Гамильтон Лорел. Голубая луна

   — Потрясающе, Ричард, — сказал Найли. — Значит, ты истинный верующий!
   Ричард медленно встал, оперся на стол ладонью и подался вперед. Я ощутила горячую струйку его энергии у себя на коже. Он опустил очки с глаз, и я знала, зачем. Я знала, что сейчас Найли видит, как эти карие глаза становятся янтарными, волчьими.
   Низким голосом, тщательно выговаривая слова, Ричард произнес:
   — "...и свет воссияет во тьме, и тьма да не поглотит его".
   Он снова надвинул очки на глаза и отступил от стола, протягивая мне руку. Я приняла ее и позволила ему вывести меня из ресторана. Шанг-Да следовал за нами по пятам.
   Я все же рискнула оглянуться. В соляной столб я не обратилась, но увидела лицо Найли. И я поняла, поняла без малейшего сомнения: он нас убьет.

Глава 36

   Я даже не стала спрашивать Ричарда, собираемся ли мы уезжать из города на самом деле. Ответ я знала и, честно говоря, была с ним согласна. Если есть хоть небольшой шанс, что Найли, прав и копье здесь, то оно не должно попасть в его руки. Но дело было не только в этом. Ричард провел черту на песке: добро против зла. А добро не может поджать хвост и удрать. Это против правил.
   Почти три часа мы паковались, делая вид, что линяем из города. Джемиля мы посадили в фургон между двумя гробами, чтобы носилки не скользили. Натэниел умудрился получить порез в нижней части спины, когда защищал мою честь. Хотя он признался, что не столько дрался с распаленным вервольфом, сколько путался у него в ногах. Как бы там ни было, а теперь ему предстояло ехать позади с раненым, насколько я понимаю — на носилках, поставленных на гробы. Черри ехала с ними — как блюститель порядка, наверное. Я вела фургон, Ричард ехал за мной на своем внедорожнике в сопровождении Шанг-Да и увозил все оборудование, которое привез сюда на лето для изучения больших приматов. Все остальные ехали со мной.
   Шериф Уилкс послал Мэйдена и Томпсона в качестве нашего почетного эскорта. Я бы назвала этот эскорт малопочтенным, но результат все равно тот же. Томпсон весело помахал нам, когда мы выехали за черту города. Показать ему палец — это было бы ребячеством, и потому я этого не сделала. Вместо меня это сделал Зейн, а Джейсон послал воздушный поцелуй.
   Примерно час мы ехали до обговоренного места встречи с Верном. Всем нам в одном доме было не разместиться. Слишком много новых лиц — это вызвало бы подозрение, и потому мы разделились. Мне это не нравилось, но пришлось согласиться, что вместе мы слишком выделяемся.
   Я попала в дом Марианны, приехав в одном грузовике с Зейном, Черри и гробами. Натэниелу пришлось ехать в кабине из-за его раны. Огнестрельная рана Зейна заживала куда быстрее порезов от когтей. Не знаю — то ли у Натэниела вообще раны заживают медленнее, то ли огнестрельные раны заживают быстрее.
   Ехать в открытом кузове грузовика было весьма сурово. Я вклинилась в угол возле кабины, а гроб Дамиана упирался мне в ребра. Когда я пыталась уткнуться затылком в борт кузова, чтобы разгрузить шею, зубы начинали стучать. Если сидеть прямо, то шея дергалась на каждой выбоине. Все это напоминало долгое избиение, и наконец все кости у меня загудели, а посередине лба образовался болевой участок размером со штат Айдахо. Солнце прыгало в небе мазками желтого огня. Оно жарило неустанно, безжалостно, и пот тек у меня по лицу и по плечам.
   Зейн сидел в противоположном углу, забившись между кузовом и гробом Ашера. Черная футболка прилипла к нему второй мокрой кожей. Черри выбрала на сегодня белую футболку. Красноватая дорожная пыль липла к белой материи и смешивалась с потом, начиная походить на засохшую кровь.
   Волосы у меня превратились в массу пропотевших кудряшек — не таких, как у Ширли Темпл, а просто курчавая путаница. У Черри и Зейна волосы просто прилипли к голове.
   Все мы даже не пытались разговаривать — просто провалились в жару и тряску, как в кому, которую надо как-нибудь пережить.
   Проселок влился в асфальтированную дорогу, и внезапная гладкость была как встряска. Я снова стала слышать.
   — Слава богу, — произнесла Черри.
   — Машина идет, прячьтесь! — крикнула нам Марианна.
   Мы все заползли под толь, которым были накрыты гробы. Подо мной оказались внутренний слой толя и веревки. Толь издавал сухой запах плесени. И непонятно было, то ли здесь прохладнее, потому что в тени, то ли жарче из-за духоты. Мне показалось, что я услышала, как прошуршали мимо шины встречного автомобиля, но Марианна не дала отбой, и я не стала вылезать. В жарком полумраке мне был виден Зейн, и мы переглянулись мутными глазами, потом я улыбнулась. И он улыбнулся. До нас стал доходить юмор положения. Уровень неудобства поднялся до такой степени, что либо орать, либо смеяться.
   Грузовик со скрежетом остановился. В наступившей тишине я услышала, как смеется Зейн. И раздался вопрос Черри:
   — И что тут такого смешного?
   — Приехали, мальчики и девочки, — сказала Марианна. — Можете вылезать.
   Мы с Зейном вылезли на свежий воздух, еще продолжая хихикать. Черри глядела на нас обоих очень хмуро:
   — Так что тут смешного?
   Мы оба покачали головой. Тут либо ты поймешь юмор, либо нет. Объяснить это невозможно.
   Марианна подошла к нам:
   — Рада видеть, что вы в хорошем настроении.
   Я провела руками по волосам, чуть ли не выжимая из них пот.
   — Ладно хоть настроение хорошее. Больше ничего хорошего ждать не приходится.
   Марианна нахмурилась:
   — Столь молодым людям не к лицу пессимизм.
   Она стояла, хладнокровная, собранная, в белой безрукавке, завязанной у пояса. Не рубашка до талии, но впечатление создавала такое же. Наряд завершали синие шорты и белые теннисные туфли. Светлые волосы увязаны в пучок. Они состояли из прядей: серебристо-седые, белокурые и просто белые. Возле глаз и рта залегли тонкие морщинки, которых ночью не было видно. Старше пятидесяти, но, как и у Верна, тело все еще поджарое и ловкое. Собранная, спокойная и куда как чистая.
   — Мне надо помыться, — сказала я.
   — Я следующая на очереди, — добавила Черри.
   Зейн просто кивнул.
   — Милости прошу ко мне, — сказала Марианна.
   Грузовик стоял на гравийной дорожке у двухэтажного белого дома с желтыми ставнями, и по столбику веранды взбирались ползучие розы. Внизу стояли две большие кадки с белой и розовой геранью, цветы были махровые, хорошо политые. Коричневый двор изнывал под летним солнцем. Это мне даже понравилось — я не считала, что траву надо поливать. Небольшое стадо пятнистых курочек копалось в сухой пыли.
   — Славно, — сказала я.
   — Спасибо, — улыбнулась Марианна. — Сарай вон там, за деревьями. У меня есть немножко молочных коров и лошадей. А огород за домом, ты его увидишь из своей спальни.
   — Спасибо, это будет здорово.
   Она улыбнулась снова:
   — И почему мне кажется, что тебя абсолютно не волнуют мои помидоры?
   — Дай мне только помыться в душе, и они меня очень заинтересуют.
   — Мы можем сгрузить гробы, и тогда пусть двое твоих леопардов идут мыться. Надеюсь, что горячей воды хватит на троих. Если двое пойдут вместе, мы ее сэкономим.
   — Я ни с кем в душ не пойду, — сказала я, глядя на Черри.
   Она пожала плечами:
   — Мы можем пойти мыться вместе с Зейном.
   Наверное, что-то выразилось у меня на лице, потому что она добавила:
   — Мы не любовники, Анита. Хотя когда-то были. Это будет просто... уютно, когда друг друга касаешься. Это не секс, это... — Она оглянулась на Марианну, будто ища помощи.
   Марианна улыбнулась:
   — Прикосновение — одна из тех вещей, что объединяют стаю ликои или пардов в одно целое. Они постоянно друг друга трогают, перебирают друг другу шерсть. Заботятся.
   Я непреклонно покачала головой:
   — Я ни с кем в одну ванну не пойду.
   — Тебя никто и не просит, — сказала Марианна. — Есть много способов создавать связи в стае, Анита.
   — Я в стаю не вхожу.
   — И много способов быть участником стаи. Я ведь нашла среди них свое место, а я не ликои.
   Она оставила меня, Зейна и Черри разгружать гробы, а сама пошла уложить Натэниела. Черри и Зейн запихнули гробы в подвал, а потом пошли принимать свою совместную ванну.
   Вход в подвал был снаружи, как в старинное подземное убежище на случай торнадо. Задняя дверь была ширмой на деревянных планках, и она громко клацнула, когда леопарды туда вошли. Марианна встретила меня у этой двери и преградила путь.
   Она улыбалась и была спокойна посреди своей вселенной. От одного вида ее удовлетворенного лица мне стало не по себе и руки зачесались. Захотелось завопить и устроить такое, чтобы в ее вселенной начался такой же бардак, как в моей. Как она смеет быть такой спокойной, когда у меня в душе все так перепуталось?
   — Что тебя тревожит, дитя? Я слышу твое беспокойство как гудение разъяренного пчелиного роя в стенах.
   Неподалеку от дома, позади его, стояла шеренга сосен, как солдаты в карауле. В воздухе пахло вечным Рождеством. Обычно мне запах сосен бывал приятен, но не сегодня. Не рождественское у меня было настроение. Прислонившись под взглядом Марианны к выцветшим доскам стены, я почувствовала, как «файрстар» уперся мне в спину, я вытащила его и сунула спереди за пояс штанов. Если кто-то и увидит, так и хрен с ним.
   — Ты видела Верна, — сказала я.
   Ее серые, спокойные, непроницаемые глаза посмотрели на меня.
   — Я видела, что ты сделала с его шеей, если ты об этом.
   — Да, я об этом.
   — Твоя метка на его шее доказывает всем нам следующее. Первое — что ты считаешь себя равной ему, а это заявление не слабое, и второе — что ты пока что недовольна его гостеприимством. Что-нибудь из этого верно?
   Я на миг задумалась, а потом сказала:
   — Я никого не признаю над собой доминантом. Тот, кто может избить меня до полусмерти или убить, все равно не выше меня. Сила еще не есть превосходство.
   — Многие бы стали с тобой спорить, Анита, но я не из их числа.
   — И — да, я пока что недовольна его гостеприимством. Ради вас я уничтожила почти всех вампиров Колина. Верн был доволен как верблюд, но все равно не дал мне вчера ночью взять с собой пистолеты. Если бы они со мной были, то не вышло бы так, что эти гады чуть не убили Джемиля, Джейсона, Зейна, да и меня, если уж на то пошло.
   — Верн сожалел о своем поступке, иначе он бы не предложил тебе свою жизнь.
   — Отлично, чудесно, но я не собиралась его метить. Не собиралась. Ты понимаешь, Марианна? Я это сделала не нарочно. Как ночью с мунином, утром не я владела мной. Меня соблазнил запах крови и теплого мяса. И это было... странно.
   Она рассмеялась:
   — Странно? Лучшего слова ты не могла бы найти, Анита? Странно. Ты — Истребительница, сила, которой следует страшиться, но ты так... молода.
   Я посмотрела на нее:
   — Ты хочешь сказать — наивна?
   — Ты не наивна в том смысле, в котором это слово обычно употребляется. Я уверена, что ты видела смерти и крови куда больше меня. Они немножко отравляют твою силу, эти смерть и кровь. Ты их привлекаешь и отталкиваешь одновременно. Но в тебе есть нечто, остающееся юным, даже вечно детским. Как бы тебя ни трепала жизнь, всегда будет в тебе что-то, что больше хочет воскликнуть «Вот это да!», чем «Черт побери!»
   Я хотела съежиться под ее напористым взглядом, съежиться — или броситься наутек.
   — Я теряю контроль над своей жизнью, Марианна. А мне очень важно, чтобы этот контроль был.
   — Я бы сказала, что этот контроль для тебя — одна из самых важных вещей.
   Я кивнула, зацепив волосами облезающую краску на стене, и отодвинулась, встала перед ней на пыльном дворе.
   — А как я могу вернуть себе этот контроль, Марианна? Похоже, что у тебя есть ответы на все.
   Она снова засмеялась — тем же трезво-постельным смехом.
   — Не на все, но на твои вопросы — кажется, есть. Я знаю, что мунин снова явится за тобой. И это может случиться, когда ты меньше всего будешь его ожидать или когда тебе больше всего нужна будет эта твоя драгоценная власть над собой. Это может тебя ошеломить, может стоить тебе жизни твоих любимых, как могло случиться сегодня ночью. Только заступничество Верна удержало сегодня Ричарда от необходимости убивать, чтобы до тебя добраться.
   — Райне это бы очень понравилось — утащить кого-нибудь из нас в могилу.
   — Я ощутила радость этого мунина от разрушения. Тебя тоже привлекает насилие, но лишь когда оно служит высокой цели. Это инструмент, которым ты хорошо пользуешься. Ваша прежняя лупа любила насилие ради него самого, ради разрушения. Разрушение — это был смысл ее жизни. Есть тонкая ирония в том, что некто, так преданный отрицанию, был еще и целителем.
   — Жизнь полна таких иронических моментов, — сказала я, не пытаясь скрыть сарказм в голосе.
   — У тебя есть шанс превратить ее мунина, ее сущность, в нечто позитивное. В некотором смысле ты можешь помочь ее духу преодолеть какие-то аспекты его кармы.
   Я нахмурилась, и Марианна подняла руки:
   — Прошу прощения. Постараюсь свести философию к минимуму. Думаю, что могу помочь тебе вызвать и укротить мунина. Вместе мы сможем подчинить тебе все виды силы, которые тебе сейчас себя предлагают. Я могу научить тебя владеть не только мунином, но и этим твоим мастером вампиров, и даже твоим Ульфри-ком. Ты — их ключ друг к другу, Анита. Соединяющий их мост. Их чувства к тебе — часть той связи, что выковалась между вами тремя. И я могу сделать тебя из лошади — всадником.
   В ее лице была уверенность, сила, на которую у меня среагировала кожа. Она верила в то, что говорила. Как ни странно, я тоже верила.
   — Я хочу овладеть этим, Марианна, всем этим. Сейчас мне этого хочется больше всего, чего угодно — почти всего. Если я не могу это прекратить, я должна уметь этим управлять.
   Она улыбнулась, и глаза ее сверкнули искорками.
   — Отлично. Тогда начнем наш первый урок.
   — Какой урок? — нахмурилась я.
   — Пойди в дом, Анита. Твой первый урок ждет тебя, если твои сердце и разум ему открыты.
   И она вошла внутрь, не дожидаясь меня.
   Я осталась на летней жаре. Если мои сердце и разум ему открыты. Что это еще должно значить? Ладно, как говорит старая поговорка, только один способ выяснить. Я распахнула дверцу и вошла. Меня ждал урок номер один.

Глава 37

   Марианна отвела меня в большую спальню на первом этаже, где разместила Натэниела. Утром комната была залита солнцем, но сейчас, около трех часов дня, она была затененной, почти темной. Окно открыли, и ветерок наконец нас нашел и задувал в комнату тюлевую занавеску. На кухонной табуретке стоял поворачивающийся вентилятор и обдувал кровать. На выцветших белых обоях виднелась еще строчка розовых цветов. В углу комнаты гигантской кляксой Роршаха темнела на потолке старая протечка.
   Кровать была медная, на четырех ножках, покрашенных в белый цвет. Покрывало переходило в подзор и казалось сделанным вручную с многочисленными вставками сиреневых и розовых цветов. Марианна его свернула, перед тем как уложить Натэниела, и положила на большой кедровый комод у окна.
   — Слишком жарко, — объяснила она.
   Натэниел лежал голым на розовых простынях. Марианна подоткнула их ему под бедра, по-матерински погладив по плечу. Я хотела было выдвинуть возражения против такой наготы, но впервые разглядела раны.
   Чьи-то когти располосовали его глубоко и широко, начиная от середины спины и вниз к правой ягодице. Рана на спине была глубокая и рваная, понемногу становясь менее глубокой книзу. Покрыть такую рану одеждой было бы больно, и очень.
   Я удивилась, что Натэниел раньше не показал мне раны. Обычно он такие легенды придумывал, чтобы блеснуть телом — что же случилось?
   Марианна показала мне на телефон возле кровати:
   — Это на случай, если позвонят твои друзья из полиции. Для обычных звонков у меня есть радиотелефон, а этот я держу для дел стаи.
   — Чтобы никто случайно не подслушал радиотелефон, — сказала я.
   Марианна кивнула и подошла к столику, где было посередине овальное зеркальце и ящики с мраморными ручками.
   — В детстве, когда мне бывало обидно или одиноко, особенно в такую жару, мама мне расплетала волосы и начинала причесывать. Причесывала до тех пор, пока они не ложились шелком мне на спину. — Она повернулась ко мне со щеткой в руках. — И даже сейчас, когда у меня плохое настроение, для меня самое большое удовольствие, если меня кто-нибудь расчешет.
   Я уставилась на нее:
   — Ты предлагаешь мне тебя расчесать?
   Она улыбнулась светло и очаровательно, и я этой улыбке не поверила ни на грош.
   — Нет, я предлагаю тебе расчесать волосы Натэниела.
   Я уставилась еще пристальнее:
   — Не поняла?
   Она подошла ко мне, протянула мне щетку все с той же чересчур жизнерадостной улыбкой на лице.
   — Частично ты уязвима для Райны потому, что слишком стеснительна.
   — Я не стеснительна!
   — Скажем тогда, стыдлива.
   Я нахмурилась:
   — И что это должно значить?
   — Это значит, что каждый раз при виде раздетого ликантропа ты смущаешься. Каждый раз, когда кто-то из них к тебе прикасается, ты воспринимаешь это сексуально. А это не всегда так. Здоровая стая ликои или пардов построена на тысячах мелких прикосновений. На миллионах маленьких утешений. Вроде как когда строишь отношения с возлюбленным. Они растут и крепнут с каждым прикосновением.
   Я нахмурилась еще сильнее:
   — Кажется, ты говорила, что это не связано с сексом?
   Настал ее черед поморщиться:
   — Тогда другое сравнение. Это как строить отношения с новорожденным ребенком. Каждый раз, когда ты его касаешься, кормишь его, когда он голоден, перепеленываешь его мокрого, успокаиваешь, когда он боится, все эти ежедневные моменты близости выковывают между вами связь. Истинные родительские отношения вырабатываются годами взаимозависимости. И отношения между членами стаи вырабатываются очень похоже.
   Я оглянулась на кровать. Натэниел все так же лежал голым, если не считать простыни на ногах. Я снова обернулась к Марианне:
   — Если бы он был новорожденным, я бы ничего не имела против его наготы. Может, я бы боялась его уронить, но я бы не смущалась.
   — Именно это я и хочу сказать, — ответила она, протягивая мне щетку. — Если ты сумеешь управлять мунином, ты сможешь вылечить его раны. Снять ему боль.
   — Ты что, предлагаешь мне специально вызвать Райну?
   — Нет, Анита. Это у нас первый урок, а не переводной экзамен. Сегодня я хочу, чтобы ты попробовала спокойнее относиться к их наготе. Я думаю, что если ты снизишь эту свою чувствительность к случайно возникающим сексуальным ситуациям, власть Райны над тобой станет слабее. Ты от подобных ситуаций отшатываешься, и таким образом возникает пустота, место, куда ты по своей воле идти не хочешь. В эту пустоту Райна и проникает, заставляя тебя идти куда дальше.
   — А какой толк причесывать Натэниела?
   Она держала щетку передо мной, сложив руки на груди.
   — Это мелочь, Анита. Мелочь, которая его немного утешит в ожидании доктора Патрика. Патрик сделает ему местное обезболивание, но иногда действие лекарства кончается раньше, чем он успевает наложить швы.
   У нас метаболизм такой, что анестетик быстро выводится, а ввести его больше может быть опасно. И даже смертельно опасно для ликантропа с такой слабой аурой, как у Натэниела.
   Я посмотрела в эти спокойные, серьезные серые глаза:
   — То есть его будут зашивать без анестезии?
   Она не ответила и не отвела глаз.
   — И это моя вина, потому что я могла бы его вылечить, если бы умела контролировать мунина?
   Марианна покачала головой.
   — Это не твоя вина, Анита. Пока что. Но мунин — это инструмент, как твои пистолеты или твоя некромантия. Если ты научишься им владеть, он может творить чудеса. Только надо относиться к способности вызывать мунина как к дару, а не как к проклятию.
   Я затрясла головой:
   — Марианна, мне кажется, ты перегрузила программу первого урока.
   Она улыбнулась:
   — Да, наверное. Но сейчас возьми щетку и сделай одну из этих мелочей. Не для меня, не для Натэниела — для себя. Овладей той частью твоей личности, которая отворачивается от этого тела. Отбери у Райны часть плацдарма в твоем сердце.
   — А если я не смогу побороть смущение или мне в голову будут приходить сексуальные мысли и явится Райна меня съесть, что тогда?
   Марианна улыбнулась шире:
   — Тогда я помогу тебе, дитя. Мы все тебе поможем. На то и стая.
   — Я не ликои, и Натэниел тоже.
   — Ликои или пард, для тебя это безразлично, Анита. Ты — королева обоих замков. Освоишься с одними — будет легче с другими.
   Она просто взяла меня за руку, вытащив ее из-под моего же локтя, сунула в нее щетку и сомкнула мне пальцы на ручке.
   — Побудь с ним, дитя. Жди своего звонка. Отвечай только на телефон у кровати, этот номер известен только стае. По другому телефону тебе вряд ли даже позвонят, потому что штат другой. И дверь тоже не открывай.
   — Ты что, куда-то уходишь? — спросила я.
   — Тебе надо осваиваться со своим народом, Анита. Это значит, что я не должна глядеть тебе через плечо.
   Она повела меня за руку к кровати и попыталась посадить меня, но я уперлась. Марианне осталось либо толкнуть меня, либо оставить стоять. Поцокав языком, она выбрала второе.
   — Стой здесь. Можешь ничего не делать, это твой выбор, дитя, но хотя бы стой.
   И она вышла.
   Я остановилась посередине комнаты, куда выбежала за ней — как ребенок, которого оставляют в детском саду в первый день. Щетка осталась у меня в руке. Она выглядела такой же старомодной, как сама комната. Деревянная, но выкрашенная белой краской и отлакированная. Лак покрылся паутиной трещин, но не отскочил. Зубцами щетки я провела по свободной руке — они оказались мягкими, как зубцы детской расчески. Понятия не имею, из чего они были сделаны.
   Я снова посмотрела на Натэниела — он следил за мной своими сиреневыми глазами. Лицо его было спокойно, будто все это совершенно не важно, ко глаза безразличными не были. Они выражали напряжение, предчувствие отказа, желание, чтобы я ушла и оставила его в этой странной комнате, голого, в ожидании врача, который наложит швы. Натэниелу было девятнадцать лет, и сейчас с этой тревогой в глазах он ровно настолько и выглядел. И даже еще моложе. Тело у него было прекрасное — если работаешь в стриптизе, приходится за собой следить, но лицо... лицо было молодым, а глаза — очень старыми. Никогда я не видела у мальчика моложе двадцати лет таких изнуренных глаз. Не изнуренных — безнадежных.
   Я обошла кровать вокруг и положила щетку на свободную подушку.
   Натэниел повернул только голову, пытаясь смотреть на меня — не смотреть, наблюдать за мной. Он именно наблюдал, будто каждое мое движение имело глубокий смысл. Такая пристальность подмывала меня поежиться, покраснеть или убежать. Нельзя сказать, что в ней было что-то сексуальное. Но и сказать, что ничего сексуального не было, тоже нельзя.
   Какие бы сравнения ни приводила Марианна, а все равно это было не ухаживание за младенцем. Натэниел был молод, но никак не младенец. И даже не настолько похож на младенца, чтобы я не испытывала неудобства.
   Я сняла безрукавку. Никого не было, кто мог бы увидеть мою наплечную кобуру, а так будет прохладнее. Конечно, по-настоящему прохладнее было бы снять с себя оружие, включая заспинные ножны, но не настолько здесь было жарко. «Файрстар» я все-таки положила под подушку. С его довольно коротким стволом можно было сесть или лечь, но ни один пистолет не бывает по-настоящему удобен, если надо хлопотать по дому или возле больного. Пистолеты не создаются для удобства. Они относятся к тем немногим вещам, пользоваться которыми так же дискомфортно, как ходить в туфлях на каблуках.
   Я заползла на кровать, все еще не приближаясь на расстояние прикосновения. Он был настолько раним, что я поспешила объяснить:
   — Это я не от тебя шарахаюсь, Натэниел, я просто не люблю быть школьницей.
   — Марианна тебе нравится, но ты сопротивляешься ее словам, — сказал он.
   Я аж заморгала, таращась на него. Он был прав, и такой проницательности я от него не ожидала.
   Но, когда Натэниел сделал разумное замечание, мне стало легче. Если в этом теле есть мозг, значит, он не просто покорная тряпка. И тогда, быть может, именно быть может, его удастся вытащить, спасти.
   Самая оптимистическая моя мысль за весь день.
   Я подвинулась к Натэниелу, держа щетку в руке. Он лежал, распластавшись на животе, и не сводил с меня глаз. И взгляд его меня остановил — слишком он был пристальный.
   Может быть, он почувствовал это, потому что отвернулся от меня, чтобы я не видела его лица. Видела я теперь только эти длинные Красноватые волосы. Даже в тусклом свете у них был очень сочный цвет. Такой густой, что еще чуть-чуть — и они выглядели бы не рыжими, а каштановыми.
   Я погладила эти волосы рукой. Они были как тяжелый шелк, теплый на ощупь. Конечно, может быть, это из-за света. Вентилятор обдувал кровать, и воздух будто водил холодной рукой по моей спине. Длинные пряди Натэниела шевелились под ласковой струёй воздуха, и простыни раздувались вокруг бедер, будто их ворошила невидимая рука. Он пошевелился, когда воздух от вентилятора прошел по обнаженному телу, и все застыло. Волосы, простыня — все застыло неподвижно, когда вентилятор отвернулся, совершая свой круг. Потом вентилятор повернул, обдувая все в обратном порядке: розовые простыни, волосы Натэниела, мою грудь, отбрасывая мне волосы назад, потом миновал нас, и снова жара окутала меня удушающей рукой.