный мир горящих свечей, белых скатертей и похожих на
привидения официантов. Нет, в своих черных пиджаках и белых накрахмаленных
рубашках они скорее напоминали вампиров из фильмов ужасов.
Но подлинным откровением для Майкла стало то, что и мать и тетя
чувствовали себя здесь как дома: непринужденно беседуя, они негромко
смеялись, задавали официанту всевозможные вопросы насчет черепахового супа,
шерри и белого вина, поданного к обеду.
Уважение мальчика, к матери возросло. Майкл понял, что она не делала
вид, а действительно была хорошо знакома с этой жизнью. Теперь ему стало
ясно, почему она иногда плакала и говорила, что хочет вернуться домой, в
Сан-Франциско.
После отъезда сестры мать надолго слегла. Она не вставала с постели и
отказывалась от всего, кроме вина, которое называла своим лекарством. Майкл
сидел рядом и время от времени читал ей вслух. Если в течение часа мать не
произносила ни слова, его охватывал непреодолимый страх. Постепенно
состояние ее улучшилось и в конце концов она встала на ноги -- жизнь пошла
привычным чередом.
Однако Майкл часто вспоминал обед в "Карибском зале" и то, как легко и
непринужденно мать и тетя общались между собой. Он часто проходил мимо отеля
"Поншатрен", с тихой завистью разглядывая богато одетых людей, стоявших на
улице под навесом в ожидании такси или лимузина. Разве его желание жить в их
мире вызвано лишь алчностью? Разве вся эта красота лишена духовности? Майкл
ломал голову над множеством непонятных вещей. Его распирало от желания
учиться, постигать и иметь. Но до сих пор все заканчивалось в расположенной
по соседству аптеке Смита, куда он ходил читать комиксы ужасов.
Вторым важным событием того времени стало знакомство с публичной
библиотекой. Майкл лишь незадолго до этого узнал о существовании библиотек
-- и вдруг такое открытие!
В детском читальном зале Майкл бродил между стеллажей, выискивая
что-нибудь легкое и занимательное. Неожиданно на одной из полок он увидел
новенькую книжку в твердом переплете. В ней рассказывалось о шахматной игре
и о том, как научиться играть.
Шахматы всегда привлекали Майкла и казались чем-то романтичным. Но
почему -- он толком не мог сказать. Настоящих шахмат он никогда не видел.
Майкл принес книгу домой и начал читать. Застав его за этим занятием, отец
засмеялся. Сам он постоянно играл в шахматы во время дежурств в пожарной
части, но считал, что научиться играть по учебнику невозможно --
бессмысленно даже пытаться.
Майкл решительно с ним не согласился и заявил, что непременно освоит
все премудрости игры именно по книжке и что уже многое понял.
-- Ну, давай, учись, -- ухмыльнулся отец. -- А потом я с тобой сыграю.
Здорово! Оказывается, его отец умеет играть в шахматы. Может, у них
даже появится шахматная доска... Майкл одолел книгу менее чем за неделю.
Теперь он знал о шахматах все и в течение часа обстоятельно отвечал на
отцовские вопросы.
-- Невероятно, но ты действительно знаешь, как играть в шахматы, --
удивился отец. -- Не хватает лишь доски и фигур.
Отец поехал в центр города и вернулся с таким шахматным набором, о
каком Майкл и помыслить не мог. Фигуры представляли собой не просто
символические изображения, скажем, лошадиной головы, башни замка или
королевской короны -- это были настоящие произведения искусства... На коне
сидел всадник в рыцарских доспехах, а сам конь стоял на задних ногах.
Епископ* [В англоязычных странах шахматный слон называется "епископ"
(bishop).] сложил в молитве руки. У королевы из-под короны ниспадали длинные
волосы. А ладья была сделана в виде замка, водруженного на спину слона.
Разумеется, шахматы были пластмассовыми. Отец купил их в универмаге
Холмса. И тем не менее фигуры не шли ни в какое сравнение с теми, что были
нарисованы в учебнике шахматной игры, и Майкл не в силах был отвести от них
завороженный взгляд. И не важно, что отец называл рыцаря на коне "мой
всадник". Они играли в шахматы!.. С тех пор их часто можно было увидеть за
этим занятием.
Но великим и неожиданным открытием для Майкла было не то, что отец
умеет играть в шахматы, и не отцовская доброта, побудившая купить такой
великолепный набор. Все это было прекрасно и замечательно. Естественно,
шахматы сблизили отца и сына... Великим и неожиданным открытием для Майкла
явилось другое: оказывается, книги не только способны поведать занимательные
истории, но и позволяют отвлечься от терзающей душу боли, вызванной
несбыточностью желаний и мечтаний.
Из книги он узнал то, что, по мнению других, можно освоить лишь на
практике, по мере обретения опыта.
После этого Майкл смелее чувствовал себя в библиотеке, не стеснялся
беседовать с дежурными библиотекарями. Он узнал о существовании "предметного
каталога". Одержимо, наугад, Майкл принялся изучать целый круг предметов.
Начал он с автомобилей -- о них в библиотеке было множество книг, из
которых Майкл получил самую полную информацию об устройстве двигателя и
марках автомобилей. Отец и дед были буквально потрясены его знаниями.
Затем Майкл нашел по каталогу книги о пожарных и пожарах. Он изучил
историю создания пожарных команд в крупных городах, принципы устройства
механических насосов и выдвижных лестниц... Он прочел все, что имелось, о
крупнейших пожарах прошлого -- таких как пожары в Чикаго и на фабрике
"Треугольник". Теперь он мог обсуждать с отцом и дедом и эту тему.
Майкл вдруг почувствовал, что отныне обладает величайшей силой, и это
открытие буквально ошеломило его. И тогда он составил тайный список тем, о
котором не рассказывал никому. Первой в этом списке шла музыка.
Поначалу он выбирал самые простенькие, рассчитанные на малышей книжки
-- слишком уж непростой оказалась тема. Потом перешел к иллюстрированным
изданиям для юношества. Они рассказали ему о гениальном мальчике Моцарте, о
несчастном глухом Бетховене и безумце Паганини, якобы продавшем душу
дьяволу. Майкл узнал, в чем состоит различие между симфонией, концертом и
сонатой, о том, что такое нотный стан, четвертинки и половинки, мажор и
минор... Он запомнил названия всех инструментов симфонического оркестра.
Следующую строку в его списке занимала архитектура. Майкл быстро
научился распознавать стили и твердо усвоил характерные черты каждого из
них, будь то греческий ренессанс, псевдоитальянский стиль или стиль поздней
Викторианской эпохи. Теперь он с легкостью мог определить архитектурные
особенности любого здания, отличить коринфские колонны от дорических и
усадебный дом от коттеджа. Обогащенный приобретенными знаниями, Майкл бродил
по Садовому кварталу, по-новому оценивая все, что видел вокруг, и все больше
и больше влюбляясь в его красоту.
Образно говоря, он "выиграл джек-пот". Хватит жить в неведении. Он мог
"дочитаться" до всего. По субботам Майкл просматривал десятки книг по
искусству, архитектуре, греческой мифологии, естественным наукам. И даже
книги, посвященные современной живописи, опере и балету. Надо признаться,
чувствовал он себя при этом неловко и все время опасался, как бы отец не
застал его за этим занятием и не поднял на смех.
Третьим важным событием того года был концерт в городском Концертном
зале. Отец Майкла, как и многие пожарные, в свободное время подрабатывал.