Гардони Геза. Звезды Эгера

   Из строя выступил невысокий плечистый человек и остановился перед Добо.
   — Имею честь доложить, — сказал он, с трудом переводя дыхание, — я прибыл.
   — Сын мой, Лукач, — ответил растроганный Добо, — плут и бродяга! Кандалы тебе на ноги, а на шею золотую цепь! Мой славный, добрый витязь!
   И, обняв своего воина, он спросил:
   — А как же вы пробились?
   — Нам, господин капитан, пришлось переждать, пока мы не перебьем столько турок, чтобы каждому из нас достались тюрбан и плащ. Мы все время делали вылазки из Сарвашке. Нынче к вечеру не хватало только двух тюрбанов. Варшани отдал нам свою дудку. И если б на рыночной площади стояли конные, мы, господин капитан, прекрасно проехали бы. Но пешие, заметив, что едут чужие, напали на нас.
   — Кого недостает?
   Солдаты переглянулись. Лица их были освещены факелами только с одной стороны. Почти все они были в крови. И на одежде и на конях алела кровь.
   — Габора, — тихо послышалось в ответ.
   — Бикчеи, — прозвучало еще тише.
   — Балкани…
   — Дюри Шоша…
   Взгляд Добо задержался на парнишке с длинными волосами. Он стоял с краю шеренги, уткнувшись лицом в шею коня.
   — Балаж! — крикнул потрясенный Добо. — Это ты?
   Мальчик вышел вперед, опустился на одно колено, положил к ногам Добо окровавленную саблю и молча склонил голову.
   Это был Балаж Балог, самый юный оруженосец Добо.

16

   В ту ночь, кроме восьмидесяти стрелков, все солдаты могли спать. Спали у стен и во рвах, завернувшись в плащи. Возле спящих лежали пики, к поясу были привязаны сабли. Наверху, у тына, рядом со спящими стрелками лежали на стене заряженные ружья. Ружья завернули в тряпки и паклю, чтобы порох не отсырел от росы.
   Среди спящих через каждые десять — двадцать шагов стояли караульные. Стояли они и у пушек, и на вышках башен. Меньше всего караульных было со стороны города.
   В эту ночь солдаты спали, а все остальные бодрствовали и работали на стенах и башнях.
   Добо приставил к каменщикам крестьян, укрывшихся в крепости, мясников, мельников, слесарей, плотников, четверых кузнецов и даже цыгана.
   Проломы Добо приказал заделывать самыми длинными бревнами. С лихорадочной торопливостью люди тащили к пробоинам землю, доски, известковый раствор, камни. Проломанные ворота тоже заложили землей, камнями, песком и бочками с землей. Перед воротами и над ними поставили мортиры, по бокам — гаубицы и сколько нашлось пищалей.
   Тюфенкчи засели у стен в глубоких рвах и стреляли вверх каждый раз, как работавшие люди показывались в проломе. Что поделаешь! Как ни старались они загородиться плетеными турами, все же иногда их было видно.
   …На вышке угловой башни заделкой огромной трехсаженной бреши распоряжался Тамаш Бойки. Боршодский лейтенант велел связывать бревна канатами и цепями. Работа трудная. Приходилось иногда вылезать за стену, попадая при этом под обстрел янычар.
   Тщетно стреляли со стены в ответ на пальбу янычар, тщетно осыпали их гранатами — турки так укрылись за насыпями и тынами, что видны были лишь дула их ружей. А передвигающиеся фонари каменщиков только освещали им мишени.
   — Поднимай бревна! — кричал Тамаш Бойки.
   Крестьяне были растеряны. В ту ночь троих из них ранило.
   — Поднимай бревна! — повторил Тамаш Бойки.
   Крестьяне стояли в нерешительности.
   Лейтенант подобрался к пролому и снова крикнул:
   — Да пошевеливайтесь же, будь вы неладны! Сюда, сюда, подавай!
   И бревна быстро взлетели наверх.
   Внизу трещали турецкие ружья, наверху стучали молотки и гремели, бренчали цепи, которыми обхватывали бревно, закрепляя их длинными, вершковыми гвоздями.
   — Не бойтесь! — подбадривал боршодский лейтенант.
   Бояться никто не смел!
   Пуля ударилась о шлем лейтенанта и сшибла с него серебряный гребень.
   — Живей, живей!
   Лейтенант сам взялся за бревно и начал стягивать его цепью с балкой.
   — Тамаш, — крикнул снизу Мекчеи, — спускайся!
   Пули часто застучали по вышке; внизу не смолкала трескотня турецких ружей.
   — Сейчас! — ответил Тамаш Бойки и нагнулся, чтобы помочь поднять другое бревно. — Канат давай! — скомандовал он и застыл, нагнувшись, точно окаменев.
   — Тамаш! — крикнул потрясенный Мекчеи.
   Тамаш стоял, опустившись на одно колено. Шлем скатился у него с головы, длинные седеющие волосы упали на лицо.
   Мекчеи бросился наверх к открытому пролому и отнес Тамаша на руках, уложив в углу у подножия башни.
   — Дайте фонарь!
   Лицо у Тамаша Бойки стало как восковое. По седеющей бороде струилась кровь и капала наземь в белую известковую пыль.
   — Тамаш, ты слышишь меня? — спрашивал Мекчеи с отчаянием. — Скажи хоть слово!
   — Скажу… — шепнул Тамаш. — Сражайтесь за родину…

 

 
   …В крепости повсюду горели фонари и смоляные факелы, прикрепленные к стенам.
   Добо верхом объезжал проломы.
   Пуще всего помрачнел он при виде вышки Старых ворот. Турецкие пушки пробили ворота и повредили вышку над ними. С южной стороны вышки в проломе чернеет винтовая лестница, да и у нее отбиты четыре ступеньки.
   Ворота еще можно кое-как заложить, но вышку чинить нет времени. Что же будет, если и завтра станут по ней палить? Ведь это подзорная вышка, с нее обстреливается вся южная сторона. Если она рухнет, защитники Эгера лишатся важного укрепления.
   Добо вызвал сорок отборных стрелков и приказал им ночевать в вышке с заряженными ружьями, в полной боевой готовности.
   — Спите! — крикнул он им наверх. — Достаточно, если двое будут караулить у бойниц.
   Он повернул коня, поскакал к угловой башне.
   — Что здесь такое? Вы почему не работаете?
   — Сударь, — ответил дрожащим голосом один из каменщиков, — убили нашего лейтенанта, господина Бойки.
   Как раз в это время умершего несли на грубых носилках для камней. Ноги его повисли. Руки без перчаток были сложены на нагруднике.
   Мекчеи шел позади, нес его шлем.
   Огромные черные тени носильщиков передвигались по стене.
   Добо был ошеломлен.
   — Умер?..
   — Умер! — горестно ответил Мекчеи.
   — Работу не прекращать! — крикнул Добо тем, кто оставался на башне.
   Он слез с коня, снял с головы шапку, подошел к мертвецу и скорбно смотрел на него.
   — Мой добрый Тамаш Бойки… Стань перед господом богом, покажи ему свои кровавые раны и укажи на нашу крепость…
   С непокрытой головой, сокрушенно смотрел он вслед носилкам, пока фонарь не исчез за углом конюшни. Потом Добо снова взобрался на коня и поспешил к другому пролому, который был позади дворца.
   Там Золтаи возился с большой связкой каната, желая скрепить им балки для заделки пролома. Он помогал тянуть канат и покрикивал на людей:
   — Не бойся, тяни как следует — канат не колбаса, не разорвется! Берись крепче, черт вас побери! Тяни веселей, будто турецкого султана тащишь на виселицу!
   Балки, треща, притискивались друг к другу. Плотники, кузнецы вбивали железные скрепы, насыпали землю, укладывали камни, скрепляя их известковым раствором, — спешили заделать брешь, пробитую турецкими пушками.
   Добо крикнул наверх Золтаи:
   — Спускайся!
   Золтаи отпустил канат, но еще раз крикнул работающим:
   — Вбивайте скрепы, да как можно больше!
   Добо положил ему руку на плечо.
   — Иди спать, сын мой. Надо поберечь силы к завтрашнему дню.
   — Сейчас, сейчас, только несколько бочек поставим!
   — Убирайся спать! — гаркнул Добо. — Раз, два!
   Золтаи поднес руку к шапке и молча ушел.
   Добо не терпел, чтобы ему прекословили.
   Затем он прогнал Фюгеди и Пете и, подъехав к дворцу, сам соскочил с седла. Он поручил коня караульному и направился к себе в комнату.
   Маленькая комната в первом этаже, в которую он переселился с начала обстрела, была освещена зеленым глиняным светильником, свисавшим с потолка. На столе стояло холодное жаркое, хлеб и вино. Добо, не садясь, взял хлеб и отломил от него кусочек.
   Отворилась дверь соседней комнаты, и на пороге показалась седая женщина в трауре. В руке она держала свечу.
   Увидев Добо, она вошла.
   Это была вдова Балог, мать оруженосца Балажа.
   Достойная женщина, поневоле оставшаяся в крепости, сразу же применилась к обстоятельствам. Она взяла на себя обязанности ключницы, сама стряпала для Добо и заботилась обо всем.
   — Как ваш сын? — спросил Добо.
   — Заснул, — ответила вдова. — У него шесть ран — ранен в грудь, в голову и в руку… А вы что ж это, господин капитан? Ваша милость днем не ест, ночью не спит. Так нельзя! Если вы и завтра не придете обедать, я сама буду носить за вами обед, пока вы его не съедите.
   — Все некогда было, — ответил Добо, осушив стакан. — Постель мне постлана?
   — Ждет вас трое суток и днем и ночью.
   — Тогда я лягу сегодня. — И он присел. — А мальчик серьезно ранен?
   — На голове большая рана. А другие, слава богу, полегче — кожаный доломан защитил. Балаж свободно двигает и руками и ногами.
   — А как Будахази?
   — Цирюльник в пять приемов вытащил у него плечевую кость.
   — Жить будет?
   — Цирюльник говорит, что будет.
   — Теперь ложитесь и вы. И я лягу. Надо отдохнуть. Спокойной ночи!
   И, рассеянно поглядев вокруг, он поспешно вышел из комнаты.
   В прихожей висел его длинный плащ. Добо накинул его, застегнул на ходу и торопливо направился на Шандоровскую башню. Там он застал Гергея, который как раз посылал какого-то парня тащить наверх кожаный мешок.
   — Это еще что такое? — сердито спросил Добо. — Почему ты не спишь? Я ведь приказал тебе спать!
   — Я уже выполнил приказание, господин капитан, — ответил Гергей, — поспал. Но мне вспомнилось, что роса может подмочить порох, и я всем велел подтащить сухого пороха.
   Добо крикнул вниз пушкарям, стоявшим у мортиры:
   — Огонь!
   Мортира зашумела, раздался выстрел. Ядро разорвалось на лету и, вспыхнув пламенем в стосаженной вышине, осветило все вокруг крепости.
   Турецкий лагерь был недвижим. Только впереди спящих отрядов сидели караульные, высоко подняв воротники.
   Добо последовал за Борнемиссой на Церковную башню и смотрел, как Гергей выдувает отсыревший порох из запальных отверстий, бережно насыпает сухой, проверяет, на месте ли фитили, шесты с прибойником, шуфлы, ядра. Закутавшись в шубу, пушкари спали возле пушек.
   — Иди спать! — сказал снова Добо.
   А сам он остался на башенной вышке и, скрестив руки, стоял возле пушки Бабы. Кругом царила мертвая тишина. Добо поднял глаза к небу.
   Безлунное, облачное, холодное небо. Только на небольшой прогалинке мерцало несколько звезд.
   Добо снял шлем и, опустившись на колени, устремил глаза в небеса.
   — Боже! — шептал он, молитвенно сложив руки. — Ты видишь эту огромную рать разбойников и убийц. Ты видишь, рушится наша маленькая крепость и гибнет в ней горстка отважных людей… В твоей беспредельной вселенной наша земля — малая пылинка, и только. Но для нас это и есть вселенная! Если нужны наши жизни, возьми их у нас! Пусть мы все падем, как трава под взмахом косы, но пусть жива будет наша родина, наша милая Венгрия!.. — Лицо его было бледно. На глазах выступили слезы, заструились по щекам, и он продолжал: — Мария, мать Иисуса, защитница Венгрии! Твой образ носим мы на своих стягах. Миллионы людей поминают твое имя по-венгерски. Заступница, вознеси свои мольбы за нас! — И еще говорил Добо: — Король Иштван Святой! Взгляни на нас с небес! Посмотри на свою опустошенную страну, на гибнущий наш народ! Взгляни на Эгер, где еще стоят стены твоего храма и где народ, преданный твоей вере, на твоем языке возносит хвалу всевышнему. Король Иштван Святой! Вспомни же о нас в своем небесном чертоге, припади к стопам господним!..
   Маленькая прогалина средь облаков озарилась ярче, в небе сияло все больше и больше звезд.
   Добо утер глаза и сел на лафет пушки. Озабоченный, недвижный, устремил он взор во тьму, расстилавшуюся вокруг крепости.
   Турецкий лагерь спал, и оттуда доносился только тихий гул — это воздух трепетал от дыхания сотни тысяч людей.
   Добо оперся о ствол пушки. Голова его поникла. Он опустил ее на руку и заснул.

17

   Поначалу раздалось возле конюшен тонкое, пронзительное пение молодого петуха, а вслед за ним — басистый крик старого кочета. На востоке в черном небе бледно-серой лентой обозначились очертания холмов.
   Светало.
   Казалось, будто внизу зашевелились глыбы земли. Вдали глухо послышалось бряцанье оружия. Черными волнами пошла земля — шум, лязг становились все громче. К звяканью сабель примешивался звон колокольчиков и тихое пение дудок. Серая лента на горизонте все ширилась, ночная мгла стала прозрачной, как вуаль.
   Видно было, как заколыхались внизу стяги, как собрались кучками белые тюрбаны, как поднялись ввысь узкие, высокие лестницы и, качаясь, двинулись к крепости.
   Небо быстро светлело. Серые тона сменились розовыми, и в бледном, холодном сумраке показались плоские верхушки крепостных башен и порушенные стены.
   — Господин капитан! — окликнул Борнемисса спящего Добо, положив ему руку на плечо.
   Добо проснулся.
   — Это ты, Гергей? — спросил он и кинул взгляд вниз, на волнующийся турецкий стан. — Вели трубить зорю.
   Зазвучала труба на башне. Тотчас ответили ей восемь труб. Отовсюду послышалось бряцанье оружия, топот и людские голоса. Оживились и наружные укрепления. На башнях и стенах выстроились солдаты.
   Добо спустился вниз, вскочил на коня и стал рассматривать при свете сияющей зари расположение турецких войск.
   Больше всего их подошло со стороны дворцов.
   — Как только они бросятся на стены, тут же кидайте снаряды, — распоряжался Добо.
   На рыночной площади он повстречался с оруженосцем Криштофом.
   Криштоф, одетый в теплый темно-синий ментик, сидел на сивой турецкой лошадке.
   — Доброе утро, господин капитан! Привезти панцирь?
   — Нет, я сейчас сам заеду домой.
   Но домой он не заехал, а понесся от одной башни к другой, проверяя, как готовится народ к отражению приступа.
   — Стреляйте только в самую гущу турок, — говорил он пушкарям. — Сейчас главное — зажигательные снаряды.
   Потом крикнул:
   — Не подниматься на стены, пока турок не выстрелит из пушек!
   Возле пробоин большими пирамидами лежали гранаты. Их немало заготовили за несколько недель. Гергей Борнемисса заставил положить в них и зажигательные заряды. Таким образом, гранаты приобретали двойную силу. Первый раз они разрывались, когда их сбрасывали. Второй раз — когда выскакивал заряд. Тогда из них летели во все стороны большие белые искры — видимо, в снарядах был толченый фарфор, и тот, кому он попадал в лицо или на одежду, подскакивал как ужаленный.
   Турки не умели делать такие снаряды.
   Оруженосец Криштоф ждал некоторое время своего господина у дверей дворца, потом, увидев, что Добо все быстрее мчится от одной башни к другой, вошел в дом и принес оттуда нагрудник, поножи, поручи и железные перчатки. Все это он погрузил на коня, взял под мышки шлем и возле угловой башни предстал перед капитаном.
   Добо надел доспехи, сидя на коне. Криштоф, не слезая с седла, надевал на него нагрудник, поручи и железные перчатки, потом соскочил с лошади и ремнями прикрепил к ногам капитана поножи, наконец протянул ему золоченый шлем.
   — Принеси другой, — сказал Добо. — Стальной принеси.
   Заря разгоралась, и внизу уже ясно можно было различить турецкие войска. С севера и востока под стенами и во рвах белели тысячи тюрбанов и колыхались сверкающие серебром шлемы. Но турки еще не двигались — ждали сигнала, чтобы пойти на приступ.
   Ждать пришлось недолго. Как только совсем рассвело и стали видны все проломы, выступающие камни, ряды бревен, со всех концов турецкого табора послышалось благоговейное пение муэдзинов. В огромном лагере все турки с шумом бросились ниц, потом поднялись на колени.
   Точно ропот приближающейся бури, доносилась молитва из необозримого турецкого стана:
   — Аллах! Пророк Мохамед! Пошли отвагу сердцам! Протяни над нами, непобедимый, свои руки. Заткни глотки их орудиям, изрыгающим огонь. Преврати нечестивых безумцев в псов, дабы они загрызли друг друга! Пошли смерч на их земли, дабы он засыпал им песком глаза и придавил к земле! Перебей кости ног их, дабы враги наши не устояли перед нами! Покрой их позором поражения, наш славный пророк, дабы мы возвеличились сиянием славы и дабы страна твоя цвела во веки веков!
   Вскочив с громким шумом, они закричали:
   — Биссмиллах!^[85]
   Турки разом выпалили из всех пушек и ружей. Стены крепости дрогнули, потрескались валы от неисчислимых ударов пушечных ядер. На тыны башен градом посыпались пули и стрелы. Воздух наполнился смрадом пороха. В этот гром, потрясший небо и землю, ворвались звуки рогов, труб, барабанов, и вихрем взвились тысячеголосые крики: «Аллах!»
   Из рвов, словно туча саранчи, выскочили в клубах дыма асабы, янычары, дэли, джебеджи и другие пешие воины. Целый лес осадных лестниц двинулся к поврежденным стенам и башням. Из-за лестниц высоко взлетали на стены стрелы.
   И повсюду гремела турецкая военная музыка.
   Но и сверху обрушился ответ. Наведенные с башен пушки изрыгали огонь, железо, осколки стекла, целясь туда, где гуще всего роились турки. Сотни окровавленных людей, шатаясь, валились наземь. По их телам шли на приступ новые сотни осаждающих.
   Зловонные облака серы клубились и внутри крепости.
   Железные крючья осадных лестниц впились в камни, в скрепы, в бревна, и множество турок чуть не бегом взобрались на стены. Головы они защищали щитами. В одной руке держали хвостатую пику, в зубах — кинжал.
   В воздухе колыхались, вились двадцать семь турецких флагов. Их несли во главе войска, с ними поднимались вверх по лестницам к проломам, зиявшим позади дворцов.
   — Аллах акбар! Ла иллахи илл аллах! Я керим! Я рахим! Я феттах!^[86] — слышались несмолкаемые вопли.
   — На стены! На стены! — раздался клич в крепости.
   И стены тотчас заполнились народом.
   Вот когда гранаты пошли в ход! Их сбрасывали просто руками. Шипя, воспламеняясь и наконец грохоча взрывом, они низвергались, как тысячи молний, порождая кругом треск и гром. Смрад, крики, дым, грохот, запах серы… Ад! По крючьям лестниц стучали кирки, топоры и алебарды. Лестницы падали, и вместе с ними летели вниз десятки турок.
   — Аллах! Я керим!
   Сбивая друг друга, турки падали, как в пропасть, и на мгновение внизу расступался бурлящий поток людей.
   — Я рахим! Аллах!
   Но через минуту уже катилась новая волна наступающих, и поднимались все новые и новые лестницы.
   — Аллах! Аллах акбар! Аллах!
   На угловой башне, которая со вчерашнего вечера называлась башней Бойки, командовали Гергей и Золтаи. Гергей наблюдал за всем, Золтаи следил за стеной.
   Вихрь штурма бушевал здесь еще неистовее, чем у остальных трех проломов, потому что брешь здесь была шире, да и турок карабкалось к ней больше.
   — Аллах акбар! — вопил все заглушающий металлический голос; казалось, будто он исходит из громадного медного котла.
   Осаждающие карабкались сотнями; их сшибали гранаты, в них стреляли из ружей. Но что значили для турок эти потери, когда их была тьма-тьмущая! Пусть хоть десяток воинов пробьется — в крепость вслед за ними, тесня друг друга, могучей рекой хлынет вся рать!
   Да, здесь нужны молодцы!
   Уже с час отбивали гранатами нападение, а враг непрерывно лез на стену. Турки не привыкли к гранатам, которые взрываются дважды. Внизу вокруг иной взорвавшейся гранаты они скакали и вопили целой толпой, но через минуту-другую поредевшие их ряды становились гуще прежнего — на передних напирали задние. Приставляли новые лестницы, и новые солдаты лезли на стену. Как бы их ни косил огонь, а все же некоторые лестницы удержались, а по лестницам взбирались люди. И когда большую лестницу удавалось зацепить крюками за камень, лестницы поменьше передавались наверх из рук в руки, их зацепляли за проломы, за верхний карниз.
   — Хватайте лестницы, тащите наверх! — крикнул Гергей.
   К величайшему удивлению турок, венгры перестали отдирать и отталкивать от стен лестницы, а напротив, как только турки поднимали их вверх, венгры хватали лестницы и одним рывком перебрасывали к себе за стену.
   Лестниц пять утащили таким способом. Но вдруг турецкий офицер в желтых медных доспехах зацепил свою лестницу и тут же всей тяжестью навалился на нее.
   — Тащите! — закричал Гергей и, засунув копье между ступеньками лестницы, налег на древко. — Помогай, ребята! — крикнул он снова.
   Лестница выгнулась над крутизной стены. На конце ее болтался медно-желтый турок с длинной хвостатой пикой в руке. Но, очутившись в воздухе, он уронил и пику и щит, обеими руками ухватился за нижнюю ступеньку и повис в воздухе.
   Внизу все турецкое воинство завопило:
   — Аллах! Аллах!
   Гергею хотелось втянуть турка вместе с лестницей, да времени не было — по другой лестнице уже карабкался асаб в меховой шапке, надо было и с ним расправиться.
   — Переверните лестницу! — обливаясь потом, крикнул Гергей четырем солдатам, которые тянули лестницу.
   Один из солдат, Дюри Дюлаи, упал у ног Гергея. Гергей перескочил через него и вонзил копье в плечо асаба. Асаб пошатнулся, алая кровь залила ему руку, и он полетел вниз головой, увлекая за собой еще десяток устремившихся кверху турок.
   Теперь и солдаты поняли Гергея: рывком перевернули лестницу, и турку в медных доспехах пришлось выбирать — либо вывихнуть себе руку, либо пролететь двадцать саженей в воздухе.
   Он избрал последнее.
   Турецкий барабанщик, колотивший внизу в большой барабан, упал под тяжестью медного латника, рухнувшего на его голову, и оба легли бездыханными среди других мертвецов.
   Но что значили эти две жизни, когда турок тысячи!
   По лестнице быстро-быстро поднимался щит из крокодиловой кожи — так быстро, будто он был крылатым. Под щитом никого не было видно. Острие венгерского копья соскользнуло с его гладкой поверхности. Хитрый турок, должно быть, прикрепил щит к навершию своего шлема. И откуда ни били по щиту копьем, он только покачивался в воздухе, а копье скользило в пустоту.
   Но Гергей был тут как тут.
   — Вот как надо! — сказал он и, повернув копье толстым концом древка вверх, ударил что есть силы по щиту. Турок полетел вниз головой.
   А кругом слышались несмолкаемые вопли:
   — Аллах акбар! Я керим! Я феттах!
   А иногда и по-венгерски:
   — Сдавайте крепость!
   — На, получай! — орал Золтаи и страшными ударами кирки пробивал щиты, шлемы и головы.
   Он стоял у пролома и бился только киркой. Стена укрывала его по пояс. Орудовать копьем он предоставил своим солдатам, а сам занял место над бревенчатой стеной, где легко было зацепить лестницу и где лестницы стояли тесно друг возле друга, а по ним непрерывно поднимались толпы вооруженных людей.
   Золтаи приказал ломать лестницы, потом крикнул:
   — Ребята, бей их по башке!
   В стальном панцире, с длинной киркой в руке, Золтаи встал впереди всех, чтобы первому встретить непрошеных гостей. По лицу его струился пот, но он был полон веселой бодрости. Временами он поплевывал себе на ладони и орал.
   — Лезь, лезь, черномазый, дай полюбуюсь на твою губастую рожу! — подбадривал он темнолицего сарацина, который в клубах дыма взбегал по лестнице, держа над головой круглый легкий сплетенный щит, из-под которого только иногда поблескивали белки его глаз.
   Поднявшись уже высоко, сарацин весь съежился, согнулся и полез дальше, намереваясь на верхней ступеньке внезапно выпрямиться, вонзить пику в Золтаи и вскочить на вышку.
   Первому, кто водрузит флаг победы, был обещан эгерский пашалык. Это знали и защитники крепости.
   И вот черный барс взбирался наверх. Вслед за ним лез длиннобородый джебеджи и с пеной у рта вопил: «Аллах акбар!» Сзади, за поясом, у него торчал бунчук на коротком древке, а в зубах он держал широкий обнаженный ятаган.
   — Аллах акбар! Я керим! Я рахим!
   Золтаи рывком опустил забрало. И как раз вовремя: сарацин выпрямился, взмахнул пикой, но тут же сломал ее о стальной подбородок шлема.
   В тот же миг Золтаи ударил его киркой, и сарацин полетел с лестницы вниз головой.
   Пыхтя, как кузнечный мех, бородач взобрался наверх. В руке у него — не пика, а кистень.
   Золтаи увернулся от кистеня и так хватил бородача киркой, что сломал ему руку.
   Повиснув на одной руке, турок ревел: «Аллах!» Но от второго удара он умолк, и огромное мертвое тело, сметая живых, покатилось вниз по лестнице.
   — Пророку своему привет передай! — крикнул ему вдогонку Золтаи и поглядел в ту сторону, где черным облаком расплывался пороховой дым. — Бей, сынок, бей, Янош! — заорал он одному из витязей. — Бей их, рази, как молния! Пали! Этому тоже не быть эгерским пашой!
   — А ты чего мешкаешь? — крикнул он другому. — Ждешь, когда турок тебя поцелует? Пали, шут его дери!
   Когда же к нему самому подскочил гуреб в тюрбане и кольчуге, Золтаи закричал стоявшим по соседству солдатам:
   — Вот как надо с ними расправляться! — и дал гуребу киркой по шее.
   Кровь брызнула на стену, и гуреб, кувыркаясь, полетел вниз.
   — Катись к черту в пекло! — весело захохотал Золтаи.
   Но потом с удивлением посмотрел на свои ноги: штаны разодраны, у колен зияют две большие прорехи, сквозь которые видна красная кожа. Однако и удивляться нет времени — опять лезет басурман.