Ёсикава Эйдзи. Десять меченосцев (Миямото Мусаси)

   Кодзиро, опустившись на колено, стал разжимать собачьи челюсти. Раздался звук, похожий на треск ломаемых кусков дерева. Пасть разжалась. Кодзиро едва не раскроил череп собаки пополам. Выбросив труп на улицу, он вернулся к Акэми.
   – Все в порядке, – успокоил он ее, но рука Акэми была разорвана. Рана на белой коже походила на большой алый пион. Кодзиро передернуло при виде крови. – Нет ли у вас сакэ? Я бы промыл рану... Хотя в подобном месте вряд ли бывает сакэ.
   Теплая кровь стекала по запястью Акэми.
   – Надо что-то делать, – сказал Кодзиро, – иначе можно помешаться умом от яда, который бывает на собачьих зубах. Собака странно вела себя последнее время.
   Пока Кодзиро думал, что бы предпринять для первой помощи, Акэми наморщила лоб, откинула голову и запричитала:
   – Сойти с ума! Прекрасно! Этого я и хочу! Немедленно и навсегда!
   – Что вы? – заикаясь, пробормотал Кодзиро. Не теряя времени, он склонился над ней и стал высасывать кровь из раны. Выплюнув кровь на пол, он вновь припал к ране, пока щеки не раздулись от переполнившей рот крови.
 
   К вечеру Тандзаэмон вернулся после дневных трудов.
   – Я вернулся, Акэми, – сказал он, войдя в храм. – Не скучала без меня? Монах поставил в угол купленные лекарства, еду и кувшин с маслом и продолжил: – Минуту, сейчас зажгу свет.
   Он разжег светильник и увидел, что никого нет.
   – Акэми! – позвал он. – Где ты?
   Его безответная любовь мгновенно перешла в гнев, который сменился чувством одиночества. Сегодняшний день вновь напомнил Тандзаэмону, что ему никогда не бывать молодым, что у него не осталось ни чести, ни надежды. Подумав о дряхлеющей плоти, он смахнул слезу.
   – Я спас ее, заботился о ней, – бубнил он, – а она ушла, не сказав ни слова. Неужели мир всегда жесток? Неужели и она бессердечная? Или подозревает меня в дурных намерениях?
   На постели он обнаружил клочок ткани, оторванный от ее оби. Следы крови на лоскутке пробудили в нем зверя. Ударами ноги он разбросал циновки и вышвырнул лекарство в окно.
   Он проголодался, но не мог заставить себя приготовить еду. Взяв флейту, он вышел на галерею. Он играл больше часа, музыкой заглушая боль разочарований и утраченных надежд. Тандзаэмон понимал, что вожделения и страсти не покинут его до конца дней.
   – Ею обладал другой, – рассуждал он. – Почему я должен быть сдержанным и добродетельным? Что за нужда ночь напролет томиться одному в постели?
   Одна половина Тандзаэмона сожалела о том, что он устоял перед соблазном, другая осуждала блудливые помыслы. Это борение страстей, сотрясавших каждую клетку его тела, Будда называл искушением. Тандзаэмон стремился к душевному очищению, но чем прилежнее были его попытки, тем фальшивее звучала его флейта.
   Из-под галереи показалась голова нищего, который устроился там на ночлег.
   – С какой радости разыгрался на дудке? – спросил он. – Счастье привалило? Если разжился деньгами и купил сакэ, так угости и меня.
   Нищий был калекой и с точки зрения Тандзаэмона жил роскошно.
   – Не знаешь, что случилось с девушкой, которую я привел прошлой ночью?
   – Славная девчонка! Будь я здоров, не упустил бы ее. Вскоре после твоего ухода появился молодой самурай с длинным чубом и здоровенным мечом за спиной. Он забрал девчонку вместе с обезьяной. Первую понес на правом плече, вторую посадил на левое.
   – Самурай с чубом?
   – Ага... До чего хорош собой! Куда красивее нас с тобой. Нищий закатился смехом от собственной шутки.

ИЗВЕЩЕНИЕ

   Сэйдзюро вернулся в школу в скверном настроении. Сунув сокола одному из учеников, он приказал посадить птицу в клетку.
   – Кодзиро не пришел? – спросил Сэйдзюро у ученика.
   – Будет с минуты на минуту, полагаю.
   Сэйдзюро, переодевшись, прошел в комнату для гостей. Напротив, по другую сторону двора, находился большой додзё, закрытый для тренировок с двадцать пятого числа. В течение года в додзё тренировалось более тысячи учеников. Додзё откроется только с началом занятий в Новом году. Дом, обычно наполненный стуком деревянных мечей, сейчас казался пустынным и заброшенным.
   Кодзиро был нужен Сэйдзюро как партнер для тренировки, поэтому Сэйдзюро настойчиво интересовался, вернулся ли гость. Кодзиро не пришел ни в этот, ни на другой день.
   Зато докучали посетители другого рода, которые явились в последний день старого года получить по счетам. К полудню приемная была заполнена торговцами и ростовщиками. Если деловой человек не получит долг сейчас, то ему придется ждать до летнего праздника поминовения Бон. Обычно эта публика держалась услужливо с самураями, но сейчас, когда ее терпению пришел конец, она не церемонилась со знатным должником.
   – Можете заплатить хотя бы часть?
   – Целый месяц твердите про отсутствие то управляющего, то хозяина. До каких пор собираетесь за нос водить?
   – Сколько времени потеряли из-за вас!
   – Старый хозяин был добросовестным человеком. Я бы не настаивал, коли речь шла бы только о долге за вторую половину года, но вы не рассчитались и за первую. Есть неоплаченные счета и за прошлый год.
   Одни нетерпеливо барабанили пальцами по расчетным книгам, другие совали их под нос ученикам. В приемную набились столяры, маляры, торговцы рисом, сакэ, мануфактурой и прочими товарами. Подоспели хозяева чайных, где Сэйдзюро ел и пил в долг. Все было мелочью по сравнению с векселями, которые Дэнситиро тайно от брата выдал ростовщикам под одолженные деньги. Человек шесть ростовщиков сидели с твердым намерением не уходить, пока с ними не рассчитаются.
   – Мы хотим поговорить с учителем Сэйдзюро. Нечего терять время на разговоры с учениками.
   Сэйдзюро отсиживался на задней половине дома и на все вопли отвечал: «Скажите, что меня нет». Дэнситиро в такие дни близко не подходил к собственному дому. Самым неприятным оказалось отсутствие еще одного лица. Гион Тодзи, который ведал хозяйством и казной школы, несколько дней назад исчез вместе с Око, прихватив деньги, собранные во время его поездки в западные провинции.
   Семеро молодых людей под предводительством Уэды Рёхэя вразвалку вошли в приемную. Унизительная для школы картина не сбила спеси с Рёхэя. Его, по обыкновению, распирало от сознания собственной значительности, поскольку он принадлежал к «Десяти меченосцам школы Ёсиоки». Окинув собравшихся грозным взглядом, он спросил:
   – Что здесь происходит?
   Ученик, занимавшийся кредиторами, вкратце изложил суть дела, хотя и без слов все было ясно.
   – И только? – скорчил презрительную мину Рёхэй. – Кучка живоглотов? Какая разница, когда им заплатят? Они в конце концов получат свои деньги. Кто не желает ждать, пусть пройдет в додзё. Я поговорю с ними на своем языке.
   Лица кредиторов вытянулись. Ёсиока Кэмпо был щепетильным в денежных делах да к тому же служил военным наставником сегунов Асикаги. По этой причине поставщики беспрекословно выполняли все заказы дома Ёсиоки, принимая его условия, угождали, давали в долг что угодно и сколько угодно, являлись по вызову в любое время дня и ночи, соглашались со всем, что им говорили. Рано или поздно их покорной услужливости должен был прийти конец. Торговцы разорятся, если позволят себя запугать. Что тогда делать самураям? Неужели они воображают, что сами смогут вести дела?
   Кредиторы в приемной возмущались. Рёхэй выражал безграничное к ним презрение.
   – Быстро по домам! Нечего здесь торчать. Торговцы молчали и не двигались с места.
   – Гоните их взашей! – приказал Рёхэй.
   – Возмутительно, господин!
   – Ничего подобного!
   – Вы поступаете опрометчиво.
   – Кто это сказал?
   – Бессовестно приказывать вышвырнуть нас.
   – Почему вам не уйти по-хорошему? Мы заняты, у нас дела.
   – Мы не обивали бы ваши пороги, коли не последний день года. Нам необходимы деньги, чтобы до конца дня самим расплатиться по обязательствам.
   – Да, плохи ваши дела! Хватит жаловаться, пошли вон!
   – Не имеете права так обращаться с нами!
   – Что-то я заговорился с вами!
   В голосе Рёхэя вновь зазвучала угроза.
   – Отдайте долги, и мы сразу же уйдем.
   – А ну, подойдите сюда! – гаркнул Рёхэй.
   – Кого вы зовете?
   – Всех недовольных.
   – Совсем с ума посходили!
   – Это кто сказал?
   – Я не о вас, господин. Я имел в виду суматоху вокруг.
   – Заткнись!
   Рёхэй, схватив торговца за волосы, вышвырнул его вон через боковую дверь.
   – Есть еще жалобы? – спросил Рёхэй. – Мы не допустим, чтобы всякий сброд толпился у нас, требуя какие-то жалкие гроши. Смотрите у меня! Я запрещу платить вам, пусть даже молодой учитель распорядится вернуть вам деньги.
   Увесистый кулак Рёхэя заставил просителей гурьбой кинуться к выходу. За воротами они дали волю своим чувствам.
   – Вот уж посмеемся, когда на этих воротах появится вывеска «Продается!». Ждать недолго.
   – Они ведь говорят, что не допустят такого позора.
   – Каким способом?
   Довольный, Рёхэй направился на заднюю половину дома. Его распирало от смеха. Вместе с другими учениками он вошел в комнату Сэйдзюро, который молча сидел, склонившись над жаровней.
   – Ты чем-то опечален, молодой учитель? – спросил Рёхэй.
   – Нет, нет! – поспешно отозвался Сэйдзюро, обрадованный приходом самых преданных учеников. – До назначенной встречи остается мало времени.
   – Поэтому мы здесь, – ответил Рёхэй. – Давайте определим место и время и сообщим Мусаси.
   – Да, пожалуй, – неуверенно согласился Сэйдзюро. – Место... Какое выберем место? Может, поле у храма Рэндайдзи к северу от города?
   – По-моему, подходит. День?
   – Когда в городе уберут новогодние украшения, пожалуй.
   – Чем скорее, тем лучше. Нечего давать этому трусу лишнего времени, а то, чего доброго, улизнет.
   – Восьмого?
   – Восьмое – день смерти учителя Кэмпо.
   – Действительно! Девятое? В семь утра? Подходит?
   – Хорошо. Выставим объявление на мосту сегодня вечером.
   – Прекрасно.
   – Ты готов? – спросил Рёхэй.
   – Давно, – ответил Сэйдзюро, у которого не было выбора в ответе. Сэйдзюро не принимал всерьез возможность поражения в поединке с Мусаси. Отец тренировал его с детства. Сэйдзюро ни разу в жизни не проигрывал, даже в поединках с опытными учениками школы, поэтому он даже не задумывался над тем, что молодой и деревенский выскочка может представлять серьезную угрозу.
   В глубине души тем не менее его точил червь сомнения. Временами Сэйдзюро охватывала неуверенность, но он по привычке отмахивался от нее, приписывая минутную слабость неурядицам в личной жизни. Ему не хватало мужества признаться себе в неспособности строго следовать предписаниям «Бусидо». Особенно его тревожила история с Акэми. Со дня происшествия в Сумиёси он пребывал в постоянном волнении. После исчезновения Гиона Тодзи он узнал о безнадежном положении дома Ёсиоки.
   Вернулся Рёхэй с товарищами, неся доску, на которой было написано извещение, адресованное Мусаси.
   – Годится? – спросил Рёхэй.
   Еще не высохшие иероглифы гласили:
 

   «В ответ на вашу просьбу о поединке сообщаю время и место. Место: поле около храма Рэндайдзи. Время: семь часов утра девятого дня первого месяца. Священной клятвой подтверждаю свою явку. Если вы по какой-то причине не выполните обещание явиться, то я оставляю за собой право высмеять вас публично. Если я нарушу нашу договоренность, пусть гнев богов обрушится на мою голову.
    Сэйдзюро Ёсиока Кэмпо II из Киото.
   Совершено в последний день 9 года Кэйтё. Адресовано ронину Миямото Мусаси из Мимасаки».

 
   – Правильно, – сказал Сэйдзюро, прочитав послание.
   Он почувствовал облегчение, потому что жребий был брошен.
   На заходе солнца Рёхэй с доской под мышкой степенно вышагивал к Большому мосту на улице Годзё в сопровождении двоих учеников школы Ёсиоки.
 
   Человек, которому адресовалось извещение, шел в это время по кварталу у подножия горы Ёсида, где жили обедневшие самураи старинных благородных фамилий. Они хранили верность старым традициям, держались скромно в стороне от мирской суеты.
   Мусаси шел от ворот к воротам, читая таблички с именами хозяев. Он остановился посреди дороги, размышляя, стоит ли продолжать поиски. Он искал тетку, сестру матери, единственную, кроме Огин, родственницу, оставшуюся у него. Тетка была замужем за самураем, состоявшем на службе у дома Коноэ за небольшое жалованье. Мусаси полагал, что нетрудно будет найти их дом у подножия горы Ёсида, но дома здесь не отличались один от другого. Маленькие домики, окруженные деревьями, ворота наглухо закрыты, как раковины моллюсков. На многих отсутствовали именные таблички. Мусаси потерял надежду найти тетку, поэтому даже не расспрашивал редких прохожих.
   «Вероятно, переехали, – подумал он. – Нет смысла искать».
   Мусаси повернул к центру города. Сгущались сумерки. Сквозь прозрачную дымку светились огни новогодних базаров. До Нового года оставались считанные часы, но в центре кипела деловая жизнь.
   Мусаси взглянул на проходившую мимо женщину, поняв вдруг, что это его тетка, которую он не видел со дня смерти отца, Мунисая. Ее внешность напомнила образ матери, который Мусаси сохранил в глубине памяти. Сделав несколько шагов за женщиной, он окликнул ее:
   – Тетушка!
   Женщина подозрительно уставилась на него. На утомленном от постоянных забот лице мелькнуло удивление.
   – Ты Мусаси, сын Мунисая? – спросила она.
   Он удивился, почему тетка назвала его Мусаси, а не Такэдзо. Он изумился, почувствовав, что тетка не расположена к нему, как к дорогому гостю.
   – Да, я Такэдзо из дома Симмэн, – ответил он.
   Обычных в таких случаях причитаний и восклицаний «какой ты стал большой» или «как ты изменился» не последовало. Тетка строго и холодно смотрела на Мусаси.
   – Зачем явился? – спросила она.
   – У меня нет к вам особого дела. Оказался в Киото и решил навестить вас.
   Глядя на глаза, прическу тетки, Мусаси подумал: будь его мать жива, она походила бы на сестру, говорила бы тем же голосом.
   – Навестить меня? – В голосе тетки звучало недоверие.
   – Да. Простите, что без предупреждения.
   Тетка махнула рукой, показывая, что разговор окончен.
   – Что ж, меня ты увидел, нет нужды идти за мной. Ступай своей дорогой!
   Неожиданно холодный прием поразил Мусаси.
   – Почему вы отсылаете меня, едва увидев? Конечно, я уйду, если вам угодно, но чем я провинился? Если я совершил что-то плохое, так скажите мне в глаза.
   Тетка ушла от прямого вопроса.
   – Коль скоро ты здесь, зайдем к нам, поздороваешься с дядей. Не обижайся, если услышишь от него неприятные слова. Сам знаешь, какой он человек. Мне бы не хотелось, чтобы ты ушел от нас с тяжелым сердцем.
   «И на том спасибо», – подумал Мусаси.
   Тетка, оставив племянника в передней, пошла сообщить мужу о госте. Из-за фусума донесся низкий бас Мацуо Канамэ, страдавшего одышкой.
   – Сын Мунисая? Я знал, что он рано или поздно заявится. Как, уже здесь? И ты впустила его в дом без моего разрешения?
   Не вытерпев, Мусаси позвал тетку, чтобы попрощаться. Фусума раздвинулась, и показался Канамэ. Лицо его выражало безграничное презрение, брезгливость, которую питают городские жители к деревенской родне. Так смотрели бы на забредшую в дом корову, истоптавшую грязными копытами татами.
   – Ты зачем здесь? – спросил Канамэ.
   – Оказался в Киото и решил справиться о вашем здоровье.
   – Ложь!
   – Почему?
   – Можешь сочинять сколько угодно, но я знаю все о твоих проделках. Натворил бед в Мимасаке, восстановил всех против себя, запятнал честь дома, а потом сбежал. Скажешь, не правда?
   Мусаси от неожиданности лишился дара речи.
   – И тебе хватает наглости заявляться к родственникам?
   – Я сожалею о своих ошибках, – произнес Мусаси, – но я дал обет искупить вину перед предками и односельчанами.
   – Вряд ли ты сможешь когда-нибудь вернуться на родину. Впрочем, мы пожинаем то, что посеяли. Дух Мунисая, наверное, рыдает.
   – Я загостился у вас. Мне пора идти, – сказал Мусаси.
   – Нет, подожди! – сердито возразил Канамэ. – Лучше оставайся у нас. Шатаясь по округе, неминуемо попадешь в беду. Сварливая старуха из дома Хонъидэн более полугода бродит здесь. Недавно несколько раз заходила к нам. Расспрашивала, был ли ты у нас, пыталась узнать, где тебя найти. Она кипит от ненависти.
   – Осуги была у вас?
   – Представь себе. Она много порассказала о тебе. Не будь ты родственником, я бы связал тебя и выдал ей, но сейчас... Ладно, оставайся пока. Уйдешь поздно ночью, нам так будет спокойнее.
   К несчастью, они поверили каждому слову Осуги. Чувство безысходного одиночества охватило Мусаси. Он сидел, молча уставившись в пол. Тетка, пожалев его, велела пройти в другую комнату и поспать там.
   Мусаси тяжело опустился на циновку. Он вновь осознал, что может рассчитывать только на себя. Он подумал, что родные так суровы только потому, что он был им кровным родственником. Несколько минут назад он хотел уйти из дома, но сдержал гнев, признав, что родственники не без основания сомневались в его порядочности.
   Мусаси по-прежнему был неискушен в оценке людей. Будь он богат и знаменит, ему бы оказали иной прием. Он свалился как снег на голову, в драном, грязном кимоно да еще под Новый год. Неудивительно, что родственники не расточали теплых чувств.
   Вскоре Мусаси убедился в этой незамысловатой истине. Он лежал, простодушно полагая, что его позовут есть. До него доносился запах еды и звон посуды из кухни, но никто и не заглянул в его комнату. Жаровня не грела, огонь в ней едва теплился. Мусаси решил, что голод и холод – дело второстепенное, главное – хорошо выспаться. Он тут же погрузился в сон.
   Мусаси проснулся через четыре часа под звон храмовых колоколов, провожавших старый год. Сон освежил его. Мусаси упруго вскочил, усталости как не бывало. Голова была ясной.
   Огромные колокола ритмично гудели над городом и предместьями, • знаменуя окончание тьмы и славя наступление света. Сто восемь ударов колокола по числу человеческих заблуждений и искушений призывали мужчин и женщин поразмыслить о суетности земных устремлений.
   Мусаси думал, кто в эту ночь мог бы с чистым сердцем сказать себе: «Я поступал правильно. Делал то, что положено, и ни о чем не сожалею»? Каждый удар колокола отзывался угрызением совести в душе Мусаси. Все, совершенное им в уходящем году, казалось ему неправильным. То же можно сказать о прошлом и позапрошлом годах. Он не прожил ни года, ни дня без сожалений о допущенных ошибках.
   Мир в представлении Мусаси устроен так, что люди неминуемо раскаиваются в содеянном. Например, мужчины женятся, чтобы прожить с избранницей всю жизнь, но потом забывают о женах. Женщинам простительно непостоянство взглядов. От них редко услышишь жалобу, а мужчины без конца сетуют на жизнь. Мусаси слышал много историй о том, как мужчины выбрасывали своих жен, как старые, непригодные сандалии.
   У Мусаси не было семейных забот, но он поддавался искушениям, страдая от собственной слабости. Вот и сейчас он сожалел, что пришел в дом тетки. «Я не могу сбросить путы зависимости от других, – сокрушался он. – Сколько раз твердил себе, что следует прочно стоять на земле, полагаясь лишь на себя. И вдруг я начинаю надеяться на кого-то. Наивная глупость! Я знаю, что мне делать! – осенило его. – Напишу себе предписание».
   Мусаси развязал дорожный мешок и достал оттуда пачку скрепленных листков, служивших ему записной книжкой. В нее он заносил мысли, приходившие ему в голову во время странствий, наставления Дзэн, заметки по географии, замечания о собственных недостатках и порой зарисовки необычных предметов. Раскрыв книжку, Мусаси положил перед собой кисть и задумался. Затем написал: «Никогда ни о чем не сожалеть».
   Мусаси нередко сочинял подобные предписания, но заметил, что от одного писания проку мало. Их надо было повторять ежедневно, утром и вечером, как молитву, поэтому он подбирал выражения, которые легко запомнить и читать как стихи.
   Мусаси посмотрел на иероглифы и изменил формулировку. «Не буду сожалеть по поводу моих действий». Мусаси, несколько раз повторив выражение, остался недоволен. Он написал третий вариант: «Не делать ничего, о чем потом пришлось бы сожалеть». Выражение понравилось Мусаси. Он отложил кисть. Две первые искажали мысль, которую Мусаси хотел выразить. Их можно толковать так, что он не будет сожалеть о своих действиях, не разбирая, правильные они или неправильные. Третья формулировка подразумевала решимость Мусаси поступать лишь так, чтобы потом не испытывать угрызений совести.
   Мусаси повторил предписание, сознавая, что не достигнет поставленной цели, пока полностью не дисциплинирует разум и волю. Он должен стремиться к тому, чтобы не совершать ничего, в чем пришлось бы раскаиваться. «Когда-нибудь я достигну совершенства», – поклялся Мусаси, словно бы вгоняя клин себе в сердце.
   Фусума за спиной Мусаси отодвинулась, в комнату заглянула тетка. Дрожащим голосом она прошептала:
   – Я так и знала! Словно предчувствовала, что не следует тебя здесь оставлять. Случилось то, чего я так боялась. Явилась Осуги и заметила в прихожей твои сандалии. Она убеждена, что ты в доме, и требует расправы над тобой. Слышишь ее голос? Мусаси, придумай что-нибудь!
   – Осуги? Здесь?
   Мусаси не верил своим ушам, но до его слуха доносился хриплый голос Осуги, которая что-то говорила Канамэ в привычной надменной манере.
   Осуги появилась с последними ударами полуночных колоколов, когда тетка Мусаси собиралась идти к колодцу, чтобы набрать свежую воду на первый день Нового года. Тетка перепугалась, что дело дойдет до крови, и весь Новый год будет испорчен.
   – Уходи поскорее! – торопила она Мусаси. – Дядя убеждает Осуги, что тебя здесь нет, он ее задержит. Постарайся выскользнуть незаметно.
   Подобрав мешок и шляпу Мусаси, она пошла к черному входу, где были приготовлены его кожаные носки и соломенные сандалии. Обуваясь, Мусаси робко спросил:
   – Не хочу беспокоить вас, тетушка, но не дадите ли вы мне миску супа? С вечера ни крошки во рту.
   – Нашел время для еды! Вот, возьми и до свидания! – Тетка протянула Мусаси пять рисовых колобков на белой бумаге.
   – Благодарю вас, прощайте! – сказал он.
   В первый день радостного новогоднего праздника Мусаси с тяжелым сердцем шел по холодному и темному переулку. Он походил на зимнюю птицу с полинявшим оперением, устремленную в ночное небо. Мусаси продрогло кончиков ногтей, до корней волос. Белое облако пара, вырывавшееся изо рта, оседало морозным инеем на щеках.
   – Ну и мороз! – невольно вырвалось у Мусаси. – В аду и то теплее! Обычно Мусаси не мерз. Почему ему так нестерпимо холодно в это раннее утро? Он сам нашел ответ: «Я не замерз снаружи. Это внутренний холод. Не контролирую себя должным образом. Все еще тянусь к теплой плоти, как младенец, и готов в любую минуту расчувствоваться. Я жалею себя, потому что одинок, и завидую людям в теплых домах. В глубине души я низкий и подлый. Почему я не благодарю судьбу за независимость, за возможность идти туда, куда глаза глядят? Почему забываю о своих идеалах и гордости?»
   Рассуждения о свободе согрели Мусаси, его дыхание разгорячилось, тепло струилось в пальцах ног.
   «Странник без идеалов, без чувства благодарности за собственную свободу – жалкий нищий! Разница между нищим и великим Сайге сокрыта в глубине их сердец».
   Мусаси вдруг заметил, что идет по белому битому льду. Он вышел к реке Камо, промерзшей у берегов. Заря на востоке еще не занималась, небо и река казались черными. Мусаси остановился. Он пришел сюда по ночному городу от горы Ёсида, но теперь ноги отказывались повиноваться ему. Сложив в кучу под дамбой ветки, кору, все, что могло гореть, он достал огниво. Немалый труд и упорство требовались для того, чтобы загорелся первый язычок пламени. Сначала занялись сухие листья, потом тонкие веточки, и наконец заплясали языки пламени. Раздуваемые ветром, они готовы были опалить сидевшего рядом человека.
   Мусаси достал рисовые колобки-моти, полученные от тетки, и один за другим поджарил их на огне. Запах подрумяненных колобков унес Мусаси в детство, на новогодние праздники. Колобки были пресные, без начинки. Мусаси жевал их, наслаждаясь вкусом белого риса. «И у меня праздник!» – бодро подумал он. Согревшись и поев, Мусаси повеселел.
   «Хороший Новый год. Небеса даруют каждому праздник, посылая даже мне, страннику, рисовые колобки. Я могу поднять чарку вместе с рекой Камо, а тридцать шесть вершин Хигасиямы служат мне праздничным украшением. Нужно искупаться и чистым встретить первые лучи солнца».
   Раздевшись, Мусаси зашел в воду и долго плескался, как громадная птица.
   Он стоял на берегу, яростно растираясь, когда первые лучи солнца, пробившись сквозь облака, ласково коснулись его спины. Он оглянулся на костер и на дамбе увидел еще одного странника, приведенного сюда судьбой, – Осуги.
   – Вот он! Наглец! – завопила старуха, заметив Мусаси. Она была вне себя от нахлынувших на нее радости и страха. Горло пересохло, тело дрожало. Осуги опустилась на землю под невысокой сосной. – Сбылось! – ликовала она. – Наконец я добралась до него! Дух Гона привел меня сюда.
   В мешочке, привязанном к оби, Осуги носила кусочек кости и прядь волос дядюшки Гона. Она каждый день беседовала с покойным. «Гон, – говорила Осуги, – ты ушел, но я не чувствую одиночества. Ты был рядом, когда я поклялась не возвращаться в деревню, пока не накажу Мусаси и Оцу. Ты и сейчас со мной. Ты умер, но твой дух сопровождает меня. Мы навеки останемся вместе. Внимательно следи за мной сквозь могильную траву. Мусаси не уйдет от возмездия!»