Гардони Геза. Звезды Эгера

   Госпожа Терек с интересом слушала вести, которые привез Добо из Вены, а также рассказы о господах, проживавших в Венгрии.
   В те времена газет не было, и только по письмам да от заезжих гостей можно было узнать, что творится на свете — обломилась ли какая-нибудь ветвь на родословном древе знатного семейства или пустила новые ростки.
   Только одно имя долго не возникало в беседе: имя хозяина дома. Гергей предупредил Добо, чтобы он не упоминал о Балинте Тереке, не расспрашивал о нем.
   Но когда слуги убрались из столовой, разговор завела сама хозяйка:
   — А о моем возлюбленном супруге вы, ваша милость, ничего не слышали?
   И вдруг она залилась слезами.
   Добо покачал головой.
   — Покуда этот султан не помрет…
   Голова хозяйки поникла.
   Добо стукнул кулаком по столу.
   — Доколе же султан жить собрался? Лиходеи-тираны никогда не умирают в честной старости. Так учит история. Впрочем… Я думаю, что если бы нам попался в плен какой-нибудь паша с большим бунчуком, на него обменяли бы нашего господина.
   Госпожа Терек печально покачала головой.
   — Не верю, Добо. Моего мужа держат в плену не как заложника, а как льва: боятся его. Чего только не обещала я за Балинта! — продолжала она скорбно. — Я сказала: возьмите все наше добро, все золото, серебро. Но деньги, какие я посылаю, паши кладут себе в карман и говорят, что ничего не могут добиться у султана.
   — А может быть, паши не смеют и подступиться к нему?
   Мекчеи облокотился на столик, стоявший у постели.
   — А нельзя было бы как-нибудь его оттуда…
   Добо вздернул плечами и сказал:
   — Из Семибашенного замка? Ты, братец, никогда не слышал о Семибашенном замке?
   — Слышал. Но я слышал и то, что нет ничего невозможного, если люди чего-нибудь крепко хотят.
   — Милый дружок Мекчеи, — ответила с горестной улыбкой жена Балинта Терека, — как же вы могли подумать, что моего супруга и нас, осиротелых, не томит одно и то же великое желание! Не ходила я разве к королеве, к монаху, к будайскому паше? Не поползла ли я на коленях к королю Фердинанду? Об этом я не посмела даже написать моему возлюбленному супругу…
   Бедная женщина захлебывалась от слез, и все умолкли, скорбно глядя на нее.
   Хозяйка утерла глаза и обратилась к Тиноди.
   — Шебек, — сказала она, силясь улыбнуться; лицо ее было влажно от слез, — неужто мы грустью будем угощать друзей нашего дома? Возьмите-ка лютню и спойте те песни, которые любил слушать мой супруг. Только его любимые песни пойте, Шебек… А мы закроем глаза и вообразим, будто он сидит среди нас.
   Три года не звучала в доме лютня Тиноди. Мальчики радовались заранее.
   Шебек вышел в свою комнату и принес оттуда инструмент, похожий на гитару.
   Тихо, точно повествуя о чем-то, рассказывал он историю Юдифи, выводя мелодию на струнах лютни.
   Это была утешительная песня. Под Олоферном все подразумевали султана. Но где же та Юдифь, которая отсечет ему голову?
   Когда Тиноди дошел до середины песни, пальцы его заиграли вдруг иную мелодию, и он запел глубоким, мягким голосом другую песню:

 
Сегодня Венгрия, стеная, вопиет.
Веселья больше нет, венгерец не поет.
Ее сокровища врагам пошли в доход,
И стали пленниками множество господ.

 

   Трепет мучительного волнения прошел среди сидевших. Даже у Добо на глазах выступили слезы.
   — Могу я продолжать? — робко спросил Тиноди.
   Хозяйка кивнула головой.
   Тиноди спел о том, как турки заманили в свои сети господина Балинта и увели его в кандалах сперва в Нандорфехервар, а затем в Константинополь.
   К концу песни Тиноди уже не пел, а только горестно шептал:

 
А здесь твоя жена и двое сыновей,
И молятся сейчас и плачут, глядя вдаль.
Сиротство горькое царит в семье твоей.
О, доля тяжкая, великая печаль!
И нету радости у верных слуг твоих,
И просят за тебя они в мольбах своих.
Одни скитаются, в помине нет других,
Но только появись — и снова встретишь их!

 

   Тут уж и сам лютник залился слезами. Ведь и он был теперь несчастным скитальцем и больше всех оплакивал своего господина.
   Дети, рыдая, прильнули к матери. Она прижала их к себе. Тиноди бросил лютню и припал головой к столу.
   Так прошло несколько минут в скорбном молчании, потом заговорил Добо. Голос его звучал глухо и горестно:
   — Зачем я не вольный человек! Я бы целого года не пожалел, а уж поехал бы в тот город и поглядел, на самом ли деле так крепка эта тюрьма.
   Мекчеи вскочил и крикнул:
   — Я вольный человек! И клянусь всевышним, я поеду туда! Поеду непременно! И если удастся, то хоть ценой жизни, а освобожу Балинта Терека!
   Вскочил и Гергей.
   — Я поеду с тобой! Ради своего отца и господина я пробьюсь через все преграды!
   — Матушка, — сказал потрясенный Янош Терек, — разве могу я остаться дома, если нашелся человек, который хочет освободить моего отца?
   — Безумие! — пролепетала мать.
   — Безумие или нет, — воскликнул, горячась, Мекчеи, — но я сделаю то, что сказал!
   Тиноди встал и промолвил:
   — Я тоже пойду с тобой. Пусть рука моя немощна, но, быть может, голова моя будет вам в помощь.
   Хозяйка замка встряхнула головой.
   — Что вы затеяли? Да где ж вам сделать то, чего не могли сделать два короля и поистине королевский выкуп!
   — Вы правы, сударыня, — согласился Добо, к которому возвратилось его обычное спокойствие, — ни деньгами, ни уловками тут не помочь Только доброе желание султана может расторгнуть узы рабства.
   — Но у султана такое доброе желание может и не возникнуть никогда! — ответил Мекчеи, вспыхнув.
   На другое утро Добо тронулся в путь. Удерживать гостя не стали, зная, что у него каждый час на счету. Мекчеи остался в замке.
   Он позвал Гергея к себе в комнату.
   — После вчерашнего разговора я решил так: выспимся, а там посмотрим. Утро вечера мудренее. Решил я так не из-за себя. Я-то, сколько бы ни спал, все равно не изменю решения — проберусь на турецкую землю, пес ее побери!
   — И я с тобой! — ответил Гергей.
   — Ведь если уж на то пошло, мы сейчас здесь, дома, не воюем. А там, кто его знает, может, и найдем какую-нибудь лазейку.
   — А потерпим поражение — тоже стыда не будет. Главное — попытаться. Кто пытается — тому и удается. А кто не пытается…
   — Надо попытать и невозможное. Чем черт не шутит! Но скажи: Тиноди тоже возьмем с собой?
   — Как хочешь.
   — А Янчи?
   — Наша госпожа все равно его не отпустит.
   — Что ж, тогда поедем вдвоем. Тиноди пусть останется дома.
   — Как хочешь.
   — Мы ведь свои головы ставим на карту. Жаль было бы старика. Он сейчас один из самых нужных людей в нашей стране. Ему сам бог велел скитаться и разжигать в сердцах угасающий огонь. Он изливает в песнях всю скорбь нашего народа.
   Янчи Терек приоткрыл дверь. На голове у него была широкополая дебреценская войлочная шляпа. Он был в желтых замшевых шароварах и желтых башмаках. В руке он держал хлыст для верховой езды.
   Мекчеи только кинул взгляд на Янчи, потом, словно продолжая какой-то рассказ, улыбнулся и махнул рукой.
   — Рыжий заяц! А еще жениться вздумал! — И, обернувшись к Янчи, пояснил: — Ты не знаешь его. Впрочем, Гергей, может быть, и рассказывал о нем.
   — О ком? — равнодушно спросил Янчи.
   — Об Адаме Фюрьеше.
   — И на ком же он женится? — спросил Гергей с улыбкой.
   — На дочери одного старика с деревянной рукой.
   Вся кровь отхлынула от лица Гергея.
   — На Эве Цецеи?
   — Да-да. Ты что, знаком с нею?
   Гергей с каменным лицом уставился на Мекчеи.
   — Перестаньте ломать комедию! — сердито сказал Янош и хлопнул себя хлыстом по сапогу. — Вы не об этом сейчас разговаривали. Вы что думаете: я дитя? Нет, я больше не дитя. Нынче ночью я не спал и все думал. А есть такие плоды, которые созревают за одну ночь. За эту ночь я стал взрослым.
   Мекчеи с довольным видом посмотрел на него.
   — А матушка тебя отпустит?
   — Я ничего ей не сказал и не скажу. В Хунядской крепости надо кое-что привести в порядок. Я попрошу, чтобы она поручила это мне.
   Мекчеи спросил:
   — Стало быть, едем?
   — Хоть сегодня. Я потому и оделся так.
   — Стойте, — запинаясь, проговорил Гергей, все еще бледный как полотно. — Ты, Пишта, сказал что-то давеча. Это правда или ты нарочно выдумал?
   — То, что я сказал о Фюрьеше?
   — Да.
   — Правда. Старуха Цецеи сама хвасталась, что выдает дочь за лейтенанта королевы…
   — Что с тобой? — Янчи пристально взглянул на Гергея. — Ты знаешь ее?
   Гергей даже в лице переменился и вскочил с места.
   — Как же не знать, когда это моя Эва!
   — И твою Эву выдают замуж?
   — Да, если это правда. Но я не верю. — И, топая в ярости ногами, Гергей закричал: — Я убью мерзавца Фюрьеша!
   Мекчеи пожал плечами.
   — Убьешь? А если девушка любит его?
   — Не любит!
   — Думаешь, ее насильно выдают?
   — Наверняка! Уверен в этом.
   — Она дала тебе обещание?
   — Мы обручены с нею с самого детства!
   — В таком случае… — Мекчеи оперся на локоть. — Но если мы даже предпримем что-нибудь, ты все равно не можешь на ней жениться. А что, если они все-таки подружились?
   — Ну как ты мог подумать!
   Мекчеи пожал плечами.
   — Она далеко.
   — Она всегда близко. Она в сердце у меня.
   — Вы переписываетесь?
   — Как же нам переписываться? У меня ведь нет слуги. Будь у меня слуга, так он только и делал бы, что скакал с письмами: от меня к ней и от нее ко мне.
   Мекчеи снова передернул плечами.
   На крыльце послышались быстрые шаги.
   Янчи Терек подскочил к двери и тихо повернул ключ.
   В следующий миг кто-то подергал дверную ручку.
   Янчи прижал палец к губам.
   Стучался младший братишка, а Янчи не хотелось, чтобы он узнал об их замысле.

4

   Королева Изабелла провела зиму в Дялу, и даже весна застала ее там.
   Оба юноши — Гергей и Мекчеи — через три дня уже были в Дялу. Янчи Терек должен был выехать позднее, чтобы мать не догадалась о заговоре.
   Госпоже Терек было известно только, что Гергей уехал вместе с Мекчеи в войска короля Фердинанда и проведет лето среди солдат. А к Деметерову дню он вернется домой.
   Юноши к этому времени обсудили уже, что и как им предпринять. Гергей должен прежде всего узнать, любит ли девушка Фюрьеша. Если любит, Гергею не остается ничего иного, как проститься со своими мечтами. А если Эва не любит жениха, Гергея сразу след простынет, Мекчеи же подстроит Фюрьешу такую штуку, что ни одна девушка в Эрдее не захочет выйти за него.
   Когда же они закончат в Дялу свои дела, то все трое встретятся в Хуняде и отправятся в Константинополь.
   До границы поедут верхом. Янчи оставит при себе деньги, предназначенные для починки крепости, и, кроме того, раздобудет еще сколько удастся. Ведь деньги могут пригодиться для освобождения Балинта Терека. На границе они переоденутся либо дервишами, либо купцами, либо нищими и дальше будут путешествовать пешком, чтобы не привлечь к себе внимания грабителей и бродячих турецких отрядов. Удастся ли, нет ли освободить господина Балинта, но они обернутся за два месяца, а может, даже и раньше, и госпоже Терек не придется беспокоиться за сына.

 

 
   В Дялу юноши прибыли вечером. Их сопровождал только слуга, которого Мекчеи нанял в Дебрецене. Парня звали Матяшем. Раньше он был табунщиком в Хортобади. Слуга ехал на серой турецкой лошадке, которую оставил себе Мекчеи из пяти захваченных коней.
   Подъехав к первому же дому, они окликнули хозяина-румына и попросились к нему переночевать.
   Румын понимал по-венгерски, однако прикинулся удивленным и затряс головой. Затряслась на голове и высокая черная шапка.
   — Уж не на свадьбу ли вы приехали?
   — Понятно, на свадьбу.
   — А ежели на свадьбу, то почему же не остановились во дворце?
   Юноши переглянулись.
   — Я не могу там остановиться, — сказал Гергей, — заболел в дороге.
   Он и на самом деле был бледен, точно больной.
   — Там остановится только мой приятель, — продолжал он. — А если у тебя комната свободна, я заплачу.
   При слове «заплачу» — удивления как не бывало, румын услужливо распахнул перед всадниками калитку.
   — А мы еще не опоздали на свадьбу? — продолжал допытываться Мекчеи.
   — Как же так «опоздали», баричи! Разве вы не знаете, что свадьба состоится только послезавтра?
   — Ты, дружок, притвори дверь, а то в комнате чем-то непотребным пахнет. И оставь нас одних.
   Голова Гергея поникла.
   — Опоздали!
   Мекчеи задумался, потом вздернул плечом.
   — Гергей, нам лучше всего уехать отсюда. Одной мечтой меньше, одним испытанием больше.
   Гергей встал, встряхнул головой и сказал:
   — Нет! С такой легкостью я не отступлюсь от своего счастья. Один день — большой срок. Надо сделать так: я останусь здесь, а ты пойдешь во дворец и смешаешься с толпой гостей.
   — А если меня спросят о чем-нибудь?
   — Разве Цецеи не пригласил тебя? Главное, чтобы ты встретился с ней и узнал, по сердцу ли ей Фюрьеш. Но этого не может быть! Не может быть! Нет, нет!
   — Хорошо, я поеду во дворец и остановлюсь там с Мати, если, конечно, меня примут.
   — Скажешь, что тебя пригласил Цецеи. Ведь ты как-никак спас жизнь старику.
   — Спас-то, конечно, спас. Впрочем, какую бы мину он ни скорчил, увидев меня, я все-таки остановлюсь во дворце и переговорю с его дочкой. Удастся — так еще нынче поговорю, а нет — поговорю завтра. А не мог бы и ты поехать со мной? Под видом слуги, что ли?
   — Нет. Если Эва скажет, что ее выдают насильно, лучше, чтобы меня там не видели… А потом…
   — Потом-то уж я надаю оплеух Фюрьешу!
   — Ничего не предпринимай, пока не переговоришь с Эвой. А тогда немедленно скачи обратно, и мы посмотрим…
   Румынка постелила Гергею мягкую постель, предложила целебное снадобье и мокрый платок на голову. Но больной не лег, не выпил цветочного отвара, не обмотал себе голову мокрым платком. Потрясая кулаками, шагал он взад и вперед по душной комнатке.
   Мекчеи возвратился к утру. Гергей сидел за столом. Перед ним горел ночник. Юноша дремал, склонив голову на руки.
   — Почему ты не лег?
   — Я думал, мне не заснуть.
   — С девушкой я поговорил. Ты верно угадал — не по любви выходит она за Фюрьеша.
   Гергей вздрогнул, будто его с ног до головы окатили водой. В глазах его вновь вспыхнуло пламя жизни.
   — Ты сказал, что я здесь?
   — Сказал. Она тут же хотела примчаться к тебе, но я удержал ее.
   — Почему ты ее удержал? — вспыхнув, воскликнул Гергей.
   — Ну, ну, ну! Ты еще вместо благодарности бросишься на меня!
   — Не сердись. Я точно на иголках сижу.
   — А я не пустил ее к тебе потому, что вслед за ней нагрянет весь двор. О ней пошла бы дурная слава, а мы нажили бы себе беду.
   — Что ж ты сказал ей?
   — Что я осрамлю Фюрьеша, а она пусть вернет ему кольцо.
   Гергей слушал, глаза его горели.
   — А она что ответила?
   — Что королева принудила ее стать невестой Фюрьеша. И родители тоже заставляли. Все ясно: королева на старости лет решила в скучные зимние дни развлекаться свадьбами. А Фюрьеш тут как тут. Девушка же, как видно, готова даже сердце свое положить на тарелку и преподнести королеве, лишь бы ей угодить.
   — Но зачем ей преподносить? Ах, она все-таки забыла, забыла меня!
   — Да нет же, не забыла! Это я в шутку болтаю. Откуда мне знать, как все было на самом деле!
   — А что она сказала? Сказала прямо, что не любит Фюрьеша?
   — Сказала.
   — И что хочет поговорить со мной?
   — Обязательно. Я ответил ей, что вечером приведу тебя.
   Гергей кружился по комнате, точно пьяный. Потом снова поник и как подкошенный рухнул на шаткий соломенный стул.
   — А какой толк, если мы выбьем Фюрьеша из седла? Все равно ее не отдадут за меня. Кто я такой? Никто. Нет у меня ни матери, ни отца, ни кола ни двора. Правда, Тереки воспитывали меня, как сына. Но все же я не их сын. Разве я посмею обратиться к ним с такой просьбой? А тем более сейчас, когда их гнездо разорено.
   Скрестив руки, Мекчеи стал спиной к окну.
   — Не пойму, что именно ты хочешь сказать, но вижу: ты рехнулся малость. Ведь в конце концов для женитьбы нужен не отец, не мать, а какое-нибудь пристанище. Да будет тебе известно, что у меня есть домишко в Земплене. Он стоит пустой. Можешь жить в нем хоть десять лет.
   — Но ведь не единым словом сыт человек!
   — А ты разве не ученый? Да ты ученей любого попа! Ведь, по нынешним временам, хороших дьяков днем с огнем ищут.
   Гергей оживился.
   — Спасибо, Пишта!
   — Сейчас самое главное, чтобы Эва не вышла замуж за Фюрьеша. Ты поедешь со мной в лагерь, и, глядишь, года не пройдет, как тебе положат такое жалованье, что ты прокормишь жену. А до тех пор Эва будет жить у моей тетки.
   Гергей торопливо накинул плащ, нахлобучил шапку, привязал саблю.
   — Пишта, благослови тебя небо! Ты мой ангел-хранитель! Я сейчас же пойду к ее отцу и матери. Скажу им, что они поступают не по-божески. Скажу им, что…
   Мекчеи с такой силой усадил его на плетеный стул, что стул затрещал.
   — К чертям в пекло ты пойдешь! Да они тебя в курятник запрут на все время свадьбы. Чтобы ты и нос не показывал, слышишь?
   Мимо окон промчались три всадника — это прибывали гости из Коложвара.

 

 
   Когда на долину спустилась вечерняя мгла, Гергей вместе с Мекчеи ехал верхом во дворец.
   Никто даже не спросил, кто они такие. Дворец кишел гостями. Окна были освещены. Во дворе горели факелы, а в коридорах — восковые свечи. Господа, дамы, слуги, служанки — все торопились, бегали, суетились, важничали. У Гергея защемило сердце: такая тьма людей, удастся ли ему поговорить со своей нареченной! Ведь ее ни на миг не оставляют одну. А он тут незваный гость. Никто его не знает, кроме жениха.
   — Пойдем на задний двор, — предложил Мекчеи.
   Они очутились позади дворца. Там было еще светлей: кухонные слуги в кожаных фартуках вращали на саженных железных вертелах воловьи туши. А на кухне хлопотали повара в белых фартуках.
   — Подожди здесь, — сказал Мекчеи. — Я как-нибудь проберусь в покои придворных. Узнаю у Эвы, где вам можно встретиться.
   Гергей смешался с толпой зрителей, смотревших, как зажаривают на вертеле целого вола. Это были большей частью кучера; впрочем, среди них затесалось и несколько пажей.
   Всех зевак привело сюда любопытство. Ведь столько сказок рассказывали в народе о королевской кухне; да и сами провинциальные дворяне не прочь были узнать, как и что готовит лучшая в стране поварня.
   В Дялу кухня помещалась между дворцом и садом. Исполняя приказания седого кухаря, в ней хлопотало одиннадцать поваров в белых колпаках и фартуках и еще двадцать поварят. Женщин не было ни одной.
   Во дворе над костром медленно крутилась на вертеле огромная туша откормленного вола, и по всему двору разливался соблазнительный запах жаркого.
   Главный повар безмолвно, только движениями палки, указывал, как регулировать пламя, чтобы жар был равномерный.
   Где-то за этим адским пеклом звенели ступки, стучали ножи, гремели булавы, которыми колотили мясо для отбивных котлет, и тут же пыхтела каша, шипело жаркое, и надо всем носились клубы пара, дым и запахи вкусной снеди.
   Какой-то стройный паж в заломленной красной суконной шапке крикливо объяснял любопытным:
   — Я торчу тут с самого начала. Знаете, здесь даже говядину жарят не так, как всюду.
   Разносившееся по двору горячее дыхание огня разрумянило все лица. Раскраснелся вскоре и Гергей. Он стоял в толпе, рассеянно слушая рассказ пажа.
   — Они, знаете, целого теленка зашили в вола, — сообщил мальчик, передохнув. — А в теленка засунули откормленного индюка, а в индюка — куропатку.
   — А в куропатку? — поинтересовался глуповатый с виду паж с красными ушами; глаза его сверкали.
   — А в куропатку, братец, — пренебрежительно ответил паж в заломленной шапке, — положили яйцо гусака. И отдадут его самому любопытному пажу.
   Все расхохотались. Засмеялся и паж с красными ушами. Но, залившись от смущения румянцем, тут же ушел.
   Полчаса спустя повар вытащил крючки и вынул из вола полузажаренного индюка.
   Приятный запах майорана смешался с запахом жареного мяса, возбуждая аппетит даже у тех, кто не был голоден.
   Индюк еще не зажарился. Снова прикрепили серебряные крючки, подгребли поближе жар и завертели воловью тушу.
   Из кухни доносился адский шум: звон ступок, лязг и дробный стук ножей, которыми рубили и колотили мясо. Пажу в красной шапке пришлось прекратить объяснения. Но Гергея все это не занимало. У Балинта Терека и кухонь было больше — целых шесть, и в замках его чаще жарили волов, чем во дворце эрдейской королевы.
   Гайдук притащил из кухни два свежеиспеченных хлеба. Пажи выхватили у него горячие караваи и тут же разломили их на куски. Многоречивый стройный паж в красной шапке протянул и Гергею кусок. Гергей взял — он был голоден.
   Видя, как уплетают хлеб пажи, повар остановил вертел, провел ножом по стальным кольцам, болтавшимся у него на поясе, и отрезал оба уха вола. В ответ раздались веселые, благодарные крики.
   Гергей ел с аппетитом — хозяева-румыны дали ему в обед только черного хлеба и простокваши. Пажи раздобыли и кубок вина. Гергей тоже выпил. Потом вытер усики и протянул руку пажу, который хоть и не был с ним знаком, однако ж счел своим долгом угостить его.
   — Гергей Борнемисса, — представился он.
   Паж тоже назвал себя, и оба не расслышали друг друга. В это время кубок, который пустили вкруговую, вернулся к ним. Гергея все еще томила жажда, и он отхлебнул большой глоток.
   Отняв кубок ото рта, он увидел Мекчеи. Тот знаком позвал его.
   Они спустились в сад. Вечерняя мгла подернула кусты и деревья. Сюда почти не доносился шум со двора.
   Мекчеи остановился под раскидистой сливой.
   — Так вот, я поговорил с Эвой. Глаза у нее заплаканы. Она умоляла мать и отца не выдавать ее замуж за Фюрьеша, а подождать и выдать потом за тебя. Но родители ее совсем ослеплены блеском двора, добротой королевы и щедростью монаха Дердя — они утешали дочку тем, что в свое время тоже поженились не по любви, а все же привыкли друг к другу.
   Гергей слушал, затаив дыхание, и каждое слово как будто впивал даже глазами.
   — Потому Эва и плакала, — продолжал Мекчеи. — Она любит только тебя, это ясно.
   — И обвенчается с Фюрьешем?..
   — Вряд ли. Она говорит, что непременно хочет повидаться с тобой и переговорит с королевой.
   — А почему она раньше не сказала ей?
   — Ее не спрашивали. Королевы привыкли поступать как им заблагорассудится, зная, что никто не посмеет им перечить. К тому же и ты не подавал никаких признаков жизни. Девушка не знала даже, жив ты или умер.
   — А если королева сочтет только Фюрьеша достойным женихом?
   — Тогда завтра перед алтарем Эва скажет: «Нет!»
   — Не может этого быть!
   — Она на все решила отвечать «нет». Ох, и каша заварится! Королева, конечно, рассердится, и Эва вернется домой, в Буду. А со временем ты женишься на ней.
   — Но ведь тогда ее уж ни за что не отдадут за меня.
   — Отдадут. Да и к чему толковать о том, что и как будет через четыре года! Эва велела передать, что если не удастся прийти раньше, она прибежит сюда в полночь. Здесь есть какая-то теплица. Эва просила тебя ждать ее там. Сказала, что не ляжет, пока не поговорит с тобой.
   Теплицу они нашли без труда. В ней горел факел, и три садовника, согнувшись, собирали салат и зеленый лук. Садовники поглядывали на пришельцев, но не сказали им ни слова, решив, что это обыкновенные зеваки.
   Мекчеи огляделся.
   — Вот что, Гергей: я сейчас уйду, а ты прикинься больным или пьяным. Ложись где-нибудь в уголке и жди невесту. Быть может, и я приду вместе с нею.
   И Мекчеи ушел.
   Гергею и в самом деле казалось, будто он пьян. То ли вино ударило ему в голову, то ли волнение. У него горела голова, горело яростью сердце, и он судорожно сжимал кулаки.
   Он прошелся по дорожкам теплицы, среди лимонных, фиговых деревьев и кактусов. Все громче топая, беспокойно шагал взад и вперед. А потом вдруг выскочил из теплицы, надвинул шапку на глаза и, схватившись за эфес сабли, помчался во дворец.
   — Где здесь комната родителей невесты? — расспрашивал он в коридорах.
   Слуга, пробегавший у стенки с зеленым кувшином в руках — видно, по поручению какого-то высокопоставленного лица, — ответил ему:
   — Да вон она, изволите ли видеть.
   И он указал на белую дверь. Там, как и на всех дверях, висела черная дощечка, и на ней мелом было выведено имя занимавшего комнату гостя.
   Старик Цецеи сидел за столом в одной рубашке. Перед ним и за его спиной горели по две восковые свечи. Половина лица у него была намылена. Жена брила его. Деревянная рука лежала около него на столе.
   Войдя, Гергей поклонился обоим старикам, но не поцеловал им руку. Юноше пришлось выдержать их ледяные взгляды.
   — Батюшка… — начал Гергей и, почувствовав, как не подходит сейчас это обращение, поправился: — Ваша милость! Не сердитесь, что я здесь. Я не на свадьбу приехал, меня здесь никто не увидит. И не для того я приехал, чтобы напомнить про то обещание, которое вы дали, когда я вызволил малышку Эву из лап турок…
   — Что тебе надо? — накинулся на него Цецеи.
   — Я хочу только почтительно спросить: знаете ли вы, что Вица не любит этого…