Страница:
истекает кровью. Когда Майкл, не достучавшись, выломал дверь, тело уже
остыло. Это произошло в доме на Либерти-стрит, который Майкл купил и
отремонтировал для всей семьи. Правда, к тому времени дяди уже тоже не было
в живых, и тоже по причине пьянства, хотя всем говорили, что дядя Майкл умер
от удара.
И все же, несмотря на собственные вялость и полное безразличие ко всему
миру, мать Майкла всегда гордилась целеустремленностью сына. Она понимала
его желания, поскольку понимала его самого -- в нем состоял единственный
смысл ее жизни.
Мечты и амбиции Майкла вспыхнули неукротимым огнем, когда осенью его
зачислили на первый курс одного из колледжей университета Сан-Франциско.
В обширном университетском городке, Майкл ничем не выделялся среди
других студентов, происходивших из всех слоев общества и отдававших учебе
все время, -- он ощущал в себе силы и готовность в полной мере изучить все
науки. Он, как и прежде, много времени проводил в библиотеке, однако теперь
чтение приносило не только радость, но и вознаграждение -- Майкл пожинал
плоды неуемного стремления постичь все тайны жизни, которое приносило ему
столько неприятностей в прошлом, когда во избежание насмешек приходилось
скрывать свою любознательность.
Майкл не мог поверить в свою удачу. Лекции профессоров и невероятно
умные вопросы, которые задавали сидевшие рядом с ним студенты, приводили его
в восхищение, равно как и тот факт, что, затерявшись среди громадного
множества выходцев из низших слоев общества с их рюкзаками и грубыми
высокими ботинками, он не привлекал к себе внимания. Плотно заполнив свой
учебный график курсами по искусству, музыке, политике, сравнительному
литературоведению и даже драматургии, Майкл в конце концов получил настоящее
классическое гуманитарное образование.
В качестве окончательной специализации он выбрал историю, поскольку
хорошо знал этот предмет и без труда мог писать по нему курсовые и сдавать
экзамены. Существовала и еще одна причина такого выбора, Майкл пришел к
выводу, что, как бы он ни стремился, воплотить в жизнь давнюю мечту -- стать
архитектором -- ему не суждено. Камнем преткновения стала математика -- при
всех его стараниях она не позволит набрать необходимое количество баллов для
поступления в Архитектурную школу, где после университета нужно учиться еще
четыре года. К тому же Майкл любил историю -- эта наука занималась вопросами
развития общества и позволяла взглянуть на мир как бы со стороны, чтобы
понять закономерности его устройства и функционирования. А именно это
интересовало Майкла с самого детства.
Синтез, теория, обзор событий и обобщение выводов -- все это давалось
Майклу на удивление легко. Перспектива стать историком приносила
умиротворение душе, поскольку мир, в котором он жил прежде, в корне
отличался от того, что он видел вокруг себя в Калифорнии. Больше всего ему
нравилось читать добротно написанные книги о городах и эпохах -- их авторы
описывали людей и события исходя из понятий и представлений тех эпох, о
которых шла речь, рассматривали происходящее с учетом современных конкретным
фактам социальных и технических достижений, классовых битв, литературы,
искусства.
Майкл испытывал нечто большее, чем удовлетворение. Однако деньги,
полученные по отцовской страховке и за продажу дома в Новом Орлеане, были на
исходе, и Майкл нашел себе работу -- стал помощником плотника,
реставрировавшего в Сан-Франциско прекрасные здания Викторианской эпохи. Он
трудился неполный день и вновь, как когда-то, начал штудировать книги по
архитектуре.
К моменту получения Майклом степени бакалавра его прежние друзья по
Новому Орлеану вряд ли смогли бы его узнать. Телосложением он по-прежнему
походил на футболиста, а плотницкое ремесло помогало поддерживать отличную
форму: плечи стали еще более мощными, а грудная клетка раздалась вширь и
окрепла. Прежними оставались лишь темные вьющиеся волосы, большие голубые
глаза и россыпь веснушек на щеках. Но теперь при чтении он надевал очки в
темной оправе и предпочитал носить свитер крупной вязки и твидовый пиджак со
специальными заплатами на локтях, из правого кармана которого выглядывала
трубка -- еще одна приобретенная им новая привычка.
В двадцать один год он одинаково свободно чувствовал себя, когда
забивал гвозди в деревянные стропила дома и когда лихорадочно стучал двумя
пальцами по клавишам пишущей машинки, печатая курсовую работу под названием
"Преследование колдовства в Германии в XVII веке".
Через два месяца после начала работы над дипломом Майкл начал
параллельно готовиться к сдаче экзаменов на подрядчика. К тому времени он
уже освоил малярное дело, познакомился с тонкостями работы штукатура и умел
правильно уложить черепицу на крышу. Ему были под силу все виды
реставрационных работ любой сложности, какие только могли входить в будущие
заказы.
Глубоко скрытая неуверенность, внутреннее ощущение незащищенности не
позволили Майклу бросить занятия в университете. Однако к моменту окончания
учебы он уже твердо знал, что никакой кабинетный труд, сколь бы напряженным
и интересным он ни был, не сможет принести ему такое удовлетворение, как
возможность делать что-то своими руками, работать на свежем воздухе, лазать
по лестницам, стучать молотком... Никакие кабинетные изыскания не способны
заменить приятную физическую усталость во всем теле под конец рабочего дня и
прекрасные здания, которые он реставрировал.
Майклу доставляло неизмеримое удовольствие видеть результаты своего
труда: отремонтированные крыши и лестницы, сияющие блеском полы, еще недавно
казавшиеся безвозвратно утраченными. Ему нравилось шкурить и лакировать
изящные старые столбы винтовых лестниц, балюстрады и дверные коробки. Всегда
готовый познавать новое, он учился у каждого рабочего, с которым доводилось
вместе трудиться, а иногда удивлял архитекторов, делая для себя копии
чертежей, чтобы потом детально их изучить. И при всей своей загруженности
Майкл успевал прочитывать или хотя бы просматривать огромную массу книг,
журналов и каталогов по реставрации и по Викторианской эпохе.
Любовь Майкла к домам была сродни любви моряков к своим кораблям --
иногда казалось, что они представляют для него гораздо большую ценность, чем
люди. После работы он часто в одиночестве бродил по комнатам, которым
подарил новую жизнь, и с нежностью трогал подоконники, медные ручки и ровную
штукатурку стен, словно ведя с ними неспешную беседу.
Через два года Майкл получил звание магистра истории. Но еще раньше он
сдал экзамены на подрядчика и основал собственную компанию. Эти события в
его жизни совпали по времени со студенческими беспорядками в университетских
городках Америки. Молодежь активно протестовала против войны во Вьетнаме и
еще более активно употребляла галлюциногенные наркотические препараты,
ставшие поголовным увлечением юных обитателей сан-францисского Хейт-Эшбери.
Мир "детей цветов" -- хиппи, мир политических революций и трансформации
личности через наркотики никогда особо серьезно не трогал Майкла, оставался
чуждым и не до конца понятным ему. Да, он танцевал в "Авалоне" под музыку
"Роллинг Стоунз", пробовал курить "травку", постоянно жег ароматические
палочки. Да, он крутил пластинки с записями Бисмиллы Кан и Рави Шанкара. Он
даже ходил с одной своей молоденькой подружкой на "Погружение" --
многолюдное сборище в парке Голден-Гейт, где Тимоти Лири призывал
новообращенных "настроиться, включиться и выпасть из реальности". Но все это
вызывало у него лишь сдержанное любопытство.
Майкл-историк не мог поддаться на раздававшуюся со всех сторон
пустопорожнюю, а зачастую и глупую революционную риторику. Он только
посмеивался втихомолку над доморощенным марксизмом своих друзей, которые,
похоже, сами ничего не знали о человеке труда. А видя, как мощные
галлюциногены разрушают душевное спокойствие, а иногда и вовсе лишают разума
тех, кого он любил, Майкл приходил в ужас.
Однако стремление понять происходящее и в этом случае позволило ему
кое-чему научиться. Галлюциногены провоцировали у людей сильную тягу к цвету
и узору, к восточной музыке и восточной эстетике, и, конечно же, Майкл не
мог избежать такого влияния, Впоследствии он утверждал, что переворот в
сознании, вызванный "великими шестидесятыми", благотворно сказался на каждом
жителе страны. Реставрация старых домов, возведение величественных
общественных зданий в окружении цветников и парков и даже строительство
современных торговых центров с мраморными полами, фонтанами и клумбами --
все это напрямую было связано с теми поворотными годами, когда хиппи
Хейт-Эшбери развешивали ветки папоротника в окнах своих квартир и украшали
убогую мебель красочными индийскими покрывалами, когда девушки вплетали
цветы в свои длинные волосы, а юноши сменили унылые деловые костюмы на яркие
рубашки и отрастили кудри до плеч.
Майкл ни на секунду не сомневался, что тот период всеобщего смятения,
повального увлечения наркотиками и экзотической музыкой самым
непосредственным образом отразился на его карьере. По всей стране молодые
семьи, уставшие от прямоугольной формы домиков в безликих пригородах,
прониклись новой любовью к деталям, фактуре и богатству форм и начали
проявлять неподдельный и активный интерес к восхитительно красивым старинным
зданиям в центральных кварталах городов. В Сан-Франциско таких зданий было
великое множество.
Компания "Большие надежды" никогда не испытывала недостатка в
заказчиках. Ее специалисты умели обновлять, воссоздавать и строить заново
буквально из ничего, а потому очередь нетерпеливо ожидающих клиентов не
уменьшалась. Майклу приходилось обеспечивать реставрационные работы во всех
частях города. Ничто не доставляло ему такого удовольствия, как зайти в
какой-нибудь ветхий, замшелый особняк, скажем, на Дивисадеро-стрит и с
гордостью произнести: "Да, я могу за полгода превратить эту развалину в
дворец". Деятельность Майкла была отмечена несколькими наградами.
Великолепно выполненные детальные проекты принесли ему известность и славу.
Зачастую он вообще обходился без помощи архитектора, Наконец-то исполнялись
все его мечты! В тридцать два года Майкл приобрел старинный особняк на
Либерти-стрит, полностью отреставрировал его и перебрался туда вместе с
матерью и тетей. Для себя он отделал комнаты верхнего этажа, откуда
открывался чудесный вид на центр города. Именно о таком жилище Майкл всегда
мечтал: книги, кружевные занавески, пианино, антиквариат... Специально
оборудованная большая наклонная площадка позволяла вбирать в себя капризное
солнце Северной Калифорнии.
Постоянный туман, наползавший на город с океанского побережья, зачастую
рассеивался, не успев достичь здешних холмов. Майклу казалось, что он
владеет не только роскошными и изящными вещами, которые там, на Юге, лишь
издали видел сквозь окна чужих домов, но и небольшой долей тепла и
солнечного света. Воспоминания о жарком южном солнце оставались с ним
всегда.
К тридцати пяти годам Майкл превратился в весьма благополучного
образованного человека, который, как говорится, "сам себя сделал". Свой
первый миллион он надежно и выгодно вложил в муниципальные ценные бумаги.
Майкл любил Сан-Франциско -- этот город подарил ему все, о чем он когда-либо
мечтал.
Хотя Майкл, как, впрочем, и многие другие жители Калифорнии, создал сам
себя и свой имидж в соответствии с общепринятыми представлениями о том,
каким должен быть вполне независимый и деятельный человек, в чем-то он
всегда оставался упрямым мальчишкой с Ирландского канала. Тем самым
мальчишкой, который куском хлеба загонял горошину на вилку.
Майкл так и не избавился до конца от своего резкого ирландского
акцента, а временами, общаясь с рабочими, вообще переходил на родной говор.
Он вынужден был признать, что так и не сумел отказаться от некоторых прежних
привычек и представлений.
Однако выбранный им стиль поведения превосходно подходил для Калифорнии
-- Майкл просто не пытался скрывать свои мелкие недостатки. В конце концов,
они тоже были составляющей частью его личности. Зайдя в дорогой ресторан с
изысканной новомодной кухней, он мог запросто спросить, пробежав глазами
меню: "А где же у вас мясо с картошкой?" (надо сказать, он действительно
любил мясо с картошкой и ел его при всяком удобном случае, предпочитая эту
пищу многим другим блюдам). Иногда он разговаривал с людьми, прилепив к
верхней губе сигарету, как делал его отец.
Друзья Майкла отличались широтой взглядов и были людьми без
предрассудков. Ему удавалось неплохо ладить с ними -- главным образом
благодаря нежеланию участвовать в их спорах. Когда приятели за кружкой пива
кричали до хрипоты, обсуждая положение дел в странах, которых никогда не в
глаза не видели и в которых никогда не побывают, Майкл рисовал на бумажных
салфетках эскизы домов.
Если он и высказывал свои мысли, то делал это весьма завуалированно, в
абстрактной форме, словно вынося суждение со стороны, поскольку и в самом
деле чувствовал себя аутсайдером в Калифорнии, да и в Америке двадцатого
столетия тоже. А потому его ничуть не удивляло, что люди обращали на него
мало внимания.
Как бы то ни было, но наиболее близкие и искренние отношения
складывались у Майкла с ремесленниками, художниками, музыкантами -- словом,
с людьми такими же страстными, как и он сам, одержимыми каким-нибудь делом
или идеей. Удивительно, но в числе его друзей и любовниц было немало евреев,
эмигрировавших из России. Такое впечатление, что именно они лучше всех
других понимали его главное желание -- прожить жизнь, исполненную смысла,
внести в этот мир пусть маленькую, но свою лепту, собственные представления
о жизни. Майкл мечтал о возведении громадных зданий по собственным проектам,
о перестройке целых городских кварталов, о создании в старых пригородах
Сан-Франциско целых районов с кафе, книжными магазинчиками и небольшими
гостиницами.
Время от времени -- особенно часто после смерти матери -- Майкл
вспоминал Новый Орлеан и свою прежнюю жизнь, но постепенно события тех лет
казалась ему все более нереальными и фантастичными.
Здесь, в Калифорнии, люди считают себя свободными, но до чего же они
похожи друг на друга. И вот что странно: все, кто переезжает сюда, будь то
из Канзаса, Детройта или Нью-Йорка, попадают под влияние местного населения,
становятся приверженцами тех же либеральных идей, перенимают тот же стиль в
мышлении, одежде, чувствах. Иногда подражание доходило просто до смешного.
Друзья, например, вполне серьезно могли спросить: "Не тот ли он человек,
которого нам на этой неделе следует бойкотировать?" или "А разве здесь нам
не нужно занять отрицательную позицию?"
Фанатиков разного рода хватало и в Новом Орлеане, но и цельные натуры
встречались там отнюдь не редко. Майкл отчетливо помнил легендарные истории
о прошлом Ирландского канала. Дед рассказывал ему, как однажды, еще
мальчишкой, он тайком пробрался в немецкую церковь только лишь потому, что
ему очень хотелось услышать, как звучит немецкая латынь. Или как, стремясь
ублажить бабушку Гельфанд Карри -- единственную немку по происхождению во
всем роду, младенцев вначале крестили в церкви Святой Марии, а затем тайком
несли в церковь Святого Альфонса, чтобы теперь уже "истинно и правильно"
соблюсти ирландские обычаи. Самое удивительное, что в обоих храмах обряд
крещения безропотно проводил один и тот же священник.
А какими яркими личностями были дядюшки Майкла, которых он одного за
другим потерял еще в юношеские годы. В его ушах до сих пор звучали рассказы
о том, как они переплывали с берега на берег Миссисипи и обратно (во времена
детства Майкла никто уже не отваживался на такое), как в пьяном виде ныряли
с крыш пакгаузов или приделывали лопасти к педалям велосипедов и пытались
прокатиться по воде.
Сейчас все эти рассказы вспоминались Майклу как легенды. Можно было
ночь напролет слушать о Джеми-Джо Карри, жившем в Алжире, который сделался
вдруг таким религиозным фанатиком, что пришлось приковать его цепью к
столбу. Или о дядюшке Тимоти, свихнувшемся от типографской краски, -- он
забил газетами все щели вокруг окон и дверей и целыми днями вырезал из
газетной бумаги тысячи и тысячи кукол.
А история красавицы тети Лелии, полюбившей в юности итальянского парня.
Много лет потом она плакала, вспоминая его, и только в преклонном возрасте,
когда лицо ее покрылось глубокими морщинами, Лелия узнала, что как-то ночью
ее братья жестоко избили юношу и выгнали с Ирландского канала: нечего здесь
делать итальяшкам! Услышав правду, тетушка в ярости перевернула стол с
ужином.
Даже монахини в приходской школе -- и те не прочь были поведать
какую-нибудь удивительную историю. Взять, например, престарелую сестру
Бриджет-Мэри (когда Майкл учился в восьмом классе, она в течение двух недель
замещала их учительницу) -- на редкость приятную женщину невысокого роста,
сохранившую в речи провинциальный ирландский акцент. За те две недели
Бриджет-Мэри не провела ни одного урока. Вместо этого она рассказывала
ребятам легенды об ирландском привидении Петгакот Луз*. [Petticoat Loose
(англ.) -- букв: задранная юбчонка.] И еще -- о ведьмах, обитающих (вы не
поверите!) в Садовом квартале.
А некоторые из наиболее запомнившихся рассказов о прежних временах
касались чисто житейских вопросов: как делали и разливали по бутылкам
домашнее пиво, как жили, имея в доме всего две керосиновые лампы, и как по
пятницам вечером наполняли водой и ставили перед очагом корыто, чтобы всей
семьей помыться в тепле... Это была просто жизнь: на задних дворах в чанах
кипятилось белье, воду брали из цистерн с замшелыми стенками, а прежде чем
ложиться спать, плотно натягивали сетки от комаров. Давно забытые реалии
времени. Картины детства точно диковинные вспышки мелькали перед глазами.
Майкл вспоминал запах льняных салфеток, которые гладила бабушка, перед тем
как убрать их во вместительные ящики комода из орехового дерева. Он вновь
ощущал вкус крабовых палочек, которые ели с крекерами и пивом. В ушах звучал
пугающий грохот барабанов на парадах Марди-Гра, а перед внутренним взором
возникал разносчик льда, торопливо взбегающий по ступеням с огромной ледяной
глыбой на плечах. Снова и снова он слышал удивительные голоса людей, в то
время казавшиеся ему грубыми и чересчур резкими. Только теперь, много лет
спустя, он смог в полной мере оценить их образные, сочные речевые обороты,
не лишенные оттенка театральности интонации, да и просто любовь к родному
языку.
А какими увлекательными были рассказы о крупных пожарах, о знаменитых
забастовках трамвайщиков, о портовых грузчиках, забрасывавших тюки с хлопком
в трюмы кораблей с помощью огромных железных крючьев и певших во время
работы. Это было еще до появления хлопкопрессовальных машин.
Оглядываясь назад, Майкл видел великий мир. В Калифорнии же все
выглядело подчас слишком стерильным и однообразным: одинаковая одежда, одни
и те же машины, схожие суждения и доводы. Возможно, он так и не сумел до
конца почувствовать себя здесь своим. Кто знает, удастся ли ему когда-нибудь
испытать такое ощущение? А там, в Новом Орлеане? Трудно сказать, ведь за все
прошедшие годы Майкл ни разу там не побывал.
Жаль, что в прежние времена он не был достаточно внимателен ко всем,
кто находился рядом. Он слишком боялся взрослых. Поговорить бы сейчас с
отцом, посидеть вместе с ним и с его чудаковатыми друзьями возле пожарной
части на Вашингтон-авеню.
Интересно, неужели дубы и в самом деле были тогда огромными? Неужели их
ветви действительно образовывали подобие арок и по этому зеленому туннелю
можно было дойти до самой реки?
Майкл помнил цвет сумерек, когда после затянувшейся тренировки он шел
домой по Эннансиэйшн-стрит. Какими красивыми казались оранжевые и розовые
цветы лантаны за низкими металлическими оградами! А найдется ли еще
где-нибудь на всем белом свете такая палитра красок неба? Едва ли. Цвет
небосвода менялся от розового к фиолетовому, а над крышами убогих домишек
всплывала золотая полоса...
И, конечно, Садовый квартал. Да, Садовый квартал, воспоминания о
котором были столь божественно-неземными, что Майкл сомневался в их
достоверности.
Иногда он видел Садовый квартал во сне -- теплый сияющий рай, царство
прекрасных дворцов в окружении цветов и мерцающей зелени листвы. Но наступал
момент пробуждения, и вместе с ним приходили невеселые мысли: "Да, я был
там... я шел по Первой улице... я вернулся домой... Но этого не могло быть
на самом деле..." И его охватывало нестерпимое желание вновь увидеть все это
своими глазами.
В памяти вставали отдельные здания Садового квартала; большой,
беспорядочно выстроенный дом на углу Колизеум и Третьей улицы, целиком
выкрашенный в белый цвет, вплоть до чугунных литых решеток. Больше всего ему
нравились дома с украшенными четырьмя колоннами фасадами, с залами-галереями
по обе стороны, с длинными флигелями и высокими двойными трубами.
Майкл помнил даже людей, встречавшихся ему во время прогулок: стариков
в полосатых льняных костюмах и соломенных шляпах, женщин с тросточками,
чернокожих нянек в синих форменных платьях возле колясок с белыми детьми. И
того человека... Странного, безупречно одетого мужчину, которого он так
часто видел в запущенном саду одного из домов на Первой улице.
Майклу хотелось сопоставить воспоминания с реальностью: увидеть домик
на Эннансиэйшн-стрит, где он вырос, посетить церковь Святого Альфонса, где
десятилетним мальчишкой прислуживал у алтаря, а также украшенную готическими
арками и деревянными статуями святых церковь Святой Марии на другой стороне
улицы. Там он тоже участвовал в совершении мессы. Интересно, действительно
ли фрески на потолке церкви Святого Альфонса были настолько красивыми?
Иногда, перед тем как погрузиться в сон, Майкл представлял себя стоящим
в той церкви в канун Рождества: храм заполнен народом, собравшимся на
Всенощную... ярко горят свечи на алтарях... слышится ликующий гимн "Adeste
Fideles"... Под Рождество по крышам, как правило, с силой барабанил дождь, а
после мессы все собирались дома. В углу сияет наряженная елка, пляшут
маленькие голубые огоньки газового камина. Как прекрасно! Елочные огни
символизируют Свет Миру, а украшения на ней -- дары волхвов. Зеленые
ароматные ветви даже в зимние холода возвещали о неизбежном наступлении
лета.
Потом Майклу вспомнилось одно из всенощных шествий, для которого
девчонок-первоклассниц нарядили ангелочками, и они важно прошествовали через
святилище и по всему главному нефу к выходу из церкви. Майкл словно вновь
вдыхал запах рождественских елок, смешанный с ароматом цветов и запахом
расплавленного воска свечей. Девочки пели о младенце Христе. Майкл видел
Риту Мей Двайер, Марию Луизу Гвидри и свою кузину Патрицию Энн Беккер, а
также многих других знакомых девчонок. До чего мило все они выглядели в
белых одеяниях, с крылышками из накрахмаленной ткани. Не маленькие чудовища,
какими нередко бывали в обычной жизни, а настоящие ангелы. То было волшебное
Рождество. А когда он вернулся домой, под сияющей огоньками елкой лежали все
его подарки.
Шествия... Из великого их множества Майкл не любил только те, что
проводились в честь Девы Марии. А виной тому злые монахини, причинявшие
столько боли мальчишкам, -- именно с ними ассоциировался в его сознании
образ Святой Девы. Майкл корил себя за отсутствие должного почтения, однако
ничего не мог с собой поделать и в конце концов смирился.
Но Рождество Майкл всегда ожидал с нетерпением Этот праздник с годами
не утратил своего волшебства, ибо символизировал собой бесконечную цепь
исторических событий, уходившую сквозь тысячелетия в далекое прошлое, в
сумрачные леса, где вокруг костров исполняли свои ритуальные танцы язычники.
Ясли с улыбающимся младенцем и торжественный полуночный миг рождения Христа
вызывали в нем благоговение.
В Калифорнии канун Рождества оставался для Майкла священным днем: даже
если приходилось отмечать его в одиночестве, он неизменно просиживал с
бокалом вина до полуночи, и огоньки на маленькой елке оставались
единственным освещением в комнате. Так же как для многих Новый год,
Рождество для него было символом начала новой жизни. Он часто вспоминал
последнее Рождество в Новом Орлеане, и в первую очередь почему-то снегопад
-- снег падал мягко и беззвучно, и ветер разносил снежинки... Наверное, снег
шел и в тот момент, когда его отец пробирался по крыше горящего склада на
Чупитулас-стрит.
Как бы то ни было, но Майкл ни разу не навестил родные места.
Как-то все не получалось -- вечно оказывалось, что он не успевает в
срок завершить какую-нибудь работу. А короткие отпуска, выпадавшие ему, он
проводил в Европе или в Нью-Йорке, бродя по музеям и осматривая
достопримечательности. Именно так предпочитали проводить время его
многочисленные любовницы. Ну кому захочется смотреть на празднование
Марди-Гра в Новом Орлеане, если можно поехать в Рио? К чему тащиться на юг
Соединенных Штатов, если есть шанс отправиться на юг Франции?
остыло. Это произошло в доме на Либерти-стрит, который Майкл купил и
отремонтировал для всей семьи. Правда, к тому времени дяди уже тоже не было
в живых, и тоже по причине пьянства, хотя всем говорили, что дядя Майкл умер
от удара.
И все же, несмотря на собственные вялость и полное безразличие ко всему
миру, мать Майкла всегда гордилась целеустремленностью сына. Она понимала
его желания, поскольку понимала его самого -- в нем состоял единственный
смысл ее жизни.
Мечты и амбиции Майкла вспыхнули неукротимым огнем, когда осенью его
зачислили на первый курс одного из колледжей университета Сан-Франциско.
В обширном университетском городке, Майкл ничем не выделялся среди
других студентов, происходивших из всех слоев общества и отдававших учебе
все время, -- он ощущал в себе силы и готовность в полной мере изучить все
науки. Он, как и прежде, много времени проводил в библиотеке, однако теперь
чтение приносило не только радость, но и вознаграждение -- Майкл пожинал
плоды неуемного стремления постичь все тайны жизни, которое приносило ему
столько неприятностей в прошлом, когда во избежание насмешек приходилось
скрывать свою любознательность.
Майкл не мог поверить в свою удачу. Лекции профессоров и невероятно
умные вопросы, которые задавали сидевшие рядом с ним студенты, приводили его
в восхищение, равно как и тот факт, что, затерявшись среди громадного
множества выходцев из низших слоев общества с их рюкзаками и грубыми
высокими ботинками, он не привлекал к себе внимания. Плотно заполнив свой
учебный график курсами по искусству, музыке, политике, сравнительному
литературоведению и даже драматургии, Майкл в конце концов получил настоящее
классическое гуманитарное образование.
В качестве окончательной специализации он выбрал историю, поскольку
хорошо знал этот предмет и без труда мог писать по нему курсовые и сдавать
экзамены. Существовала и еще одна причина такого выбора, Майкл пришел к
выводу, что, как бы он ни стремился, воплотить в жизнь давнюю мечту -- стать
архитектором -- ему не суждено. Камнем преткновения стала математика -- при
всех его стараниях она не позволит набрать необходимое количество баллов для
поступления в Архитектурную школу, где после университета нужно учиться еще
четыре года. К тому же Майкл любил историю -- эта наука занималась вопросами
развития общества и позволяла взглянуть на мир как бы со стороны, чтобы
понять закономерности его устройства и функционирования. А именно это
интересовало Майкла с самого детства.
Синтез, теория, обзор событий и обобщение выводов -- все это давалось
Майклу на удивление легко. Перспектива стать историком приносила
умиротворение душе, поскольку мир, в котором он жил прежде, в корне
отличался от того, что он видел вокруг себя в Калифорнии. Больше всего ему
нравилось читать добротно написанные книги о городах и эпохах -- их авторы
описывали людей и события исходя из понятий и представлений тех эпох, о
которых шла речь, рассматривали происходящее с учетом современных конкретным
фактам социальных и технических достижений, классовых битв, литературы,
искусства.
Майкл испытывал нечто большее, чем удовлетворение. Однако деньги,
полученные по отцовской страховке и за продажу дома в Новом Орлеане, были на
исходе, и Майкл нашел себе работу -- стал помощником плотника,
реставрировавшего в Сан-Франциско прекрасные здания Викторианской эпохи. Он
трудился неполный день и вновь, как когда-то, начал штудировать книги по
архитектуре.
К моменту получения Майклом степени бакалавра его прежние друзья по
Новому Орлеану вряд ли смогли бы его узнать. Телосложением он по-прежнему
походил на футболиста, а плотницкое ремесло помогало поддерживать отличную
форму: плечи стали еще более мощными, а грудная клетка раздалась вширь и
окрепла. Прежними оставались лишь темные вьющиеся волосы, большие голубые
глаза и россыпь веснушек на щеках. Но теперь при чтении он надевал очки в
темной оправе и предпочитал носить свитер крупной вязки и твидовый пиджак со
специальными заплатами на локтях, из правого кармана которого выглядывала
трубка -- еще одна приобретенная им новая привычка.
В двадцать один год он одинаково свободно чувствовал себя, когда
забивал гвозди в деревянные стропила дома и когда лихорадочно стучал двумя
пальцами по клавишам пишущей машинки, печатая курсовую работу под названием
"Преследование колдовства в Германии в XVII веке".
Через два месяца после начала работы над дипломом Майкл начал
параллельно готовиться к сдаче экзаменов на подрядчика. К тому времени он
уже освоил малярное дело, познакомился с тонкостями работы штукатура и умел
правильно уложить черепицу на крышу. Ему были под силу все виды
реставрационных работ любой сложности, какие только могли входить в будущие
заказы.
Глубоко скрытая неуверенность, внутреннее ощущение незащищенности не
позволили Майклу бросить занятия в университете. Однако к моменту окончания
учебы он уже твердо знал, что никакой кабинетный труд, сколь бы напряженным
и интересным он ни был, не сможет принести ему такое удовлетворение, как
возможность делать что-то своими руками, работать на свежем воздухе, лазать
по лестницам, стучать молотком... Никакие кабинетные изыскания не способны
заменить приятную физическую усталость во всем теле под конец рабочего дня и
прекрасные здания, которые он реставрировал.
Майклу доставляло неизмеримое удовольствие видеть результаты своего
труда: отремонтированные крыши и лестницы, сияющие блеском полы, еще недавно
казавшиеся безвозвратно утраченными. Ему нравилось шкурить и лакировать
изящные старые столбы винтовых лестниц, балюстрады и дверные коробки. Всегда
готовый познавать новое, он учился у каждого рабочего, с которым доводилось
вместе трудиться, а иногда удивлял архитекторов, делая для себя копии
чертежей, чтобы потом детально их изучить. И при всей своей загруженности
Майкл успевал прочитывать или хотя бы просматривать огромную массу книг,
журналов и каталогов по реставрации и по Викторианской эпохе.
Любовь Майкла к домам была сродни любви моряков к своим кораблям --
иногда казалось, что они представляют для него гораздо большую ценность, чем
люди. После работы он часто в одиночестве бродил по комнатам, которым
подарил новую жизнь, и с нежностью трогал подоконники, медные ручки и ровную
штукатурку стен, словно ведя с ними неспешную беседу.
Через два года Майкл получил звание магистра истории. Но еще раньше он
сдал экзамены на подрядчика и основал собственную компанию. Эти события в
его жизни совпали по времени со студенческими беспорядками в университетских
городках Америки. Молодежь активно протестовала против войны во Вьетнаме и
еще более активно употребляла галлюциногенные наркотические препараты,
ставшие поголовным увлечением юных обитателей сан-францисского Хейт-Эшбери.
Мир "детей цветов" -- хиппи, мир политических революций и трансформации
личности через наркотики никогда особо серьезно не трогал Майкла, оставался
чуждым и не до конца понятным ему. Да, он танцевал в "Авалоне" под музыку
"Роллинг Стоунз", пробовал курить "травку", постоянно жег ароматические
палочки. Да, он крутил пластинки с записями Бисмиллы Кан и Рави Шанкара. Он
даже ходил с одной своей молоденькой подружкой на "Погружение" --
многолюдное сборище в парке Голден-Гейт, где Тимоти Лири призывал
новообращенных "настроиться, включиться и выпасть из реальности". Но все это
вызывало у него лишь сдержанное любопытство.
Майкл-историк не мог поддаться на раздававшуюся со всех сторон
пустопорожнюю, а зачастую и глупую революционную риторику. Он только
посмеивался втихомолку над доморощенным марксизмом своих друзей, которые,
похоже, сами ничего не знали о человеке труда. А видя, как мощные
галлюциногены разрушают душевное спокойствие, а иногда и вовсе лишают разума
тех, кого он любил, Майкл приходил в ужас.
Однако стремление понять происходящее и в этом случае позволило ему
кое-чему научиться. Галлюциногены провоцировали у людей сильную тягу к цвету
и узору, к восточной музыке и восточной эстетике, и, конечно же, Майкл не
мог избежать такого влияния, Впоследствии он утверждал, что переворот в
сознании, вызванный "великими шестидесятыми", благотворно сказался на каждом
жителе страны. Реставрация старых домов, возведение величественных
общественных зданий в окружении цветников и парков и даже строительство
современных торговых центров с мраморными полами, фонтанами и клумбами --
все это напрямую было связано с теми поворотными годами, когда хиппи
Хейт-Эшбери развешивали ветки папоротника в окнах своих квартир и украшали
убогую мебель красочными индийскими покрывалами, когда девушки вплетали
цветы в свои длинные волосы, а юноши сменили унылые деловые костюмы на яркие
рубашки и отрастили кудри до плеч.
Майкл ни на секунду не сомневался, что тот период всеобщего смятения,
повального увлечения наркотиками и экзотической музыкой самым
непосредственным образом отразился на его карьере. По всей стране молодые
семьи, уставшие от прямоугольной формы домиков в безликих пригородах,
прониклись новой любовью к деталям, фактуре и богатству форм и начали
проявлять неподдельный и активный интерес к восхитительно красивым старинным
зданиям в центральных кварталах городов. В Сан-Франциско таких зданий было
великое множество.
Компания "Большие надежды" никогда не испытывала недостатка в
заказчиках. Ее специалисты умели обновлять, воссоздавать и строить заново
буквально из ничего, а потому очередь нетерпеливо ожидающих клиентов не
уменьшалась. Майклу приходилось обеспечивать реставрационные работы во всех
частях города. Ничто не доставляло ему такого удовольствия, как зайти в
какой-нибудь ветхий, замшелый особняк, скажем, на Дивисадеро-стрит и с
гордостью произнести: "Да, я могу за полгода превратить эту развалину в
дворец". Деятельность Майкла была отмечена несколькими наградами.
Великолепно выполненные детальные проекты принесли ему известность и славу.
Зачастую он вообще обходился без помощи архитектора, Наконец-то исполнялись
все его мечты! В тридцать два года Майкл приобрел старинный особняк на
Либерти-стрит, полностью отреставрировал его и перебрался туда вместе с
матерью и тетей. Для себя он отделал комнаты верхнего этажа, откуда
открывался чудесный вид на центр города. Именно о таком жилище Майкл всегда
мечтал: книги, кружевные занавески, пианино, антиквариат... Специально
оборудованная большая наклонная площадка позволяла вбирать в себя капризное
солнце Северной Калифорнии.
Постоянный туман, наползавший на город с океанского побережья, зачастую
рассеивался, не успев достичь здешних холмов. Майклу казалось, что он
владеет не только роскошными и изящными вещами, которые там, на Юге, лишь
издали видел сквозь окна чужих домов, но и небольшой долей тепла и
солнечного света. Воспоминания о жарком южном солнце оставались с ним
всегда.
К тридцати пяти годам Майкл превратился в весьма благополучного
образованного человека, который, как говорится, "сам себя сделал". Свой
первый миллион он надежно и выгодно вложил в муниципальные ценные бумаги.
Майкл любил Сан-Франциско -- этот город подарил ему все, о чем он когда-либо
мечтал.
Хотя Майкл, как, впрочем, и многие другие жители Калифорнии, создал сам
себя и свой имидж в соответствии с общепринятыми представлениями о том,
каким должен быть вполне независимый и деятельный человек, в чем-то он
всегда оставался упрямым мальчишкой с Ирландского канала. Тем самым
мальчишкой, который куском хлеба загонял горошину на вилку.
Майкл так и не избавился до конца от своего резкого ирландского
акцента, а временами, общаясь с рабочими, вообще переходил на родной говор.
Он вынужден был признать, что так и не сумел отказаться от некоторых прежних
привычек и представлений.
Однако выбранный им стиль поведения превосходно подходил для Калифорнии
-- Майкл просто не пытался скрывать свои мелкие недостатки. В конце концов,
они тоже были составляющей частью его личности. Зайдя в дорогой ресторан с
изысканной новомодной кухней, он мог запросто спросить, пробежав глазами
меню: "А где же у вас мясо с картошкой?" (надо сказать, он действительно
любил мясо с картошкой и ел его при всяком удобном случае, предпочитая эту
пищу многим другим блюдам). Иногда он разговаривал с людьми, прилепив к
верхней губе сигарету, как делал его отец.
Друзья Майкла отличались широтой взглядов и были людьми без
предрассудков. Ему удавалось неплохо ладить с ними -- главным образом
благодаря нежеланию участвовать в их спорах. Когда приятели за кружкой пива
кричали до хрипоты, обсуждая положение дел в странах, которых никогда не в
глаза не видели и в которых никогда не побывают, Майкл рисовал на бумажных
салфетках эскизы домов.
Если он и высказывал свои мысли, то делал это весьма завуалированно, в
абстрактной форме, словно вынося суждение со стороны, поскольку и в самом
деле чувствовал себя аутсайдером в Калифорнии, да и в Америке двадцатого
столетия тоже. А потому его ничуть не удивляло, что люди обращали на него
мало внимания.
Как бы то ни было, но наиболее близкие и искренние отношения
складывались у Майкла с ремесленниками, художниками, музыкантами -- словом,
с людьми такими же страстными, как и он сам, одержимыми каким-нибудь делом
или идеей. Удивительно, но в числе его друзей и любовниц было немало евреев,
эмигрировавших из России. Такое впечатление, что именно они лучше всех
других понимали его главное желание -- прожить жизнь, исполненную смысла,
внести в этот мир пусть маленькую, но свою лепту, собственные представления
о жизни. Майкл мечтал о возведении громадных зданий по собственным проектам,
о перестройке целых городских кварталов, о создании в старых пригородах
Сан-Франциско целых районов с кафе, книжными магазинчиками и небольшими
гостиницами.
Время от времени -- особенно часто после смерти матери -- Майкл
вспоминал Новый Орлеан и свою прежнюю жизнь, но постепенно события тех лет
казалась ему все более нереальными и фантастичными.
Здесь, в Калифорнии, люди считают себя свободными, но до чего же они
похожи друг на друга. И вот что странно: все, кто переезжает сюда, будь то
из Канзаса, Детройта или Нью-Йорка, попадают под влияние местного населения,
становятся приверженцами тех же либеральных идей, перенимают тот же стиль в
мышлении, одежде, чувствах. Иногда подражание доходило просто до смешного.
Друзья, например, вполне серьезно могли спросить: "Не тот ли он человек,
которого нам на этой неделе следует бойкотировать?" или "А разве здесь нам
не нужно занять отрицательную позицию?"
Фанатиков разного рода хватало и в Новом Орлеане, но и цельные натуры
встречались там отнюдь не редко. Майкл отчетливо помнил легендарные истории
о прошлом Ирландского канала. Дед рассказывал ему, как однажды, еще
мальчишкой, он тайком пробрался в немецкую церковь только лишь потому, что
ему очень хотелось услышать, как звучит немецкая латынь. Или как, стремясь
ублажить бабушку Гельфанд Карри -- единственную немку по происхождению во
всем роду, младенцев вначале крестили в церкви Святой Марии, а затем тайком
несли в церковь Святого Альфонса, чтобы теперь уже "истинно и правильно"
соблюсти ирландские обычаи. Самое удивительное, что в обоих храмах обряд
крещения безропотно проводил один и тот же священник.
А какими яркими личностями были дядюшки Майкла, которых он одного за
другим потерял еще в юношеские годы. В его ушах до сих пор звучали рассказы
о том, как они переплывали с берега на берег Миссисипи и обратно (во времена
детства Майкла никто уже не отваживался на такое), как в пьяном виде ныряли
с крыш пакгаузов или приделывали лопасти к педалям велосипедов и пытались
прокатиться по воде.
Сейчас все эти рассказы вспоминались Майклу как легенды. Можно было
ночь напролет слушать о Джеми-Джо Карри, жившем в Алжире, который сделался
вдруг таким религиозным фанатиком, что пришлось приковать его цепью к
столбу. Или о дядюшке Тимоти, свихнувшемся от типографской краски, -- он
забил газетами все щели вокруг окон и дверей и целыми днями вырезал из
газетной бумаги тысячи и тысячи кукол.
А история красавицы тети Лелии, полюбившей в юности итальянского парня.
Много лет потом она плакала, вспоминая его, и только в преклонном возрасте,
когда лицо ее покрылось глубокими морщинами, Лелия узнала, что как-то ночью
ее братья жестоко избили юношу и выгнали с Ирландского канала: нечего здесь
делать итальяшкам! Услышав правду, тетушка в ярости перевернула стол с
ужином.
Даже монахини в приходской школе -- и те не прочь были поведать
какую-нибудь удивительную историю. Взять, например, престарелую сестру
Бриджет-Мэри (когда Майкл учился в восьмом классе, она в течение двух недель
замещала их учительницу) -- на редкость приятную женщину невысокого роста,
сохранившую в речи провинциальный ирландский акцент. За те две недели
Бриджет-Мэри не провела ни одного урока. Вместо этого она рассказывала
ребятам легенды об ирландском привидении Петгакот Луз*. [Petticoat Loose
(англ.) -- букв: задранная юбчонка.] И еще -- о ведьмах, обитающих (вы не
поверите!) в Садовом квартале.
А некоторые из наиболее запомнившихся рассказов о прежних временах
касались чисто житейских вопросов: как делали и разливали по бутылкам
домашнее пиво, как жили, имея в доме всего две керосиновые лампы, и как по
пятницам вечером наполняли водой и ставили перед очагом корыто, чтобы всей
семьей помыться в тепле... Это была просто жизнь: на задних дворах в чанах
кипятилось белье, воду брали из цистерн с замшелыми стенками, а прежде чем
ложиться спать, плотно натягивали сетки от комаров. Давно забытые реалии
времени. Картины детства точно диковинные вспышки мелькали перед глазами.
Майкл вспоминал запах льняных салфеток, которые гладила бабушка, перед тем
как убрать их во вместительные ящики комода из орехового дерева. Он вновь
ощущал вкус крабовых палочек, которые ели с крекерами и пивом. В ушах звучал
пугающий грохот барабанов на парадах Марди-Гра, а перед внутренним взором
возникал разносчик льда, торопливо взбегающий по ступеням с огромной ледяной
глыбой на плечах. Снова и снова он слышал удивительные голоса людей, в то
время казавшиеся ему грубыми и чересчур резкими. Только теперь, много лет
спустя, он смог в полной мере оценить их образные, сочные речевые обороты,
не лишенные оттенка театральности интонации, да и просто любовь к родному
языку.
А какими увлекательными были рассказы о крупных пожарах, о знаменитых
забастовках трамвайщиков, о портовых грузчиках, забрасывавших тюки с хлопком
в трюмы кораблей с помощью огромных железных крючьев и певших во время
работы. Это было еще до появления хлопкопрессовальных машин.
Оглядываясь назад, Майкл видел великий мир. В Калифорнии же все
выглядело подчас слишком стерильным и однообразным: одинаковая одежда, одни
и те же машины, схожие суждения и доводы. Возможно, он так и не сумел до
конца почувствовать себя здесь своим. Кто знает, удастся ли ему когда-нибудь
испытать такое ощущение? А там, в Новом Орлеане? Трудно сказать, ведь за все
прошедшие годы Майкл ни разу там не побывал.
Жаль, что в прежние времена он не был достаточно внимателен ко всем,
кто находился рядом. Он слишком боялся взрослых. Поговорить бы сейчас с
отцом, посидеть вместе с ним и с его чудаковатыми друзьями возле пожарной
части на Вашингтон-авеню.
Интересно, неужели дубы и в самом деле были тогда огромными? Неужели их
ветви действительно образовывали подобие арок и по этому зеленому туннелю
можно было дойти до самой реки?
Майкл помнил цвет сумерек, когда после затянувшейся тренировки он шел
домой по Эннансиэйшн-стрит. Какими красивыми казались оранжевые и розовые
цветы лантаны за низкими металлическими оградами! А найдется ли еще
где-нибудь на всем белом свете такая палитра красок неба? Едва ли. Цвет
небосвода менялся от розового к фиолетовому, а над крышами убогих домишек
всплывала золотая полоса...
И, конечно, Садовый квартал. Да, Садовый квартал, воспоминания о
котором были столь божественно-неземными, что Майкл сомневался в их
достоверности.
Иногда он видел Садовый квартал во сне -- теплый сияющий рай, царство
прекрасных дворцов в окружении цветов и мерцающей зелени листвы. Но наступал
момент пробуждения, и вместе с ним приходили невеселые мысли: "Да, я был
там... я шел по Первой улице... я вернулся домой... Но этого не могло быть
на самом деле..." И его охватывало нестерпимое желание вновь увидеть все это
своими глазами.
В памяти вставали отдельные здания Садового квартала; большой,
беспорядочно выстроенный дом на углу Колизеум и Третьей улицы, целиком
выкрашенный в белый цвет, вплоть до чугунных литых решеток. Больше всего ему
нравились дома с украшенными четырьмя колоннами фасадами, с залами-галереями
по обе стороны, с длинными флигелями и высокими двойными трубами.
Майкл помнил даже людей, встречавшихся ему во время прогулок: стариков
в полосатых льняных костюмах и соломенных шляпах, женщин с тросточками,
чернокожих нянек в синих форменных платьях возле колясок с белыми детьми. И
того человека... Странного, безупречно одетого мужчину, которого он так
часто видел в запущенном саду одного из домов на Первой улице.
Майклу хотелось сопоставить воспоминания с реальностью: увидеть домик
на Эннансиэйшн-стрит, где он вырос, посетить церковь Святого Альфонса, где
десятилетним мальчишкой прислуживал у алтаря, а также украшенную готическими
арками и деревянными статуями святых церковь Святой Марии на другой стороне
улицы. Там он тоже участвовал в совершении мессы. Интересно, действительно
ли фрески на потолке церкви Святого Альфонса были настолько красивыми?
Иногда, перед тем как погрузиться в сон, Майкл представлял себя стоящим
в той церкви в канун Рождества: храм заполнен народом, собравшимся на
Всенощную... ярко горят свечи на алтарях... слышится ликующий гимн "Adeste
Fideles"... Под Рождество по крышам, как правило, с силой барабанил дождь, а
после мессы все собирались дома. В углу сияет наряженная елка, пляшут
маленькие голубые огоньки газового камина. Как прекрасно! Елочные огни
символизируют Свет Миру, а украшения на ней -- дары волхвов. Зеленые
ароматные ветви даже в зимние холода возвещали о неизбежном наступлении
лета.
Потом Майклу вспомнилось одно из всенощных шествий, для которого
девчонок-первоклассниц нарядили ангелочками, и они важно прошествовали через
святилище и по всему главному нефу к выходу из церкви. Майкл словно вновь
вдыхал запах рождественских елок, смешанный с ароматом цветов и запахом
расплавленного воска свечей. Девочки пели о младенце Христе. Майкл видел
Риту Мей Двайер, Марию Луизу Гвидри и свою кузину Патрицию Энн Беккер, а
также многих других знакомых девчонок. До чего мило все они выглядели в
белых одеяниях, с крылышками из накрахмаленной ткани. Не маленькие чудовища,
какими нередко бывали в обычной жизни, а настоящие ангелы. То было волшебное
Рождество. А когда он вернулся домой, под сияющей огоньками елкой лежали все
его подарки.
Шествия... Из великого их множества Майкл не любил только те, что
проводились в честь Девы Марии. А виной тому злые монахини, причинявшие
столько боли мальчишкам, -- именно с ними ассоциировался в его сознании
образ Святой Девы. Майкл корил себя за отсутствие должного почтения, однако
ничего не мог с собой поделать и в конце концов смирился.
Но Рождество Майкл всегда ожидал с нетерпением Этот праздник с годами
не утратил своего волшебства, ибо символизировал собой бесконечную цепь
исторических событий, уходившую сквозь тысячелетия в далекое прошлое, в
сумрачные леса, где вокруг костров исполняли свои ритуальные танцы язычники.
Ясли с улыбающимся младенцем и торжественный полуночный миг рождения Христа
вызывали в нем благоговение.
В Калифорнии канун Рождества оставался для Майкла священным днем: даже
если приходилось отмечать его в одиночестве, он неизменно просиживал с
бокалом вина до полуночи, и огоньки на маленькой елке оставались
единственным освещением в комнате. Так же как для многих Новый год,
Рождество для него было символом начала новой жизни. Он часто вспоминал
последнее Рождество в Новом Орлеане, и в первую очередь почему-то снегопад
-- снег падал мягко и беззвучно, и ветер разносил снежинки... Наверное, снег
шел и в тот момент, когда его отец пробирался по крыше горящего склада на
Чупитулас-стрит.
Как бы то ни было, но Майкл ни разу не навестил родные места.
Как-то все не получалось -- вечно оказывалось, что он не успевает в
срок завершить какую-нибудь работу. А короткие отпуска, выпадавшие ему, он
проводил в Европе или в Нью-Йорке, бродя по музеям и осматривая
достопримечательности. Именно так предпочитали проводить время его
многочисленные любовницы. Ну кому захочется смотреть на празднование
Марди-Гра в Новом Орлеане, если можно поехать в Рио? К чему тащиться на юг
Соединенных Штатов, если есть шанс отправиться на юг Франции?