Гардони Геза. Звезды Эгера

   Вихрем перемахнули они через речку и, не дожидаясь команды, принялись крошить турок.
   — Аллах! Аллах!
   Перескакивая через турок, венгры мигом очутились на большой, заросшей портулаком площади, куда после полудня падает тень от архиепископского собора.
   Сидевшие там турецкие солдаты, озираясь в испуге, кинулись бежать, другие остановились и выхватили сабли.
   Мчавшиеся всадники налетели на них. Пришпоренные кони неслись, словно огненные драконы. Тысячи турок бежали, как стадо, вспугнутое волками. Венгры неслись за ними по пятам.
   — Бей проклятых дьяволов!
   Но из переулка с шумом выскочила подмога: конные акынджи, генюллю^[82] и янычары с ружьями и пиками.
   Какой-то янычар в белом колпаке направил пику в грудь Гергею, вот-вот скинет его с коня.
   Но дважды блеснула сабля Гергея. Первый удар — пика сломана, второй удар — турок упал навзничь.
   — Иисус! Иисус! — кричали с башен. — Иисус, помоги!
   — Аллах! Аллах! — вопили турки.
   Венгры, рассыпавшись по площади, вертелись на конях, сверкали в воздухе сабли. И все же один янычар ранил в грудь коня Михая Хорвата. Конь упал. Хорват соскочил и зарубил янычара, потом другого. Но тут его сабля переломилась. Третьему он уже только стукнул в нос кулаком и бросился бежать через опустевшую площадь прямо к крепости.
   Остальные же летели вперед, давя всех на своем пути. Будахази поднял саблю, готовясь нанести страшный удар, но тут янычары, притиснутые к дому, дали залп из ружей. Сабля выпала из рук Будахази, и четверо янычар разом набросились на него с саблями и пиками. На выручку подскочил венгерский витязь в синем ментике. Янычары закололи его.
   — Кто это? — спрашивали друг у друга люди, стоявшие на крепостной стене.
   — Габор Ороси, — с жалостью сказал Мекчеи.
   Но Будахази, обнаружив спасительную лазейку, повернул коня и, пригнувшись к его шее, помчался обратно.
   Повернули и остальные.
   По главной улице на помощь туркам лавиной неслась тысяча акынджи.
   — Аллах! Аллах! Язык сана!^[83]
   Гергей объехал их вовремя. Он сделал большой крюк и помчался на улицу Капитула. Там тоже кишели турки. Но среди них оказалось больше пеших, чем конных. Когда пешие сломя голову кинулись бежать, они только помешали верховым — не могли же те давить своих! Однако навстречу венграм уже неслись во весь опор персы-гуребы. Они и ринулись на неистово мчавшуюся сотню, но тщетно. Венгры пробили себе кровавую дорогу; гуребы падали, валились, как вихрем разбросанные снопы.
   Только теперь стало видно, как слаба маленькая турецкая лошадка в сравнении с крупным и сильным венгерским конем. Десяток венгерских всадников мог раздавить сотню турецких. А если венгр сшибал какого-нибудь турка, тому уж не хозяйничать было в Эгерской крепости!
   Конные солдаты Гергея помчались обратно.
   Долой от ворот!
   Ликующие крики понеслись с крепостной стены и смешались с шумом и топотом возвращавшегося отряда.
   Добо смотрел с тревогой, как из переулков города все еще выскакивали акынджи и джебеджи, мчась на выручку остальным.
   — Огонь! — крикнул Добо.
   Грянули ружья, зазвенели стрелы. Передовые части турок повернули назад, и началась давка.
   Вдруг на крепостной стене раздался дикий вопль, похожий на безобразный крик осла. Все взглянули туда. Оказалось, вопит цыган. Яростно подпрыгивая, он грозил туркам саблей:
   — Горе тебе, трусливый пес!
   Наши всадники, воспользовавшись смятением турок, весело мчались в гору и на взмыленных, окровавленных, потных конях проскочили в ворота крепости. Обитатели ее встретили витязей восторженными криками.
   Схватка продолжалась не больше пятнадцати минут, но на церковной площади, на рынке и на улице Капитула полным-полно было убитых и раненых турок и хромающих коней. Перепуганные турки в ярости улепетывали, то и дело оборачиваясь и потрясая издали кулаками.

 

 
   Добо и на другой день не велел еще закрывать ворота, выходившие на речку. Пусть народ с утра до вечера выходит из крепости. Пусть турок видит, что Эгер спокойно встречает осаду.
   Ворота были распахнуты. Вооруженной стражи и то нигде не было видно. Правда, под сводом ворот стояли сто двадцать солдат, а у окошка сидел приворотник, по одному движению которого должна была упасть органка, то есть напоминающие органные трубы железные колья, которые защищали ворота башни. Подальше в воротах стояла на страже и мортира. А мост можно было поднять даже тогда, когда на нем полно народу. Конные солдаты и водоносы то и дело входили и выходили. Солдаты поили коней, водоносы таскали воду в каменное водохранилище крепости. В крепости был, конечно, и колодец, но одного колодца мало, чтобы снабдить водой две тысячи человек, уйму коней, волов и овец. Так что воды пришлось натаскать как можно больше.
   На другом берегу речки поили коней турецкие всадники. Подходили и пешие турки напиться речной воды.
   Добо запрудил речку, вода в ней поднялась и на середине доходила до пояса. Турки не трогали плотину — им нужно было еще больше воды, чем венграм. Вода им требовалась каждый день, и не только скотине, но и людям. А в городе колодца не было, только на склонах гор били два ключа.
   Эгерские крестьяне-водоносы привыкли к туркам, а нынче в полдень они еще увидели, как венгерские солдаты гнали и крушили их; поэтому, набирая и наливая воду в бочки, водовозы не могли удержаться, чтобы не окликнуть какого-нибудь турка:
   — Иди сюда, кум, коли не боишься!
   Турок не понимал, что ему говорят. Он видел только движение головы. И сам тоже кивал: дескать, иди ты сюда!
   Улыбался и другой турок, тоже начиная подзывать венгров. И вот уже пять-шесть турок и столько же венгров подзывают друг друга.
   На противоположном берегу огромный курд в грязной чалме, засучив штаны, мыл раненую ногу. Он встал и спустился в речку, придвинул широкое лицо с русыми усами к венгру и крикнул:
   — Ну вот, я здесь! Чего вам?
   Но крестьяне не отскочили. Они тоже стояли в воде в подвернутых до самого пояса портах. Один из них внезапно схватил курда за руку и перетащил к своим.
   Пока ошеломленные турки пришли в себя от изумления, четверо крестьян, подталкивая курда, тащили его между водовозными бочками, а остальные наставили пики на прыгающих в воду басурман.
   Курд кричал, вырывался. Но его держали крепкие руки. Доломан его трещал по всем швам, пуговицы и шнуры отлетели. Чалма упала с головы, носом пошла кровь.
   — Хватит! — закричал он и бросился на землю.
   Но на выручку никто не пришел. Курда поволокли за ноги, да с такой скоростью, что он не мог встать, пока его не втащили в ворота крепости.
   Там его поставили перед Добо.
   Гордости как не бывало. Пленник стряхнул с себя пыль и, сложив руки на груди, низко поклонился. Ноги у него дрожали.
   Добо привел пленника в комендантский зал. Он вызвал толмачом Борнемиссу, сам сел возле висевшего на шесте панциря, не приказав даже надеть пленнику кандалы.
   — Как тебя зовут?
   — Джекидж, — ответил курд, задыхаясь и моргая налившимися кровью глазами.
   — Из чьих ты войск?
   — Ахмеда-паши.
   — Кто ты?
   — Пиад.
   — Стало быть, пеший?
   — Да, господин.
   — Ты участвовал в штурме Темешвара?
   Курд показал свою ногу — на голени у него алел свежий довольно длинный рубец.
   — Да, господин.
   — Почему пала наша крепость?
   — Так было угодно аллаху.
   — Смотри, поймаю на лжи — и сразу тебе конец! — сказал Добо, подняв пистолет.
   Курд поклонился. По глазам было видно, что он понял.
   Добо не имел точных сведений об осаде Темешвара. Он знал только, что Темешвар был укреплен лучше Эгера, что вражеских войск под стенами его собралось вдвое меньше, чем здесь, и крепость все-таки пала.
   При допросе в зале присутствовали и несколько офицеров, сменившихся с караула: Пете, Золтаи, Хегедюш, Тамаш Бойки, оруженосец Криштоф и эгерский староста Андраш.
   Они сидели вокруг Добо. Только Криштоф стоял позади него, облокотившись на спинку кресла, да босой и бритый пленник остановился в четырех шагах от Добо.
   Пленника стерегли два стража с пиками.
   — Когда вы прибыли под Темешвар?
   — На пятый день месяца реджеба (двадцать седьмого июня).
   — Сколько было у вас стенобитных орудий?
   — Милостивый паша взял с собой двенадцать зарбзенов.
   Бойки гаркнул:
   — Врет!
   — Не врет! — ответил Добо. — Остальные были в Верхней Венгрии у Али-паши.
   И он продолжал допрос:
   — Сколько зарбзенов привез с собой Али-паша?
   — Четыре, — ответил курд.
   — Стало быть, у них всего шестнадцать стенобитных орудий. Так говорил и мой лазутчик.
   Добо снова обернулся к курду.
   — Расскажи мне, как происходила осада той крепости. Не скрою, я спрашиваю это в интересах нашей обороны. Посмей только солгать хоть в одном слове — и ты больше не жилец на этом свете! А скажешь правду — с миром отпущу тебя после осады.
   В словах этих прозвучала железная твердость.
   — Ваша милость, — с благодарностью ответил обрадованный курд, — блаженство моей души будет у меня на языке! — И он продолжал говорить связно и смело: — Милостивый паша, так же как и здесь, высмотрел самую слабую стену, самую уязвимую часть крепости и палил по ней, рушил ее до тех пор, пока не удалось взять ее приступом…
   — Какая часть крепости оказалась там слабее всего?
   — Тайничная башня. Мы заняли ее с большими боями. Люди падали, точно колосья под серпом. Мне тоже там вонзилась в ногу стрела. После падения Тайничной башни немцы и испанцы передали, что сдадутся, если им позволят мирно уйти. Паша дал слово не причинять им зла…
   Пока курд говорил, снаружи все время громыхали пушки, и как раз за этими словами последовал страшный грохот и треск. Ядро величиной с человеческую голову пробило крышу дворца и, упав вместе со щебнем и известкой между Добо и курдом, завертелось на полу.
   Курд отшатнулся. А Добо, кинув взгляд на пахнувшее порохом ядро, спокойно сказал, будто ничего не случилось:
   — Продолжай!
   — Народ в крепости… — забормотал пленник, — народ в крепости… — Но дыхание у него занялось, и он не в силах был говорить.
   Оруженосец Криштоф вытащил из кармана вышитый платок и смахнул с лица коменданта, с его шапки и одежды белую известковую пыль. Курд успел за это время немного оправиться.
   — Продолжай, — повторил Добо.
   — Народ хотел все забрать с собой. И в этом была беда. Лошонци попросил день на сборы. И когда на другое утро гяуры выходили из крепости, солдаты наши, увидев, что побежденные лишают их добычи, смотрели на них с досадой. «Неужто для того бились мы здесь двадцать пять дней, — говорили они, — чтобы защитники крепости забрали с собой свое добро!» И они стали хватать с телег что попадалось под руку. Христиане не сопротивлялись. Тогда в наших людях заговорила алчность. Добычей их становились прежде всего дети и молодые женщины. Доложу вам, господин, что даже на невольничьем рынке в Стамбуле не найдешь таких красавиц, какие были там.
   — Стало быть, паша не выставил стражу?
   — Выставил, да только зря. Когда пошли шеренги христианских войск, похитили красивого юношу, оруженосца Лошонци. Оруженосец закричал. Лошонци пришел в ярость. Разгневались и остальные венгры, выхватили сабли и накинулись на нас. Счастье наше, что там стояли джебеджи в доспехах, а то бы венгры пробились…
   Добо пожал плечами.
   — Джебеджи? Ты, видно, думаешь, если кто прикрылся куском железа, он уже непобедим. Дело не в доспехах, а в том, что венгров было мало.
   В зал влетело второе ядро; оно пронеслось между старинными знаменами, украшавшими стены, и пробило пол.
   Сидевшие офицеры встали, Хегедюш вышел. Остальные, увидев, что Добо не встает с места, остались.
   — А где же раскинул свой шатер Ахмед-паша? — спросил Добо.
   — В заповеднике возле Мелегвиза.
   — Так я и думал, — заметил Добо, бросив взгляд на своих офицеров, и снова обернулся к курду: — Скажи, в чем главная сила ваших войск? — И он пристально посмотрел ему в глаза.
   — В янычарах, в пушкарях и в том, что нас тьма-тьмущая. Милостивый Али-паша — искусный полководец. В одной руке он держит богатую мзду, в другой — плеть с шипами. Кто не идет вперед по его приказу, того ясаулы хлещут сзади плетью.
   — А в чем слабость вашей рати?
   Курд в раздумье повел плечами.
   Глаза Добо вонзились в него, точно кинжалы.
   — Что ж, господин, — проговорил курд, — если бы я раскрыл всю свою душу у твоих ног, точно распечатанное письмо, и то я мог бы сказать только одно: рать наша славилась силой и в ту пору, когда была поделена на две части. Ведь она сокрушила около тридцати твердынь, и никто ее не одолел. Что же я могу сказать о ее слабости!
   Добо подал знак солдатам, стоявшим за спиной пленника.
   — Свяжите его и бросьте в темницу, — сказал он и поднялся с места.
   Третье пушечное ядро упало как раз на то место, где только что сидел Добо, разнесло в щепки резное кресло превосходной работы и завертелось подальше, возле колонны.
   Добо даже не обернулся. Он взял у Криштофа свой будничный стальной шлем и надел на голову. Затем он поднялся на вышку Казематной башни и стал приглядываться, какая из пушек бьет по дворцу. Вскоре увидел. Навел на нее три свои пушки и изо всех трех выпалил разом.
   Плетеные туры опрокинулись. Топчу забегали в растерянности. Пушка замолкла. Добо не тратил попусту порох!
   — Славный выстрел! — сказал Гергей, ликуя.
   Когда они спускались вниз по башенной лестнице, Гергей улыбнулся Добо и увлек его в угол.
   — Курда, ваша милость господин капитан, заставили присягнуть, а вот с толмача-то забыли взять присягу.
   — А ты что же — исказил его слова?
   — Ну да. Когда вы, господин капитан, спросили, в чем главная сила турецкой рати, я кое о чем умолчал. Ведь курд ответил, что Али своими четырьмя пушками может разрушить больше, чем Ахмет двенадцатью. Стало быть, ясно, что Али будет палить до тех пор, пока не рухнут все стены.
   Добо пожал плечами.
   — Пожалуйста, пусть сделает одолжение.
   — Только об этом я и умолчал, — закончил Борнемисса. — Если вы считаете нужным, господин капитан, сообщите об этом и остальным офицерам.
   Добо протянул ему руку.
   — Ты поступил правильно. Незачем чрезмерно тревожить народ в крепости. Но теперь я скажу тебе то, чего и курд не знал: в чем слабость турецкой рати. — Добо прислонился к башенной стене, скрестив руки. — Быть может, завтра заработают одновременно все тринадцать зарбзенов. Да еще начнут палить из сотни, из двух сотен пушек. Будут ломать ворота, валить вышки. Но на это потребуется время — очевидно, несколько недель. А той порой надо кормить огромную рать. Как ты думаешь, могли турки привезти с собой столько съестных припасов, сколько нужно для такого войска? Как ты думаешь, удастся ли им постоянно добывать провиант? А разве замерзшие, голодные солдаты, выросшие в жарких краях, полезут на эти стены, если в октябре выпадет иней?
   Возле них ударилось ядро и вырыло воронку в земле.
   Добо глянул вверх на пушкарей и продолжал:
   — Народ отважен, пока видит, что и мы отважны. Самое главное — не сдавать крепость, пока у турок есть припасы, пока не настанут морозы и не прибудет королевская рать.
   — А если у них найдутся припасы, в октябре не выпадет иней и королевские войска останутся под Дером?
   Произнеси Гергей эти слова так многозначительно, что за ними можно было бы предположить и четвертый вопрос, Добо, быть может, тут же велел бы его заковать в кандалы. Но Гергей сказал это с открытым лицом, почти улыбаясь. Он спросил, вероятно, не затем, чтобы Добо ответил, а, просто и доверчиво беседуя с ним, хотел узнать, есть ли у Добо основания еще на что-то надеяться.
   Но Добо пожал плечами и сказал:
   — А разве эгерский архиепископ не просил передать, что будет молиться за нас?

 

 
   В тот же день на закате женщина, закутанная в черную чадру, торопливо пересекла рыночную площадь. С ней был только мальчик-сарацин лет пятнадцати и огромный пестрый лагерный пес.
   Достигнув речки, пес бросился в воду, а женщина, ломая руки, ходила взад и вперед по берегу и поглядывала на крепостные ворота. На закате мост через ров обычно поднимали и, заперев изнутри, зарешечивали железными брусьями толщиной с руку. Женщина, очевидно, дожидалась, чтобы подняли мост. Тогда она перешла речку вброд, даже не приподняв платья.
   — Сын моя! — пронзительно крикнула она в ворота. — Моя сына! — кричала она снова по-венгерски.
   Добо доложили, что у ворот стоит мать маленького турецкого мальчика.
   — Впустите, если она захочет войти, — ответил Добо.
   В полотнище подъемного моста, служившего одновременно и воротами, была маленькая железная дверца. Ее приотворили.
   Но женщина испуганно попятилась.
   Собака залаяла.
   — Моя сына! — снова взмолилась женщина.
   Она подняла кверху что-то, видимо, золото. Потом стала пересыпать золотые монеты из одной руки в другую. Дверца снова закрылась.
   Турчанка ходила взад и вперед у ворот. Она подняла чадру и, утирая белым платком слезы, катившиеся по лицу, непрерывно голосила:
   — Селим, моя сына!
   Наконец она даже постучала в железную дверцу.
   Дверца вновь отворилась, но женщина и на этот раз отшатнулась.
   Тогда на воротной башне появился Гергей. Он вел за руку мальчика.
   — Селим!.. — взвизгнула турчанка. Казалось, что с этим криком вырвалась вся ее душа. Она протянула руки к ребенку. — Селим! Селим!
   — Анам! — заплакал и мальчик.
   Собака заскулила, затем запрыгала и залаяла.
   Гергею не разрешалось кричать из крепости, но ребенку это не было заказано, и он крикнул матери:
   — Мама, ты можешь после осады выменять меня на раба-христианина!
   Женщина встала на колени и, точно желая обнять свое дитя, протянула к нему руки. Когда же мальчик исчез, она долго посылала ему вслед воздушные поцелуи.

 

 
   В ту ночь тьма окутала и крепость, и город, и горы, и небо — весь мир.
   Добо лег поздно, но в полночь уже снова обошел все башни. На нем был длинный плащ из толстого сукна, на голове — черная бархатная шапка, в руке — список караульных.
   В тот час старшим караульным офицером был Золтаи. Увидев Добо на Шандоровской башне, он молча отдал салют саблей.
   — Ты хочешь мне что-нибудь сказать? — спросил Добо.
   — Давеча я проверил все кругом, — заметил Золтаи. — Люди на своих местах.
   — А каменщики?
   — Работают.
   — Пойдем со мной. Я доверяю тебе, но караульные должны видеть, что и я начеку. Возьми этот список.
   Они начали обходить башни. Золтаи читал вслух по списку имена. Пушки на башнях были окутаны тьмой, караульные у пушек походили на черные тени. Перед нишами стен и башнями горели костры. Возле них грелись, дожидаясь смены, караульные.
   В крепости стояла тишина. Слышалось только осторожное постукивание и пощелкивание — это каменщики штукатурили стены.
   Добо подошел к выступу башни. В бойнице каждые пять минут появлялся привешенный к пике фонарь — он выбрасывал за стену и ров двадцатисаженное огненное крыло.
   Потом, когда пику убирали, огненное крыло рассекало тьму у другой башни.
   Добо остановился у западных ворот. Караульный отдал честь. Добо взял у него пику и послал его за приворотником.
   Караульный бросился вверх по лестнице. Слышно было, как он будил приворотника:
   — Дядя Михай!
   — Ну?
   — Валите вниз, да поживей!
   — Зачем?
   — Господин капитан пришел.
   Стук (приворотник соскочил с постели). Треск (натянул сапоги). Лязг (схватил саблю). Топот (сбежал вниз по деревянной лестнице).
   И длинноусый человек в сиксайской сермяге остановился перед Добо. Один ус его торчал кверху, другой — книзу.
   — Во-первых, — сказал Добо, вернув пику караульному, — если ты солдат, не говори младшему сержанту «дядя Михай». Не говори также: «Валите вниз, да поживей!» Надо говорить так: «Господин младший сержант, вас требует господин капитан». Таков порядок. Но во время осады еще куда ни шло. Хуже то, что назвал ты его правильно. Кто спит раздевшись, тот не господин младший сержант, а только дядя Михай. Чтобы такого младшего сержанта семидесятисемифунтовым ядром разразило! Да разве можно в осажденной крепости спать в исподнем!
   От этого грозного вопроса у Михая поник торчавший кверху ус.
   Добо продолжал:
   — С нынешнего дня каждую ночь извольте спать здесь, на земле, под воротами! Поняли?
   — Понял, господин капитан.
   — Во-вторых, запомните: больше с утра мы не будем опускать мост, а органку спустим, за исключением одного бруса. Как только начнется приступ, вы спустите и его, не дожидаясь особого приказа. Поняли?
   — Понял.
   Не прошло и пяти минут, как один за другим упали толстые острые железные колья, с виду напоминавшие органные трубы, и загородили изнутри сводчатый проход. Только один кол остался на весу. Образовавшееся отверстие было достаточным для того, чтобы в него мог пролезть человек.
   Добо взобрался на Церковную башню, осмотрел пушки и спящих, а также бодрствующих пушкарей. Потом, скрестив руки, устремил взгляд в ночную даль.
   Небо было черно, но земля, куда ни кинь взор, сверкала тысячью алых звезд. Это горели костры турецкого стана.
   Добо стоял неподвижно, вглядываясь в даль.
   Вдруг в ночной тишине послышался с восточной стороны пронзительный мужской голос. Он раздался неподалеку в кромешной тьме:
   — Гергей Борнемисса! Королевский лейтенант! Слышишь?
   Тишина, долгая тишина.
   Затем снова раздался тот же голос:
   — У тебя турецкое кольцо — у меня венгерский мальчик. Кольцо мое, а мальчик — сын твой.
   Тишина.
   Снова крик:
   — Если хочешь получить ребенка, выйди к рыночным воротам. Вернешь мне кольцо — я верну тебе сына. Ответь мне, Гергей Борнемисса!
   Добо видел, что караульные повернулись в ту сторону, откуда раздавался крик, но во тьме ничего нельзя было различить.
   — Молчите! — буркнул Добо, звякнув саблей.
   Никто не ответил.
   Снова послышался крик:
   — А не веришь, так поневоле поверишь, когда я брошу тебе голову твоего сына!
   Добо оглянулся направо, налево. Снова звякнула его сабля.
   — Не вздумайте сказать об этом господину Борнемиссе! Кто скажет хоть слово ему или кому другому, ей-богу, велю всыпать двадцать пять палок!
   — Спасибо, господин капитан, — хрипло сказал кто-то за спиной Добо.
   Это был Борнемисса.
   Он привязывал к стреле черную паклю и, намазывая ее смолой, говорил:
   — Каждую ночь кричат такую чепуху. Прошлую ночь кричали Мекчеи, что жена передает ему привет из шатра Арслан-бея.
   Он обмакнул стрелу в кувшин с растительным маслом и продолжал:
   — Моя жена и сын в Шопроне. Они ни летом, ни зимой не выезжают оттуда.
   Снова раздался крик:
   — Слышишь, Борнемисса! Сын твой у меня. Подойди через час к воротам, увидишь его!
   Гергей вложил стрелу в лук, поднес ее к огню и мгновенно пустил в ту сторону, откуда раздавался крик.
   Огненной кометой пронеслась стрела в темноте, на миг осветив вздымающийся на востоке холм, за которым на заре всходит солнце.
   На холме стояли два турка в кафтанах. Один держал в руке рупор. У другого глаз был завязан белым платком.
   Ребенка с ними не было.

 

 
   Ночь отмечена была и другим происшествием.
   Варшани попросил впустить его. Караульные знали, что они обязаны будить Добо при появлении любого лазутчика.
   Но будить Добо не пришлось — он все еще стоял на Церковной башне и грел руки у огня.
   — Ну, что нового?
   — Честь имею доложить, что все зарбзены установлены. Три поставили во дворе у Хецеи. Будут стрелять также из пушек и гаубиц. Зарбзены будут пробивать стену со стороны города в двух местах, а со стороны холмов — в трех. С пятидесяти точек будут палить другие пушки. А во время дневной молитвы выбегут хумбараджи и с копий да пращами начнут тысячами метать гранаты. Ой, ой, ой! — покачал головой лазутчик, чуть не плача.
   — Стало быть, — спокойно сказал Добо, — будут обстреливать Казематную башню, наружные укрепления, Старые ворота. А еще что скажешь?
   — Все, господин капитан!
   — Желаешь еще что-нибудь доложить?
   — Нечего больше докладывать, ваша милость… Только вот уж очень мало нас, а опасность велика… Может, лучше бы…
   Но договорить Варшани не удалось — Золтаи дал ему такую пощечину, что у Варшани из носа брызнула кровь прямо на стену.
   Добо поднял руку.
   — Не тронь.
   И когда Варшани, вытирая кровь, уныло посмотрел на Золтаи, Добо примирительно сказал:
   — Разве ты не знаешь, что каждый, кто посмеет упомянуть о сдаче крепости, должен быть предан смерти?
   — Я — лазутчик, — проворчал Варшани, — мне платят за то, чтобы я все говорил.
   — Довольно, — сказал Добо. — Нынче же ночью принесешь присягу. А потом я позабочусь о том, чтобы ты золотом утер себе нос. Пойдем!
   Они проходили мимо колодца, около которого Гергей вместе с цыганом и четырьмя крестьянами начиняли гранаты порохом.
   День и ночь пять человек изготавливали снаряды. Обучал их Гергей.