Ёсикава Эйдзи. Десять меченосцев (Миямото Мусаси)

   Метрах в восьмистах от храма по обоим берегам реки Аида сплошным ковром цвели весенние цветы. Оцу сняла корзину и начала быстро под самый корень срезать цветы. Вокруг порхали бабочки.
   Прошло некоторое время. Такуан предался размышлениям.
   – Как здесь спокойно, – вздохнул он. Его голос звучал по-детски наивно и одновременно благоговейно. – Если мы можем жить в цветущем раю, то почему предпочитаем плакать, страдать, бросаться в омут страстей и гнева, терзать себя адским огнем? Надеюсь, Оцу, что хотя бы ты избежишь этих напастей.
   Оцу, деловито наполняя корзину цветами рапса, весенними хризантемами, ромашками, маками, фиалками, ответила:
   – Такуан, чем читать проповеди, ты бы лучше отогнал пчел. Такуан, сокрушенно покачав головой, вздохнул:
   – Я не о пчелах, Оцу. Я просто пытаюсь донести до тебя учение Будды о предназначении женщины.
   – Какое тебе дело до женской участи?
   – Ты заблуждаешься. Я – священнослужитель и обязан заглядывать в души людей. Согласен, это хлопотное занятие, но не менее полезное, чем ремесло купца, ткача, плотника или самурая. Оно существует, поскольку в нем есть потребность.
   Оцу смягчилась:
   – Ты прав, вероятно.
   – Так уж случилось, что уже три тысячи лет священнослужители не ладят с женской половиной человечества. Буддизм учит, что женщина – это зло. Она – враг, посланец ада. Я потратил годы на то, чтобы изучить буддийские сутры, поэтому меня не удивляют наши постоянные ссоры с тобой.
   – Почему твое священное писание считает женщин злом?
   – Они обманывают мужчин.
   – Разве мужчины не обманывают женщин?
   – Но... Будда был мужчиной.
   – Хочешь сказать, будь Будда женщиной, все было бы наоборот?
   – Конечно нет! Как демон может стать Буддой?
   – Такуан, это бессмыслица!
   – Если бы религиозные учения основывались на здравом смысле, отпала бы нужда в пророках, их толкующих.
   – Ты опять за свое, выворачиваешь все наизнанку в свою пользу.
   – Типично женский ход! Зачем переходить на конкретного человека?
   Оцу выпрямилась, не скрывая, что она безмерно устала от бесполезного разговора.
   – Такуан, хватит! У меня нет настроения шутить.
   – Умолкни, женщина!
   – Да ведь это ты без умолку говоришь!
   Такуан закрыл глаза, словно набираясь терпения.
   – Позволь мне объяснить. Когда Будда был молод, он сидел под деревом Бодхи, а демоницы искушали его день и ночь. Вполне естественно, что женщин он считает исчадием зла, но, будучи безмерно милосердным, он под конец жизни все-таки принял несколько женщин в число своих учеников.
   – От мудрости или по старческому слабоумию?
   – Не богохульствуй! – строго остановил Такуан. – Не забывай, что мудрец Нагарджуна ненавидел, – я хочу сказать, боялся женщин не меньше, чем Будда. Но и он воздал хвалу четырем женщинам: послушной сестре, любящей супруге, хорошей матери и покорной служанке. Он не уставал хвалить их добродетели и советовал мужчинам брать их в жены.
   – Послушные сестры, любящие супруги, хорошие матери, покорные служанки... Все, чтобы угождать мужчинам.
   – Вполне естественно. В отличие от Японии, в древней Индии мужчин почитали больше, чем женщин. Я хотел бы, чтобы ты вняла совету Нагарджуны женщинам.
   – Какому?
   – Он говорил: женщина, избери спутником жизни не мужчину...
   – Ерунда!
   – Позволь договорить! Он говорил: женщина, избери спутником жизни истину.
   Оцу недоуменно взглянула на Такуана.
   – Не понимаешь? – всплеснул руками Такуан. – Избрать спутником жизни истину означает, что ты должна полюбить не простого смертного, а устремиться к вечному.
   – Но, Такуан, – нетерпеливо перебила Оцу, – что такое истина? Такуан бессильно опустил руки и уставился в землю.
   – Давай подумаем, – произнес он. – Я сам не очень знаю. Оцу рассмеялась, но Такуан не рассердился.
   – В одном я уверен, – сказал он. – В твоем случае истина означает, что ты не должна стремиться уехать в город и нарожать там слабых, худосочных детей. Тебе следует остаться в родной деревне и воспитать здоровое крепкое потомство.
   Оцу в нетерпении подняла серп.
   – Такуан, – с ноткой отчаяния проговорила она, – ты пришел помогать мне или болтать?
   – Конечно, помогать, поэтому я здесь.
   – Тогда заканчивай проповеди и берись за серп!
   – Что ж, хорошо, – ответил он, притворившись обиженным. – Раз ты отказываешься от моего духовного руководства, я не буду навязываться.
   – Ты поработай, а я пока сбегаю к Огин. Она обещала сегодня закончить оби, который я хочу надеть завтра.
   – Огин? Сестра Такэдзо? По-моему, я ее видел. Это она приходила как-то вместе с тобой в храм?
   Такуан бросил серп и сказал:
   – Я пойду с тобой.
   – В таком виде?
   Такуан сделал вид, что не заметил вопроса.
   – Может, чаем угостит. Я умираю от жажды, – сказал он.
   Устав спорить с монахом, Оцу слабо кивнула в ответ, и они отправились вдоль реки.
   Огин было лет двадцать пять – возраст не юный, но она была все еще хорошенькой. Дурная слава ее брата отпугивала женихов, но многие сватались к ней. Вкус и хорошее воспитание Огин проявлялись во всем. Она отказывалась от предложений под тем предлогом, что ей надо вывести брата в люди.
   Дом, в котором жила Огин, был построен ее отцом Мунисаем, когда тот еще руководил военной подготовкой в клане Симмэн. За его заслуги ему была оказана честь носить фамилию Симмэн. Дом, окруженный высокой глинобитной стеной на каменном основании, стоял на берегу реки и был слишком велик для скромного провинциального самурая. Сейчас дом утратил былое величие. Крыша поросла диким ирисом, а стены додзё, где в свое время Мунисай обучал боевым искусствам, были заляпаны пометом ласточек, поселившихся под стрехой.
   Мунисай, впав в немилость, потерял положение и умер в бедности, что нередко случалось в то смутное время. После его смерти слуги оставили дом, но многие время от времени заходили, поскольку были жителями Миямото. Они приносили свежие овощи, прибирали в нежилых комнатах, наполняли кувшины водой, разметали дорожки и оказывали Огин другие услуги. Они любили поболтать с дочерью Мунисая.
   Услышав скрип калитки, Огин, сидевшая за шитьем в задней комнате, решила, что это кто-то из бывших слуг. Когда Оцу с ней поздоровалась, она вздрогнула от неожиданности.
   – Ты напугала меня! – сказала Огин. – Я заканчиваю твой пояс. Он тебе нужен завтра для храмовой церемонии?
   – Прости меня, Огин, за хлопоты. Я должна была сшить его сама, но очень занята в храме.
   – Рада тебе помочь. Надо же чем-то заниматься. Без работы я начинаю тосковать.
   Оцу вдруг обратила внимание на домашний алтарь. В нем на маленькой тарелке теплилась свеча, освещавшая две темные таблички с тщательно выписанными иероглифами. Перед поминальными табличками стояли вода и цветы. Надписи гласили:
   «За упокой души Симмэна Такэдзо, 17-ти лет.
   За упокой души Хоньидэна Матахати, того же возраста».
   – Огин, – с тревогой спросила Оцу, – ты получила известие об их смерти?
   – Нет... но чего же ждать? Я смирилась с этой мыслью. Они, конечно, погибли в Сэкигахаре.
   Оцу энергично замотала головой.
   – Не говори так! Накличешь беду. Они живы, я знаю. Я уверена, что они на днях появятся!
   Огин не отрывалась от шитья.
   – Ты видишь во сне Матахати? – мягко спросила она.
   – Постоянно. А что?
   – Значит, его уже нет в живых. Я тоже все время вижу во сне брата.
   – Огин, не говори так!
   Подбежав к алтарю, Оцу выхватила поминальные таблички.
   – Я их выброшу, они предвестники беды!
   Оцу задула свечу. Слезы катились по ее щекам. Схватив цветы и воду, она побежала на веранду и забросила цветы подальше в сад, а воду выплеснула. Вода угодила прямо на голову Такуану, который ждал внизу.
   – Ой, холодно! – завопил он, вскакивая и вытирая голову покрывалом. – Ты что? Я пришел попить чаю, а не купаться!
   Оцу рассмеялась, и на глазах у нее снова появились слезы, но теперь она плакала уже от смеха.
   – Прости, Такуан, я тебя не видела. – Она вынесла чай, чтобы загладить вину.
   Огин, выглянув на веранду, спросила:
   – Кто это?
   – Странствующий монах, он живет при храме. Тот самый, который не моется. Мы с тобой однажды его видели. Он лежал на солнцепеке и что-то внимательно изучал на земле. Когда мы спросили, что он делает, он ответил, что наблюдает поединок двух блох. Сказал, что выдрессировал блох, и теперь они его развлекают.
   – Вот кто!
   – Он самый. Зовут его Такуан Сохо.
   – Странный человек.
   – Мягко говоря.
   – Что это на нем? Совсем не похоже на монашеское облачение.
   – Покрывало для постели.
   – Покрывало? Он и вправду шутник! Сколько ему лет?
   – Говорит, что тридцать один, но иногда я чувствую себя его старшей сестрой. Он такой глупый! Один служитель храма говорил мне, что Такуан – примерный монах, несмотря на его внешний вид.
   – Вполне возможно. Трудно судить о человеке по его внешности. Откуда он?
   – Он родился в провинции Тадзима и начал готовиться к монашеской жизни с десяти лет. Четыре года спустя был принят в храм школы Риндзай. Затем он поступил в учение к монаху из храма Дайтокудзи и проделал с ним путь до Киото и Нары. Позднее он учился у Гудо из Месиндзи, Итто из Сэннана и прочих мудрецов. Он потратил на учебу долгие годы.
   – Может быть, поэтому в нем есть что-то необычное.
   – Он был определен в приход Нансодзи и императорским указом назначен настоятелем Дайтокудзи, – продолжала Оцу. – Оттуда он сбежал через три дня. Никто не знает причины, сам же он никогда не рассказывает о своем прошлом.
   Огин только покачала головой.
   – Говорят, что знаменитые военачальники, такие, как Хосокава, и аристократы вроде Карасумару убеждали его оставить бродячий образ жизни, – продолжала Оцу. – Они даже предлагали построить для него храм и пожертвовать на его содержание, но Такуан не проявил интереса к этим проектам. Он говорит, что предпочитает скитаться по стране, как нищий, и иметь в друзьях только блох. По-моему, он немного тронутый.
   – Может быть, мы тоже кажемся ему странными.
   – Он так и говорит.
   – Он надолго здесь?
   – Никто не знает. Неожиданно появляется и внезапно исчезает. Из-за веранды раздался голос Такуана:
   – Я слышу каждое ваше слово!
   – Мы дурного не говорим! – бойко отозвалась Оцу.
   – Можете говорить плохо, если это доставляет вам удовольствие. Кстати, могли бы предложить мне печенье к чаю.
   – Вот видишь, – сказала Оцу, – он всегда такой.
   – Что ты имеешь в виду? – не унимался Такуан, смеясь одними глазами. – Посмотри на себя. С виду – мухи не обидит, на деле – в сотни раз бессердечнее меня.
   – Неужели? Почему это я бессердечная?
   – Ты бросила меня здесь одного, дав пустой чай. Ты думаешь только о своем пропавшем женихе.
 
   Колокола звонили в храмах Дайсодзи и Сипподзи. Они начали на заре и сейчас, после полудня, время от времени возобновляли перезвон. Утром бесконечная вереница прихожан потянулась в храм – девушки, подпоясанные красными оби, жены торговцев, предпочитавшие более сдержанные тона, Старухи в темных кимоно, тянущие за руку внуков. Маленький зал в Сипподзи был полон народу. Молодые люди не столько молились, сколько искали глазами Оцу.
   – Она здесь, – сообщил один.
   – Еще красивее стала, – добавил другой.
   Посреди зала стоял миниатюрный храм, крыша которого была покрыта лимонными листьями, а колонны обвиты полевыми цветами. Внутри «Храма Цветов», как его здесь называли, помещалась статуя Будды, одной рукой указывающая на небо, другой – на землю. Статуя была помещена на плоское глиняное блюдо, и прихожане вереницей . шедшие к статуе, поливали ее сладким чаем из бамбуковой ложки. Такуан, стоя рядом, наполнял бамбуковые трубки богомольцев священным бальзамом, который те уносили с собой на счастье. Такуан призывал не скупиться на пожертвование:
   – Храм наш беден, пожертвуйте, сколько можете! Особенно богатые. Я знаю, кто из вас не бедствует – богатые носят тонкие шелка и расшитые оби. У вас полно денег. Столько же у вас забот! В тысячу раз переплатите за чай, и ваши заботы станут в тысячу раз легче.
   Оцу в новом оби сидела за черным лакированным столиком по другую сторону «Храма Цветов». Ее порозовевшее лицо походило на окружавшие ее цветы. Оцу писала заклинания на пятицветной бумаге, ловко орудуя кистью, которую макала в тушечницу, покрытую лаком с золотой россыпью. Текст был таким:

 
В лучший из дней —
Восьмой день четвертого месяца —
Быстро и справедливо покарай
Тех насекомых,
Которые жрут урожай.
 

   С незапамятных времен в здешних местах бытовало поверье, что эти незамысловатые стихи, повешенные на стене, спасут не только от вредителей полей, но и от болезней и других напастей. Оцу писала их уже в сотый раз, так что рука начала дрожать и иероглифы получались не очень красивыми.
   Оторвавшись на минутку от листа, она окликнула Такуана:
   – Перестань грабить людей! Требуешь слишком много.
   – Я обращаюсь к тем, кто много имеет. Для них деньги – обуза. Милосердие в том, чтобы избавить их от этой обузы, – отвечал Такуан.
   – Если следовать твоей логике, то каждый воришка – святой. Такуан был слишком занят, чтобы отвечать.
   – Спокойнее, спокойнее! – увещевал он напиравшую толпу. – Не толкайтесь, встаньте в очередь, я всем дам возможность облегчить карманы!
   – Эй, монах! – крикнул молодой парень, которого только что отругали за то, что он расталкивал людей локтями.
   – Ты имеешь в виду меня? – спросил Такуан.
   – Вот именно. Велишь нам стать в очередь, а сам пропускаешь женщин вперед.
   – Мне, как и любому мужчине, нравятся женщины.
   – Ты, верно, один из тех развратных монахов, о которых ходит дурная молва.
   – Довольно, головастик! Думаешь, я не знаю, почему ты здесь? Совсем не для того, чтобы поклониться Будде или взять домой заклинание. Пришел поглазеть на Оцу. Разве не так? Между прочим, ты не добьешься успеха у женщин, если будешь жадничать.
   Оцу покраснела.
   – Прекрати, Такуан! – взмолилась она. – Замолчи! Не выводи меня из терпения!
   Оцу отвела глаза от письма и взглянула на толпу, чтобы передохнуть. Неожиданно мелькнувшее лицо заставило ее выронить кисть. Она вскочила, едва не опрокинув столик, но человек уже исчез в толпе, словно рыба в море. Забыв обо всем на свете, она бросилась к храмовым воротам с криком «Такэдзо!».

МЕСТЬ СТАРОЙ ВДОВЫ

   Семья Матахати, Хонъидэн, принадлежала к сельской верхушке, которая составляла часть сословия самураев, но одновременно работала на земле. Главой семейства была мать Матахати Осуги, невероятно упрямая женщина. Ей было около шестидесяти, но она ежедневно выходила в поле вместе с членами семьи и работниками и трудилась не меньше их. Во время сева она брала в руки мотыгу, во время жатвы молотила на току ячмень. Когда наступала темнота и нельзя было больше работать в поле, она всегда находила какое-то другое занятие, нужное для хозяйства. Чаще всего это были ветки шелковицы, под которыми Осуги почти не было видно. Она взваливала их себе на спину и тащила домой. По вечерам она ухаживала за шелковичными червями.
   После полудня в день Праздника цветов Осуги работала в шелковичной рощице. К ней прибежал, шмыгая носом, ее босоногий внук.
   – Где ты был, Хэйта, в храме? – строго спросила Осуги. -Угу.
   – Видел Оцу?
   – Угу. На ней красивый пояс, она помогала проводить праздник.
   – Принес бальзам и заклинание от вредителей?
   – Нет.
   Глаза старухи, обычно тонувшие в морщинах, гневно сверкнули:
   – Почему?
   – Оцу велела, чтобы я бежал домой. Она сама придет и все расскажет.
   – Что расскажет?
   – Она видела Такэдзо, который живет за рекой. Заметила его на празднике.
   У Осуги перехватило дыхание.
   – Она правда так сказала, Хэйта?
   – Да, бабушка.
   Крепкое тело старухи разом обмякло, в глазах заблестели слезы. Она медленно повернулась, словно ожидая увидеть за спиной сына. Никого не увидев, она резко скомандовала:
   – Хэйта, оставайся здесь и обрывай листья шелковицы.
   – Ты куда?
   – Домой. Если Такэдзо вернулся, должен прийти и Матахати.
   – Я с тобой!
   – Нет, делай, как тебе говорят.
   Старуха торопливо ушла, оставив внука одного. Деревенский дом, окруженный корявыми дубами, был достаточно велик. Осуги прямиком направилась к амбару, где работали ее дочь и несколько работников. Еще издали она взволнованно закричала:
   – Матахати пришел? Он здесь?
   Находившиеся в амбаре уставились на старуху как на сумасшедшую. Наконец один из крестьян сказал «нет», но Осуги словно не слышала ответа. Она была слишком возбуждена. Все продолжали непонимающе смотреть на нее, и старуха, обозвав их болванами, пересказала слова Хэйты, добавив, что если пришел Такэдзо, то должен вернуться и Матахати. Затем, снова взяв утраченные на мгновение бразды правления в свои руки, она разослала всех в поисках Матахати. Сама же осталась дома, и как только раздавались шаги у дома, Осуги выбегала навстречу, надеясь увидеть сына.
   Вечером, все еще не потеряв надежды, она зажгла свечку перед табличками с именами предков мужа. Она сидела перед ними, погруженная в молитву, неподвижная, как изваяние. Все отправились на поиски Матахати, поэтому в доме некому было приготовить еду. Когда наступила ночь, Осуги поднялась со своего места и, как во сне, медленно побрела от дома к воротам. Она долго стояла под покровом темноты, все еще ожидая сына. Бледная луна светила сквозь ветви дуба, горы были окутаны туманом. Сладковатый запах цветущих груш плыл в воздухе.
   Чувство времени покинуло Осуги. Вдруг она заметила, как кто-то идет по дальней кромке грушевого сада. Различив силуэт Оцу, Осуги позвала ее, и девушка подбежала, шлепая намокшими сандалиями.
   – Оцу, мне сказали, что ты видела Такэдзо. Это правда?
   – Да, я уверена, это был он. Я его заметила в толпе перед храмом.
   – А Матахати не видела?
   – Нет. Я выбежала к Такэдзо, но он скрылся, как испуганный кролик. Мы только встретились глазами, и он тут же исчез. Он всегда был немного странным, но я не могу понять, почему он исчез.
   – Убежал? – озадаченно спросила Осуги. Она задумалась, и чем больше она думала, тем сильнее ее стали одолевать подозрения. Ей стало ясно, что ненавистный Симмэн, этот бандит Такэдзо, который заманил ее дорогого Матахати на войну, затевает недоброе. – Негодяй! – произнесла Осуги с угрозой в голосе. – Наверняка он где-то бросил Матахати умирать, а сам пробрался домой, живой и невредимый. Трус!
   Осуги затряслась от гнева.
   – От меня ему не спрятаться! Оцу сохраняла спокойствие.
   – Он на это не способен. Если бы он и оставил где-нибудь Матахати, то обязательно передал бы от него весточку или что-то на память.
   Поспешные обвинения старухи неприятно поразили Оцу. Осуги поверила в вероломство Такэдзо. Не Дослушав Оцу, она направилась к дому.
   – Почтеннейшая... – ласково позвала Оцу.
   – Что? – резко отозвалась Осуги.
   – Если мы зайдем к Огин, то найдем там Такэдзо. Старуха приостановилась.
   – Ты права! Она его сестра. Во всей деревне ему не к кому больше пойти.
   – Тогда пойдемте!
   – С какой стати я должна к ней идти? – нерешительно сказала Осуги. – Она знает, ее брат утащил моего сына на войну, но ни разу не сочла нужным извиниться или вежливо проведать меня. Сейчас, когда Такэдзо вернулся, она даже не сообщила. Нет, не понимаю, почему я первой должна идти на поклон. Это унизительно. Я подожду ее здесь.
   – Но сегодня особый случай, – возразила Оцу. – Нам важно как можно скорее повидать Такэдзо. Мы должны узнать, что произошло. Пожалуйста, пойдемте! Вам ничего не придется делать, я сама все улажу.
   С неохотой Осуги согласилась. Разумеется, она жаждала узнать все, как и Оцу, но скорее умерла бы, чем обратилась с просьбой к Симмэнам.
   До дома Огин было минут двадцать ходьбы. Как и семейство Хонъидэн, Симмэны принадлежали к сельской знати, и оба дома вели свое происхождение от рода Акамацу. Разделенные рекой, оба дома молча признавали право друг друга на существование, но этим их отношения и ограничивались.
   Главные ворота усадьбы Огин оказались запертыми. Ни лучика света не пробивалось из дома сквозь разросшийся сад. Оцу направилась к задним воротам, но Осуги не двинулась с места.
   – Главе семейства Хонъидэн не пристало входить в дом Симмэнов с черного входа! – заявила Осуги. – Это унизительно.
   Оцу пошла одна. Через некоторое время у ворот зажегся свет, и Огин вышла встретить старую женщину, которая вдруг из простой женщины, каждый день ломавшей спину в поле, превратилась в чинную даму, соблюдающую все тонкости этикета.
   – Прошу извинить за причиненное беспокойство в столь поздний час, но мое дело не терпит отлагательств. Очень мило с вашей стороны выйти и встретить меня.
   Быстро пройдя мимо Огин в дом, Осуги уселась на самое почетное место в комнате перед нишей-токонома, словно была посланцем богов. Сидя на фоне свитка, исписанного иероглифами, букета икэбаны, Осуги снисходительно выслушала приветственные слова Огин.
   После завершения формальностей Осуги немедленно перешла к делу. Стерев с лица искусственную улыбку, старуха зло уставилась на Огин:
   – Мне сказали, что молодой демон приполз домой. Приведи его ко мне!
   Осуги славилась своей резкостью, но все равно столь неприкрытая злость поразила деликатную Огин.
   – Кого вы называете молодым демоном? – спросила она подчеркнуто сдержанно.
   Ловко, как хамелеон, Осуги сменила тактику.
   – Я оговорилась, – рассмеялась она. – Так его называют наши деревенские, а я повторила. Молодой демон – это Такэдзо. Он здесь прячется?
   – Нет, – ответила Огин с нескрываемым удивлением. Она еще не пришла в себя от слов старухи.
   Оцу, сочувствуя Огин, рассказала, как она видела Такэдзо на Празднике цветов. Пытаясь сгладить неловкость, она добавила:
   – Как странно, что он не пришел домой.
   – Не пришел, – подтвердила Огин. – Я ничего не знаю. Но если он вернулся, то должен появиться с минуты на минуту.
   Осуги прямо сидела на подушке-дзабутон, сложив руки на коленях. Внезапно она разразилась яростной тирадой:
   – Хотите, чтобы я поверила вашим басням, что его здесь нет? Разве не знаете, что молодой балбес сманил моего сына на войну? Не знаете, что Матахати – наследник и будущий глава рода Хонъидэн? Твой брат сбил с толку моего сына и заставил его рисковать жизнью. Если мой сын убит, то это дело рук Такэдзо. Пусть теперь не надеется, что уйдет,от возмездия...
   Старуха остановилась перевести дух, ее глаза зло блестели. Потом она продолжила:
   – Хороша и ты! Почему ты, старшая сестра, не послала его ко мне, как только он здесь объявился? Вы оба мне отвратительны, поскольку не умеете уважать старость. Вы жестоко меня оскорбили!
   Судорожно вздохнув, Осуги заключила:
   – Если Такэдзо вернулся, верните и моего Матахати. Немедленно позови молодого демона, и путь он объяснит, что произошло с моим дорогим сыном!
   – Как же я это сделаю? Такэдзо нет здесь.
   – Бессовестная ложь! – взвизгнула Осуги. – Ты знаешь, где он.
   – Уверяю вас... – робко возразила Огин. Ее голос дрожал, глаза наполнились слезами. Как ей сейчас не хватало отца!
   Вдруг со стороны комнаты, выходящей на веранду, раздался какой-то треск и потом топот убегающих ног. Глаза Осуги сверкнули. Оцу приподнялась, и в это мгновение раздался леденящий душу вопль – скорее животный, чем человеческий крик.
   – Держи его! – раздалось в саду.
   Послышался громкий топот бегущих людей, треск ломаемых веток.
   – Это Такэдзо! – закричала Осуги.
   Вскочив, она злорадно наклонилась над Огин, с ненавистью выплевывая слова:
   – Я знала, что он здесь! Видела так же отчетливо, как нос на твоем лице. Не знаю, почему ты пыталась скрыть его от меня. Запомни, я этого тебе никогда не прощу!
   Осуги рывком распахнула сёдзи.
   От увиденного ее лицо сделалось пепельно-серым. Молодой человек в ноговицах лежал навзничь на земле, вероятно уже мертвый, хотя кровь продолжала струиться из его глаз и носа. Судя по раздробленному черепу, его убили деревянным мечом.
   – Здесь... здесь убитый! – заикаясь, произнесла Осуги.
   Оцу принесла огонь и склонилась над телом рядом с онемевшей от ужаса Осуги. Это был не Такэдзо или Матахати, а какой-то неизвестный в здешних краях самурай.
   – Кто мог убить его? – пробормотала Осуги. Быстро повернувшись к Оцу, она приказала:
   – Идем домой, чтобы нас в это дело не впутали!
   Оцу не могла сдвинуться с места. Старуха наговорила слишком много оскорбительных слов. Было бы несправедливо по отношению к Огин уйти, не утешив ее. Если Огин и лгала, значит, у нее были на то причины. Решив остаться, Оцу сказала Осуги, что придет попозже.
   – Как знаешь! – отрезала Осуги, направляясь к выходу. Огин предложила ей фонарь, но старуха отвергла любезность:
   – Глава семейства Хонъидэн не совсем выжила из ума, чтобы заблудиться без вашего фонаря!
   Заправив полы кимоно за пояс, Осуги решительно зашагала через сад и скрылась в густеющем тумане.
   Не успела она отойти от усадьбы, как ее окликнули. Остановивший ее человек держал обнаженный меч, его руки и ноги были прикрыты щитками. Таких воинов не часто можно было встретить в деревне.
   – Вы идете из дома Симмэн? – спросил он.
   – Да, но...
   – Вы сами из их семейства?