Страница:
А старик схватил саблю левой рукой и, высунувшись из башни, стукнул по тростниковому щиту, украшенному медным полумесяцем.
Эва помчалась дальше, к мужу, перескакивая через мертвые тела. То горящий сноп соломы пролетал перед ее глазами, то за спиной ее пули ударялись о стену. А солдаты все пили и пили. Они просили только воды. Даже вода была для них нектаром. Что же говорить о вине! С каждым глотком в них точно вливалась божественная сила.
Среди шума и воплей турок, копошившихся внизу, раздался громкий голос Золтаи:
— Идите, собаки! Идите! В раю Мохамеду привет передавайте!
А в следующий миг он крикнул:
— Спокойной ночи!
Но турок, к которому были обращены эти слова, верно, забыл ответить.
— Илери! Илери! — надрывались ясаулы. — Мы победили! Мы победили!
Новые толпы, новые лестницы, новые вереницы живых взбирались по грудам мертвецов.
— Аллах! Аллах!
Эва нашла наконец Гергея. Он поджег фитиль бочонка, начиненного порохом, и сбросил бочонок с высоты. Затем швырнул наземь шлем, подскочил к какой-то женщине, выхватил у нее кувшин и стал пить так жадно и торопливо, что красное вино стекало по уголкам его губ.
Эва протянула свой жбан какому-то солдату и повернулась, чтобы поднять шлем Гергея. Но только она нагнулась, как вдруг глаза у нее защипало от дыма горящей смолы. Она выпрямилась, протерла глаза, но уже не увидела Гергея.
Оглянулась направо, налево — все солдаты внезапно опустились на корточки.
Снизу, саженях в десяти от стены, раздался залп. Пуля ударила в шлем Эвы, и он треснул.
Эва пошатнулась и не сразу пришла в себя.
Внизу гремела адская музыка, слышался барабанный бой, треск, завыванье труб.
Под стеной какой-то долговязый ясаул пронзительно вопил:
— Я аюха![93]
Внизу стояли смешанные войска. Вместо янычар пригнали асабов в кожаных шапках и акынджи в красных колпаках.
Окруженный десятью пожилыми янычарами с воплями «Илери! Илери!» на стену кинулся дервиш с флагом в руке. Он был в белой власянице. Голову его вместо колпака из верблюжьей шерсти прикрывал шлем.
Венгры обычно не стреляли в дервишей, но так как этот дервиш был в шлеме и с саблей в руке, по нему дали залп. Эва тоже обратила на него внимание.
Ветер на миг развеял дым, и в руке дервиша заколыхался бунчук с тремя хвостами. Когда дервиш обернулся к крепости, Эва увидела, что один глаз у него завязан.
— Юмурджак! — крикнула она с яростью тигрицы и желтой молнией метнула с высоты булаву.
Булава перелетела через голову дервиша и попала в грудь какого-то янычара. Услышав крик, дервиш взглянул наверх. Но в тот же миг с башни выпалила пушка, и облако дыма и пламя скрыли от глаз Эвы дервиша и его сотоварищей. А когда дым во рву рассеялся, дервиша уже не было и в помине, но на стены взбирались другие солдаты.
Они поднимались теперь не только по лестницам. Какой-то янычар в белом колпаке полез без лестницы — прямо по разрушенной стене крепости. Он ступал с камня на камень. Ведь руки всегда найдут за что уцепиться, да и ноги нащупают щель, куда бы поставить ступню. А по бревнам и вовсе легко взбираться.
За первым янычаром полез второй, третий. И наконец стену облепили десять… двадцать… сотня предприимчивых людей, как облепляют по весне божьи коровки солнечную сторону зданий. Турки, запыхавшись, карабкались, лезли по стенам наружных укреплений. Глаза их сверкали. Некоторые тащили с собой веревочную лестницу, зацепляли ее за камень, и турки, стоявшие внизу, немедленно взбирались по ней.
Гергей сбежал с башни и бросился к пролому. Шлема на голове у него не было, лицо почернело от пороха, в руке он держал копье.
— Шукан! — крикнул он старику, который сражался окровавленным копьем. — Смола еще есть в погребе?
Гергей охрип и поэтому говорил почти на ухо старику.
— Нет! — ответил Шукан. — Там есть бочка древесной смолы.
— Прикажите немедленно прикатить ее к пушке Перени.
Рядом со стариком сражался дьяк Имре. Он положил копье и умчался.
— Витязи! — крикнул Гергей. — Соберемся с силами!
С другой стороны, точно эхо, зазвучал голос Золтаи:
— Если мы отгоним их сейчас, они больше не пойдут на приступ.
— Огонь! Огонь! — послышалось с другого конца.
Продев шесты в ушки котлов, женщины таскали на стены расплавленный свинец, кипящее масло и кипяток.
Тетушка Ваш взбежала на стену с большой лопатой раскаленных углей и высыпала их на турок. Но лопата тут же выпала у нее из рук: камень, отбитый ядром, ударил ее по виску. Она привалилась спиной к столбу и упала.
К ней наклонилась другая, дородная и вся измазанная копотью женщина. Она сразу поняла, что тетушка Ваш испустила дух, и приметила камень, который лежал у тела погибшей. Схватила его, кинулась к стене. И тут попала ей в грудь пуля. Женщина упала.
— Мама! — пронзительно крикнула девушка в красной юбке.
Но не припала к материнской груди, а сперва подняла камень, который уронила мать, и швырнула вниз, туда, куда убитая хотела бросить его.
Камень сразил двух турок. Увидев это, девушка подбежала к матери, обняла ее и с плачем потащила вниз по ступенькам помоста.
Внизу в клубах дыма приближался к стене отряд с черепаховыми щитами. Акынджи не были видны под щитами. Они шли, тесно прижавшись друг к Другу.
— Витязи, берегитесь! — предостерегающе крикнул Гергей.
— Воды! Огня! — заорал Золтаи. — Туда, туда! Они и без лестниц карабкаются по стене!
Из шанцев поднялся покрытый железом навес. Четыре пиада побежали с ним к стене. Турки, стоявшие на лестницах, схватили навес и прикрылись им. Затем последовали остальные навесы. Все они были обиты железом, которое защитники крепости не могли сдернуть кирками.
— Кипятку давайте! — крикнул Гергей, обернувшись. — Да побольше!
Эва подскочила и надела ему на голову шлем.
— Спасибо, Балаж! — сказал Гергей. — Тебя Добо прислал?
Эва не ответила. Помчалась вниз с башни за кипятком.
— Кипятку! Женщины, кипятку! — кричал Гергей во все горло.
Покрытые железом навесы выстроились в ряд. Под них прыгнули стенолазы. Иные из них были без шлемов и полуголые; пот так и катился с них градом. Они выбросили все оружие, и только кривая острая сабля, прикрепленная ременной петлей к запястью, висела у каждого на руке.
Выстроившиеся в ряд навесы образовали широкую железную крышу. Некоторые аги спрятались под нее. Перескочил через ров и Дервиш-бей, неся бунчук с полумесяцем.
Когда Эва вернулась, чтобы встать рядом с Гергеем, она ничего не видела сквозь пелену дыма, кроме длинных, извивающихся языков багрового пламени и сверкающих сабель.
— Аллах! Аллах!
«Бум! Бум! Бум!» — грохотали крепостные пушки.
Дым еще больше сгустился, но внезапно взлетел вверх, точно собранный волнами белый полог кровати. И тогда стало ясно видно, как, сверкая, поднимаются кверху клинки турецких сабель и поворачиваются книзу острия венгерских пик.
— Воды! Воды! — кричал Гергей.
Снизу поднималась железная крыша. Со стены падали огромные камни. Железная крыша расступилась, поглотила камни, потом соединилась вновь.
— Кипятку! — заорал Золтаи, подбежав к краю стены.
Увидев Золтаи, Гергей бросился вниз, к пушке.
Древесная смола уже стояла там в открытой бочке.
Гергей повалил бочку и обратился к пушкарям:
— Заложите смолу поверх пороха! Припыживайте заряд полегче! Засовывайте смолы сколько влезет! Заколачивайте посильнее, чтобы куски превратились в порошок!
В тот же миг со стены полилась кипящая вода.
Куда не попали камни, проникла вода. Навесы вдруг закачались и разъединились. Турки с воплями «Эй ва!», «Медед!» выскочили из-под них.
Но на стене их все еще оставалось много. Гергей выстрелил по ним из мортиры. И все-таки турок не убывало. Тогда он понесся на них с шестом.
— Гергей! — послышался крик Пете.
— Я здесь! — хрипло ответил Гергей.
— Пятьдесят человек привел тебе. Хватит этого?
— Веди сколько есть! Внизу вели жечь костры, и пусть тащат наверх кипяток.
Дым от нового залпа турецких ружей смешался с дымом мортир и на мгновение окутал стену. Стенолазы воспользовались этим и вновь облепили лестницы.
Гергей помчался обратно к пушке.
— Заряжена? — спросил он.
— Заряжена, — ответил старший Гашпар Кочиш.
— Огонь!
Пушка выстрелила, выбросив сноп пламени.
Древесная смола низверглась книзу двадцатисаженной огненной струей. Со стены соскочили даже те турки, которых только коснулась взрывная волна.
Раздались гневные крики ясаулов и офицеров.
С башни ясно было видно, как турки бегут от стен. Асабы, пиады, мюсселлемы, дэли, сипахи, гуребы, акынджи — все вперемежку в ужасе бежали к шанцам. Кто тряс рукой, кто ногой. Обагренные кровью, рассвирепевшие, они были не похожи на людей. Ясаулам и агам удалось их задержать только громкими криками. Беглецов гнали обратно уже не плетьми, а саблями.
— Герои, за мной! — завопил Дервиш-бей.
Израненных турок снова охватило воодушевление. Окровавленные, с пеной бешенства на губах, схватили они штурмовые лестницы и помчались прямо на ту стену, где стояли венгерские пушки.
Впереди несся Дервиш-бей. Белая его хламида покраснела от крови. Сжав в зубах драгоценный бунчук, он взбирался наверх без щита.
По соседней лестнице впереди всех поднимался ага — огромный детина, сущий великан. Чалма на нем была величиной с гнездо аиста, а сабля — с широкую секиру палача.
Гергей оглянулся и вновь увидел рядом с собой оруженосца. Напрягая все силы, тот как раз поднимал огромный камень. Поднял его и швырнул вниз.
— Балаж, — топнул Гергей ногой, — уходи отсюда!
Последние два слова прозвучали уже не хрипло, а звонко.
Балаж не ответил. В руке у него была длинная итальянская шпага, которую он взял в комнате Добо. Юноша бросился к лестнице, по которой поднимался Дервиш-бей.
Гергей посмотрел вниз.
— Хайван! — крикнул он гиганту, когда тот появился на стене, тяжело дыша. — Ах ты, скотина! Буйвол! — И продолжал по-турецки: — Думаешь, тебя никакое оружие не возьмет?
Турок удивленно уставился на Гергея; его широкая, огромная физиономия окаменела.
Воспользовавшись этим оцепенением, Гергей вонзил копье ему в грудь.
Великан схватился одной рукой за копье, другой замахнулся, готовясь нанести Гергею страшный удар. Но рука его рассекла только воздух, и огромное тело рухнуло на один из железных навесов.
К этому времени взобрался на стену и Дервиш-бей.
Эва отдернула голову и только этим избежала удара его копья. В следующий миг она нанесла удар шпагой и попала ему в левую руку, которой он держался за стену. Шерстяная ткань рукава разорвалась, но из-под нее сверкнула блестящая кольчуга.
Дервиш-бей одним прыжком очутился на стене. Взяв в руки саблю, висевшую на ремешке, он, злобно пыхтя, понесся на Эву.
Эва отскочила, вытянула шпагу и, широко раскрыв глаза, ждала нападения.
Но турок не был новичком в школе смерти. Он видел, что перед ним не сабля, а шпага, и знал, что на вытянутую длинную шпагу опасно натыкаться. Он сразу остановился и сделал выпад, рассчитывая отвести шпагу в сторону, а следующим ударом отправить молоденького оруженосца на тот свет.
Но и Эве был знаком этот прием. Она чиркнула шпагой снизу вверх и, мгновенно описав круг, увернулась от сабли турка. Когда же Дервиш-бей захотел нанести второй удар, шпага Эвы проскочила ему под мышку.
Турка спасла только кольчуга: стальные кольца зазвенели; дервиш взмахнул саблей и обрушил ее на голову Эвы.
Эве показалось, что голова ее раскололась. В глазах у нее потемнело, а земля ушла из-под ног. Она поднесла руку к глазам и рухнула у лафета пушки.
Эва помчалась дальше, к мужу, перескакивая через мертвые тела. То горящий сноп соломы пролетал перед ее глазами, то за спиной ее пули ударялись о стену. А солдаты все пили и пили. Они просили только воды. Даже вода была для них нектаром. Что же говорить о вине! С каждым глотком в них точно вливалась божественная сила.
Среди шума и воплей турок, копошившихся внизу, раздался громкий голос Золтаи:
— Идите, собаки! Идите! В раю Мохамеду привет передавайте!
А в следующий миг он крикнул:
— Спокойной ночи!
Но турок, к которому были обращены эти слова, верно, забыл ответить.
— Илери! Илери! — надрывались ясаулы. — Мы победили! Мы победили!
Новые толпы, новые лестницы, новые вереницы живых взбирались по грудам мертвецов.
— Аллах! Аллах!
Эва нашла наконец Гергея. Он поджег фитиль бочонка, начиненного порохом, и сбросил бочонок с высоты. Затем швырнул наземь шлем, подскочил к какой-то женщине, выхватил у нее кувшин и стал пить так жадно и торопливо, что красное вино стекало по уголкам его губ.
Эва протянула свой жбан какому-то солдату и повернулась, чтобы поднять шлем Гергея. Но только она нагнулась, как вдруг глаза у нее защипало от дыма горящей смолы. Она выпрямилась, протерла глаза, но уже не увидела Гергея.
Оглянулась направо, налево — все солдаты внезапно опустились на корточки.
Снизу, саженях в десяти от стены, раздался залп. Пуля ударила в шлем Эвы, и он треснул.
Эва пошатнулась и не сразу пришла в себя.
Внизу гремела адская музыка, слышался барабанный бой, треск, завыванье труб.
Под стеной какой-то долговязый ясаул пронзительно вопил:
— Я аюха![93]
Внизу стояли смешанные войска. Вместо янычар пригнали асабов в кожаных шапках и акынджи в красных колпаках.
Окруженный десятью пожилыми янычарами с воплями «Илери! Илери!» на стену кинулся дервиш с флагом в руке. Он был в белой власянице. Голову его вместо колпака из верблюжьей шерсти прикрывал шлем.
Венгры обычно не стреляли в дервишей, но так как этот дервиш был в шлеме и с саблей в руке, по нему дали залп. Эва тоже обратила на него внимание.
Ветер на миг развеял дым, и в руке дервиша заколыхался бунчук с тремя хвостами. Когда дервиш обернулся к крепости, Эва увидела, что один глаз у него завязан.
— Юмурджак! — крикнула она с яростью тигрицы и желтой молнией метнула с высоты булаву.
Булава перелетела через голову дервиша и попала в грудь какого-то янычара. Услышав крик, дервиш взглянул наверх. Но в тот же миг с башни выпалила пушка, и облако дыма и пламя скрыли от глаз Эвы дервиша и его сотоварищей. А когда дым во рву рассеялся, дервиша уже не было и в помине, но на стены взбирались другие солдаты.
Они поднимались теперь не только по лестницам. Какой-то янычар в белом колпаке полез без лестницы — прямо по разрушенной стене крепости. Он ступал с камня на камень. Ведь руки всегда найдут за что уцепиться, да и ноги нащупают щель, куда бы поставить ступню. А по бревнам и вовсе легко взбираться.
За первым янычаром полез второй, третий. И наконец стену облепили десять… двадцать… сотня предприимчивых людей, как облепляют по весне божьи коровки солнечную сторону зданий. Турки, запыхавшись, карабкались, лезли по стенам наружных укреплений. Глаза их сверкали. Некоторые тащили с собой веревочную лестницу, зацепляли ее за камень, и турки, стоявшие внизу, немедленно взбирались по ней.
Гергей сбежал с башни и бросился к пролому. Шлема на голове у него не было, лицо почернело от пороха, в руке он держал копье.
— Шукан! — крикнул он старику, который сражался окровавленным копьем. — Смола еще есть в погребе?
Гергей охрип и поэтому говорил почти на ухо старику.
— Нет! — ответил Шукан. — Там есть бочка древесной смолы.
— Прикажите немедленно прикатить ее к пушке Перени.
Рядом со стариком сражался дьяк Имре. Он положил копье и умчался.
— Витязи! — крикнул Гергей. — Соберемся с силами!
С другой стороны, точно эхо, зазвучал голос Золтаи:
— Если мы отгоним их сейчас, они больше не пойдут на приступ.
— Огонь! Огонь! — послышалось с другого конца.
Продев шесты в ушки котлов, женщины таскали на стены расплавленный свинец, кипящее масло и кипяток.
Тетушка Ваш взбежала на стену с большой лопатой раскаленных углей и высыпала их на турок. Но лопата тут же выпала у нее из рук: камень, отбитый ядром, ударил ее по виску. Она привалилась спиной к столбу и упала.
К ней наклонилась другая, дородная и вся измазанная копотью женщина. Она сразу поняла, что тетушка Ваш испустила дух, и приметила камень, который лежал у тела погибшей. Схватила его, кинулась к стене. И тут попала ей в грудь пуля. Женщина упала.
— Мама! — пронзительно крикнула девушка в красной юбке.
Но не припала к материнской груди, а сперва подняла камень, который уронила мать, и швырнула вниз, туда, куда убитая хотела бросить его.
Камень сразил двух турок. Увидев это, девушка подбежала к матери, обняла ее и с плачем потащила вниз по ступенькам помоста.
Внизу в клубах дыма приближался к стене отряд с черепаховыми щитами. Акынджи не были видны под щитами. Они шли, тесно прижавшись друг к Другу.
— Витязи, берегитесь! — предостерегающе крикнул Гергей.
— Воды! Огня! — заорал Золтаи. — Туда, туда! Они и без лестниц карабкаются по стене!
Из шанцев поднялся покрытый железом навес. Четыре пиада побежали с ним к стене. Турки, стоявшие на лестницах, схватили навес и прикрылись им. Затем последовали остальные навесы. Все они были обиты железом, которое защитники крепости не могли сдернуть кирками.
— Кипятку давайте! — крикнул Гергей, обернувшись. — Да побольше!
Эва подскочила и надела ему на голову шлем.
— Спасибо, Балаж! — сказал Гергей. — Тебя Добо прислал?
Эва не ответила. Помчалась вниз с башни за кипятком.
— Кипятку! Женщины, кипятку! — кричал Гергей во все горло.
Покрытые железом навесы выстроились в ряд. Под них прыгнули стенолазы. Иные из них были без шлемов и полуголые; пот так и катился с них градом. Они выбросили все оружие, и только кривая острая сабля, прикрепленная ременной петлей к запястью, висела у каждого на руке.
Выстроившиеся в ряд навесы образовали широкую железную крышу. Некоторые аги спрятались под нее. Перескочил через ров и Дервиш-бей, неся бунчук с полумесяцем.
Когда Эва вернулась, чтобы встать рядом с Гергеем, она ничего не видела сквозь пелену дыма, кроме длинных, извивающихся языков багрового пламени и сверкающих сабель.
— Аллах! Аллах!
«Бум! Бум! Бум!» — грохотали крепостные пушки.
Дым еще больше сгустился, но внезапно взлетел вверх, точно собранный волнами белый полог кровати. И тогда стало ясно видно, как, сверкая, поднимаются кверху клинки турецких сабель и поворачиваются книзу острия венгерских пик.
— Воды! Воды! — кричал Гергей.
Снизу поднималась железная крыша. Со стены падали огромные камни. Железная крыша расступилась, поглотила камни, потом соединилась вновь.
— Кипятку! — заорал Золтаи, подбежав к краю стены.
Увидев Золтаи, Гергей бросился вниз, к пушке.
Древесная смола уже стояла там в открытой бочке.
Гергей повалил бочку и обратился к пушкарям:
— Заложите смолу поверх пороха! Припыживайте заряд полегче! Засовывайте смолы сколько влезет! Заколачивайте посильнее, чтобы куски превратились в порошок!
В тот же миг со стены полилась кипящая вода.
Куда не попали камни, проникла вода. Навесы вдруг закачались и разъединились. Турки с воплями «Эй ва!», «Медед!» выскочили из-под них.
Но на стене их все еще оставалось много. Гергей выстрелил по ним из мортиры. И все-таки турок не убывало. Тогда он понесся на них с шестом.
— Гергей! — послышался крик Пете.
— Я здесь! — хрипло ответил Гергей.
— Пятьдесят человек привел тебе. Хватит этого?
— Веди сколько есть! Внизу вели жечь костры, и пусть тащат наверх кипяток.
Дым от нового залпа турецких ружей смешался с дымом мортир и на мгновение окутал стену. Стенолазы воспользовались этим и вновь облепили лестницы.
Гергей помчался обратно к пушке.
— Заряжена? — спросил он.
— Заряжена, — ответил старший Гашпар Кочиш.
— Огонь!
Пушка выстрелила, выбросив сноп пламени.
Древесная смола низверглась книзу двадцатисаженной огненной струей. Со стены соскочили даже те турки, которых только коснулась взрывная волна.
Раздались гневные крики ясаулов и офицеров.
С башни ясно было видно, как турки бегут от стен. Асабы, пиады, мюсселлемы, дэли, сипахи, гуребы, акынджи — все вперемежку в ужасе бежали к шанцам. Кто тряс рукой, кто ногой. Обагренные кровью, рассвирепевшие, они были не похожи на людей. Ясаулам и агам удалось их задержать только громкими криками. Беглецов гнали обратно уже не плетьми, а саблями.
— Герои, за мной! — завопил Дервиш-бей.
Израненных турок снова охватило воодушевление. Окровавленные, с пеной бешенства на губах, схватили они штурмовые лестницы и помчались прямо на ту стену, где стояли венгерские пушки.
Впереди несся Дервиш-бей. Белая его хламида покраснела от крови. Сжав в зубах драгоценный бунчук, он взбирался наверх без щита.
По соседней лестнице впереди всех поднимался ага — огромный детина, сущий великан. Чалма на нем была величиной с гнездо аиста, а сабля — с широкую секиру палача.
Гергей оглянулся и вновь увидел рядом с собой оруженосца. Напрягая все силы, тот как раз поднимал огромный камень. Поднял его и швырнул вниз.
— Балаж, — топнул Гергей ногой, — уходи отсюда!
Последние два слова прозвучали уже не хрипло, а звонко.
Балаж не ответил. В руке у него была длинная итальянская шпага, которую он взял в комнате Добо. Юноша бросился к лестнице, по которой поднимался Дервиш-бей.
Гергей посмотрел вниз.
— Хайван! — крикнул он гиганту, когда тот появился на стене, тяжело дыша. — Ах ты, скотина! Буйвол! — И продолжал по-турецки: — Думаешь, тебя никакое оружие не возьмет?
Турок удивленно уставился на Гергея; его широкая, огромная физиономия окаменела.
Воспользовавшись этим оцепенением, Гергей вонзил копье ему в грудь.
Великан схватился одной рукой за копье, другой замахнулся, готовясь нанести Гергею страшный удар. Но рука его рассекла только воздух, и огромное тело рухнуло на один из железных навесов.
К этому времени взобрался на стену и Дервиш-бей.
Эва отдернула голову и только этим избежала удара его копья. В следующий миг она нанесла удар шпагой и попала ему в левую руку, которой он держался за стену. Шерстяная ткань рукава разорвалась, но из-под нее сверкнула блестящая кольчуга.
Дервиш-бей одним прыжком очутился на стене. Взяв в руки саблю, висевшую на ремешке, он, злобно пыхтя, понесся на Эву.
Эва отскочила, вытянула шпагу и, широко раскрыв глаза, ждала нападения.
Но турок не был новичком в школе смерти. Он видел, что перед ним не сабля, а шпага, и знал, что на вытянутую длинную шпагу опасно натыкаться. Он сразу остановился и сделал выпад, рассчитывая отвести шпагу в сторону, а следующим ударом отправить молоденького оруженосца на тот свет.
Но и Эве был знаком этот прием. Она чиркнула шпагой снизу вверх и, мгновенно описав круг, увернулась от сабли турка. Когда же Дервиш-бей захотел нанести второй удар, шпага Эвы проскочила ему под мышку.
Турка спасла только кольчуга: стальные кольца зазвенели; дервиш взмахнул саблей и обрушил ее на голову Эвы.
Эве показалось, что голова ее раскололась. В глазах у нее потемнело, а земля ушла из-под ног. Она поднесла руку к глазам и рухнула у лафета пушки.
21
Когда Эва очнулась, вокруг стояла мертвая тишина. Где она? Не помнит. Открыв глаза, Эва осмотрелась. Постепенно начала приходить в себя… Разбитая бревенчатая постройка… Между бревен видно ясное, залитое лунным сиянием небо и сверкающие звезды. Под поясницей что-то острое, твердое. Голова лежит в чем-то холодном, мокром…
Она просунула под спину одеревеневшую руку, нащупала щебень и холодное чугунное ядро величиной с яблоко.
И тогда в голове у нее прояснилось.
Тишина. Стало быть, сражение окончилось. А кто же владеет крепостью? Турки или венгры? На помосте слышатся ровные шаги караульного. Раз, два, три, четыре…
Эва попробовала встать, но голова у нее была точно свинцом налита. Приподнявшись с трудом, она увидела, что находится около башни. Рядом с ней лежит ничком какая-то женщина, а неподалеку — солдат в синем ментике и без головы.
Господи помилуй! Что, если турок восторжествовал?
В щели между бревнами пробивался красноватый свет фонаря. Все ближе раздавались чьи-то шаги. Послышался хриплый мужской голос:
— Оруженосца возьмем сперва или женщину?
Слава богу! Венгерская речь!
— Обоих, — ответил второй.
— А все же оруженосец…
— Что ж, возьмем первым оруженосца. Господин капитан еще не спит.
И они остановились перед Эвой.
— Ко дворцу понесем или к остальным?
— К остальным. Такой же мертвец, как и другие.
Один взял Эву за ноги, другой — под мышки и положили на носилки.
Эва заговорила:
— Люди!..
— Глянь-ка, барич-то жив! Слава богу, господин Балаж! Тогда понесем вас во дворец.
— Люди! — пролепетала Эва. — Господин мой жив?
— Жив? Как же, жив! Сейчас господину капитану цирюльники ногу перевязывают.
— Да я спрашиваю про лейтенанта Гергея.
— Про Гергея?
И носильщики толкнули друг друга:
— Бредит.
Крестьяне поплевали себе на ладони, взялись с двух концов за носилки и подняли их.
— Люди! — почти крикнула Эва. — Ответьте мне: жив ли господин лейтенант Гергей Борнемисса?
Вопрос был задан так властно, что оба крестьянина ответили разом:
— Понятно, жив!
— А ранен?
— В руку и в ногу.
— Несите меня к нему.
Крестьяне остановились.
— К нему? — переспросил один и крикнул наверх караульному: — Эй, герой! Где господин лейтенант Гергей?
— Что надо? — послышался сверху голос Гергея.
— Ваша милость, здесь оруженосец Балаж. Он хочет вам что-то сказать.
Послышались медленные шаги. Гергей, прихрамывая, спустился по лестнице. В руке у него был фонарь. В фонаре горела свеча.
Он остановился у нижней ступеньки и сказал, обращаясь к кому-то:
— Да разве это мыслимо! Мертвецов столько, что их и за два дня не уберешь!
— Не то что за два, а за четыре не уберешь, — ответил кто-то хриплым голосом.
Фонарь приблизился.
— Снимите с меня шлем, — сказала Эва.
Крестьянин поднес руку к ее подбородку и взялся за пряжку ремешка.
В эту минуту подошел и Гергей.
— Бедный Балажка! — сказал он. — Как я рад, что ты жив!
Крестьянин попытался отстегнуть и снять шлем, но Эву обожгла нестерпимая боль.
— Ой! — крикнула она не своим голосом.
Подкладка шлема прилипла к окровавленным волосам, а крестьянин не знал, что у оруженосца рана на голове.
Гергей поставил фонарь, наклонился.
Эва увидела, что лицо Гергея черно от копоти, усы и ресницы опалены, на правой руке толстая перевязка.
Но ее лицо тоже было неузнаваемо — на нем запеклась кровь, налипла копоть. На этом окровавленном темном лице светлым пятном выделялись белки глаз.
По всему существу Гергея прошла теплая струя. То же самое ощутил он и в тот день, когда, разыскивая мельничное колесо, увидел в окне дворца вот эти самые глаза.
Они не отрывали друг от друга взгляда.
— Гергей! — тихо промолвила женщина.
— Эва! Эва… Как ты попала сюда?
В голове молнией пронеслось все, что он слышал о своем сыне, вспомнилось все, что он заметил сегодня в поведении жены, которую принял за оруженосца. В этот миг дошло до сердца Гергея самое горестное. И по закопченной от пороха щеке его покатились слезы.
Она просунула под спину одеревеневшую руку, нащупала щебень и холодное чугунное ядро величиной с яблоко.
И тогда в голове у нее прояснилось.
Тишина. Стало быть, сражение окончилось. А кто же владеет крепостью? Турки или венгры? На помосте слышатся ровные шаги караульного. Раз, два, три, четыре…
Эва попробовала встать, но голова у нее была точно свинцом налита. Приподнявшись с трудом, она увидела, что находится около башни. Рядом с ней лежит ничком какая-то женщина, а неподалеку — солдат в синем ментике и без головы.
Господи помилуй! Что, если турок восторжествовал?
В щели между бревнами пробивался красноватый свет фонаря. Все ближе раздавались чьи-то шаги. Послышался хриплый мужской голос:
— Оруженосца возьмем сперва или женщину?
Слава богу! Венгерская речь!
— Обоих, — ответил второй.
— А все же оруженосец…
— Что ж, возьмем первым оруженосца. Господин капитан еще не спит.
И они остановились перед Эвой.
— Ко дворцу понесем или к остальным?
— К остальным. Такой же мертвец, как и другие.
Один взял Эву за ноги, другой — под мышки и положили на носилки.
Эва заговорила:
— Люди!..
— Глянь-ка, барич-то жив! Слава богу, господин Балаж! Тогда понесем вас во дворец.
— Люди! — пролепетала Эва. — Господин мой жив?
— Жив? Как же, жив! Сейчас господину капитану цирюльники ногу перевязывают.
— Да я спрашиваю про лейтенанта Гергея.
— Про Гергея?
И носильщики толкнули друг друга:
— Бредит.
Крестьяне поплевали себе на ладони, взялись с двух концов за носилки и подняли их.
— Люди! — почти крикнула Эва. — Ответьте мне: жив ли господин лейтенант Гергей Борнемисса?
Вопрос был задан так властно, что оба крестьянина ответили разом:
— Понятно, жив!
— А ранен?
— В руку и в ногу.
— Несите меня к нему.
Крестьяне остановились.
— К нему? — переспросил один и крикнул наверх караульному: — Эй, герой! Где господин лейтенант Гергей?
— Что надо? — послышался сверху голос Гергея.
— Ваша милость, здесь оруженосец Балаж. Он хочет вам что-то сказать.
Послышались медленные шаги. Гергей, прихрамывая, спустился по лестнице. В руке у него был фонарь. В фонаре горела свеча.
Он остановился у нижней ступеньки и сказал, обращаясь к кому-то:
— Да разве это мыслимо! Мертвецов столько, что их и за два дня не уберешь!
— Не то что за два, а за четыре не уберешь, — ответил кто-то хриплым голосом.
Фонарь приблизился.
— Снимите с меня шлем, — сказала Эва.
Крестьянин поднес руку к ее подбородку и взялся за пряжку ремешка.
В эту минуту подошел и Гергей.
— Бедный Балажка! — сказал он. — Как я рад, что ты жив!
Крестьянин попытался отстегнуть и снять шлем, но Эву обожгла нестерпимая боль.
— Ой! — крикнула она не своим голосом.
Подкладка шлема прилипла к окровавленным волосам, а крестьянин не знал, что у оруженосца рана на голове.
Гергей поставил фонарь, наклонился.
Эва увидела, что лицо Гергея черно от копоти, усы и ресницы опалены, на правой руке толстая перевязка.
Но ее лицо тоже было неузнаваемо — на нем запеклась кровь, налипла копоть. На этом окровавленном темном лице светлым пятном выделялись белки глаз.
По всему существу Гергея прошла теплая струя. То же самое ощутил он и в тот день, когда, разыскивая мельничное колесо, увидел в окне дворца вот эти самые глаза.
Они не отрывали друг от друга взгляда.
— Гергей! — тихо промолвила женщина.
— Эва! Эва… Как ты попала сюда?
В голове молнией пронеслось все, что он слышал о своем сыне, вспомнилось все, что он заметил сегодня в поведении жены, которую принял за оруженосца. В этот миг дошло до сердца Гергея самое горестное. И по закопченной от пороха щеке его покатились слезы.
22
Три дня таскали турки мертвецов после этого страшного приступа. Таскали их и дервиши, и невооруженные асабы.
У подножия стен мертвецы лежали грудами. Во рвах стояли лужи крови, кое-где пришлось даже проложить мостки, иначе было не пройти. Около трупов валялись сломанные щиты, бунчуки, сабли, пики, стрелы и ружья. Кругом стоял ужасающий трупный смрад.
День и ночь таскали турки своих мертвецов. Только из-под стен наружных укреплений пришлось вынести восемь тысяч трупов. Последнее тело унесли на третий день, когда уже выстрелами приходилось отпугивать стаи слетевшихся воронов.
Но и венгров погибло много. Наутро после приступа священник Мартон пропел Absolve Dominet[94] сразу над тремястами покойниками.
Триста мертвецов лежали длинными рядами вокруг братской могилы. Посередине вытянулся священник Балинт в белой рубахе и епитрахили. Рядом с ним лежали обезглавленный старик Цецеи, восемь лейтенантов, оруженосец Балаж с матерью, макларский мельник Матэ Сер, фелнеметский кузнец Гергей Гашпарич, жена Ференца Ваша, женщины, девушки и много, много других окровавленных мертвецов. Лежали тут и трупы, которых нельзя было опознать. Вот одна только голова, а рядом — только рука или окровавленные лохмотья, а в них обутая в сапог нога.
На похоронах присутствовали все уцелевшие офицеры. Сам Добо стоял с непокрытой головой, держа в руке стяг крепости.
Когда священник окропил покойников святой водой, заговорил Добо. Скорбно повел он свою речь. Голос его то и дело прерывался.
— Сняв шлем, стою я перед вами, дорогие мои соратники, свершившие геройские подвиги, жизнь свою положившие в крови и огне за священное дело. Души ваши уже там, за звездами, в вековечной отчизне. Да будет благословен ваш прах и в настоящем и в грядущем! Я склоняю перед вами, славные герои, боевое знамя крепости. Вы пали за родину. Вам уготована награда на небесах. Прощайте! Мы встретимся в сиянии вечной жизни, перед лицом короля Иштвана.
И мертвецов по одному опускали в могилу под салют крепостных пушек.
С неба белыми хлопьями падал снег.
Воскресенье, шестнадцатого октября. После обеда Добо прикорнул часок, а лишь только отогнал сон от глаз, сел на коня и поскакал к Шандоровской башне.
Защитники крепости больше не чинили стен, а стояли и сидели возле проломов.
Был сумрачный осенний день.
Турецкие пушки грохотали беспрерывно.
— Криштоф, сын мой, ступай погляди, что там творится на башне Бойки, — сказал Добо оруженосцу. — А я поеду к Старым воротам.
Криштоф — один глаз его был завязан белым платком — поехал верхом.
У Темных ворот он привязал к столбу коня, взбежал на стену и понесся по стене прямо к Борнемиссе.
У одного пролома в него попала пуля. Мальчик свалился на помост, засыпанный осколками камня.
Караульный крикнул Золтаи:
— Господин старший лейтенант! Маленького оруженосца убило!
Потрясенный Золтаи взбежал на стену. На груди мальчика расплывалось кровавое пятно. Рядом с Криштофом на коленях стоял какой-то солдат. Голова мальчика упала, солдат снял с нее шлем.
— Ступай скорее к господину коменданту, — приказал Золтаи солдату, прижав к себе Криштофа, — доложи ему…
Мальчик был еще жив. Лицо его стало белым как полотно. Устало взглянув на Золтаи, он пробормотал:
— Доложите ему, что я умер.
Он вздохнул и умер.
На следующее утро осажденные не услышали орудийного грома. На холмах и склонах гор белели шатры, но турок нигде не было видно.
— Будем начеку! — сказал с тревогой Добо. — Как бы они не подстроили нам какую-нибудь новую каверзу.
И он поставил караульных к подземным ходам и проломам.
На стене трудно было стоять, камни осыпались под ногами. Крепость напоминала изгрызенный мышами миндальный торт.
Все разглядывали турецкие шатры, прислушивались к необычайной тишине, и вдруг кто-то сказал:
— Они ушли…
Слово это пронеслось, как огонь по сухим, палым листьям. Все повторяли:
— Ушли! Ушли!
Потом с нарастающей радостью:
— Ушли! Ушли!
Но офицеры никого не выпускали из крепости.
Через четверть часа после восхода солнца караульные доложили, что какая-то женщина просится в крепость. По черной шелковой парандже, закрывавшей ее лицо, сразу признали турчанку.
Она приехала на муле со стороны Маклара. Перед ней на седле с высокой лукой сидел маленький венгерский мальчик. Мула вел под уздцы подросток-сарацин лет пятнадцати.
Ворота открывать не стали. Да и как их было открыть, если ворот уже не было!
Женщина въехала в пролом рядом с тем местом, где были прежде ворота. По-венгерски она не говорила и только выкрикивала:
— Добо! Добо!
Добо стоял на высокой груде камней, вздымавшейся на месте ворот, и поглядывал в сторону Фюзеш-Абоня. Увидев турчанку, он сразу решил, что это мать маленького Селима, а услышав, что она выкликает его имя, хромая, спустился с развалин.
Турчанка пала к его ногам, потом подняла голову и, стоя на коленях, подтолкнула к нему венгерского мальчика.
— Селим! Селим! — молила она, протягивая руки.
Венгерскому мальчику было лет шесть. Смуглое личико, умные глазенки, в руке — деревянная лошадка.
Добо положил руку на голову ребенка.
— Как тебя зовут, сынок?
— Янчи.
— А фамилия как?
— Борнемисса.
Вздрогнув от радости, Добо повернулся к Шандоровской башне.
— Гергей! Гергей! — закричал он. — Бегите скорее к господину лейтенанту Гергею!
Но Гергей уже сам мчался с башни.
— Янчика! Янчика мой! — все повторял он со слезами на глазах.
Он чуть не задушил ребенка в объятиях.
— Пойдем к маме!
Турчанка вцепилась в мальчика обеими руками. Вцепилась, точно орлица в ягненка.
— Селим! — кричала она, вращая глазами. — Селим!
И видно было, что она готова растерзать ребенка, если не получит своего сына.
Минуту спустя из дворца выбежала Эва в развевающейся нижней юбке. Лоб ее был обмотан белым платком, но лицо разрумянилось от радости. Она тащила за собой маленького турецкого мальчика. Малышка Селим был в своем обычном турецком платье и держал в руках большой ломоть белой булки.
Обе матери кинулись с распростертыми объятиями навстречу своим детям.
Одна кричала:
— Селим!
Другая:
— Янчика!
Женщины упали на колени перед детьми, каждая обнимала своего сына, целовала, не могла на него наглядеться.
И, стоя на коленях, они обменялись взглядом и протянули друг другу руки.
Турки и в самом деле бежали.
Варшани, пришедший в крепость сразу вслед за матерью Селима, рассказал, что паши хотели еще раз пойти на приступ, но когда сообщили об этом янычарам, те побросали оружие перед шатрами пашей и закричали в ярости:
— Не станем сражаться дальше! Хоть всех повесьте, а не станем! Аллах за венгров! Против аллаха не пойдем!
Ахмед-паша, плача, рвал свою бороду на глазах всего войска.
— Коварный негодяй! — кричал он Али-паше. — Ты назвал Эгерскую крепость ветхим хлевом, а защитников ее — овцами. Теперь сам ступай, расскажи султану о нашем позоре!
Если бы не вмешательство беев, паши подрались бы перед всей ратью.
Турецких офицеров пало великое множество. Велибея унесли с поля битвы на носилках. Дервиш-бея ночью нашли у стен крепости полумертвого.
В турецком стане царило такое отчаяние и столько было там раненых, что еще не успели паши дать приказ об отступлении, а войско уже начало отступать. Отряды, стоявшие под Фелнеметом, подожгли деревню и пустились ночью в дорогу, провожаемые заревом пожара. Остальные тоже не стали дожидаться утра: побросали шатры, пожитки и устремились в путь.
Невыразимая радость охватила защитников крепости после рассказа Варшани. Люди плясали, бросали оземь шапки. Турецкие знамена выставили как трофеи. Дали залп из пушек. Священник Мартон, подняв крест к небесам, в радости громко запел: «Te Deum laudamus»[95].
Он упал на колени, целовал крест, плакал.
Из земли выкопали колокол. Перекладину, на котором он висел, положили на два столба и зазвонили.
«Бим-бом, бим-бом…» — весело звонил колокол.
А посреди рыночной площади, подняв крест, пел отец Мартон. Вокруг него на коленях стоял народ. Добо тоже преклонил колена.
Даже раненые вылезли из своих закутков и подземных пристанищ, добрели до площади и тоже встали на колени позади остальных.
Но вдруг Лукач Надь громко воскликнул:
— За ними! Пес подери Мохамедово отродье!
Воины глядели на Добо, сверкая глазами. Добо кивнул в знак согласия.
И сколько осталось в крепости коней, на всех вскочили солдаты, вынеслись из ворот и поскакали вслед за турками в Маклар.
А пешие рассыпались по шатрам. Собрали уйму пороха, пуль и оружия. Шатров же было так много, что и недели спустя их все еще разбирали и перетаскивали.
К вечеру верховые вернулись нагруженные добычей.
Из защитников крепости в братской могиле покоились триста человек. На охапках сена и соломы лежали двести тяжело раненных, за жизнь которых нельзя было поручиться.
Были ранены и все старшие офицеры. Добо и Борнемисса — в руку и ногу. Золтаи лежал пластом. У Мекчеи была целая коллекция ран и рубцов. Волосы, усы, брови, борода были у него опалены, так же как у Борнемиссы, у Добо и у большинства воинов. Голова Фюгеди была обмотана повязками — виднелись только глаза и уши. Недоставало у него и трех зубов — в схватке какой-то турок выбил их булавой. Но Фюгеди весело перенес утрату, ибо вместе со здоровыми вышибли и больной зуб.
Ранены были все обитатели крепости — женщины и мужчины без исключения. Впрочем, нашелся один, не получивший ранений, — цыган Шаркези.
Последнее донесение Шукана звучало так:
— Господин капитан, честь имею доложить, что все большие пушечные ядра, попавшие в крепость, мы собрали и пересчитали.
— Сколько же их оказалось?
— Не считая нескольких сотен, застрявших в стенах, — двенадцать тысяч без пяти.
У подножия стен мертвецы лежали грудами. Во рвах стояли лужи крови, кое-где пришлось даже проложить мостки, иначе было не пройти. Около трупов валялись сломанные щиты, бунчуки, сабли, пики, стрелы и ружья. Кругом стоял ужасающий трупный смрад.
День и ночь таскали турки своих мертвецов. Только из-под стен наружных укреплений пришлось вынести восемь тысяч трупов. Последнее тело унесли на третий день, когда уже выстрелами приходилось отпугивать стаи слетевшихся воронов.
Но и венгров погибло много. Наутро после приступа священник Мартон пропел Absolve Dominet[94] сразу над тремястами покойниками.
Триста мертвецов лежали длинными рядами вокруг братской могилы. Посередине вытянулся священник Балинт в белой рубахе и епитрахили. Рядом с ним лежали обезглавленный старик Цецеи, восемь лейтенантов, оруженосец Балаж с матерью, макларский мельник Матэ Сер, фелнеметский кузнец Гергей Гашпарич, жена Ференца Ваша, женщины, девушки и много, много других окровавленных мертвецов. Лежали тут и трупы, которых нельзя было опознать. Вот одна только голова, а рядом — только рука или окровавленные лохмотья, а в них обутая в сапог нога.
На похоронах присутствовали все уцелевшие офицеры. Сам Добо стоял с непокрытой головой, держа в руке стяг крепости.
Когда священник окропил покойников святой водой, заговорил Добо. Скорбно повел он свою речь. Голос его то и дело прерывался.
— Сняв шлем, стою я перед вами, дорогие мои соратники, свершившие геройские подвиги, жизнь свою положившие в крови и огне за священное дело. Души ваши уже там, за звездами, в вековечной отчизне. Да будет благословен ваш прах и в настоящем и в грядущем! Я склоняю перед вами, славные герои, боевое знамя крепости. Вы пали за родину. Вам уготована награда на небесах. Прощайте! Мы встретимся в сиянии вечной жизни, перед лицом короля Иштвана.
И мертвецов по одному опускали в могилу под салют крепостных пушек.
С неба белыми хлопьями падал снег.
Воскресенье, шестнадцатого октября. После обеда Добо прикорнул часок, а лишь только отогнал сон от глаз, сел на коня и поскакал к Шандоровской башне.
Защитники крепости больше не чинили стен, а стояли и сидели возле проломов.
Был сумрачный осенний день.
Турецкие пушки грохотали беспрерывно.
— Криштоф, сын мой, ступай погляди, что там творится на башне Бойки, — сказал Добо оруженосцу. — А я поеду к Старым воротам.
Криштоф — один глаз его был завязан белым платком — поехал верхом.
У Темных ворот он привязал к столбу коня, взбежал на стену и понесся по стене прямо к Борнемиссе.
У одного пролома в него попала пуля. Мальчик свалился на помост, засыпанный осколками камня.
Караульный крикнул Золтаи:
— Господин старший лейтенант! Маленького оруженосца убило!
Потрясенный Золтаи взбежал на стену. На груди мальчика расплывалось кровавое пятно. Рядом с Криштофом на коленях стоял какой-то солдат. Голова мальчика упала, солдат снял с нее шлем.
— Ступай скорее к господину коменданту, — приказал Золтаи солдату, прижав к себе Криштофа, — доложи ему…
Мальчик был еще жив. Лицо его стало белым как полотно. Устало взглянув на Золтаи, он пробормотал:
— Доложите ему, что я умер.
Он вздохнул и умер.
На следующее утро осажденные не услышали орудийного грома. На холмах и склонах гор белели шатры, но турок нигде не было видно.
— Будем начеку! — сказал с тревогой Добо. — Как бы они не подстроили нам какую-нибудь новую каверзу.
И он поставил караульных к подземным ходам и проломам.
На стене трудно было стоять, камни осыпались под ногами. Крепость напоминала изгрызенный мышами миндальный торт.
Все разглядывали турецкие шатры, прислушивались к необычайной тишине, и вдруг кто-то сказал:
— Они ушли…
Слово это пронеслось, как огонь по сухим, палым листьям. Все повторяли:
— Ушли! Ушли!
Потом с нарастающей радостью:
— Ушли! Ушли!
Но офицеры никого не выпускали из крепости.
Через четверть часа после восхода солнца караульные доложили, что какая-то женщина просится в крепость. По черной шелковой парандже, закрывавшей ее лицо, сразу признали турчанку.
Она приехала на муле со стороны Маклара. Перед ней на седле с высокой лукой сидел маленький венгерский мальчик. Мула вел под уздцы подросток-сарацин лет пятнадцати.
Ворота открывать не стали. Да и как их было открыть, если ворот уже не было!
Женщина въехала в пролом рядом с тем местом, где были прежде ворота. По-венгерски она не говорила и только выкрикивала:
— Добо! Добо!
Добо стоял на высокой груде камней, вздымавшейся на месте ворот, и поглядывал в сторону Фюзеш-Абоня. Увидев турчанку, он сразу решил, что это мать маленького Селима, а услышав, что она выкликает его имя, хромая, спустился с развалин.
Турчанка пала к его ногам, потом подняла голову и, стоя на коленях, подтолкнула к нему венгерского мальчика.
— Селим! Селим! — молила она, протягивая руки.
Венгерскому мальчику было лет шесть. Смуглое личико, умные глазенки, в руке — деревянная лошадка.
Добо положил руку на голову ребенка.
— Как тебя зовут, сынок?
— Янчи.
— А фамилия как?
— Борнемисса.
Вздрогнув от радости, Добо повернулся к Шандоровской башне.
— Гергей! Гергей! — закричал он. — Бегите скорее к господину лейтенанту Гергею!
Но Гергей уже сам мчался с башни.
— Янчика! Янчика мой! — все повторял он со слезами на глазах.
Он чуть не задушил ребенка в объятиях.
— Пойдем к маме!
Турчанка вцепилась в мальчика обеими руками. Вцепилась, точно орлица в ягненка.
— Селим! — кричала она, вращая глазами. — Селим!
И видно было, что она готова растерзать ребенка, если не получит своего сына.
Минуту спустя из дворца выбежала Эва в развевающейся нижней юбке. Лоб ее был обмотан белым платком, но лицо разрумянилось от радости. Она тащила за собой маленького турецкого мальчика. Малышка Селим был в своем обычном турецком платье и держал в руках большой ломоть белой булки.
Обе матери кинулись с распростертыми объятиями навстречу своим детям.
Одна кричала:
— Селим!
Другая:
— Янчика!
Женщины упали на колени перед детьми, каждая обнимала своего сына, целовала, не могла на него наглядеться.
И, стоя на коленях, они обменялись взглядом и протянули друг другу руки.
Турки и в самом деле бежали.
Варшани, пришедший в крепость сразу вслед за матерью Селима, рассказал, что паши хотели еще раз пойти на приступ, но когда сообщили об этом янычарам, те побросали оружие перед шатрами пашей и закричали в ярости:
— Не станем сражаться дальше! Хоть всех повесьте, а не станем! Аллах за венгров! Против аллаха не пойдем!
Ахмед-паша, плача, рвал свою бороду на глазах всего войска.
— Коварный негодяй! — кричал он Али-паше. — Ты назвал Эгерскую крепость ветхим хлевом, а защитников ее — овцами. Теперь сам ступай, расскажи султану о нашем позоре!
Если бы не вмешательство беев, паши подрались бы перед всей ратью.
Турецких офицеров пало великое множество. Велибея унесли с поля битвы на носилках. Дервиш-бея ночью нашли у стен крепости полумертвого.
В турецком стане царило такое отчаяние и столько было там раненых, что еще не успели паши дать приказ об отступлении, а войско уже начало отступать. Отряды, стоявшие под Фелнеметом, подожгли деревню и пустились ночью в дорогу, провожаемые заревом пожара. Остальные тоже не стали дожидаться утра: побросали шатры, пожитки и устремились в путь.
Невыразимая радость охватила защитников крепости после рассказа Варшани. Люди плясали, бросали оземь шапки. Турецкие знамена выставили как трофеи. Дали залп из пушек. Священник Мартон, подняв крест к небесам, в радости громко запел: «Te Deum laudamus»[95].
Он упал на колени, целовал крест, плакал.
Из земли выкопали колокол. Перекладину, на котором он висел, положили на два столба и зазвонили.
«Бим-бом, бим-бом…» — весело звонил колокол.
А посреди рыночной площади, подняв крест, пел отец Мартон. Вокруг него на коленях стоял народ. Добо тоже преклонил колена.
Даже раненые вылезли из своих закутков и подземных пристанищ, добрели до площади и тоже встали на колени позади остальных.
Но вдруг Лукач Надь громко воскликнул:
— За ними! Пес подери Мохамедово отродье!
Воины глядели на Добо, сверкая глазами. Добо кивнул в знак согласия.
И сколько осталось в крепости коней, на всех вскочили солдаты, вынеслись из ворот и поскакали вслед за турками в Маклар.
А пешие рассыпались по шатрам. Собрали уйму пороха, пуль и оружия. Шатров же было так много, что и недели спустя их все еще разбирали и перетаскивали.
К вечеру верховые вернулись нагруженные добычей.
Из защитников крепости в братской могиле покоились триста человек. На охапках сена и соломы лежали двести тяжело раненных, за жизнь которых нельзя было поручиться.
Были ранены и все старшие офицеры. Добо и Борнемисса — в руку и ногу. Золтаи лежал пластом. У Мекчеи была целая коллекция ран и рубцов. Волосы, усы, брови, борода были у него опалены, так же как у Борнемиссы, у Добо и у большинства воинов. Голова Фюгеди была обмотана повязками — виднелись только глаза и уши. Недоставало у него и трех зубов — в схватке какой-то турок выбил их булавой. Но Фюгеди весело перенес утрату, ибо вместе со здоровыми вышибли и больной зуб.
Ранены были все обитатели крепости — женщины и мужчины без исключения. Впрочем, нашелся один, не получивший ранений, — цыган Шаркези.
Последнее донесение Шукана звучало так:
— Господин капитан, честь имею доложить, что все большие пушечные ядра, попавшие в крепость, мы собрали и пересчитали.
— Сколько же их оказалось?
— Не считая нескольких сотен, застрявших в стенах, — двенадцать тысяч без пяти.
Заключение
О том, что случилось после осады, можно прочесть в исторических трудах. Сам я тоже обратился к ним и коротко записал следующее.
Когда Добо, еще до начала осады, обратился за помощью к собранию дворян в Сиксо, то ему — вернее, Мекчеи, который представлял там Добо, — ответили так:
— Если вас мало, почему же капитаны не сложили с себя полномочия? А уж коли взялся за гуж, не говори, что не дюж.
Помня об этом, оба капитана после осады отказались от своих должностей.
Весть о победе быстро облетела Запад. Европа рукоплескала и ликовала. В Риме папа отслужил мессу. Король получал отовсюду письма с восторженными похвалами по его адресу. Жители Вены ходили подивиться на захваченные и пересланные в Вену турецкие знамена (бархатный стяг Али-паши и до сих пор еще, верно, находится среди военных трофеев Габсбургов).
Король отрядил в Эгер старшего капитана Матяша Сфорцию, чтобы тот уговорил Добо и Мекчеи остаться комендантами крепости. Но они остались непреклонны.
— Мы выполнили свой долг, — ответил Добо. — Было бы куда лучше, если б и другие его выполнили! Передайте наше почтение его величеству.
После этого король назначил на место Добо комендантом Эгерской крепости Гергея Борнемиссу.
Когда Добо, еще до начала осады, обратился за помощью к собранию дворян в Сиксо, то ему — вернее, Мекчеи, который представлял там Добо, — ответили так:
— Если вас мало, почему же капитаны не сложили с себя полномочия? А уж коли взялся за гуж, не говори, что не дюж.
Помня об этом, оба капитана после осады отказались от своих должностей.
Весть о победе быстро облетела Запад. Европа рукоплескала и ликовала. В Риме папа отслужил мессу. Король получал отовсюду письма с восторженными похвалами по его адресу. Жители Вены ходили подивиться на захваченные и пересланные в Вену турецкие знамена (бархатный стяг Али-паши и до сих пор еще, верно, находится среди военных трофеев Габсбургов).
Король отрядил в Эгер старшего капитана Матяша Сфорцию, чтобы тот уговорил Добо и Мекчеи остаться комендантами крепости. Но они остались непреклонны.
— Мы выполнили свой долг, — ответил Добо. — Было бы куда лучше, если б и другие его выполнили! Передайте наше почтение его величеству.
После этого король назначил на место Добо комендантом Эгерской крепости Гергея Борнемиссу.