Эл Райс. Час ведьмовства

Тогда он продавал бутылки с содовой в фойе Концертного зала, и однажды Майкл
вызвался ему помочь. Вообще-то, ему не следовало задерживаться допоздна --
нужно было делать уроки, а наутро идти в школу. Но Майклу так хотелось
увидеть Концертный зал и все, что там происходит, что мать в конце концов
разрешила.
Помогать отцу нужно было в антракте между отделениями, по окончании
которого они отправятся домой. Перед началом первого отделения Майкл зашел в
зал и поднялся на балкон, где были свободные места. Ему вспомнилась сцена из
фильма "Красные туфельки", где студенты вот так же сгорали от нетерпения на
галерке. Вскоре партер начал заполняться нарядно одетыми обитателями
аристократических кварталов Нового Орлеана. Из оркестровой ямы доносились
звуки настраиваемых инструментов. Майкл заметил в партере даже странного
худого человека с Первой улицы. Тот вскинул голову и смотрел наверх, словно
действительно видел затаившегося на балконе мальчика.
Концерт произвел на Майкла неизгладимое впечатление. В тот вечер
знаменитый скрипач Исаак Стерн исполнял концерт Бетховена для скрипки с
оркестром -- одно из самых удивительных и наиболее выразительных
произведений классической музыки из всех когда-либо слышанных Майклом. Ничто
и никогда так не будоражило его чувства. Ничто и никогда не приводило его в
такой экстаз.
После концерта Майкл еще долго насвистывал лейтмотив и воскрешал в
памяти бередящее душу звучание оркестра и пронзительно высокий голос скрипки
Исаака Стерна, от которого сжималось сердце.
Однако пережитое потрясение породило в Майкле глубокую тоску,
отравлявшую его жизнь, и сильнейшее, чем когда-либо, недовольство всем
миром. Внешне это никак не проявлялось -- Майкл научился скрывать свои
чувства, как скрывал полученные в библиотеке знания. Он боялся, что эти
чувства, дай он им волю, станут источником высокомерия, презрения и
неприязни к дорогим для него людям.
Майкл не мог не любить своих родных -- при одной только мысли о
просыпавшейся в нем временами мелочной неблагодарности ему становилось
невыносимо стыдно.
Совсем другое дело -- ненависть к соседям по кварталу. Это нормально и
объяснимо. Но он не имел права не любить тех, с кем жил под одной крышей, не
ладить с ними и не сохранять верность семье.
Разве можно испытывать что-либо, кроме безграничной любви, к заботливой
бабушке, чья жизнь, казалось, только и состояла из стряпни, стирки и сушки
белья, которое она носила в плетеной корзине на задний двор и развешивала на
веревках. А к приходу внука на плите всегда стоял горячий обед.
Майкл обожал деда -- невысокого человека с маленькими темными глазами,
неизменно ожидавшего его из школы на ступенях крыльца. Майклу никогда не
надоедало слушать удивительные рассказы деда о давних временах.
А как он мог не любить отца -- мужественного и отважного пожарника,
настоящего героя? Часто вместе с другими мальчишками Майкл отправлялся к
зданию пожарной части на Вашингтон-авеню, усаживался напротив и буквально
сгорал от желания вкусить запретный плод -- выехать со взрослыми по тревоге.
Наблюдая, как стремительно вылетает из ворот пожарная машина, прислушиваясь
к вою сирены и звону колокола, Майкл забывал, до какой степени пугала его
мысль о том, что в один прекрасный день и ему, возможно, придется стать
пожарным. Пожарным, и больше никем! Пожарным, живущим в убогом
двухквартирном домишке!
Как его матери удавалось любить этих людей -- тут вопрос особый, и
Майклу было трудно ее понять. Он по мере сил старался уменьшить ее тихое
страдание, оставаясь для нее самым близким и единственным другом. И в то же
время знал, что спасти ее невозможно. Женщина, которая лучше одевается и
грамотнее говорит, чем кто-либо из обитателей Ирландского канала, всегда
будет чужой среди них. Мать умоляла отца позволить ей поступить на работу
продавщицей в какой-нибудь универмаг, но неизменно получала отказ. Она жила
в мире романов в мягких обложках: Джон Диксон Карр, Дафна дю Морье, Френсис
Паркинсон Кейс...
Когда в доме все засыпали, она поудобнее устраивалась на диване в
гостиной, оставаясь из-за жары в одном купальнике, и читала эти книги ночи
напролет, небольшими глотками потягивая вино из бутылки, обернутой в
коричневую бумагу.
Отец Майкла называл жену "мисс Сан-Франциско" и часто упрекал в том,
что все в доме приходится делать его матери.
Но Майкл запомнил лишь несколько случаев, когда отец глядел на мать с
нескрываемым презрением. Такое случалось, когда от выпитого вина у нее
начинал заплетаться язык. Однако удержать ее от выпивки отец не пытался,
хотя ему не доставляло удовольствия видеть, как женщина весь вечер пьет,
точно мужик, прямо из горлышка. Отец ни разу даже не заикнулся об этом, но
Майкл был абсолютно уверен, что думает он именно так.
Возможно, отец опасался, что, попытайся он оказать малейшее давление на
жену, она тут же уйдет. А ведь он так гордился ее красотой, ее стройным
телом и даже манерой говорить. Он постоянно покупал ей вино -- портвейн и
шерри, -- которое сам терпеть не мог и называл не иначе, как "приторной и
липкой бурдой для баб".
Но именно эту "бурду", насколько знал Майкл, обычно пили алкоголики.
Испытывала ли мать ненависть к мужу? Полной уверенности в этом у Майкла
не было. Еще в детстве он однажды узнал, что мать на восемь лет старше отца.
Однако разница в возрасте не ощущалась. Похоже, мать, как и все окружающие,
считала мужа привлекательным мужчиной и хорошо к нему относилась. Впрочем,
она ко всем хорошо относилась. Тем не менее Майкл отчетливо помнил частые
ссоры между родителями, жуткие приглушенные перепалки за дверью родительской
спальни -- единственной закрытой дверью в их убогом жилище -- и категоричные
заявления матери, что никакая сила в мире не заставит ее забеременеть снова.
Историю знакомства родителей Майкл узнал много позже -- уже после
смерти матери -- от тети Вивиан. Надо признаться, достоверность тетушкиной
версии вызывала большие сомнения. По ее словам, родители встретились и
полюбили друг друга в Сан-Франциско во время Второй мировой войны -- отец
служил на флоте и в морской форме был поистине неотразим, с легкостью
очаровывая девушек.
-- Он был похож на тебя, Майк, -- говорила тетя Вив. -- Темные волосы,
голубые глаза, крупные и сильные руки... Ты ведь помнишь, у него был
удивительный голос -- глубокий, ровный, красоту его звучания не мог
испортить даже акцент Ирландского канала.
Вот тогда-то мать Майкла и "втюрилась всерьез". Потом корабль снова
ушел в дальние моря. Она получала от любимого неясные, поэтичные письма,
которые околдовывали ее и разбивали ей сердце. Однако писал их не отец, а,
как выяснилось позже, его лучший боевой товарищ, образованный парень,
служивший на том же корабле. Он-то и украшал послания метафорами и цитатами,
заимствованными из книг. А мать Майкла ни о чем не догадывалась.
Она буквально влюбилась в эти письма и, веря всему в них сказанному, не
раздумывая отправилась на юг, как только обнаружила, что беременна Майклом.
Простые и добросердечные родственники, будущего мужа приняли ее сразу же и
без колебаний, немедленно начав готовиться к свадьбе, чтобы по возвращении
Майкла совершить бракосочетание в церкви Святого Альфонса.
Каким потрясением, должно быть, оказались для нее улочка, где не росло
ни деревца, тесный дом со смежными комнатами и свекровь, преданно
дожидавшаяся прихода мужчин и во время ужина никогда не садившаяся за стол.
Тетушка рассказала, что однажды, когда Майкл был еще совсем мал, отец
раскрыл жене правду о письмах. Она пришла в такую ярость, что едва его не
убила, а все письма сожгла на заднем дворе. Однако потом женщина успокоилась
и попыталась приспособиться к обстоятельствам -- ведь ей было уже за
тридцать, а на руках маленький ребенок. Ее родители умерли, в Сан-Франциско
из родственников живы были лишь сестра и брат, а потому не оставалось иного
выбора, кроме как жить с отцом ребенка, тем более что Карри были неплохими
людьми.
Особо нежные чувства мать Майкла питала к свекрови -- в благодарность
за то, что когда-то та без слов приняла ее, беременную. О теплых отношениях
между двумя женщинами Майкл знал не понаслышке и видел, как преданно
ухаживала мать за больной бабушкой до самой смерти старушки.
Бабушка умерла весной того года, когда Майкл пошел в среднюю школу, а
пару месяцев спустя за ней последовал и дед. С течением времени Майклу
пришлось провожать в последний путь немало родственников, но те похороны
были первыми в его жизни и потому навсегда врезались в память.
Приготовления к печальному обряду, проникнутые атмосферой утонченности,
которая так нравилась Майклу, остались для него незабываемыми событиями. Его
глубоко поразил тот факт, что погребальные церемонии и все, что с ними
связано: обстановка похоронной конторы "Лониган и сыновья", лимузины с серой
бархатной обивкой, даже цветы и изысканно одетые рабочие, несущие гроб, --
странным образом перекликались с красивой жизнью, показанной в его любимых
фильмах. Здесь присутствовало все, что так ценил Майкл: велеречивые мужчины
и женщины, прекрасные ковры, резная мебель, богатство оттенков и фактуры,
запах лилий и роз... Во время похорон люди словно забывали свою природную
жестокость и грубые манеры.
Как будто после смерти человек оказывался в мире "Ребекки", "Красных
туфелек" или "Песни на память" и, прежде чем навсегда лечь в землю, получал
возможность день-другой провести в изысканной обстановке.
Такая взаимосвязь долго не давала покоя Майклу. Когда в "Счастливом
часе" на Мэгазин-стрит он во второй раз смотрел "Невесту Франкенштейна", его
интересовали лишь красивые здания, музыка голосов и покрой одежды персонажей
фильма. Ему очень хотелось с кем-нибудь поговорить об этом, но его подружка
Мария Луиза не понимала, о чем идет речь. По ее мнению, глупо было торчать в
библиотеке. На иностранные фильмы с субтитрами она почти не ходила.
В глазах этой девочки Майкл увидел то же выражение, что и в глазах
отца: в них читалось отвращение. А Майклу не хотелось, чтобы к нему
относились с отвращением.
К тому же теперь он учился в средней школе. Жизнь кардинально менялась,
и временами -- при мысли о том, что в мире жестокой реальности его мечтам не
суждено сбыться, -- Майкла охватывал страх. Похоже, и другие думали так же.
В один из вечеров отец Марии Луизы, сидевший на крыльце, бросил на него
холодный взгляд и резко спросил:
-- А с чего это ты взял, что поступишь в колледж? Что, у папаши деньги
завелись платить за Школу имени Лойолы?
Он сплюнул на тротуар и смерил Майкла взглядом, в котором тоже читалось
омерзение.
Майкл пожал плечами. В Новом Орлеане тогда не было государственных
учебных заведений.
-- Возможно, я поеду в Батон-Руж, в Луизианский университет, -- ответил
Майкл, -- А может, получу стипендию.
-- Чушь собачья! -- проворчал отец Марии Луизы. -- Почему бы тебе не
стать пожарным -- пусть даже не таким хорошим, как твой отец?
Возможно, окружающие были правы -- настало время задуматься о будущем.
Майкл вымахал почти до шести футов -- замечательный рост по меркам
Ирландского канала и явный рекорд для семьи Карри. Отец купил ему
подержанный "паккард" и за неделю научил управлять машиной. После этого
Майкл начал подрабатывать, доставляя цветы в цветочный магазин на
Сент-Чарльз-авеню.
Но только в предпоследний год учебы прежние мечты Майкла начали
тускнеть, он увлекся футболом и стал забывать о своих амбициях. Сам того не
ожидая, Майкл вошел в основной состав школьной команды и вскоре уже играл на
стадионе в городском парке. Ребята на трибунах орали, поддерживая свою
команду. "Гол забил Майкл Карри", -- звучало из динамиков. После игры Мария
Луиза позвонила ему и томным голосом сообщила, что он забил гол прямо в ее
сердце и теперь она готова с ним "на что угодно".
Да, то были золотые дни для приходской школы, которая всегда считалась
самой бедной из белых школ Нового Орлеана. Перед каждой игрой новая
директриса собирала ребят на школьном дворе и, забравшись на скамейку с
микрофоном в руках, подбадривала игроков, а потом отправляла учеников в
городской парк, чтобы они поддерживали свою команду. Она организовала сбор
средств на строительство спортивного зала, и школьная команда начала
совершать маленькие чудеса, выигрывая одну встречу за другой благодаря,
казалось, одной только силе воли. Но ребята не сдавались и не уступали даже
гораздо лучше подготовленному противнику.
Несмотря на то что Майкл продолжал запоем читать книги, в тот год
эмоциональным центром его жизни стали футбольные матчи. Агрессивность его
характера и физическая сила находили наилучшее применение в игре. Футбол
помогал даже справиться с подавленным состоянием. Майкл сделался одной из
школьных звезд. Направляясь к восьмичасовой утренней мессе, он ощущал
обращенные на него со всех сторон восхищенные взгляды девчонок.
И вот наконец мечта стала реальностью: команда приходской школы
выиграла городской чемпионат. Удача улыбнулась тем самым "щенкам" с другой
стороны Мэгазин-стрит, чья манера говорить безошибочно выдавала обитателей
Ирландского канала.
Одна из крупных городских газет напечатала о них восторженную статью.
Школа достигла зенита славы. Мария Луиза и Майкл пустились "во все тяжкие" и
потом мучительно ломали голову над тем, что будет, если она забеременеет.
Майкл с головой погрузился в эту новую для него жизнь. Теперь ему
хотелось лишь забивать голы, проводить время с Марией Луизой и зарабатывать
деньги на загородные прогулки на старом "паккарде". На Марди-Гра* [Mardi
Gras (фр.) -- "тучный вторник", Марди-Гра (вторник на масляной неделе, перед
началом Великого поста) -- веселый праздник, ставший своеобразным символом
Нового Орлеана. Красочные карнавалы, балы и парады с участием ряженых и
джаз-оркестров, которые проходят по центральным улицам города, в том числе
по Французскому кварталу и Кэнал-стрит, привлекают тысячи туристов. Праздник
отмечают и в других городах штата Луизиана.] они оба нарядились пиратами и
отправились во Французский квартал, где пили пиво, а потом обнимались и
тискались на скамейке на Джексон-сквер... Ближе к лету Мария Луиза стала все
чаще заговаривать о свадьбе.
Майкл пребывал в полной растерянности. Его тянуло к Марии Луизе, однако
говорить с ней было не о чем. Фильмы, на которые водил ее Майкл -- "Жажда
жизни", "Марта" или "Портовый район", -- не вызывали у девушки ничего, кроме
раздражения. А стоило Майклу заикнуться о колледже, она тут же заявляла, что
он бредит.
Потом наступила зима -- зима выпускного года, Стояли невиданные холода,
и на Новый Орлеан обрушился первый в этом веке снегопад. Занятия окончились
рано, и Майкл в одиночестве отправился на прогулку по Садовому кварталу,
улицы которого покрыла восхитительная белая пелена. Он любовался неслышно
падающим снегом и не испытывал ни малейшего желания делить эти чудесные
мгновения с Марией Луизой, предпочитая наслаждаться красотой припорошенных
снегом террас и ажурных оград наедине со своими любимыми домами и деревьями.
На улицах играли ребятишки. Машины медленно ползли по ледяной корке и
буксовали на перекрестках, рискуя столкнуться. Величественный снежный ковер
сохранялся в течение нескольких часов. Когда Майкл наконец вернулся домой,
руки закоченели настолько, что он едва смог повернуть ключ...
Мать он застал плачущей: в три часа дня во время пожара, бушевавшего в
складском помещении, погиб, пытаясь спасти своего коллегу, отец.
Оставаться на Ирландском канале больше не было смысла. В конце мая дом
на Эннансиэйшн-стрит был продан. Перед алтарем церкви Святого Альфонса
Майклу вручили аттестат об окончании школы, а через час они с матерью уже
сидели в салоне междугородного автобуса, направлявшегося в Калифорнию.
Теперь у Майкла появятся "хорошие веши", он поступит в колледж и будет
жить среди людей, правильно говорящих по-английски. Мечты неожиданно
становились реальностью.
Окна уютной квартиры тети Вивиан смотрели на парк Голден-Гейт.
Некоторое время Майкл с матерью жили здесь, среди мебели из темного дерева и
настоящих картин, написанных маслом, а потом подыскали себе жилье в
нескольких кварталах от тетушкиного дома. Не откладывая в долгий ящик, Майкл
подал заявление на первый курс университетского колледжа -- денег,
полученных по отцовской страховке, должно хватить на все.
Несмотря на постоянный холод, пронизывающий ветер и отсутствие зелени,
Майкл полюбил Сан-Франциско, его сдержанные, мрачноватые тона, особенно
охристые, оливково-зеленые, кирпично-красные и темно-серые. Большие, обильно
украшенные дома Викторианской эпохи напоминали ему любимые особняки Нового
Орлеана.
Чтобы восполнить пробелы в математике и естественных науках, Майкл стал
посещать летние подготовительные курсы в отделении колледжа, расположенном в
самом центре города. Занятия поглощали все время, и ему было некогда скучать
по Новому Орлеану, думать о Марии Луизе и вообще о девушках. В свободные
минуты он пытался постичь особенности жизненного уклада обитателей
Сан-Франциско и понять, в чем же состояло столь разительное его отличие от
Нового Орлеана.
Создавалось впечатление, что обширного класса "людей второго сорта",
среди которых родился и вырос Майкл, здесь просто не существует. Даже
пожарные и полицейские Сан-Франциско владели правильной речью, хорошо
одевались и жили в роскошных домах. По внешнему виду человека невозможно
было определить, из какой он части города. Мостовые отличались удивительной
чистотой, а общение между людьми даже в самых обыденных ситуациях --
вежливой сдержанностью.
Во время прогулок в парке Голден-Гейт Майкла поражал тот факт, что
многочисленные толпы людей, казалось, отнюдь не лишают прелести его
темно-зеленый ландшафт, а, наоборот, усиливают его красоту. Посетители парка
катались по дорожкам на изящных импортных велосипедах, устраивали пикники на
бархатной траве или собирались у оркестровой раковины, чтобы послушать
воскресный концерт. Но подлинным откровением для Майкла стали городские
музеи: его удивило не только изобилие в них картин старых мастеров, но и то,
что по воскресеньям залы заполняли самые обычные люди. Многие приходили с
детьми и, судя по всему, принимали все это великолепие как нечто само собой
разумеющееся.
По выходным Майкл урывал часы от своих занятий, чтобы побродить по
залам Музея де Янга и в благоговении постоять перед полотном Эль Греко,
изображавшим Франциска Ассизского -- человека с нездешним выражением лица и
землистыми впалыми щеками.
"Неужели все это тоже Америка?" -- спрашивал себя Майкл, словно он
приехал из другой страны в мир, который лишь изредка видел в кино или на
телеэкране. Речь, конечно, не о старых иностранных фильмах с их роскошными
особняками и мужчинами в смокингах, а о современных американских лентах и
телешоу, где все представало таким чистеньким и цивилизованным.
Здесь Майкл впервые увидел свою мать по-настоящему счастливой, какой
она никогда не выглядела в Новом Орлеане. Она вновь, как в прошлом, работала
продавщицей в парфюмерном отделе крупного универмага и гордилась
возможностью самостоятельно зарабатывать и класть деньги на банковский счет.
По выходным она навещала сестру и иногда -- старшего брата, "дядю Майкла",
пьяницу со светскими манерами, который продавал "изящный фарфор" в магазине
Гампса на Пост-стрит.
В один из вечеров Майкл с матерью отправились в старый театр на
Гири-стрит, где давали мюзикл "Моя прекрасная леди". Майкла он восхитил.
После этого они часто ходили в разного рода маленькие театрики и смотрели
замечательные спектакли: "Калигулу" Камю.
"На дне" Горького и еще одну пьесу -- диковинную смесь монологов -- по
мотивам известного романа Джеймса Джойса. В сценическом варианте пьеса
называлась "Улисс в ночном городе".
Майкл был буквально зачарован и не находил слов, чтобы в полной мере
выразить свою благодарность, особенно когда дядя пообещал ему, что, как
только начнется оперный сезон, они пойдут слушать "Богему".
Такое впечатление, что там, в Новом Орлеане, детство обошло его
стороной.
А как приятно было бродить по центру Сан-Франциско с его шумными
вагончиками канатной дороги, оживленными улицами и большими магазинами. В
универмаге недорогих товаров на Пауэлл-энд-Маркет можно было часами стоять у
лотка с книгами и читать -- никто не обращал на это внимания.
Ему нравились цветочные киоски, торговавшие чудесными букетами красных
роз, стоившими сущие гроши, и изысканные магазины на Юнион-сквер. Он любил
маленькие кинозалы -- их было не меньше дюжины, -- где демонстрировали
главным образом зарубежные фильмы. Именно там ему довелось посмотреть
"Никогда в воскресенье" с Мелиной Меркури и "Сладкую жизнь" Феллини -- самый
потрясающий фильм из всех, какие только видел Майкл; комедии с Алеком
Гиннесом и мрачные, малопонятные философские произведения шведа Ингмара
Бергмана, а также массу других великолепных кинолент из Японии, Испании,
Франции... В Сан-Франциско такие маленькие кинотеатры пользовались большой
популярностью, и посещать их считалось в порядке вещей.
Майклу нравилось пить кофе вместе с другими слушателями летних курсов в
залитом огнями ресторане Фостера на Саттер-стрит. Он впервые в жизни получил
возможность общаться с выходцами из Азии, нью-йоркскими евреями и
образованными людьми с другим цветом кожи, говорившими на превосходном
английском языке. На курсах занимались не только молодые, но и вполне зрелые
мужчины и женщины, которые ради удовольствия вновь почувствовать себя
учениками отрывали время от работы и семейных дел.
Именно в этот период Майкл наконец постиг тайну семьи его матери.
Сложив воедино обрывки сведений, он понял, что когда-то семейство было очень
богатым. Однако бабушка матери с отцовской стороны промотала все состояние,
оставив наследникам лишь украшенный резьбой стул да три пейзажа в массивных
рамах. Тем не менее в воспоминаниях об этой потрясающей женщине, истинной
богине, не слышалось ничего, кроме восхищения. Рассказывали, что она
объездила весь мир, обожала икру и, прежде чем окончательно разориться,
сумела-таки дать сыну прекрасное образование в Гарварде.
Что же касается ее сына -- "папочки", деда Майкла с материнской
стороны, -- то он после смерти жены спился и умер. Его супруга происходила
из американо-ирландской семьи, жившей в Сан-Франциско в Мишн-дистрикт. В
памяти родственников она навсегда осталась "красоткой" и "мамочкой", однако
говорили о ней неохотно, и вскоре Майкл понял почему: его вторая бабушка
покончила жизнь самоубийством. "Папочка" пил не просыхая, пока его не свалил
удар, и оставил троим детям скромную ренту. Мать Майкла и тетя Вивиан
окончили школу при монастыре Святого Сердца, после чего нашли себе работу,
где требовались хорошие манеры. Когда их братец, перебрав коньяка, засыпал
на диване, они лишь вздыхали и соглашались друг с другом в том, что он
являет собой "точную копию папочки".
Дядя Майкл был, пожалуй, единственным продавцом, способным торговать,
не двигаясь с места. Изрядно захмелев после выпитого за ленчем, он с
раскрасневшимся лицом возвращался в магазин Гампса, плюхался на стул и
практически не покидал его до конца рабочего дня. Он просто показывал
пальцем на то или иное изделие из фарфора и давал самые подробные объяснения
покупателям -- преимущественно молодым парочкам, готовившимся к свадьбе, --
а те, выслушав его комментарии, принимали решение. При этом посетители
магазина находили дядю Майкла необыкновенно очаровательным -- он знал про
изящный фарфор едва ли не все и действительно был на редкость обаятельным
малым.
Постепенное знакомство с историей семьи и образом жизни родственников
матери помогло Майклу понять многое. Он, в частности, пришел к выводу, что,
сама того не подозревая, мать придерживалась тех же жизненных принципов, что
и высшие слои общества. Иностранные фильмы служили для нее развлечением, а
не средством расширения кругозора. Поступление сына в колледж она считала
необходимым просто потому, что "так принято". По той же причине она посещала
магазины молодежной моды и покупала в них Майклу свитера с узким воротом или
рубашки на пуговицах, в которых он походил на мальчишку из приготовительного
класса. Но ни она, ни ее сестра и брат практически ничего не знали о
жизненных ценностях и стремлениях людей среднего класса. Привлекательность
работы для матери состояла лишь в том, что она давала ей возможность
приятного общения -- универмаг считался одним из лучших в городе и его
посетители были в основном людьми с изысканным вкусом. В свободное время
мать пила вино -- все чаще и все больше, читала романы, навещала приятельниц
и чувствовала себя вполне довольной и счастливой.
В конце концов вино ее и погубило. За несколько лет мать превратилась в
алкоголичку с изысканными манерами, которая каждый вечер уединялась в своей
комнате с хрустальным бокалом в руках и потягивала вино, пока не засыпала.
Однажды ночью она упала в ванной и обо что-то ударилась головой. Приложив к
ране полотенце, мать вернулась в постель, даже не сознавая, что медленно