Гардони Геза. Звезды Эгера

   — Иди, иди, куманек…
   Уже выглянуло солнце. Это заметно было даже сквозь дым пушек и гранат. Иногда ветер разгонял облака дыма, и тогда видно было, как волнами катится турецкое воинство, ослепительно сверкает в солнечных лучах множество стальных щитов и блещут стяги с золотыми наконечниками древка. Гром, грохот, треск, вопли «Иисус!», «Аллах!», адский шум не смолкали ни на один миг.
   Добо скакал верхом от одного атакуемого пролома к другому. Здесь он наводил пушки, там наблюдал за переноской раненых, а тут следил за тем, как заряжают пушки. То он торопил пушкарей, то заставлял подносить копья и пики туда, где оружие уже было на исходе. Он ободрял, хвалил, корил, бранился, то и дело гонял своих оруженосцев к резервным войскам, которыми командовал во внутренних укреплениях Мекчеи.
   — Сто человек к дворцам! Пятьдесят на башню Бойки! Пятьдесят к Старым воротам!
   После получасовой схватки отряды сменялись. Потные, грязные, пропахшие порохом, но полные воодушевления, они шли отдыхать к двум корчмам крепости и, хвастаясь, рассказывали о своих подвигах товарищам, еще не вступавшим в бой.
   А у тех земля горела под ногами — так рвались они в битву. Мекчеи и сам втайне злился, что не участвует в сражении, а торчит во дворе крепости да выполняет приказы Добо — отправляет отряды туда-сюда и напутствует их кратким словом:
   — Смелее, дети мои! Идите! Судьба родины в ваших руках!
   И ратники мчались с раскрасневшимися лицами в вихрь сражения.
   Ступени осадных лестниц уже стали скользкими от крови. Вокруг лестниц стена окрасилась в пурпурный цвет. Внизу росли кровавые груды раненых и мертвецов, а по этим грудам с воем наступали новые и новые тысячи. Вопили трубы, грохотали барабаны, гремел лагерный оркестр. Несмолкаемые вопли «Аллах!» смешивались наверху с боевыми кликами, а внизу — с окриками конных ясаулов, пушечным ревом, ружейной пальбой, с разрывами гранат, ржаньем коней, хрипом умирающих, с потрескиванием и скрипом осадных лестниц.
   — Иди сюда, паша, иди! Раз!..
   — Передай своему пророку, что это Золтаи рубанул тебя! — послышался сквозь завесу дыма другой крик с башни.
   Дикий вой и грохот мортир заглушали возгласы витязей. Но по тому, как сновали люди, как быстро размахивали оружием, видно было, что ратники и здесь даром времени не теряли.
   Облака дыма застлали солнце. Дым клубился и кругом крепости. Лишь иногда вырисовывались отряды турецких солдат в шлемах или показывались вереницы верблюдов, подвозивших порох, да развевались стяги и бунчуки.
   Больше всего ратников сменилось у башни Старых ворот, где командовал Гашпар Пете. Каждый раз, как у этой башни редел лес осадных лестниц, турки били туда из пушек, пробивая стену и тын огромными каменными ядрами.
   Заложенные ворота ломали кирками и лопатами; уже выломали и три кола органки.
   — Пятьсот! — крикнул Добо Криштофу.
   Криштоф повернул лошадку и помчался передать приказ: приведите пятьсот человек.
   Это был почти весь резерв.
   Мекчеи поплотнее надел шлем и с десятком ратников побежал к Старым воротам. Если турки ворвутся, тогда ему найдется дело — оборонять ядро крепости.
   Под воротами и у воротной башни турки падали, как мухи. Их валили стрелки, усердно палившие с вышки. То и дело слышались громовые возгласы Гашпара Пете:
   — Ребята, за мной! Держись крепко! Круши проклятых обеими руками!
   Сам он уже был по пояс забрызган кровью и бил с размаху то киркой, то копьем.
   — Господи, помоги!
   — Аллах! Аллах!
   Когда полчище на лестницах редело, отовсюду слышались крики: «Воды! Воды!»
   Женщины тащили воду к подножию башен в кувшинах и деревянных жбанах.
   Пете схватил жбан, поднял забрало и пил жадно, припав к жбану; вода с двух сторон ручейками стекала с губ за панцирь, потом полилась из панциря по локтям, по коленям, по ступням и вытекла, как из колодца. Но что до этого Гашпару Пете, когда он в ярости да к тому же изнемогает от жажды.
   Не успел он оторвать от жбана запекшихся губ, как заметил турка, прыгавшего на стене. В одной руке турок держал бунчук, второй — неистово рубился. За спиной его показалась другая басурманская башка, потом третья.
   — Эх! Лопни твои глаза!.. — крикнул Пете и, стащив за ногу турка с бунчуком, покатился вместе с ним по ступенькам башенной лестницы, держа его за глотку. Когда они застревали, Пете колотил турка по лицу кулаком в железной перчатке.
   — На, пес, получай!
   Затем Пете вскочил, запыхавшись, и, оставив полузадушенного турка на расправу снующим внизу крестьянам, взбежал на башню. Бил, рубил, проворно поворачиваясь во все стороны.
   — Аллах! Аллах!
   Турки кишмя кишели на стене. Падали окровавленные тела венгров. Один акынджи кошкой прыгнул на вышку башни. Вскочил, водрузил стяг. Турецкая рать бурно приветствовала его снизу победными воплями.
   — Господи, помоги!
   Не прошло и двух минут, как вражеского знамени на башне не стало. Сбежавшиеся витязи били карабкавшихся кверху турок по чему попало. Венгерский ратник в ржавом шлеме стремительно взобрался вслед за акынджи на макушку башни и, лишь только поставил ногу на каменную плиту, нанес акынджи страшный удар. Рука турка вместе со знаменем полетела с башни вниз.
   — Кто ты такой? — радостно заорал у подножия стены Пете.
   Витязь обернулся и гордо крикнул в ответ:
   — Антал Комлоши!
   Со стороны дворцов вскачь примчался юный оруженосец Балаж. Голова у него была обмотана белой повязкой. Он все же летел как ни в чем не бывало.
   — Пробили заделанный пролом у дворца! — крикнул он.
   — Сотню! — скомандовал Добо.
   Покуда мальчик скакал за подкреплением к Мекчеи, Добо, пригнувшись к шее коня, несся ко дворцу.
   Турки вновь пробили заделанную стену. Из пробоины торчали балки, как кости от жареной рыбы. Точно рыжие муравьи, копошились на стене турки. Добо взбежал на гребень стены. Одному турку рассек голову пополам, другого сбросил пинком и крикнул:
   — Толкайте балки наружу!
   До сих пор балки тянули кирками внутрь. Теперь, по команде Добо, рывком повалили их вниз, и, падая, бревна сметали воющих басурман вместе с лестницами.
   — Провались вы пропадом вместе со своим аллахом! — завопил старик Цецеи, перекрывая шум.
   Но когда басурман смели, стало видно, что в стене зияет огромная дыра. Только одна. Турки будут карабкаться к ней, и придется драться с врагом у огромной саженной пробоины.
   Пуля сшибла со стены венгерский флаг. Он упал к туркам. Вот когда пригодилась большая брешь! Через нее выскочил какой-то венгерский солдат, кулаком ударил турка в глаз и, прежде чем атакующие успели опомниться, притащил флаг обратно.
   — Я все видел, Ласло Терек! — радостно крикнул Добо. — Молодец, сынок!
   Ядро ударилось о стену и засыпало глаза солдат каменной пылью. Полный седовласый человек припал к стене, потом рухнул, вытянувшись во весь рост. Шлем упал у него с головы и покатился к ногам Добо.
   Добо протер глаза и тогда узнал убитого. Это был эгерский староста Андраш. Он лежал озабоченный, насупив брови, и все еще крепко сжимал саблю; с шеи, точно развязавшийся галстук, длинной ленточкой сбегала кровь.
   Но вот от Старых ворот прибежали оба оруженосца. Добо кинул взгляд на вышку Старой башни: там развевался бунчук. Один, два… пять… десять — все больше и больше становилось этих хвостатых флагов.
   Сквозь пробоины в вышке на защитников крепости сыпались пули, а снаружи на вышку лезли янычары. Один из них нес в зубах красный флаг с полумесяцем, чтобы водрузить его на башне.
   Гул ужаса пронесся среди осажденных. Воздух сотрясали победные вопли сотни тысяч турок, обложивших крепость.
   — Аллах! Я керим!
   У венгров побледнели лица. Сабли опустились, точно у всех эгерчан отнялись руки.
   Добо вскочил на коня и помчался к Церковной башне. Он навел орудия на вышку и, когда уже человек триста торжествующих янычар засновали по ней, выпалил сразу из трех пушек.
   Вышка покачнулась, точно пьяный великан, и с грохотом рухнула на землю. Известковая пыль облаком поднялась с развалин; меж камней сочилась турецкая кровь, как красный сок винограда из давила, когда делают вино.
   От этого столпотворения и землетрясения турки, пробившиеся в ворота и проломы, в страхе кинулись обратно. Не прошло и пяти минут, как осадные лестницы опустели.
   Старые ворота и крепостная стена вокруг них снаружи и изнутри были облеплены окровавленными телами мертвых и умирающих.
   К полудню схватка постепенно затихла везде. Дым рассеялся. Пробились лучи солнца. У подножия стен тысячами валялись черные от копоти, окровавленные раненые и мертвые турки. Казалось, даже воздух захмелел от воплей раненых; крики «Эй ва и медед!» раздавались, словно блеянье овец.
   Ясаулы были уже не в силах заставить солдат еще раз пойти в тот же день на приступ.
   В крепости рыночная площадь тоже полна была раненых. Они стояли, сидели, лежали на земле.
   Вокруг раненых витязей хлопотали цирюльники и женщины. В руках у них были тазы с водой, куски полотна, бинты, квасцы, арника. Одни из раненых стонали, другие дергались, скрежетали зубами.
   Из развалин вышки все приносили раненых. Кого привозили на тележке, кого несли на простыне.
   Все поворачивались, смотрели: кого несут? Имя передавалось из уст в уста:
   — Петер Гергеи… Янчи Пожгаи… Якаб Зирко… Дюри Урбан…
   — Жив?
   — Жив пока. Только плечо прострелено.
   Цирюльники брали в работу прежде всего тех, у кого была прострелена рука или нога. Перевязывали как умели. Остальные временно должны были довольствоваться тем, что женщины промывали им раны. Большинство переносили страдания молча и ждали, пока дойдет до них очередь. А некоторые горестно стонали, жаловались на свою беду.
   — Господи! Господи! — плакал молодой эгерский стрелок Михай Арань, прижимая к окровавленному лицу обгорелый рукав рубахи. — Глаз у меня выбили…
   Пете сидел среди других на плетеном стуле, покрытом сермягой. На голени у него зияла большая рана; из нее под стул натекла лужа крови. Ранила Гашпара Пете не пуля, а острый осколок камня.
   — Не вопи. Мишка! — бросил Пете солдату. — Лучше хоть одноглазому, да жить в Эгерской крепости, нежели с обоими глазами попасть к туркам на виселицу.
   И, сжав зубы, он терпел, когда цирюльник арникой промывал ему страшную рану на ноге.
   Легко раненные даже не обращались к цирюльнику, сами мылись. Намокшая от пота рубаха казалась им неприятнее самой раны, и многие прямо тут же на рынке надевали чистую, весело перебрасываясь при этом словами:
   — А вот я…
   — А вот мне…
   Убитых сносили к церкви, и мертвые тела уже рядами лежали перед дверью, окровавленные, в изодранной одежде, покрытые копотью, обожженные, неподвижные. Был среди них и один труп без головы. Тут же лежала одинокая рука, одетая в рукав доломана, — видно, ее оторвало от туловища.
   Какая-то женщина, плача и стеная, шла с рыночной площади к церкви.
   Добо слез с коня, снял шлем и, мрачный, утомленный, подошел к мертвецам.
   Тут же лежал и эгерский староста. Его седые волосы были обагрены кровью. На запылившихся черных сапогах тоже запеклась кровь. Видно, и в ногу попала ему пуля. Возле покойника стояли на коленях оба его сына.
   Добо сказал оруженосцу Балажу:
   — Принесите стяг города.
   И, сорвав с древка красно-синий флаг, комендант покрыл им эгерского старосту вместо савана.

Часть пятая

«Затмение полумесяца»

1

   Капитан крепости Сарвашке с утра до вечера стоял на вышке башни и слушал, как грохочут в Эгере пушки.
   В Сарвашке ласково светило осеннее солнце. Лес только еще начал желтеть, но так как ежедневно выпадали дожди, а по ночам небо прояснялось, то трава под деревьями и прибрежные лужайки снова зазеленели. Казалось, не осень наступила, а весна.
   Сарвашке находилась на таком же расстоянии от Эгера, как Ишасег от Геделе или Фюред от Шиофока, если ехать не кружной дорогой, а прямо через озеро. Правда, Сарвашке стоит в горах. Скалистыми уступами идут они от самого Фелнемета, и чем дальше, тем больше тянутся вверх, точно какая-то огромная ручища нагромоздила их друг на друга. Вышиной они с гору Геллерт в Буде. В Сарвашке ведет только извилистая, узкая дорога через ущелье.
   Когда по утрам раздавался пушечный гром, небо темнело, собирались тучи, и не проходило часа, как уже лил дождь, иногда даже мутный. Ветер приносил сюда целые тучи порохового дыма и копоти, они смешивались с дождем: будто небесные трубочисты, умываясь, лили на землю воду, пачкали мутные струи дождя крепостные стены Сарвашке, двор, скалы и астры в цветнике коменданта крепости.
   Сарвашке такая же крепость-невеличка, какой была Дрегей. Выстроили ее на высокой сланцевой скале, и тому, кто видел Сарвашке впервые, казалось, будто эту крепость вырезали из верхушки скалы, поставленной на другие скалы. Совсем крошечной была крепость — в ней помещалось всего три постройки, а внутренний дворик был такой, что в нем и двум телегам не повернуться. Сарвашке следовало назвать, пожалуй, охотничьим замком, а укреплением он мог считаться только в давние времена, когда пушек еще и в помине не было. В те годы, о которых мы рассказываем, крепостью этой пользовались лишь для привала отрядов, направлявшихся в Эгер; да еще могла она служить почтовой станцией на тот случай, если Эгер будет взят неприятелем.
   Если Эгер падет, комендант Сарвашке, Балаж Салкаи, сядет вместе со своими сорока девятью солдатами на коней и поедет к родичам в северные комитаты, конечно, если не захочет поступить подобно неистовому Сонди или коменданту Солнока Леринцу Няри, который четвертого числа сего месяца один встретил в воротах своей крепости стотысячное войско турок и крикнул:
   — А ну, подходите! Я здесь, я не сбежал!
   Так вот и стоял по целым дням добрый Балаж Салкаи на вышке своей башни, одетый в длинный, до пят, осенний плащ с воротником такого цвета, как гриб-боровик, и в высокой лисьей шапке. Тревожно взирал он влажными голубыми глазами на высокую гору, закрывавшую от него Эгер. Не видно Эгера — так хоть на гору поглядеть. Куда ни посмотри, кругом только горы да горы, и стоят они так близко, что из доброго ружья можно застрелить косулю, которая пасется на каком-нибудь склоне.
   У подножия крепости ютилось несколько домиков и протекала речка Эгер. Вдоль речки проходила мощеная дорога.
   Стоял господин Салкаи на вышке, смотрел и ничего не видел.
   Кругом царила глубокая тишина. Не удивительно, что он чуть не повалился ничком, когда за его спиной вдруг затрубил караульный.
   — Едут! — сказал караульный в свое оправдание, заметив, что господин комендант вздрогнул от неожиданной тревоги и уже замахнулся, собираясь влепить ему пощечину.
   — Буйвол! — заорал господин Балаж. — Ты что в ухо мне трубишь? Я же около тебя стою! У-у, телячьи мозги!
   Он бросил взгляд на вьющуюся по скалам тропинку и заметил на ней двух всадников. С виду это были господа; один из них, ростом поменьше, — вероятно, оруженосец. Ехали они, должно быть, издалека — сзади к седлу были привязаны вьюки. За плечами у каждого висело короткоствольное ружье. На обоих всадниках были длинные плащи орехового цвета.
   — Не из Эгера едут, — размышлял вслух Салкаи.
   — Может быть, это Миклош Ваш? — высказал предположение караульный.
   Он во всем готов был поддакивать коменданту, лишь бы загладить свою вину. Но нынче ему не везло: господина коменданта вновь взяла досада.
   — Да как же это может быть Миклош Ваш! Эх, башка баранья, буйвол недогадливый! Думаешь, до Вены рукой подать, как до Аптфальвы? Ах ты, чубук турецкий, мул несчастный!
   С тех пор как турки повели осаду Эгера, добряк Салкаи вечно был раздражен. А теперь, когда ему совестно стало перед подчиненным, что испугался звука трубы, он и вовсе готов был съесть своего караульного.
   Караульный покраснел от смущения и даже потом покрылся. Больше он и слова не промолвил. А господин Салкаи, придерживая рукой саблю, спустился по винтовой лестнице посмотреть, кого еще там нелегкая принесла. Ведь вот уж третий день, как все только уезжают отсюда, а приехать никто не смеет.
   Во дворе крепости стоял молодой бледный юноша со смелым взглядом. Ни усов, ни бороды у него не было. Позади мальчик, похожий на оруженосца, держал коней. Увидев хозяина крепости, юноша пошел ему навстречу, порывисто снял шапку и поклонился.
   — Я младший брат лейтенанта Эгерской крепости Гергея Борнемиссы. Зовут меня Янош. А этот мальчик — Миклош Рез. Его старший брат тоже в Эгере.
   Салкаи протянул руку Яношу Борнемиссе, а спутнику его руки не подал, приметив опытным взглядом, что мальчик не барской породы.
   — Добро пожаловать, — равнодушно сказал он Борнемиссе. — С братом твоим я не знаком, но коли встречусь — расцелую. Милости просим, дорогим гостем будешь.
   Он кинул удивленный взгляд на руки приезжего: «Почему он в перчатках? Экий неженка, будто женщина!» Затем дружелюбно пригласил войти в дом.
   — Спасибо, — поклонился юноша. — Я не в гости приехал. Хочу только спросить кое о чем, узнать, что слышно из Эгера.
   Салкаи, пожав плечами, кивнул в сторону Эгера.
   — Сам слышишь.
   — Слышу, что палят из пушек.
   — Вот уже девятнадцатый день.
   — А крепость сильная?
   Салкаи снова пожал плечами.
   — Турок тоже силен.
   — Солдат в крепости достаточно?
   — Десятого августа было тысяча девятьсот тридцать пять человек. С тех пор бьют по ним не переставая.
   — Король не прислал подкрепления?
   — Пока не прислал.
   — А архиепископ?
   — Тоже не присылал.
   — А они ждут подмоги?
   — Ждут-то ждут, да не стоит, братец, говорить об этом, попусту слова тратить. Заходи, отдохни с дороги. Вижу по коню, что ты выехал чуть свет.
   Господину Балажу не по душе было отвечать во дворе крепости на град вопросов приезжего. Ему давно уже хотелось сесть за стол, и только гул осады удерживал его на башне. Время близилось к полудню, а он еще не завтракал.
   — Сударь, — просительно сказал в дверях приезжий, — тот юноша, что приехал со мной, — школяр-богослов.
   — Школяр? Ну ладно… Эй, школяр! — небрежно крикнул комендант.
   Он предоставил гостям комнату и душистую воду для мытья (Варшани привез из турецкого лагеря немного розового масла — Салкаи хотел им похвастаться).
   Когда гости вошли в столовую, стол уже был накрыт и на нем дымилось заячье жаркое.
   — Опять зайчатина? — накинулся господин Балаж на повариху.
   А юношам сказал, оправдываясь:
   — Мы сейчас все время зайчатиной пробавляемся. Эгерские зайцы от грохота сюда сбежали.
   Борнемисса, скинув с себя плащ, пришел в столовую в облегающем шелковом костюме вишневого цвета. Школяр был в простой полотняной одежде. Оба были подпоясаны одинаковыми ремнями, и у обоих на ремнях висели кривые венгерские сабли.
   Кроме ложек, приборов на столе не было. В те времена каждый резал мясо и хлеб своим ножом, а вилками пользовались только на кухне.
   Гости сняли складные ножи, висевшие у пояса. У юноши был позолоченный нож с перламутровым черенком, у школяра — обычный фейерварский складной нож с деревянной ручкой.
   — Я люблю зайчатину, — сказал с улыбкой Янош Борнемисса. — А это жаркое приготовлено отменно. У нас, правда, зайчатину стряпают по-иному… Господин капитан, вам не довелось слышать что-нибудь о моем брате?
   — По-иному стряпают? — с интересом спросил Салкаи. — По-иному?
   — По-иному, — ответил Янош Борнемисса. — У нас зайца мочат в вине, потом в жаровню наливают немного воды и ставят на огонь. Зайца начиняют хлебом и тушат. Только надо следить за тем, чтобы подливка не выкипала. Когда она закипает, то жаркое снимают с огня, мясо вытаскивают и подливку процеживают. Затем кладут в нее гвоздику, перец, шафран и имбирь… Но скажите, удастся нам нынче узнать, что творится в крепости? Не погиб ли бедный мой брат? — Глаза юноши подернулись слезами.
   — А уксуса в подливку не прибавляете? — удивленно спросил Салкаи и еще раз взглянул на руки Яноша.
   — Как же, подливаем и уксуса, — охотно ответил Янош Борнемисса, — но только, когда уже приправим подливку пряностями, опять кладем в нее зайца… Нам надо еще нынче попасть в Эгер.
   Салкаи старательно обглодал заячью ножку, потом чокнулся с гостями. Но те только пригубили вино.
   — Гм… — произнес Салкаи.
   Комендант вытер салфеткой усы, взглянул на гостей и снова крякнул:
   — Гм…
   Помолчал немного, потом, опершись локтем о стол, спросил:
   — В Эгерскую крепость?
   — Да, да! — взволнованно ответил Янош Борнемисса, побледнев. — Еще нынче вечером.
   — Гм… А любопытно узнать, каким путем? Как птицы, что ли? Или как привидения, через замочную скважину?
   — Нет, как кроты, дядюшка.
   — Как кроты?
   — Ведь к крепости ведут подземные ходы.
   — Подземные ходы? — Салкаи покачал головой.
   Янош Борнемисса сунул руку за пазуху и, вытащив оттуда листок пергамента, положил его перед Салкаи.
   — Вот видите эти красные линии?
   — Знаю, — сказал Салкаи, бросив взгляд на чертеж. — На рисунке они есть, а под землей их нет. Еще во времена Перени все ходы завалили. Стреляли по ним из пушек.
   — Завалили?
   — Ну да. Когда Перени разобрал половину церкви короля Иштвана Святого, нашли эти подземные ходы и стали стрелять по ним из пушек. Все они завалились. Эти ходы проложили не венгры. Венгр, строя крепость, не станет думать о бегстве.
   — Это верно?
   — Так же верно, как то, что мы вот здесь за столом сидим.
   — Совершенно верно? А откуда известно вашей милости, что это так уж верно?
   — Ко мне ходят гонцы от Добо. Они пробираются сюда и обратно в крепость через турецкий стан — конечно, в турецкой одежде. Намедни одного из них закололи. Если б сохранился хоть один потайной ход, неужто они не воспользовались бы им?
   Юный Борнемисса задумался, помолчал, потом вскинул голову.
   — А когда приходят и уходят гонцы?
   — Вот и сейчас двое посланы из крепости. Один — Миклош Ваш, другой — Имре Сабо. Добо отрядил их в Вену, к королю.
   — Когда же они вернутся? Когда отправятся обратно в крепость?
   — Миклош Ваш прибудет сюда через недельку. А Сабо, должно быть, недели через две. Отсюда каждую неделю уходят гонцы.
   Глаза юноши затуманились. Бледный, со слезами на глазах уставился он в одну точку.
   Салкаи осушил стакан. Снова сказал «Гм…», потом, откинувшись на спинку кресла, искоса посмотрел на гостя и сказал вполголоса:
   — Послушай-ка, Янош Борнемисса! Ты такой же Янош, как я Авраам. И ты такой же брат Борнемиссы, как я племянник эгерскому архиепископу. Ты сестреночка, а не братишка. Надень ты на себя хоть какой доломан, меня не проведешь.
   Гостья встала.
   — Простите меня, господин Салкаи! Я не потому скрывалась перед вашей милостью, что хотела обмануть вас. Я верю вам, как отцу родному. Но я боялась, как бы вы не помешали мне продолжать путь. Я жена Гергея Борнемиссы.
   Салкаи встал и поклонился.
   — К вашим услугам, сударыня!
   — Благодарю вас! Теперь я расскажу, что привело меня сюда. У моего дорогого мужа есть турецкий талисман. Тот, кому этот талисман принадлежал, похитил нашего сына и привез сюда, в Эгер. Он думал, что талисман у моего мужа. Смотрите, вот он.
   Эва Борнемисса сунула руку за ворот и вытащила висевшее на шнурке чудесное турецкое кольцо.
   Салкаи уставился на него.
   Гостья продолжала:
   — Наши шопронские солдаты разыскивали этого турка, но не нашли. Тогда я решила поехать сама. Турок суеверен, талисман для него — все. Представься малейшая возможность — владелец талисмана убьет моего мужа. А не представится — убьет нашего сына. Будь кольцо у мужа, они могли бы еще сговориться. Гергей отдал бы кольцо — турок вернул бы сына…
   Салкаи замотал головой.
   — Сударыня, эгерчане поклялись не вступать ни в какие переговоры с турками, не принимать от них никаких посланий. Кто скажет хоть слово турку или принесет весть от него — будь это офицер или простой солдат, — предается смерти. — И он продолжал, почесав в затылке: — Эх, сударыня, вот если бы вы вчера приехали! Но кто знает, проникли ли они?
   Капитан имел в виду отряд Лукача Надя.
   — А я должна попасть в крепость еще сегодня, — ответила Эва. — Я ведь не давала клятвы не вступать в разговоры с турками.
   — Но как вы думаете попасть в крепость? Не можете же вы вдвоем пробраться через турецкий стан!
   — Мы пойдем в турецкой одежде.
   — Тогда вас застрелят из крепости.
   — А мы крикнем им.
   — Тогда возле крепости попадетесь в лапы к туркам. Ворота все заложены. Может быть, уже и камнями замурованы.
   — А как же проникает туда гонец Иштвана Добо?
   — Рискуя жизнью. Гонец наверняка знает, у каких ворот будут его ждать. У него есть дудка и пароль. Он говорит по-турецки. Если вы непременно хотите ринуться навстречу опасности, то хоть подождите его.
   — А если я пойду с белым платком и скажу, что ищу офицера по имени Юмурджак?
   — Вы, ваша милость, молоды и хороши собой. Если вас даже за юношу примут, от этого тоже не легче. Первый попавшийся солдат уведет вашу милость к себе в шатер.
   — А если я сошлюсь на известного у них в войсках офицера?
   — Там двести тысяч человек. Офицеров по имени знают не все. В лагере ведь даже говорят не на одном языке. Там уйма разного народа — персы, арабы, египтяне, курды, татары, сербы, албанцы, хорваты, греки, армяне. Каждый знает только своего офицера. Да и то не по имени, а по прозвищу. Скажем, у офицера длинный нос — так пусть зовут этого офицера Ахметом или Хасаном, меж собой солдаты называют его Носатым или Хоботом. Если он рыжий — прозовут Лисой или Меднорожим. А худого и длинноногого — Аистом. И все в таком духе. У каждого есть кличка, чтобы его легче было узнать. Одного из офицеров зовут Рыгач, потому что он во время разговора то и дело отрыгивает.