Страница:
Добо обернулся к Шукану.
— Сколько женщин в крепости?
— Пока сорок пять, — ответил Шукан.
Добо покачал головой.
Потом прибыли еще трое и вместе с ними священник — худой человек со впалыми щеками. Сабли при нем не было, только посох, и висела через плечо сума, сшитая из лисьей шкуры.
Добо обрадовался ему. Священники в крепости нужны, чтобы воины всегда ощущали близость бога. Должен же кто-то и проповеди читать, причащать умирающих, ну и хоронить, конечно.
— Добро пожаловать! — протянул ему руку Добо. — Я не спрашиваю даже вашего имени — вы пришли по божьей воле, вас бог послал.
— Священник есть у крепости? — спросил служитель церкви. — Сколько священников?
— Только один, — ответил Добо, опечалившись.
По косноязычию попа он понял, что и этот не будет читать витязям проповеди.
Когда турки хлынули с юга и подковой обложили город, все оставшиеся там жители укрылись в крепости. Большей частью это были крестьяне и ремесленники с женами и детьми.
В любом городе, ожидающем вражескую осаду, находятся люди, которые не верят беде и говорят: «Да неправда это, никакой турок не придет! Каждый год зря пугают народ. Погоди, мы, быть может, успеем и состариться и помереть, а забот от турок узнаем меньше, чем от майских жуков».
Таких вот людей чаще всего губит и наводнение, уничтожает война. Это потомки никогда не вымирающего племени «авось».
Добо не возражал, чтобы люди приходили. Чем больше народу, тем лучше. Правда, женщины и дети не очень-то желанные гости в крепости, но теперь уж их не выгонишь. К тому же солдат много, и женские руки нужны. Пусть приходят!
Женщин поставили работать в кухни и в пекарни. Дядя Шукан указал каждой семье, где ей приютиться. В иных комнатах пришлось поместить по десять, по двадцать человек. Но ведь это только ночное пристанище и место, где люди могут сложить свои пожитки.
Мужчин Мекчеи собрал у Воротной башни и не разрешил им войти в крепости, прежде чем они не принесут такую же присягу, как и солдаты.
— Эх, — сказал один эгерский виноградарь, приняв присягу, — да ведь мы для того и пришли сюда, чтобы защищать крепость!
А другой добавил:
— Не отдадим же мы турку родной наш город!
Мекчеи тут же роздал им оружие. Под сводами башни грудой, лежали сабли, пики; щиты и шлемы. Это не были, конечно, искусные изделия дамасских, индостанских или дербентских мастеров, а обыкновенное ржавое оружие, которое из века в век скапливается в крепостях. Каждый мог выбрать себе по душе.
Усатый сапожник с такими густыми бровями, что они тоже могли бы сойти за усы, сказал горделиво:
— Очень хорошо, господин капитан, что у вас столько оружия, но я на всякий случай захватил свой ножик. — И он вытащил из-под нагрудника фартука сапожный нож: — Пусть только турок полезет, я ему сразу брюхо вспорю!
Иные примеряли шлемы, но так как эти железные шапки были тяжеленьки и больше походили на кастрюли, чем на прекрасный рыцарский головной убор, то их клали на место.
Да и для чего он!
Погодите, еще узнаете для чего!
Под вечер караульные, стоявшие на башне, сообщили, что со стороны Фелнемета, взметая пыль, мчится по дороге карета, запряженная четверней.
Гадали, кто это может быть. В карете четверней ездит обычно архиепископ. Другие господа пользуются каретой, только если они больны. Но больной человек сюда не поедет.
Капитаны сами поднялись на башню и смотрели оттуда на летевших, точно драконы, лошадей.
— Вот посмотрите, ваши милости, это архиепископ едет! — радостно воскликнул лейтенант капитула Фюгеди.
И так как никто ему не поверил, он стал приводить примеры из истории.
— Разве епископы не присутствовали при сражениях? Разве не были они все в Мохаче? Ведь архиепископ не только церковный сановник, но и военачальник. У каждого архиепископа есть свое войско. Каждый архиепископ одновременно и капитан.
— Лучше бы каждый капитан был одновременно и архиепископом! — ответил Добо.
Вероятно, он думал о том, что в таком случае мог бы выставить против турок побольше войска.
— А может быть, это королевский скороход, только он заболел дорогой и едет в карете? — высказал предположение Мекчеи.
Лицо Добо прояснилось.
— Король не может нас покинуть!
В нетерпении он спустился вниз по лестнице, пересек рыночную площадь и направился к Старым воротам, где был въезд для экипажей.
Подъезжала выкрашенная в желтый цвет карета с кожаным верхом. Она повернула к воротам и въехала на рыночную площадь.
Из кареты вышла высокая женщина в черной одежде.
— Где господин комендант? — были первые ее слова.
Увидев Добо, она подняла вуаль. Женщине было лет сорок. Судя по одежде, она была вдова.
— Госпожа Балог!..
Добо с изумлением смотрел на нее. Сняв шапку, он молча поклонился.
Это была мать оруженосца, которого Добо поручил Лукачу Надю отвезти домой.
— Мой сын… — произнесла женщина дрожащими губами. — Где Балаж?
— Я отправил его домой, — ответил Добо. — Больше месяца, как отправил.
— Знаю. Но он вернулся к вам.
— Балаж не возвращался.
— Он оставил мне письмо, что едет сюда.
— Он не приехал.
— Балаж убежал из дому. Поехал вдогонку за Лукачем Надем.
— Надь тоже не вернулся.
Вдова прижала руку ко лбу.
— Сын мой, единственное мое дитя… он тоже погиб!
— А может быть, и не погиб.
— Я поклялась у смертного одра мужа, что не пущу сына ни в какую опасность, пока он не женится. Он ведь последний отпрыск нашего рода.
Добо вздернул плечами.
— Я это знаю, ваша милость. Потому и отправил его домой. А теперь поспешите ехать обратно, пока не сомкнулось кольцо турецкой рати.
Он вызвал сотню конных солдат для сопровождения вдовы.
Женщина, сжав руки, с мольбой смотрела на Добо.
— Если б он вернулся…
— Сюда он уже не вернется. К ночи город будет окружен. Пробиться к нам сможет только королевское войско.
— А если Балаж вернется вместе с ними…
— Тогда я запру мальчишку у себя в доме!
Женщина села в карету. Впереди и позади ехало по пятидесяти всадников. Четверка лошадей, точно пушинку, помчала карету к Пестрым воротам. Лишь они одни из четырех ворот оставались открытыми. Только из них можно было проехать либо в сторону Сарвашке, либо Тарканя.
Четверть часа спустя караульные с башни сообщили, что ближняя часть полукружия турецкой рати достигла Пестрых ворот.
Из охраны, сопровождавшей госпожу Балог, галопом примчался всадник.
— Господин лейтенант Фекете спрашивает, как ему быть: прорываться через турецкое войско, чтобы провезти даму?
Добо взбежал на башню и увидел тьму турецких латников вокруг ворот и выстраивающихся позади них асабов.
— Нет!
Он остался на башне и, приставив руку козырьком к глазам, смотрел на север.
— Ребята, — обратился он к солдатам, стоявшим на башне, — а ну, у кого из вас зоркие глаза? Гляньте-ка туда, в сторону Фелнемета.
— Едут несколько всадников, — ответил один из солдат.
— Двадцать, — сказал другой.
— Двадцать пять! — возразил первый.
— Едет Лукач Надь! — крикнул Мекчеи с Церковной башни.
Это был в самом деле Лукач Надь, лейтенант, выехавший на разведку к туркам. Какого дьявола, где же он пропадал столько времени? И как ему теперь въехать в крепость?
Всадники неслись как на крыльях ветра.
Поздно, Лукач Надь. Турки стоят у ворот!
А Лукач Надь еще не знал об этом. Он съехал с холма и поскакал прямо к Пестрым воротам. Только тогда заметил он турецкую конницу, резко дернул поводья, и маленький его отряд мигом повернул к Бактайским воротам.
Там турок еще больше.
— Что, брат Лукач, видит око, да зуб неймет? — насмешливо сказал Золтаи.
— И вот ведь досада: у ворот-то не пешие, а конные турки стоят! — сказал Добо, топнув ногой. — Лукачу не прорваться.
А Лукач смотрел на крепость, почесывая за ухом.
Витязи со стен махали ему шапками.
— Айда, Лукач, коли не боишься!
Вдали вдруг пестрыми пятнами замелькали кони — целая сотня акынджи пустилась в погоню за Лукачем Надем.
Но и Лукач не спит, он поскакал вперед со своими двадцатью четырьмя всадниками. Поначалу еще видны были кони, но они быстро скрылись из глаз. Лишь два облака пыли, взлетая над тополями, понеслись к Фелнемету.
— Сколько женщин в крепости?
— Пока сорок пять, — ответил Шукан.
Добо покачал головой.
Потом прибыли еще трое и вместе с ними священник — худой человек со впалыми щеками. Сабли при нем не было, только посох, и висела через плечо сума, сшитая из лисьей шкуры.
Добо обрадовался ему. Священники в крепости нужны, чтобы воины всегда ощущали близость бога. Должен же кто-то и проповеди читать, причащать умирающих, ну и хоронить, конечно.
— Добро пожаловать! — протянул ему руку Добо. — Я не спрашиваю даже вашего имени — вы пришли по божьей воле, вас бог послал.
— Священник есть у крепости? — спросил служитель церкви. — Сколько священников?
— Только один, — ответил Добо, опечалившись.
По косноязычию попа он понял, что и этот не будет читать витязям проповеди.
Когда турки хлынули с юга и подковой обложили город, все оставшиеся там жители укрылись в крепости. Большей частью это были крестьяне и ремесленники с женами и детьми.
В любом городе, ожидающем вражескую осаду, находятся люди, которые не верят беде и говорят: «Да неправда это, никакой турок не придет! Каждый год зря пугают народ. Погоди, мы, быть может, успеем и состариться и помереть, а забот от турок узнаем меньше, чем от майских жуков».
Таких вот людей чаще всего губит и наводнение, уничтожает война. Это потомки никогда не вымирающего племени «авось».
Добо не возражал, чтобы люди приходили. Чем больше народу, тем лучше. Правда, женщины и дети не очень-то желанные гости в крепости, но теперь уж их не выгонишь. К тому же солдат много, и женские руки нужны. Пусть приходят!
Женщин поставили работать в кухни и в пекарни. Дядя Шукан указал каждой семье, где ей приютиться. В иных комнатах пришлось поместить по десять, по двадцать человек. Но ведь это только ночное пристанище и место, где люди могут сложить свои пожитки.
Мужчин Мекчеи собрал у Воротной башни и не разрешил им войти в крепости, прежде чем они не принесут такую же присягу, как и солдаты.
— Эх, — сказал один эгерский виноградарь, приняв присягу, — да ведь мы для того и пришли сюда, чтобы защищать крепость!
А другой добавил:
— Не отдадим же мы турку родной наш город!
Мекчеи тут же роздал им оружие. Под сводами башни грудой, лежали сабли, пики; щиты и шлемы. Это не были, конечно, искусные изделия дамасских, индостанских или дербентских мастеров, а обыкновенное ржавое оружие, которое из века в век скапливается в крепостях. Каждый мог выбрать себе по душе.
Усатый сапожник с такими густыми бровями, что они тоже могли бы сойти за усы, сказал горделиво:
— Очень хорошо, господин капитан, что у вас столько оружия, но я на всякий случай захватил свой ножик. — И он вытащил из-под нагрудника фартука сапожный нож: — Пусть только турок полезет, я ему сразу брюхо вспорю!
Иные примеряли шлемы, но так как эти железные шапки были тяжеленьки и больше походили на кастрюли, чем на прекрасный рыцарский головной убор, то их клали на место.
Да и для чего он!
Погодите, еще узнаете для чего!
Под вечер караульные, стоявшие на башне, сообщили, что со стороны Фелнемета, взметая пыль, мчится по дороге карета, запряженная четверней.
Гадали, кто это может быть. В карете четверней ездит обычно архиепископ. Другие господа пользуются каретой, только если они больны. Но больной человек сюда не поедет.
Капитаны сами поднялись на башню и смотрели оттуда на летевших, точно драконы, лошадей.
— Вот посмотрите, ваши милости, это архиепископ едет! — радостно воскликнул лейтенант капитула Фюгеди.
И так как никто ему не поверил, он стал приводить примеры из истории.
— Разве епископы не присутствовали при сражениях? Разве не были они все в Мохаче? Ведь архиепископ не только церковный сановник, но и военачальник. У каждого архиепископа есть свое войско. Каждый архиепископ одновременно и капитан.
— Лучше бы каждый капитан был одновременно и архиепископом! — ответил Добо.
Вероятно, он думал о том, что в таком случае мог бы выставить против турок побольше войска.
— А может быть, это королевский скороход, только он заболел дорогой и едет в карете? — высказал предположение Мекчеи.
Лицо Добо прояснилось.
— Король не может нас покинуть!
В нетерпении он спустился вниз по лестнице, пересек рыночную площадь и направился к Старым воротам, где был въезд для экипажей.
Подъезжала выкрашенная в желтый цвет карета с кожаным верхом. Она повернула к воротам и въехала на рыночную площадь.
Из кареты вышла высокая женщина в черной одежде.
— Где господин комендант? — были первые ее слова.
Увидев Добо, она подняла вуаль. Женщине было лет сорок. Судя по одежде, она была вдова.
— Госпожа Балог!..
Добо с изумлением смотрел на нее. Сняв шапку, он молча поклонился.
Это была мать оруженосца, которого Добо поручил Лукачу Надю отвезти домой.
— Мой сын… — произнесла женщина дрожащими губами. — Где Балаж?
— Я отправил его домой, — ответил Добо. — Больше месяца, как отправил.
— Знаю. Но он вернулся к вам.
— Балаж не возвращался.
— Он оставил мне письмо, что едет сюда.
— Он не приехал.
— Балаж убежал из дому. Поехал вдогонку за Лукачем Надем.
— Надь тоже не вернулся.
Вдова прижала руку ко лбу.
— Сын мой, единственное мое дитя… он тоже погиб!
— А может быть, и не погиб.
— Я поклялась у смертного одра мужа, что не пущу сына ни в какую опасность, пока он не женится. Он ведь последний отпрыск нашего рода.
Добо вздернул плечами.
— Я это знаю, ваша милость. Потому и отправил его домой. А теперь поспешите ехать обратно, пока не сомкнулось кольцо турецкой рати.
Он вызвал сотню конных солдат для сопровождения вдовы.
Женщина, сжав руки, с мольбой смотрела на Добо.
— Если б он вернулся…
— Сюда он уже не вернется. К ночи город будет окружен. Пробиться к нам сможет только королевское войско.
— А если Балаж вернется вместе с ними…
— Тогда я запру мальчишку у себя в доме!
Женщина села в карету. Впереди и позади ехало по пятидесяти всадников. Четверка лошадей, точно пушинку, помчала карету к Пестрым воротам. Лишь они одни из четырех ворот оставались открытыми. Только из них можно было проехать либо в сторону Сарвашке, либо Тарканя.
Четверть часа спустя караульные с башни сообщили, что ближняя часть полукружия турецкой рати достигла Пестрых ворот.
Из охраны, сопровождавшей госпожу Балог, галопом примчался всадник.
— Господин лейтенант Фекете спрашивает, как ему быть: прорываться через турецкое войско, чтобы провезти даму?
Добо взбежал на башню и увидел тьму турецких латников вокруг ворот и выстраивающихся позади них асабов.
— Нет!
Он остался на башне и, приставив руку козырьком к глазам, смотрел на север.
— Ребята, — обратился он к солдатам, стоявшим на башне, — а ну, у кого из вас зоркие глаза? Гляньте-ка туда, в сторону Фелнемета.
— Едут несколько всадников, — ответил один из солдат.
— Двадцать, — сказал другой.
— Двадцать пять! — возразил первый.
— Едет Лукач Надь! — крикнул Мекчеи с Церковной башни.
Это был в самом деле Лукач Надь, лейтенант, выехавший на разведку к туркам. Какого дьявола, где же он пропадал столько времени? И как ему теперь въехать в крепость?
Всадники неслись как на крыльях ветра.
Поздно, Лукач Надь. Турки стоят у ворот!
А Лукач Надь еще не знал об этом. Он съехал с холма и поскакал прямо к Пестрым воротам. Только тогда заметил он турецкую конницу, резко дернул поводья, и маленький его отряд мигом повернул к Бактайским воротам.
Там турок еще больше.
— Что, брат Лукач, видит око, да зуб неймет? — насмешливо сказал Золтаи.
— И вот ведь досада: у ворот-то не пешие, а конные турки стоят! — сказал Добо, топнув ногой. — Лукачу не прорваться.
А Лукач смотрел на крепость, почесывая за ухом.
Витязи со стен махали ему шапками.
— Айда, Лукач, коли не боишься!
Вдали вдруг пестрыми пятнами замелькали кони — целая сотня акынджи пустилась в погоню за Лукачем Надем.
Но и Лукач не спит, он поскакал вперед со своими двадцатью четырьмя всадниками. Поначалу еще видны были кони, но они быстро скрылись из глаз. Лишь два облака пыли, взлетая над тополями, понеслись к Фелнемету.
10
На другой день было воскресенье, но эгерские колокола молчали.
Крепость и город были обложены турками.
На горах и холмах пестрели тысячи шатров — красные, белые, а иные зеленые, синие или желтые. Солдатские палатки были похожи на согнутые пополам игральные карты. А для офицеров поставили восьмиугольные высокие и красивые шатры. На золотых шарах бунчуков играли лучи солнца, ветер трепал стяги с полумесяцем. На Фелнеметском лугу, на Киштайском поле и повсюду, где растет трава, паслись тысячи коней. В речке купались буйволы и люди. Шумело, гудело людское море. То тут, то там вынырнет из него верблюжья голова или белая чалма верхового офицера.
В этом многоцветном волнующем океане скалистым островом возвышалась Эгерская крепость. У подножия ее — городок Эгер, окруженный частоколом, а с востока поднимался Кирайсекеский холм, напротив которого и возвели самую высокую стену.
Добо вместе со своими офицерами снова поднялся на плоскую кровлю вышки. Хорошо, что король Иштван выстроил две дозорные вышки, с них теперь хорошо видно, как турок устанавливает свои пушки.
Позади крепости раскинулась большая поросшая травой круглая поляна, величиной с половину будайского Вермезе.[77] За нею рдела листва виноградников, покрывавших живописный холм. Вот на этот холм и втащили турки три стенобитные пушки.
Они даже туры не установили для прикрытия пушек и не отвели подальше тридцать буйволов, притащивших орудия, а пустили их пастись под холмом. Теперь возле пушек видны были только верблюды, нагруженные черными мешками.
— Кожаные мешки, — пояснил Добо. — В них турки порох держат.
Прямо на глазах крепостного гарнизона сновали низкорослые топчу в красных тюрбанах. Пушки пока еще молча разевали на крепость свои черные пасти. Порой топчу-баша, присев на корточки, оглядывал пушки, потом наводил их налево, направо, вверх, вниз.
Одна пушка была наведена на вышку башни, вторая на среднюю — северную башню, прикрывавшую дворцы.
— Видите, как он целится? — спросил Добо. — Не дулом, а задом пушки.
Какой-то солдат-пушкарь просунул голову в дверь вышки.
— Господин капитан!
— Иди сюда! — ответил Добо.
Парень взобрался наверх. С опаской поглядел на турецкие пушки, потом стал навытяжку.
— Господин капитан, — сказал он, — сержант Балаж спрашивает: можно нам выпалить в ответ?
— Скажи, пусть не стреляет, пока я не прикажу. Потом возвращайся обратно.
Топчу продолжали заряжать три зарбзена[78]: железными шестами с прибойниками заталкивали им в брюхо порох.
— Так и хочется пальнуть! — горячился Мекчеи. — Не успели бы они приготовиться, как уже разлетелись бы вдребезги.
— Пусть позабавятся, — спокойно ответил Добо.
— Стукнуть бы их как следует! — запальчиво сказал Иов Пакши, брат капитана Комаромской крепости.
— У меня тоже руки чешутся, — пробормотал Борнемисса.
Добо улыбнулся.
— Поглядим, как они стреляют.
Турки уже забивали пыж в глотку зарбзена. Шест они держали вчетвером и по команде толкали в пушку.
— Вот черти басурманы! — затрещал Цецеи. — Голубчик капитан, ну для чего эта пушка?
— Старый друг мой, неужто и вы против меня? Завтра узнаете, почему я не стреляю.
Топчу вытащили из мешка куски кожи — двое держали, один смазывал их говяжьим салом. Потом они перевернули кожу несмазанной стороной внутрь и обернули ею ядро.
— Может, они яйцами собрались пулять? — съязвил Золтаи.
Вернулся пушкарь.
— Стань передо мной, — сказал ему Добо. — Давеча я заметил, что ты боишься. Так вот смотри: они стреляют в меня, а ты станешь передо мной.
Парень, покраснев, встал на указанное место.
Добо поглядел вниз и, увидев Пете, сказал ему:
— Сын мой, Гашпар! У тебя глотка здоровенная — крикни, что турки будут сейчас палить. Пусть никто не пугается. А если женщинам страшно, пускай ходят по южной стороне.
Топчу зарядили все три пушки ядрами. Трое пушкарей держали в руках зажженные фитили. Топчу, стоявший позади них, плюнул себе на ладонь, провел ею по голове с затылка к макушке и посмотрел вверх, на крепость.
Затравка вспыхнула, из пушек вырвались дым, пламя, и друг за другом послышались девять выстрелов, сотрясших землю.
Крепость содрогнулась от грохота. Затем наступила тишина.
— Ерунда! — Добо с улыбкой махнул рукой и прогнал пушкаря вниз.
Дым от выстрелов лениво поднимался к облакам.
Но как же так? Три пушки, а грянуло девять раз!
А разгадка вот в чем: эгерские горы повторили звук каждого выстрела еще по два раза.
Вот начнется-то музыка, когда заухают сразу все триста — четыреста турецких орудий!
Четверть часа спустя на вышку прибежал Пете. За ним приплелся и подручный мясника. Он тащил сильными руками вонючее дымящееся ядро.
— Честь имею доложить: вот оно, ядро, — сказал Пете. — Упало в речку. Водоносы принесли его в бадье.
— Скажи им, пусть не перестают таскать воду. Не будем пока закрывать там крепостные ворота.
— А мы разве не выстрелим? — спросил и Пете.
— Нынче ведь воскресенье, — с улыбкой ответил Добо, — разве можно нам стрелять!
Он смотрел, как турки охлаждают пушку и как вновь ее заряжают.
Крепость и город были обложены турками.
На горах и холмах пестрели тысячи шатров — красные, белые, а иные зеленые, синие или желтые. Солдатские палатки были похожи на согнутые пополам игральные карты. А для офицеров поставили восьмиугольные высокие и красивые шатры. На золотых шарах бунчуков играли лучи солнца, ветер трепал стяги с полумесяцем. На Фелнеметском лугу, на Киштайском поле и повсюду, где растет трава, паслись тысячи коней. В речке купались буйволы и люди. Шумело, гудело людское море. То тут, то там вынырнет из него верблюжья голова или белая чалма верхового офицера.
В этом многоцветном волнующем океане скалистым островом возвышалась Эгерская крепость. У подножия ее — городок Эгер, окруженный частоколом, а с востока поднимался Кирайсекеский холм, напротив которого и возвели самую высокую стену.
Добо вместе со своими офицерами снова поднялся на плоскую кровлю вышки. Хорошо, что король Иштван выстроил две дозорные вышки, с них теперь хорошо видно, как турок устанавливает свои пушки.
Позади крепости раскинулась большая поросшая травой круглая поляна, величиной с половину будайского Вермезе.[77] За нею рдела листва виноградников, покрывавших живописный холм. Вот на этот холм и втащили турки три стенобитные пушки.
Они даже туры не установили для прикрытия пушек и не отвели подальше тридцать буйволов, притащивших орудия, а пустили их пастись под холмом. Теперь возле пушек видны были только верблюды, нагруженные черными мешками.
— Кожаные мешки, — пояснил Добо. — В них турки порох держат.
Прямо на глазах крепостного гарнизона сновали низкорослые топчу в красных тюрбанах. Пушки пока еще молча разевали на крепость свои черные пасти. Порой топчу-баша, присев на корточки, оглядывал пушки, потом наводил их налево, направо, вверх, вниз.
Одна пушка была наведена на вышку башни, вторая на среднюю — северную башню, прикрывавшую дворцы.
— Видите, как он целится? — спросил Добо. — Не дулом, а задом пушки.
Какой-то солдат-пушкарь просунул голову в дверь вышки.
— Господин капитан!
— Иди сюда! — ответил Добо.
Парень взобрался наверх. С опаской поглядел на турецкие пушки, потом стал навытяжку.
— Господин капитан, — сказал он, — сержант Балаж спрашивает: можно нам выпалить в ответ?
— Скажи, пусть не стреляет, пока я не прикажу. Потом возвращайся обратно.
Топчу продолжали заряжать три зарбзена[78]: железными шестами с прибойниками заталкивали им в брюхо порох.
— Так и хочется пальнуть! — горячился Мекчеи. — Не успели бы они приготовиться, как уже разлетелись бы вдребезги.
— Пусть позабавятся, — спокойно ответил Добо.
— Стукнуть бы их как следует! — запальчиво сказал Иов Пакши, брат капитана Комаромской крепости.
— У меня тоже руки чешутся, — пробормотал Борнемисса.
Добо улыбнулся.
— Поглядим, как они стреляют.
Турки уже забивали пыж в глотку зарбзена. Шест они держали вчетвером и по команде толкали в пушку.
— Вот черти басурманы! — затрещал Цецеи. — Голубчик капитан, ну для чего эта пушка?
— Старый друг мой, неужто и вы против меня? Завтра узнаете, почему я не стреляю.
Топчу вытащили из мешка куски кожи — двое держали, один смазывал их говяжьим салом. Потом они перевернули кожу несмазанной стороной внутрь и обернули ею ядро.
— Может, они яйцами собрались пулять? — съязвил Золтаи.
Вернулся пушкарь.
— Стань передо мной, — сказал ему Добо. — Давеча я заметил, что ты боишься. Так вот смотри: они стреляют в меня, а ты станешь передо мной.
Парень, покраснев, встал на указанное место.
Добо поглядел вниз и, увидев Пете, сказал ему:
— Сын мой, Гашпар! У тебя глотка здоровенная — крикни, что турки будут сейчас палить. Пусть никто не пугается. А если женщинам страшно, пускай ходят по южной стороне.
Топчу зарядили все три пушки ядрами. Трое пушкарей держали в руках зажженные фитили. Топчу, стоявший позади них, плюнул себе на ладонь, провел ею по голове с затылка к макушке и посмотрел вверх, на крепость.
Затравка вспыхнула, из пушек вырвались дым, пламя, и друг за другом послышались девять выстрелов, сотрясших землю.
Крепость содрогнулась от грохота. Затем наступила тишина.
— Ерунда! — Добо с улыбкой махнул рукой и прогнал пушкаря вниз.
Дым от выстрелов лениво поднимался к облакам.
Но как же так? Три пушки, а грянуло девять раз!
А разгадка вот в чем: эгерские горы повторили звук каждого выстрела еще по два раза.
Вот начнется-то музыка, когда заухают сразу все триста — четыреста турецких орудий!
Четверть часа спустя на вышку прибежал Пете. За ним приплелся и подручный мясника. Он тащил сильными руками вонючее дымящееся ядро.
— Честь имею доложить: вот оно, ядро, — сказал Пете. — Упало в речку. Водоносы принесли его в бадье.
— Скажи им, пусть не перестают таскать воду. Не будем пока закрывать там крепостные ворота.
— А мы разве не выстрелим? — спросил и Пете.
— Нынче ведь воскресенье, — с улыбкой ответил Добо, — разве можно нам стрелять!
Он смотрел, как турки охлаждают пушку и как вновь ее заряжают.
11
На следующее утро турецкие пушки придвинулись вдвое ближе к крепости — они стояли теперь посреди поляны, и было там уже не три, а шесть стенобитных пушек.
Вчерашняя пальба прошла впустую. Осажденные оставили ее без ответа, и турки, осмелев, установили орудия на расстоянии полета стрелы.
Добо знал, что так и будет. Потому-то он вчера и не стал отпугивать турок и попусту волновать население крепости бесполезной трескотней.
Он уже с рассвета был на ногах и сам готовил пушки для ответной пальбы. Ядра он не заворачивал в кожу, а просто смазывал их. Порох тоже сам заботливо отмерял шуфлой[79].
— Ну, теперь давай пыж. Забей-ка его хорошенько прибойником. А сейчас суй ядро…
Он долго, старательно наводил орудие, выждал, когда турки приготовятся за своими прикрытиями, и, лишь только грохнул первый выстрел турецкой пушки, скомандовал:
— Во имя бога — огонь!
К двенадцати венгерским пушкам были одновременно поднесены фитили, и разом грянуло двенадцать выстрелов.
Турецкие туры и лафеты валились и рвались, две пушки опрокинулись; одна из них разлетелась на куски. Яростные вопли и беготня, топчу, скрывшихся за турами, вызвали в крепости хохот.
— Ну, отец, — весело сказал Добо старику Цецеи, — поняли вы теперь, почему мы вчера не палили?
Добо стоял на стене, широко расставив ноги, и обеими руками подкручивал длинные усы.
Добо напрасно тревожился. Население крепости не так-то испугалось, как он предполагал. С тех пор как изобрели порох, Эгер больше всех городов мира отличался пристрастием к пальбе. В нем и нынче нельзя себе представить, чтобы какой-нибудь пикник, бал пожарников, выборы, гулянье или любительский спектакль обходились без салюта. Пушки здесь заменяют афиши. Иногда, правда, расклеиваются и афиши, но палить, однако ж, не забывают. На траве в крепости всегда валяется несколько мортир, и стреляет из них каждый, кому заблагорассудится. Так могли ли эгерчане испугаться!
В крепости только один человек упал со стула при первом пушечном выстреле и завопил от страха.
Нетрудно угадать, о ком идет речь, если я даже и не назову его.
Но солдаты задали трусу жару. Выволокли его милость из уголочка, куда он забился, и втащили на башню в том виде, в каком он был: босого, в желтом доломане, в шлеме и в красных штанах.
Двое держали его за руки, двое за ноги, один подпирал сзади, и все хором закричали туркам:
— Стреляйте в него!
Пока заряжали пушки, цыган еще кое-как крепился, но когда пушка громыхнула, он вырвался из рук солдат и невообразимыми, двухсаженными прыжками вмиг слетел с помоста. Очутившись на земле, он прежде всего ощупал себя — все ли уцелело, и, точно борзая, понесся к Старым воротам.
— Ой, ой, ой! — кричал он, схватившись за голову. — И зачем я только приехал сюда! Лучше б у меня ноги судорогой свело! Ой, ой, ой! Лучше б тот поганый конь ослеп, который привез меня сюда!
В тот день Добо разбил все турецкие пушки, стоявшие на Кирайсекеском холме.
Топчу разбежались, вопя от злости. Два их офицера были убиты. Третьего унесли на полотнище шатра. На поле остались только опрокинутые и продырявленные туры, три дохлых верблюда, искалеченные пушки, ящики и рассыпавшиеся колеса лафетов.
Этого еще мало — в полночь Гергей налетел на турок и захватил двадцать лошадей и одного мула.
Но у турок было столько коней, людей и пушек, что к рассвету сплетенные из прутьев и набитые землей туры снова стояли на месте. Правда, пушки поставили теперь подальше и сделали перед ними земляные насыпи. Между турами выстроились двенадцать новых пушек, и вокруг них хлопотали новые топчу и аги.
Едва забрезжил рассвет, как крепость задрожала от страшного грохота. Удары были глухие — стало быть, ядра ударялись в стену.
Добо снова выпалил из своих орудий — и опять опрокинул туры и пушки. Но позади развороченных тур поднялись новые, и между ними встали новые пушки. А топчу не разбегались. За спиной их засел отряд джебеджи в блестящих панцирях, держа наготове плети с шипами.
— Да, теперь топчу только стрелять или гибнуть.
— Пусть стреляют, — пожал плечами Добо. — Мы должны беречь порох.
И он только иногда палил из пищалей, чтобы помешать их работе.
В тот день турки еще не заняли город. Пешие отряды венгров охраняли ворота крепости, а конные — городские ворота.
Турки пока не вступали с ними в бой. Взять город им было не к спеху. В пустых домах ничем не разживешься. А время летнее, и каждый охотней спит в шатре или под открытым небом.
Турецкие старшие офицеры уже два дня объезжали верхом горы и холмы, стараясь заглянуть внутрь крепости. Но туда разве только птица заглянет! Смотри на вышки башен да стены, а что делается внутри — и не увидишь: все загорожено тыном, сплетенным из прутьев и обмазанным глиной, что протянулся поверху стен между башнями и на площадках башен.
Так куда же стрелять? Вот турки и палили наугад по стенам да по тыну.
А внутри крепости скрывалось несколько построек. Даже уцелевшая половина огромного храма была шедевром строительного искусства. Рядом с ним стоял возведенный из резного камня древний монастырь (с тех самых пор не доводилось венгерским солдатам жить в такой красивой казарме). Комендантский дворец, построенный итальянским зодчим, украсил сам Добо, когда женился. В окна вставил настоящие стекла, меж тем как внизу, в городе, даже в архиепископском дворце окна были затянуты бычьими пузырями. Подальше стоял дворец архиепископа, выстроенный еще в те времена, когда крепостной храм был и собором. Неподалеку находился дом второго капитана — Мекчеи. В ту пору это строение тоже называли дворцом. Ряды домов остальных офицеров гарнизона — королевского ревизора, казначея, архиепископского законника — вытянулись вдоль северной стены.
А турки все палили и палили. Пушки их рычали от зари до зари, пробивали стены, рвали, ломали тыны. Когда же солнце зашло за Бактайскую гору, они разом выстрелили из всех пушек, и повсюду послышалось благоговейное пение лагерных муэдзинов: «Аллах акбар!»
Весь турецкий табор молился, припав к земле. Молились и топчу.
Каменщики в крепости вытащили свои соколки и еще засветло приступили к работе, закладывая камнями проломы в стене.
Вчерашняя пальба прошла впустую. Осажденные оставили ее без ответа, и турки, осмелев, установили орудия на расстоянии полета стрелы.
Добо знал, что так и будет. Потому-то он вчера и не стал отпугивать турок и попусту волновать население крепости бесполезной трескотней.
Он уже с рассвета был на ногах и сам готовил пушки для ответной пальбы. Ядра он не заворачивал в кожу, а просто смазывал их. Порох тоже сам заботливо отмерял шуфлой[79].
— Ну, теперь давай пыж. Забей-ка его хорошенько прибойником. А сейчас суй ядро…
Он долго, старательно наводил орудие, выждал, когда турки приготовятся за своими прикрытиями, и, лишь только грохнул первый выстрел турецкой пушки, скомандовал:
— Во имя бога — огонь!
К двенадцати венгерским пушкам были одновременно поднесены фитили, и разом грянуло двенадцать выстрелов.
Турецкие туры и лафеты валились и рвались, две пушки опрокинулись; одна из них разлетелась на куски. Яростные вопли и беготня, топчу, скрывшихся за турами, вызвали в крепости хохот.
— Ну, отец, — весело сказал Добо старику Цецеи, — поняли вы теперь, почему мы вчера не палили?
Добо стоял на стене, широко расставив ноги, и обеими руками подкручивал длинные усы.
Добо напрасно тревожился. Население крепости не так-то испугалось, как он предполагал. С тех пор как изобрели порох, Эгер больше всех городов мира отличался пристрастием к пальбе. В нем и нынче нельзя себе представить, чтобы какой-нибудь пикник, бал пожарников, выборы, гулянье или любительский спектакль обходились без салюта. Пушки здесь заменяют афиши. Иногда, правда, расклеиваются и афиши, но палить, однако ж, не забывают. На траве в крепости всегда валяется несколько мортир, и стреляет из них каждый, кому заблагорассудится. Так могли ли эгерчане испугаться!
В крепости только один человек упал со стула при первом пушечном выстреле и завопил от страха.
Нетрудно угадать, о ком идет речь, если я даже и не назову его.
Но солдаты задали трусу жару. Выволокли его милость из уголочка, куда он забился, и втащили на башню в том виде, в каком он был: босого, в желтом доломане, в шлеме и в красных штанах.
Двое держали его за руки, двое за ноги, один подпирал сзади, и все хором закричали туркам:
— Стреляйте в него!
Пока заряжали пушки, цыган еще кое-как крепился, но когда пушка громыхнула, он вырвался из рук солдат и невообразимыми, двухсаженными прыжками вмиг слетел с помоста. Очутившись на земле, он прежде всего ощупал себя — все ли уцелело, и, точно борзая, понесся к Старым воротам.
— Ой, ой, ой! — кричал он, схватившись за голову. — И зачем я только приехал сюда! Лучше б у меня ноги судорогой свело! Ой, ой, ой! Лучше б тот поганый конь ослеп, который привез меня сюда!
В тот день Добо разбил все турецкие пушки, стоявшие на Кирайсекеском холме.
Топчу разбежались, вопя от злости. Два их офицера были убиты. Третьего унесли на полотнище шатра. На поле остались только опрокинутые и продырявленные туры, три дохлых верблюда, искалеченные пушки, ящики и рассыпавшиеся колеса лафетов.
Этого еще мало — в полночь Гергей налетел на турок и захватил двадцать лошадей и одного мула.
Но у турок было столько коней, людей и пушек, что к рассвету сплетенные из прутьев и набитые землей туры снова стояли на месте. Правда, пушки поставили теперь подальше и сделали перед ними земляные насыпи. Между турами выстроились двенадцать новых пушек, и вокруг них хлопотали новые топчу и аги.
Едва забрезжил рассвет, как крепость задрожала от страшного грохота. Удары были глухие — стало быть, ядра ударялись в стену.
Добо снова выпалил из своих орудий — и опять опрокинул туры и пушки. Но позади развороченных тур поднялись новые, и между ними встали новые пушки. А топчу не разбегались. За спиной их засел отряд джебеджи в блестящих панцирях, держа наготове плети с шипами.
— Да, теперь топчу только стрелять или гибнуть.
— Пусть стреляют, — пожал плечами Добо. — Мы должны беречь порох.
И он только иногда палил из пищалей, чтобы помешать их работе.
В тот день турки еще не заняли город. Пешие отряды венгров охраняли ворота крепости, а конные — городские ворота.
Турки пока не вступали с ними в бой. Взять город им было не к спеху. В пустых домах ничем не разживешься. А время летнее, и каждый охотней спит в шатре или под открытым небом.
Турецкие старшие офицеры уже два дня объезжали верхом горы и холмы, стараясь заглянуть внутрь крепости. Но туда разве только птица заглянет! Смотри на вышки башен да стены, а что делается внутри — и не увидишь: все загорожено тыном, сплетенным из прутьев и обмазанным глиной, что протянулся поверху стен между башнями и на площадках башен.
Так куда же стрелять? Вот турки и палили наугад по стенам да по тыну.
А внутри крепости скрывалось несколько построек. Даже уцелевшая половина огромного храма была шедевром строительного искусства. Рядом с ним стоял возведенный из резного камня древний монастырь (с тех самых пор не доводилось венгерским солдатам жить в такой красивой казарме). Комендантский дворец, построенный итальянским зодчим, украсил сам Добо, когда женился. В окна вставил настоящие стекла, меж тем как внизу, в городе, даже в архиепископском дворце окна были затянуты бычьими пузырями. Подальше стоял дворец архиепископа, выстроенный еще в те времена, когда крепостной храм был и собором. Неподалеку находился дом второго капитана — Мекчеи. В ту пору это строение тоже называли дворцом. Ряды домов остальных офицеров гарнизона — королевского ревизора, казначея, архиепископского законника — вытянулись вдоль северной стены.
А турки все палили и палили. Пушки их рычали от зари до зари, пробивали стены, рвали, ломали тыны. Когда же солнце зашло за Бактайскую гору, они разом выстрелили из всех пушек, и повсюду послышалось благоговейное пение лагерных муэдзинов: «Аллах акбар!»
Весь турецкий табор молился, припав к земле. Молились и топчу.
Каменщики в крепости вытащили свои соколки и еще засветло приступили к работе, закладывая камнями проломы в стене.
12
Оба паши покачивали головой. Оба они состарились в сражениях и, где бы ни прошли, повсюду оставляли за собой развалины, а владения султана простирались все дальше и дальше.
Вот погодите, говорили они; вступим в город — начнем и оттуда пробивать стены.
На четвертый день турки вломились в город. Это оказалось для них пустым делом: тысячи лестниц и тысячи молодых воинов против частокола, обмазанного глиной.
Венграм, караулившим у городских ворот, приказано было немедленно отступить, как только турки появятся на стене. Они и оставили город. Отошли в полном порядке, с барабанным боем и вернулись в крепость.
Тогда Арслан-бей приказал подкатить под храм Богородицы четыре больших стенобитных орудия и навел их на башни, где стояли безмолвствующие венгерские пушки.
Пушкари Арслана стреляли уже куда лучше.
Ядра пробивали стены и тын со стороны города. Больше всего досталось Земляной башне. Несколько ядер шлепнулось даже в крепость, вызвав некоторый переполох. Но народ очень скоро догадался, под какими стенами надо ходить, чтобы не тронули ядра.
В тот день турки сняли кресты с обеих городских церквей и водрузили на их место полумесяцы, алтари выбросили, образа сожгли. И уже в полдень с колоколен раздавалась пронзительно тягучая песня муэдзинов: «Аллах акбар! Ашхаду анна ла иллахи илл аллах! Ашхану анна Мохамед аррасулу аллах! Хейя аллашалах! Хейя алал-фалах! Аллах акбар! Ла иллахи илл аллах!»[80]
В полдень, когда все офицеры обедали вместе, Добо был молчалив и серьезен.
От короля вестей пока не было. Ночью вернулся лазутчик от эгерского архиепископа. Архиепископ просил передать, что у него нет ни денег, ни солдат, но он будет молиться за доблестных защитников крепости.
Ни один мускул не дрогнул на лице Добо, когда он выслушал ответ, только брови его сдвинулись тесней.
Печалился он и за Лукача Надя. Отважный был офицер. Всегда любил подстеречь турок: налетит врасплох на большой турецкий отряд, схватится — и был таков! Как же ему теперь вернуться в крепость, когда замкнулось кольцо осады и турецкие шатры пестреют до самого Фелнемета! А может быть, его настигли турки?
За обедом доложили, что Антала Надя убило ядром.
Борнемисса вскочил.
— Господин капитан, разрешите ударить по турку! Мне совестно, что мы покинули ворота города, ни разу даже не взмахнув саблей.
Заговорил и Будахази, офицер с закрученными усами:
— Господин капитан, пусть турки увидят, что мы не только ночью, но и днем смеем нападать на них!
Пете тоже выпятил грудь.
— Пусть нас мало, но у нас один бросится на сотню турок.
Глаза Добо повеселели.
— Я не возражаю. Но нет смысла из-за этого бросать обед.
Больше о турках речи не было — Добо заговорил о вылазке только после обеда.
— Нападите на пеших возле храма. Налетайте, пробейтесь через них и тут же скачите обратно. Немедленно! Рубите на всем скаку — кто сколько успеет. Во время вылазки никто не командует, никто не ждет команды старшего офицера — иначе вам не сносить головы. Руби, коли налево-направо и мчись обратно! Разрешаю для вылазки взять сто человек.
Офицеры надели кольчуги, схватили оружие и вскочили на коней. Все солдаты порывались ехать с ними, но Гергей их отстранил.
— Поедут только те, кого я отберу.
Асабы, лагумджи, пиады[81] обедали на лужайке перед церковью. В тот день на обед у них была только похлебка. Все уже съели ее и засунули ложки за пояс. Принялись за хлеб с луком. Иные закусывали дынями, огурцами и разной другой зеленью. Из крепости всю эту картину было отлично видно. Турок отделяли от крепостной стены только речка и городская рыночная площадь. Возле домов, окруживших площадь, собралась орава весело гоготавших янычар. Один ловкач подбрасывал в воздух кончар и вслед за ним дыню. Сперва ловил кончар, а на его острие подхватывал дыню.
Другой янычар принес ему арбуз. О чем-то они поговорили друг с другом — очевидно, побились об заклад, и первый янычар подбросил вверх арбуз, а второй — саблю.
Третий янычар дернул сзади ловкача. Арбуз упал на землю и, к великой радости солдат, разлетелся на куски. Все хохотали, почесывались, уплетали дыни и арбузы.
Крепостные ворота были еще открыты. Крестьяне без устали таскали воду в крепость. Еще вчера они гоняли к речке на водопой и коров и овец, а нынче только коней. Открытые ворота не соблазняли турок навести мост через реку и обрушиться на эти ворота. Получили бы несколько пуль в бок, только и всего. Турки знали, что хотя ворота и открыты, но это разверстая львиная пасть с острыми клыками. Допустим, стали бы они стрелять в крестьян. Что толку? В безоружных стрелять не принято. А если бы и решиться на это, из крепости тоже начали бы стрелять по турецким солдатам, когда они поят в реке верблюдов и лошадей.
Зазевавшись, янычары не заметили, что венгры перестали вдруг поить коней и таскать воду из речки.
Да и как им было заметить! Это длилось всего какие-нибудь две-три минуты. Они даже внимания не обратили, что на стенах появилось больше народу, особенно лучников и стрелков. Но когда поднялся грохот, янычары вздрогнули. Не успели они обернуться, как из крепости бахнули гаубицы и заплевали им глаза гвоздями, пулями и всякими железками. Из крепостных ворот вынеслись длинной цепью всадники. Борнемисса был налегке — в одной тонкой кожаной поддевке. Золтаи угрожающе потрясал кулаками. Пете пришпоривал коня. У Будахази шапка была заломлена набекрень. Фюгеди мчался вместе с самыми отчаянными солдатами. Лихой его чуб развевался.
Вот погодите, говорили они; вступим в город — начнем и оттуда пробивать стены.
На четвертый день турки вломились в город. Это оказалось для них пустым делом: тысячи лестниц и тысячи молодых воинов против частокола, обмазанного глиной.
Венграм, караулившим у городских ворот, приказано было немедленно отступить, как только турки появятся на стене. Они и оставили город. Отошли в полном порядке, с барабанным боем и вернулись в крепость.
Тогда Арслан-бей приказал подкатить под храм Богородицы четыре больших стенобитных орудия и навел их на башни, где стояли безмолвствующие венгерские пушки.
Пушкари Арслана стреляли уже куда лучше.
Ядра пробивали стены и тын со стороны города. Больше всего досталось Земляной башне. Несколько ядер шлепнулось даже в крепость, вызвав некоторый переполох. Но народ очень скоро догадался, под какими стенами надо ходить, чтобы не тронули ядра.
В тот день турки сняли кресты с обеих городских церквей и водрузили на их место полумесяцы, алтари выбросили, образа сожгли. И уже в полдень с колоколен раздавалась пронзительно тягучая песня муэдзинов: «Аллах акбар! Ашхаду анна ла иллахи илл аллах! Ашхану анна Мохамед аррасулу аллах! Хейя аллашалах! Хейя алал-фалах! Аллах акбар! Ла иллахи илл аллах!»[80]
В полдень, когда все офицеры обедали вместе, Добо был молчалив и серьезен.
От короля вестей пока не было. Ночью вернулся лазутчик от эгерского архиепископа. Архиепископ просил передать, что у него нет ни денег, ни солдат, но он будет молиться за доблестных защитников крепости.
Ни один мускул не дрогнул на лице Добо, когда он выслушал ответ, только брови его сдвинулись тесней.
Печалился он и за Лукача Надя. Отважный был офицер. Всегда любил подстеречь турок: налетит врасплох на большой турецкий отряд, схватится — и был таков! Как же ему теперь вернуться в крепость, когда замкнулось кольцо осады и турецкие шатры пестреют до самого Фелнемета! А может быть, его настигли турки?
За обедом доложили, что Антала Надя убило ядром.
Борнемисса вскочил.
— Господин капитан, разрешите ударить по турку! Мне совестно, что мы покинули ворота города, ни разу даже не взмахнув саблей.
Заговорил и Будахази, офицер с закрученными усами:
— Господин капитан, пусть турки увидят, что мы не только ночью, но и днем смеем нападать на них!
Пете тоже выпятил грудь.
— Пусть нас мало, но у нас один бросится на сотню турок.
Глаза Добо повеселели.
— Я не возражаю. Но нет смысла из-за этого бросать обед.
Больше о турках речи не было — Добо заговорил о вылазке только после обеда.
— Нападите на пеших возле храма. Налетайте, пробейтесь через них и тут же скачите обратно. Немедленно! Рубите на всем скаку — кто сколько успеет. Во время вылазки никто не командует, никто не ждет команды старшего офицера — иначе вам не сносить головы. Руби, коли налево-направо и мчись обратно! Разрешаю для вылазки взять сто человек.
Офицеры надели кольчуги, схватили оружие и вскочили на коней. Все солдаты порывались ехать с ними, но Гергей их отстранил.
— Поедут только те, кого я отберу.
Асабы, лагумджи, пиады[81] обедали на лужайке перед церковью. В тот день на обед у них была только похлебка. Все уже съели ее и засунули ложки за пояс. Принялись за хлеб с луком. Иные закусывали дынями, огурцами и разной другой зеленью. Из крепости всю эту картину было отлично видно. Турок отделяли от крепостной стены только речка и городская рыночная площадь. Возле домов, окруживших площадь, собралась орава весело гоготавших янычар. Один ловкач подбрасывал в воздух кончар и вслед за ним дыню. Сперва ловил кончар, а на его острие подхватывал дыню.
Другой янычар принес ему арбуз. О чем-то они поговорили друг с другом — очевидно, побились об заклад, и первый янычар подбросил вверх арбуз, а второй — саблю.
Третий янычар дернул сзади ловкача. Арбуз упал на землю и, к великой радости солдат, разлетелся на куски. Все хохотали, почесывались, уплетали дыни и арбузы.
Крепостные ворота были еще открыты. Крестьяне без устали таскали воду в крепость. Еще вчера они гоняли к речке на водопой и коров и овец, а нынче только коней. Открытые ворота не соблазняли турок навести мост через реку и обрушиться на эти ворота. Получили бы несколько пуль в бок, только и всего. Турки знали, что хотя ворота и открыты, но это разверстая львиная пасть с острыми клыками. Допустим, стали бы они стрелять в крестьян. Что толку? В безоружных стрелять не принято. А если бы и решиться на это, из крепости тоже начали бы стрелять по турецким солдатам, когда они поят в реке верблюдов и лошадей.
Зазевавшись, янычары не заметили, что венгры перестали вдруг поить коней и таскать воду из речки.
Да и как им было заметить! Это длилось всего какие-нибудь две-три минуты. Они даже внимания не обратили, что на стенах появилось больше народу, особенно лучников и стрелков. Но когда поднялся грохот, янычары вздрогнули. Не успели они обернуться, как из крепости бахнули гаубицы и заплевали им глаза гвоздями, пулями и всякими железками. Из крепостных ворот вынеслись длинной цепью всадники. Борнемисса был налегке — в одной тонкой кожаной поддевке. Золтаи угрожающе потрясал кулаками. Пете пришпоривал коня. У Будахази шапка была заломлена набекрень. Фюгеди мчался вместе с самыми отчаянными солдатами. Лихой его чуб развевался.