Страница:
В ночи раздался первый дикий вопль и выстрел турка. Гергей ответил выстрелом. Тут затрещали все пистолеты, и сто всадников с криком «Руби, бей окаянных!», точно адский вихрь, налетели на спящий турецкий лагерь.
Турецкий стан ожил, наполнился треском и громом. Крики турок и венгров слились в единый бушующий ураган. Спавшие внезапно проснулись, вскочили с земли, забегали, заметались и, обезумев от ужаса, давя друг друга, ринулись в проходы между шатрами.
— Вперед! Вперед! — кричал Гергей.
— Аллах! Аллах акбар! — вопили турки.
— А, черт! — крикнул кто-то пронзительно.
— Бей собаку! — ревел где-то между шатрами Гашпар Пете.
Турки вопят, кричат венгры. Падают черные фигуры, подпрыгивают, кружатся. Свистят сабли, стучат топорики, топают, фыркают кони, с треском валятся шатры, воют собаки. Земля дрожит под ногами несущихся коней.
Гергей налетает на кучку прижавшихся друг к другу басурман, рубит их, крошит, бьет по чему попало. Сабля его не дает пощады, и падают турки, валятся перед ним, как колосья пшеницы в июне, когда по ниве скачет борзая.
— Аллах! Аллах!
— Получай, пес басурман!
Все турецкие лошади пасутся в табуне. Пытаясь спастись, турки ятаганами режут путы и вскакивают на коней.
— Ребята, за мной! — кричит Гергей.
И венгры обрушиваются на всадников. Рубят, колют и людей и коней. Звенят клинки, трещат копья.
— Аллах! Аллах!
— На тебе, пес поганый! — слышны крики и удары.
Турки в ужасе прыгают на коней. На иных — даже по два. Кто может, спасается верхом. А кому не удается вскочить на коня, удирает во тьме пешком.
Но Гергей не преследует их. Он останавливается и трубит сбор.
Венгры выскакивают к нему из-за шатров.
— Турки бегут! — кричит Гергей. — Бери, ребята, все, что можно, только не выпускайте из рук уздечки коней. Вытаскивайте головни из костров и кидайте их в шатры!
Венгры снова рассыпаются. Гергей стряхивает кровь с сабли и, чтобы очистить ее, трижды протыкает клинком полотнище шатра.
— Фу-ты! Вот мерзкая работа! — говорит, задыхаясь, Золтаи, который таким же способом вытирает свою саблю.
А турок уже и след простыл.
Гергей подзывает к себе Фюгеди.
— Пойдем, осмотрим все шатры подряд.
При тусклом свете луны не отличишь шатер старшего офицера. Шатры все разные — один круглый, другой четырехугольный. Те, что понаряднее других, заранее приготовлены для кого-нибудь из начальства, но пока что в них спали рядовые.
Гергей срывает с одного шатра флаг с конским хвостом и, увидев Криштофа, кричит:
— Ну что, мальчик, порубал?
— Двоих! — отвечает оруженосец, запыхавшись.
— Только двоих?
— Остальные убежали.
Солдаты раздобыли несколько повозок и телег. Набросали в них то, что не удалось погрузить на коней: ковры, золоченые бунчуки, блиставшие драгоценными камнями кутасы (шейное украшение коня), сбрую, сундуки с одеждой, шлемы, ружья, посуду — словом, все, что попадалось под руку. Разобрали даже несколько шатров и тоже кинули их на телеги.
Когда вернулись в крепость, уже светало.
Добо с нетерпением поджидал их на башне. Если вылазка кончится неудачно, народ в крепости падет духом. Но больше всего он беспокоился потому, что Гергей взял с собой троих старших офицеров. Однако, увидев несущегося впереди оруженосца и показавшихся вскоре на дороге нагруженных коней, повозки, телеги и самого Гергея, который уже издали размахивал бунчуком, Добо просиял от радости.
Витязи влетели в ворота. Народ приветствовал их восторженными криками.
Людей в отряде не только не убыло, а даже прибавилось: долговязый парень привел турка с кляпом во рту. Короткая синяя поддевка, желтые штаны, постолы — вот и вся одежда пленника. Тюрбан сбит с наголо выбритой головы, седые лохматые усы нависли над губами. Турок в негодовании вращал налившимися кровью глазами. Парень приволок пленника прямо к Добо и только там вытащил у него изо рта затычку, на которую ушел обрывок чалмы.
— Честь имею доложить, господин капитан: мы привели языка!
— Осел! — заревел разъяренный турецкий тигр прямо в глаза храбрецу.
Добо был не из смешливых, но тут он так весело захохотал, что у него даже слезы выступили на глазах.
— Варшани, — сказал он пленнику, — хорошо же ты изображаешь турка! — И, обернувшись к солдату, приказал: — Да развяжи его! Ведь это наш лазутчик.
— Я пытался объяснить дураку, что я венгр, — горестно оправдывался Варшани, — но только скажу слово — он сразу меня по башке, а потом даже рот заткнул. — И Варшани поднял руку, собираясь отплатить за оплеуху.
Солдат смущенно отошел в сторону.
Добо подозвал Гергея и Мекчеи, крикнул и лазутчика:
— Пойдем!
Они поднялись в построенный над внутренними воротами двухэтажный дом с башенкой и завернули в комнату приворотника.
Добо сел в плетеное кресло и знаком приказал Варшани рассказывать.
— Так вот, господин капитан, — начал лазутчик, потирая онемевшую руку. — Идет вся рать. Впереди — Ахмет-паша. На ночь остановились в Абоне. Передовые части во главе с Мэндэ-беем дошли до Маклара… Черт бы его побрал! — прибавил он изменившимся голосом.
«Черт бы его побрал!» относилось к солдату, который приволок Варшани в-крепость. Веревка оставила глубокие следы на руках, голова болела от ударов.
— Стало быть, и бей был с вами? — встрепенулся Гергей. — Вот кого надо было-поймать!
— С ним не справишься, — возразил лазутчик. — Он толст, как монастырский кабан. В нем, наверно, фунтов триста весу, если не больше.
— Как ты его назвал?
— Мэндэ. Его и пуля не берет. Беем он стал недавно, после Темешварского сражения. Впрочем, солдаты по-прежнему называют его Хайваном.
Гергей, улыбнувшись, затряс головой.
— Это он, он самый, — обратился Гергей к обоим капитанам, — тот; о котором я намедни вечером рассказывал. Ну, здесь-то его пуля возьмет!
— Говори дальше, — сказал Добо лазутчику.
— Потом подойдет бейлер-бей Махмед Соколович. Это знаменитый пушкарь. Он и пушки сам установит, и первый выстрелит. Говорят, у него такой глаз, что сквозь стены видит. Да только я этому не верю.
— Сколько у них орудий?
— Старых стенобитных — штук шестнадцать. Других больших пушек — восемьдесят пять. Маленьких пушек — сто пятьдесят. Мортир — уйма. Ядра они везут на ста сорока телегах. Видел я и двести верблюдов, груженных порохом. На мажаре, запряженной четырьмя волами, везут одни только мраморные ядра величиной с самый большой арбуз.
— А как у них с припасами?
— Рису маловато. Теперь уж рис только офицерам выдают. А муку, овец, коров они грабежом добывают у жителей.
— Болезней в лагере нет?
— Нет. Только Касон-бей заболел в Хатване — огурцов объелся.
— Кто ж идет еще?
— Арслан-бей.
— Сын бывшего будайского паши?
— Да.
— А еще?
— Мустафа-бей, Камбер-бей, правитель Нандорфехервара, сендрейский бей, Дервиш-бей, Вели-бей…
— Дьявол возьми этого Вели-бея! — проворчал Мекчеи. — Теперь-то он у меня запоет!
— И даже попляшет, — добавил Гергей.
— А Дервиш-бей, — расспрашивал дальше Добо, — это еще что за птица?
Варшани покачал головой.
— Очень странный. С виду такой же, как и все, а когда идет в сражение, снимает бейскую одежду и надевает власяницу. Потому и прозвали его Дервиш-беем.
И Варшани в смущении захлопал глазами. По вопросу Добо он понял, что какой-то другой лазутчик опередил его.
— Что это за человек? — продолжал допытываться Добо. — Какое войско он возглавляет?
— Я видел его среди конных. Он одноглазый. Прежде был агой янычар, и настоящее его имя Юмурджак.
Гергей схватился за саблю.
— Юмурджак! — повторил он. — А вы не помните, господин капитан? Ведь я от этого Юмурджака удрал в детстве.
Добо замотал головой.
— Я уж со столькими турками имел дело, что не диво, если кого и забуду. — И вдруг воскликнул, ударив себя по лбу: — Вспомнил! Это ведь младший брат Арслан-бея. Жестокая собака! — И он снова обернулся к лазутчику: — Кем ты был в лагере?
— Последнее время слугой Мэндэ-бея. Черт бы побрал того осла, который схватил меня! Если б не он, ведь я мог бы доносить обо всех их замыслах.
— А как ты попал к бею?
— Подружился с его слугой и всегда терся возле его шатра. Под Хатваном бей рассердился на своего слугу и прогнал его. А так как меня он видел уже не раз, то взял к себе. Я ведь и чернила варить научился.
— Что?
— Чернила. Он, господин капитан, пьет чернила, как вино. И утром, и в обед, и вечером — все чернила хлещет.
— Да это, наверно, не чернила.
— Чернила, господин капитан. Настоящие, хорошие черные чернила. Варят их из каких-то бобов, и такие они горькие, что я раз попробовал их — потом на другой день все еще плевался. Бобы эти по-турецки зовут каве[70].
Офицеры переглянулись. Ни один из них еще не слышал про кофе.
— Это хорошо, что ты попал к нему, — задумчиво произнес Добо. — А что говорят в войсках про Эгер? Крепость считают сильной или думают с налета ее взять?
Лазутчик пожал плечами.
— После падения Солнока, господин капитан, они воображают, что им принадлежит весь мир. Говорят, будто Али-паша написал Ахмеду, что Эгер — это ветхий хлев.
— Стало быть, турецкие войска еще не соединились?
— Нет еще.
Добо взглянул на Мекчеи.
Тот с улыбкой сказал:
— Ничего, они еще увидят, какие кроткие овечки поджидают их в нашем ветхом хлеву!
Лазутчик продолжал:
— В лагере много всякого сброда. Войска сопровождают разные греческие и армянские купцы, канатные плясуны, барышники и цыгане. Есть там и несколько сотен невольниц. Большей частью женщины из Темешвара. Их поделили между офицерами…
— Негодяи! — с возмущением воскликнул Мекчеи.
Лазутчик говорил дальше:
— Из невольников мужского пола я видел только мальчишек да еще возниц, везущих ядра. Арслан-бей десять раз на дню повторяет, что как только эгерчане увидят турецкую несметную рать, то сразу же сбегут, как и солнокцы.
— Какие у турок главные силы?
— Множество янычар. И еще больше — конных мюсселлемов. Идут и подкопщики — называют их лагумджи. Еще идут хумбараджи — они копьями и пращами забрасывают в крепость гранаты из обожженной глины.
Добо встал.
— Теперь ступай, отдохни. Покажись нашим людям, особенно башенной страже, чтобы они узнали тебя, если еще не знают. А ночью возвращайся в турецкий лагерь. Захочешь о чем-нибудь донести нам, подойди к стене со стороны города и заиграй на дудке. Стражи у ворот уже знают твою дудку.
Турецкий стан ожил, наполнился треском и громом. Крики турок и венгров слились в единый бушующий ураган. Спавшие внезапно проснулись, вскочили с земли, забегали, заметались и, обезумев от ужаса, давя друг друга, ринулись в проходы между шатрами.
— Вперед! Вперед! — кричал Гергей.
— Аллах! Аллах акбар! — вопили турки.
— А, черт! — крикнул кто-то пронзительно.
— Бей собаку! — ревел где-то между шатрами Гашпар Пете.
Турки вопят, кричат венгры. Падают черные фигуры, подпрыгивают, кружатся. Свистят сабли, стучат топорики, топают, фыркают кони, с треском валятся шатры, воют собаки. Земля дрожит под ногами несущихся коней.
Гергей налетает на кучку прижавшихся друг к другу басурман, рубит их, крошит, бьет по чему попало. Сабля его не дает пощады, и падают турки, валятся перед ним, как колосья пшеницы в июне, когда по ниве скачет борзая.
— Аллах! Аллах!
— Получай, пес басурман!
Все турецкие лошади пасутся в табуне. Пытаясь спастись, турки ятаганами режут путы и вскакивают на коней.
— Ребята, за мной! — кричит Гергей.
И венгры обрушиваются на всадников. Рубят, колют и людей и коней. Звенят клинки, трещат копья.
— Аллах! Аллах!
— На тебе, пес поганый! — слышны крики и удары.
Турки в ужасе прыгают на коней. На иных — даже по два. Кто может, спасается верхом. А кому не удается вскочить на коня, удирает во тьме пешком.
Но Гергей не преследует их. Он останавливается и трубит сбор.
Венгры выскакивают к нему из-за шатров.
— Турки бегут! — кричит Гергей. — Бери, ребята, все, что можно, только не выпускайте из рук уздечки коней. Вытаскивайте головни из костров и кидайте их в шатры!
Венгры снова рассыпаются. Гергей стряхивает кровь с сабли и, чтобы очистить ее, трижды протыкает клинком полотнище шатра.
— Фу-ты! Вот мерзкая работа! — говорит, задыхаясь, Золтаи, который таким же способом вытирает свою саблю.
А турок уже и след простыл.
Гергей подзывает к себе Фюгеди.
— Пойдем, осмотрим все шатры подряд.
При тусклом свете луны не отличишь шатер старшего офицера. Шатры все разные — один круглый, другой четырехугольный. Те, что понаряднее других, заранее приготовлены для кого-нибудь из начальства, но пока что в них спали рядовые.
Гергей срывает с одного шатра флаг с конским хвостом и, увидев Криштофа, кричит:
— Ну что, мальчик, порубал?
— Двоих! — отвечает оруженосец, запыхавшись.
— Только двоих?
— Остальные убежали.
Солдаты раздобыли несколько повозок и телег. Набросали в них то, что не удалось погрузить на коней: ковры, золоченые бунчуки, блиставшие драгоценными камнями кутасы (шейное украшение коня), сбрую, сундуки с одеждой, шлемы, ружья, посуду — словом, все, что попадалось под руку. Разобрали даже несколько шатров и тоже кинули их на телеги.
Когда вернулись в крепость, уже светало.
Добо с нетерпением поджидал их на башне. Если вылазка кончится неудачно, народ в крепости падет духом. Но больше всего он беспокоился потому, что Гергей взял с собой троих старших офицеров. Однако, увидев несущегося впереди оруженосца и показавшихся вскоре на дороге нагруженных коней, повозки, телеги и самого Гергея, который уже издали размахивал бунчуком, Добо просиял от радости.
Витязи влетели в ворота. Народ приветствовал их восторженными криками.
Людей в отряде не только не убыло, а даже прибавилось: долговязый парень привел турка с кляпом во рту. Короткая синяя поддевка, желтые штаны, постолы — вот и вся одежда пленника. Тюрбан сбит с наголо выбритой головы, седые лохматые усы нависли над губами. Турок в негодовании вращал налившимися кровью глазами. Парень приволок пленника прямо к Добо и только там вытащил у него изо рта затычку, на которую ушел обрывок чалмы.
— Честь имею доложить, господин капитан: мы привели языка!
— Осел! — заревел разъяренный турецкий тигр прямо в глаза храбрецу.
Добо был не из смешливых, но тут он так весело захохотал, что у него даже слезы выступили на глазах.
— Варшани, — сказал он пленнику, — хорошо же ты изображаешь турка! — И, обернувшись к солдату, приказал: — Да развяжи его! Ведь это наш лазутчик.
— Я пытался объяснить дураку, что я венгр, — горестно оправдывался Варшани, — но только скажу слово — он сразу меня по башке, а потом даже рот заткнул. — И Варшани поднял руку, собираясь отплатить за оплеуху.
Солдат смущенно отошел в сторону.
Добо подозвал Гергея и Мекчеи, крикнул и лазутчика:
— Пойдем!
Они поднялись в построенный над внутренними воротами двухэтажный дом с башенкой и завернули в комнату приворотника.
Добо сел в плетеное кресло и знаком приказал Варшани рассказывать.
— Так вот, господин капитан, — начал лазутчик, потирая онемевшую руку. — Идет вся рать. Впереди — Ахмет-паша. На ночь остановились в Абоне. Передовые части во главе с Мэндэ-беем дошли до Маклара… Черт бы его побрал! — прибавил он изменившимся голосом.
«Черт бы его побрал!» относилось к солдату, который приволок Варшани в-крепость. Веревка оставила глубокие следы на руках, голова болела от ударов.
— Стало быть, и бей был с вами? — встрепенулся Гергей. — Вот кого надо было-поймать!
— С ним не справишься, — возразил лазутчик. — Он толст, как монастырский кабан. В нем, наверно, фунтов триста весу, если не больше.
— Как ты его назвал?
— Мэндэ. Его и пуля не берет. Беем он стал недавно, после Темешварского сражения. Впрочем, солдаты по-прежнему называют его Хайваном.
Гергей, улыбнувшись, затряс головой.
— Это он, он самый, — обратился Гергей к обоим капитанам, — тот; о котором я намедни вечером рассказывал. Ну, здесь-то его пуля возьмет!
— Говори дальше, — сказал Добо лазутчику.
— Потом подойдет бейлер-бей Махмед Соколович. Это знаменитый пушкарь. Он и пушки сам установит, и первый выстрелит. Говорят, у него такой глаз, что сквозь стены видит. Да только я этому не верю.
— Сколько у них орудий?
— Старых стенобитных — штук шестнадцать. Других больших пушек — восемьдесят пять. Маленьких пушек — сто пятьдесят. Мортир — уйма. Ядра они везут на ста сорока телегах. Видел я и двести верблюдов, груженных порохом. На мажаре, запряженной четырьмя волами, везут одни только мраморные ядра величиной с самый большой арбуз.
— А как у них с припасами?
— Рису маловато. Теперь уж рис только офицерам выдают. А муку, овец, коров они грабежом добывают у жителей.
— Болезней в лагере нет?
— Нет. Только Касон-бей заболел в Хатване — огурцов объелся.
— Кто ж идет еще?
— Арслан-бей.
— Сын бывшего будайского паши?
— Да.
— А еще?
— Мустафа-бей, Камбер-бей, правитель Нандорфехервара, сендрейский бей, Дервиш-бей, Вели-бей…
— Дьявол возьми этого Вели-бея! — проворчал Мекчеи. — Теперь-то он у меня запоет!
— И даже попляшет, — добавил Гергей.
— А Дервиш-бей, — расспрашивал дальше Добо, — это еще что за птица?
Варшани покачал головой.
— Очень странный. С виду такой же, как и все, а когда идет в сражение, снимает бейскую одежду и надевает власяницу. Потому и прозвали его Дервиш-беем.
И Варшани в смущении захлопал глазами. По вопросу Добо он понял, что какой-то другой лазутчик опередил его.
— Что это за человек? — продолжал допытываться Добо. — Какое войско он возглавляет?
— Я видел его среди конных. Он одноглазый. Прежде был агой янычар, и настоящее его имя Юмурджак.
Гергей схватился за саблю.
— Юмурджак! — повторил он. — А вы не помните, господин капитан? Ведь я от этого Юмурджака удрал в детстве.
Добо замотал головой.
— Я уж со столькими турками имел дело, что не диво, если кого и забуду. — И вдруг воскликнул, ударив себя по лбу: — Вспомнил! Это ведь младший брат Арслан-бея. Жестокая собака! — И он снова обернулся к лазутчику: — Кем ты был в лагере?
— Последнее время слугой Мэндэ-бея. Черт бы побрал того осла, который схватил меня! Если б не он, ведь я мог бы доносить обо всех их замыслах.
— А как ты попал к бею?
— Подружился с его слугой и всегда терся возле его шатра. Под Хатваном бей рассердился на своего слугу и прогнал его. А так как меня он видел уже не раз, то взял к себе. Я ведь и чернила варить научился.
— Что?
— Чернила. Он, господин капитан, пьет чернила, как вино. И утром, и в обед, и вечером — все чернила хлещет.
— Да это, наверно, не чернила.
— Чернила, господин капитан. Настоящие, хорошие черные чернила. Варят их из каких-то бобов, и такие они горькие, что я раз попробовал их — потом на другой день все еще плевался. Бобы эти по-турецки зовут каве[70].
Офицеры переглянулись. Ни один из них еще не слышал про кофе.
— Это хорошо, что ты попал к нему, — задумчиво произнес Добо. — А что говорят в войсках про Эгер? Крепость считают сильной или думают с налета ее взять?
Лазутчик пожал плечами.
— После падения Солнока, господин капитан, они воображают, что им принадлежит весь мир. Говорят, будто Али-паша написал Ахмеду, что Эгер — это ветхий хлев.
— Стало быть, турецкие войска еще не соединились?
— Нет еще.
Добо взглянул на Мекчеи.
Тот с улыбкой сказал:
— Ничего, они еще увидят, какие кроткие овечки поджидают их в нашем ветхом хлеву!
Лазутчик продолжал:
— В лагере много всякого сброда. Войска сопровождают разные греческие и армянские купцы, канатные плясуны, барышники и цыгане. Есть там и несколько сотен невольниц. Большей частью женщины из Темешвара. Их поделили между офицерами…
— Негодяи! — с возмущением воскликнул Мекчеи.
Лазутчик говорил дальше:
— Из невольников мужского пола я видел только мальчишек да еще возниц, везущих ядра. Арслан-бей десять раз на дню повторяет, что как только эгерчане увидят турецкую несметную рать, то сразу же сбегут, как и солнокцы.
— Какие у турок главные силы?
— Множество янычар. И еще больше — конных мюсселлемов. Идут и подкопщики — называют их лагумджи. Еще идут хумбараджи — они копьями и пращами забрасывают в крепость гранаты из обожженной глины.
Добо встал.
— Теперь ступай, отдохни. Покажись нашим людям, особенно башенной страже, чтобы они узнали тебя, если еще не знают. А ночью возвращайся в турецкий лагерь. Захочешь о чем-нибудь донести нам, подойди к стене со стороны города и заиграй на дудке. Стражи у ворот уже знают твою дудку.
7
На рынке тут же началась продажа с торгов военной добычи: продавали восемь низкорослых турецких лошадок и всякое добро, привезенное на пяти груженых возах.
Вытащили из постели дьяка — раздатчика хлеба, поставили перед ним стол, дали ему барабанщика. Глашатаем назначили Бодогфальви.
— Начнем с коней, — сказал Пете.
— Продается прекрасный арабский конь! — провозгласил Бодогфальви.
— Продавай сразу обоих, — заметил Мекчеи, зная, что среди добычи было два одинаковых гнедых коня.
Добо поручил Мекчеи купить для оруженосцев двух коней. Мекчеи ждал, не надбавит ли кто цену. Но никто не прибавлял, все берегли деньги на оружие и одежду. За четыре форинта Мекчеи достались все восемь лошадей; он увел их в конюшню.
Затем следовали телеги. Из них охапками вынимали превосходное оружие. За динар или за два можно было купить саблю, украшенную драгоценными камнями, и ружье с прикладом из слоновой кости. Женщины наперебой торговали одежду. Фюгеди купил двадцатифунтовую булаву, Иов Пакши приобрел бархатный чепрак, Золтаи — серебряный шлем. Деньги так и сыпались дьяку Михаю, и он усердно записывал, кто что купил и сколько заплатил.
Когда с первой телегой почти покончили, Бодогфальви весело крикнул:
— А теперь следует сокровищница знаменитого царя Дария!
С помощью силача-солдата он поставил на задок телеги красивый сундук, обитый телячьей кожей.
Сундук был заперт, но ни замка, ни запора не было видно. Пришлось взломать его топором.
Из-за любопытства люди чуть не передавили друг друга. Ведь если в сундуке и нет сокровищ царя Дария, то уж наверняка в нем лежат ценные вещи.
Придвинулись ближе и оба корчмаря — Лаци Надь и Дюри Дебрей. Оба были в фартуках с высокими нагрудниками.
— Вот бы купить два серебряных кубка! — сказал Дебрей. — Если витязи завернут ко мне в корчму, пусть пили бы с удовольствием.
И он взглянул на молодого смуглого солдата. Парень тотчас запустил руку к себе в карман.
С телеги сбросили ворох женской одежды и несколько горшков с цветами — очевидно, некоторые турецкие офицеры везли с собой и жен.
— Мне хотелось бы только пару чувяк, — сказала пожилая женщина. — Говорят, турки шьют чувяки на славу.
Сундук открыли, и, к немалому изумлению зевак, из него поднялся мальчуган лет шести-семи — перепуганный малыш с белым личиком и глазами серны. Волосы маленького турка были коротко острижены. Он был в одной рубашонке, на шее висела на шнурке золотая монетка.
Бодогфальви выругался:
— Тьфу, чтоб им ни дна ни покрышки! Провались они пропадом, все твои родичи, и деды, и прадеды, лягушки гололобые! — И он скорчил смешную рожу, желая выразить свое отвращение.
Все засмеялись.
— Пристукни этого головастика! — гаркнул солдат с другой телеги.
— Все семя их надо истребить! — с горечью поддержал его третий.
— Да вылезай ты, кошка тебя забодай! — заорал Бодогфальви.
Схватив мальчика за плечо, он вытащил его из сундука и кинул на траву так, что ребенок перекувырнулся и завизжал.
Все смотрели на него с гадливостью, как на жабу.
— Ох, какой урод! — сказала одна женщина.
— И вовсе не урод! — ответила другая.
А ребенок стоял. Губы его скривились, испуганные глазенки были полны слез. Он вытирал их ручками, с ужасом глядя то на одну, то на другую женщину, но громко плакать не смел и только всхлипывал.
— Да пристукните же его! — крикнул шатерник, замахнувшись кулаком.
Испугавшись крика, ребенок приник к какой-то женщине и спрятал голову в складках ее юбки. Случайно это оказалась та самая сухая старуха с орлиным носом, которая назвала его уродом. Она работала в пекарне. Рукава ее и сейчас были засучены, а синий головной платок завязан концами на затылке.
— Вот еще! — сказала она, положив руку на голову ребенка. — А может, он не турок! Правда, сынок, ты ведь не турок?
Мальчик поднял личико, но не ответил.
— А кто же он? — усомнился Бодогфальви. — Вон в сундуке и одежда его. Красная шапка и красный доломан. Да где ж это виданы такие штаны? Внизу тесемка вдета — и затягивай, как кисет.
Он бросил одежду мальчика.
— Аннем![71] — заговорил ребенок. — Нереде?[72]
— Видишь, он венгр! — воскликнула женщина, торжествуя. — Он сказал: «Аням дериде!»[73]
И она обернулась к мальчику.
— Да какой же он венгр, тетушка Ваш! — улыбнулся Пете. — Он говорит не «дериде», а «нереде». Спрашивает, где его мать.
— Йок бурда анын![74]
Ребенок снова расплакался:
— Медед, медед![75]
Тетушка Ваш опустилась на колени и молча начала одевать мальчика. Надела на него красные шаровары, красную шапку, красные башмачки и фиолетовый бархатный доломан. Доломан-то, правда, был уже в заплатках, да и красные башмачки повыцвели. Она вытерла фартуком лицо мальчика.
— Надо его отдать туркам, — сказала она.
Пете и сам не знал, что делать.
— Эх! — заорал Бодогфальви, выхватив саблю. — Что ж, разве эти собаки не убивают наших детей? Они даже младенцев не щадят!
Тетушка Ваш оттащила мальчика и, защищая его от сабли, прикрыла руками.
— Руби! — крикнул шатерник.
— Не тронь!
И мгновенно три женщины обступили ребенка.
Пока солдат вкладывал саблю в ножны, ребенок исчез между фартуками и юбками. Попробуй возьми его, теперь даже с ищейкой не найдешь!
После ночного боя Гергей поскакал к Мелегвизу. Выкупался и тотчас вернулся.
Перед дворцом он встретил плотного парня в синей поддевке.
Парень нес на плече железный шест, которым забивали заряд в пушку. На конце шеста чернела закопченная пакля. Парень поклонился Гергею. И когда обратил к нему лицо, Гергей, остолбенев, остановился.
Белокурый парень в синей безрукавке… детский маленький нос… смелые глаза…
Бывают лица, которые остаются у нас в памяти, как сохраняются на стене картины. Гергею крепко запомнилось и это лицо, и эта фигура. Он видел их ребенком, когда попал в неволю и сидел на возу на коленях у крестьянской девушки. Парень был тогда в оковах и ругал турок.
Гергей крикнул:
— Гашпар!
— Слушаю, господин лейтенант! — изумленно отозвался парень. — Но откуда вы изволите знать меня? — И он снял шапку.
Гергей смотрел на него глазами, полными удивления.
«Ерунда какая-то! — размышлял он. — Не может быть! Двадцать лет назад я видел его».
— Как зовут твоего отца?
— Так же, как и меня: Гашпар Кочиш.
— А мать зовут Маргит, верно?
— Да.
— Они в Баране поженились?
— В Баране.
— Были у турок в рабстве?
— Их только гнали в Турцию.
— Но они освободились?
— Да.
— Их освободил Добо?
— Да, Добо и один мальчик.
Лицо Гергея запылало.
— А матушка твоя здесь?
— Сюда перебралась, потому что отец мой здесь. Мы, господин лейтенант, вместе с ним при одной пушке.
— А где твоя матушка?
— Да вон она идет.
От ворот шла круглолицая полная женщина.
В руках у нее — два кувшина с молоком, за спиной — бадья, в подоткнутом фартуке — морковь.
Гергей торопливо подошел к ней.
— Милая моя тетушка Маргит! Дайте-ка я вас расцелую!
И прежде чем женщина успела опомниться; он расцеловал ее в обе щеки.
Тетушка Маргит глядела на него, обомлев.
— Душенька моя, — сказал Гергей, — я тот самый мальчик, которого вы везли на коленях по печской дороге.
— Да неужели? — изумилась женщина. — Неужели это вы, ваша милость господин витязь?
Голос у нее был густой и низкий, точно звук трубы.
— Я, душа моя! — ответил радостно Гергей. — Сколько раз вспоминал я ваше доброе девичье лицо! Вспоминал, как вы по-матерински ласкали и баюкали нас там, на возу.
Глаза тетушки Маргит увлажнились от радости.
— Держи кувшин, — сказала она сыну, — а то, ей-богу, выроню из рук. А та крошечная девочка, жива ли она?
— Жива! Она моя жена. Сейчас она дома, в Шопроне. У меня и сын есть. Зовут его Янчи. Я напишу домой, что видел тетушку Маргит. Напишу им непременно.
Эх, витязь Гергей, где сейчас твой сынок? Где твоя красавица жена?
Вытащили из постели дьяка — раздатчика хлеба, поставили перед ним стол, дали ему барабанщика. Глашатаем назначили Бодогфальви.
— Начнем с коней, — сказал Пете.
— Продается прекрасный арабский конь! — провозгласил Бодогфальви.
— Продавай сразу обоих, — заметил Мекчеи, зная, что среди добычи было два одинаковых гнедых коня.
Добо поручил Мекчеи купить для оруженосцев двух коней. Мекчеи ждал, не надбавит ли кто цену. Но никто не прибавлял, все берегли деньги на оружие и одежду. За четыре форинта Мекчеи достались все восемь лошадей; он увел их в конюшню.
Затем следовали телеги. Из них охапками вынимали превосходное оружие. За динар или за два можно было купить саблю, украшенную драгоценными камнями, и ружье с прикладом из слоновой кости. Женщины наперебой торговали одежду. Фюгеди купил двадцатифунтовую булаву, Иов Пакши приобрел бархатный чепрак, Золтаи — серебряный шлем. Деньги так и сыпались дьяку Михаю, и он усердно записывал, кто что купил и сколько заплатил.
Когда с первой телегой почти покончили, Бодогфальви весело крикнул:
— А теперь следует сокровищница знаменитого царя Дария!
С помощью силача-солдата он поставил на задок телеги красивый сундук, обитый телячьей кожей.
Сундук был заперт, но ни замка, ни запора не было видно. Пришлось взломать его топором.
Из-за любопытства люди чуть не передавили друг друга. Ведь если в сундуке и нет сокровищ царя Дария, то уж наверняка в нем лежат ценные вещи.
Придвинулись ближе и оба корчмаря — Лаци Надь и Дюри Дебрей. Оба были в фартуках с высокими нагрудниками.
— Вот бы купить два серебряных кубка! — сказал Дебрей. — Если витязи завернут ко мне в корчму, пусть пили бы с удовольствием.
И он взглянул на молодого смуглого солдата. Парень тотчас запустил руку к себе в карман.
С телеги сбросили ворох женской одежды и несколько горшков с цветами — очевидно, некоторые турецкие офицеры везли с собой и жен.
— Мне хотелось бы только пару чувяк, — сказала пожилая женщина. — Говорят, турки шьют чувяки на славу.
Сундук открыли, и, к немалому изумлению зевак, из него поднялся мальчуган лет шести-семи — перепуганный малыш с белым личиком и глазами серны. Волосы маленького турка были коротко острижены. Он был в одной рубашонке, на шее висела на шнурке золотая монетка.
Бодогфальви выругался:
— Тьфу, чтоб им ни дна ни покрышки! Провались они пропадом, все твои родичи, и деды, и прадеды, лягушки гололобые! — И он скорчил смешную рожу, желая выразить свое отвращение.
Все засмеялись.
— Пристукни этого головастика! — гаркнул солдат с другой телеги.
— Все семя их надо истребить! — с горечью поддержал его третий.
— Да вылезай ты, кошка тебя забодай! — заорал Бодогфальви.
Схватив мальчика за плечо, он вытащил его из сундука и кинул на траву так, что ребенок перекувырнулся и завизжал.
Все смотрели на него с гадливостью, как на жабу.
— Ох, какой урод! — сказала одна женщина.
— И вовсе не урод! — ответила другая.
А ребенок стоял. Губы его скривились, испуганные глазенки были полны слез. Он вытирал их ручками, с ужасом глядя то на одну, то на другую женщину, но громко плакать не смел и только всхлипывал.
— Да пристукните же его! — крикнул шатерник, замахнувшись кулаком.
Испугавшись крика, ребенок приник к какой-то женщине и спрятал голову в складках ее юбки. Случайно это оказалась та самая сухая старуха с орлиным носом, которая назвала его уродом. Она работала в пекарне. Рукава ее и сейчас были засучены, а синий головной платок завязан концами на затылке.
— Вот еще! — сказала она, положив руку на голову ребенка. — А может, он не турок! Правда, сынок, ты ведь не турок?
Мальчик поднял личико, но не ответил.
— А кто же он? — усомнился Бодогфальви. — Вон в сундуке и одежда его. Красная шапка и красный доломан. Да где ж это виданы такие штаны? Внизу тесемка вдета — и затягивай, как кисет.
Он бросил одежду мальчика.
— Аннем![71] — заговорил ребенок. — Нереде?[72]
— Видишь, он венгр! — воскликнула женщина, торжествуя. — Он сказал: «Аням дериде!»[73]
И она обернулась к мальчику.
— Да какой же он венгр, тетушка Ваш! — улыбнулся Пете. — Он говорит не «дериде», а «нереде». Спрашивает, где его мать.
— Йок бурда анын![74]
Ребенок снова расплакался:
— Медед, медед![75]
Тетушка Ваш опустилась на колени и молча начала одевать мальчика. Надела на него красные шаровары, красную шапку, красные башмачки и фиолетовый бархатный доломан. Доломан-то, правда, был уже в заплатках, да и красные башмачки повыцвели. Она вытерла фартуком лицо мальчика.
— Надо его отдать туркам, — сказала она.
Пете и сам не знал, что делать.
— Эх! — заорал Бодогфальви, выхватив саблю. — Что ж, разве эти собаки не убивают наших детей? Они даже младенцев не щадят!
Тетушка Ваш оттащила мальчика и, защищая его от сабли, прикрыла руками.
— Руби! — крикнул шатерник.
— Не тронь!
И мгновенно три женщины обступили ребенка.
Пока солдат вкладывал саблю в ножны, ребенок исчез между фартуками и юбками. Попробуй возьми его, теперь даже с ищейкой не найдешь!
После ночного боя Гергей поскакал к Мелегвизу. Выкупался и тотчас вернулся.
Перед дворцом он встретил плотного парня в синей поддевке.
Парень нес на плече железный шест, которым забивали заряд в пушку. На конце шеста чернела закопченная пакля. Парень поклонился Гергею. И когда обратил к нему лицо, Гергей, остолбенев, остановился.
Белокурый парень в синей безрукавке… детский маленький нос… смелые глаза…
Бывают лица, которые остаются у нас в памяти, как сохраняются на стене картины. Гергею крепко запомнилось и это лицо, и эта фигура. Он видел их ребенком, когда попал в неволю и сидел на возу на коленях у крестьянской девушки. Парень был тогда в оковах и ругал турок.
Гергей крикнул:
— Гашпар!
— Слушаю, господин лейтенант! — изумленно отозвался парень. — Но откуда вы изволите знать меня? — И он снял шапку.
Гергей смотрел на него глазами, полными удивления.
«Ерунда какая-то! — размышлял он. — Не может быть! Двадцать лет назад я видел его».
— Как зовут твоего отца?
— Так же, как и меня: Гашпар Кочиш.
— А мать зовут Маргит, верно?
— Да.
— Они в Баране поженились?
— В Баране.
— Были у турок в рабстве?
— Их только гнали в Турцию.
— Но они освободились?
— Да.
— Их освободил Добо?
— Да, Добо и один мальчик.
Лицо Гергея запылало.
— А матушка твоя здесь?
— Сюда перебралась, потому что отец мой здесь. Мы, господин лейтенант, вместе с ним при одной пушке.
— А где твоя матушка?
— Да вон она идет.
От ворот шла круглолицая полная женщина.
В руках у нее — два кувшина с молоком, за спиной — бадья, в подоткнутом фартуке — морковь.
Гергей торопливо подошел к ней.
— Милая моя тетушка Маргит! Дайте-ка я вас расцелую!
И прежде чем женщина успела опомниться; он расцеловал ее в обе щеки.
Тетушка Маргит глядела на него, обомлев.
— Душенька моя, — сказал Гергей, — я тот самый мальчик, которого вы везли на коленях по печской дороге.
— Да неужели? — изумилась женщина. — Неужели это вы, ваша милость господин витязь?
Голос у нее был густой и низкий, точно звук трубы.
— Я, душа моя! — ответил радостно Гергей. — Сколько раз вспоминал я ваше доброе девичье лицо! Вспоминал, как вы по-матерински ласкали и баюкали нас там, на возу.
Глаза тетушки Маргит увлажнились от радости.
— Держи кувшин, — сказала она сыну, — а то, ей-богу, выроню из рук. А та крошечная девочка, жива ли она?
— Жива! Она моя жена. Сейчас она дома, в Шопроне. У меня и сын есть. Зовут его Янчи. Я напишу домой, что видел тетушку Маргит. Напишу им непременно.
Эх, витязь Гергей, где сейчас твой сынок? Где твоя красавица жена?
8
На дворе белый день, а Гергей спит на медвежьей шкуре. Проснулся он от невообразимого грохота и треска. Казалось, будто сразу ломятся в тысячу ворот.
Гергей потянулся и встал, распахнул ставни. Весь город в огне. Огромный великолепный собор, архиепископский дворец, церковь Миклоша, дом каноников под черепичной крышей. Пестрая мельница, обе башни Пестрых ворот и много других строений объяты пламенем и клубами дыма. В крепости адский грохот — и над головой, и повсюду.
Открыв окно, Гергей увидел, что дранки так и летят перед его носом. Он понял, что срывают крышу монастыря и новую прекрасную крышу церкви. Отовсюду летят зеленая черепица, дранки, тес, балки.
Гергей отворил третье окно — та же картина: сдирают крыши с домов. Во дворе и в проходах между домами никого, но стены крепости усыпаны народом.
Он поглядел на солнце. Полдень уже миновал. Гергей кликнул слугу. Тот не отозвался. Взяв кувшин с водой, Гергей быстро умылся, оделся, прицепил саблю и надел шлем с орлиными перьями. Стремглав сбежал по лестнице, захватил щит и, укрываясь от падающих дранок, помчался на башню.
Точно пестрый бурный поток, готовый затопить весь мир, льется из долины турецкая рать. Идет с шумом и гамом, под барабанный бой и звуки труб. Волнами приближаются ратные ряды, мелькают алые, белые и синие цвета одежды.
Славные деревеньки около Мелегвиза — Алмадяр, Тихамер — горят. Пылают все дома.
На макларской дороге конца-краю не видать военному обозу. Волы и буйволы тянут орудия.
У склона горы — джебеджи[76] в сверкающих доспехах; внизу, возле заповедника, — несметная рать конных акынджи в красных шапках. Кто еще пожалует вслед за ними?
— Где господин комендант?
— На вышке церкви.
Гергей смотрит. На плоской кровле вышки стоит Добо в будничной суконной шапке голубовато-серого цвета. Рядом с ним толстошеий Мекчеи, белокурый Золтаи, Пете, священник, Цецеи и старик Шукан.
Гергей спешит на вышку, перескакивает сразу через три ступеньки деревянной лестницы. На одном из поворотов сталкивается с Фюгеди.
— Почему горит город? — спрашивает он, с трудом переводя дух.
— Господин капитан велел его поджечь.
— А здесь что за разрушения?
— Крыши сшибаем, чтобы турку нечего было поджигать и чтобы они не служили ему прикрытием.
— Куда ты идешь?
— Я наблюдаю за тем, как носят воду в водохранилище. А ты ступай наверх. Добо уже спрашивал тебя.
С башни турецкая рать была видна еще лучше.
Войско пестрело до самого Абоня, точно движущийся лес.
— А, Гергей! — приветствовал Борнемиссу на вышке Мекчеи. — Я вот тут спрашиваю Криштофа: «Так-то вы ночью истребили турецкую рать?»
— Воскресли, собаки! — ответил шуткой и Гергей. — Вон и тот идет, чью башку привез Бакочаи.
Добо покачал головой.
— Пропал Лукач Надь, — сказал он Цецеи. — Эх, жалость-то какая! Двадцать четыре верховых с ним было, лучшие мои конники.
Гергей поздоровался с Добо, поднеся руку к шапке.
— А не поздороваться ли нам с турками метким выстрелом? — спросил он.
Добо замотал головой.
— Нет. — И, заметив вопросительный взгляд Гергея, кивнул в сторону турок: — Первым здоровается тот, кто приходит.
Перед бревенчатой городской стеной турецкая рать разделилась, и одна колонна повернула к заповеднику — так в разлив обтекает река встретившуюся на пути скалу.
Гергей потянулся и встал, распахнул ставни. Весь город в огне. Огромный великолепный собор, архиепископский дворец, церковь Миклоша, дом каноников под черепичной крышей. Пестрая мельница, обе башни Пестрых ворот и много других строений объяты пламенем и клубами дыма. В крепости адский грохот — и над головой, и повсюду.
Открыв окно, Гергей увидел, что дранки так и летят перед его носом. Он понял, что срывают крышу монастыря и новую прекрасную крышу церкви. Отовсюду летят зеленая черепица, дранки, тес, балки.
Гергей отворил третье окно — та же картина: сдирают крыши с домов. Во дворе и в проходах между домами никого, но стены крепости усыпаны народом.
Он поглядел на солнце. Полдень уже миновал. Гергей кликнул слугу. Тот не отозвался. Взяв кувшин с водой, Гергей быстро умылся, оделся, прицепил саблю и надел шлем с орлиными перьями. Стремглав сбежал по лестнице, захватил щит и, укрываясь от падающих дранок, помчался на башню.
Точно пестрый бурный поток, готовый затопить весь мир, льется из долины турецкая рать. Идет с шумом и гамом, под барабанный бой и звуки труб. Волнами приближаются ратные ряды, мелькают алые, белые и синие цвета одежды.
Славные деревеньки около Мелегвиза — Алмадяр, Тихамер — горят. Пылают все дома.
На макларской дороге конца-краю не видать военному обозу. Волы и буйволы тянут орудия.
У склона горы — джебеджи[76] в сверкающих доспехах; внизу, возле заповедника, — несметная рать конных акынджи в красных шапках. Кто еще пожалует вслед за ними?
— Где господин комендант?
— На вышке церкви.
Гергей смотрит. На плоской кровле вышки стоит Добо в будничной суконной шапке голубовато-серого цвета. Рядом с ним толстошеий Мекчеи, белокурый Золтаи, Пете, священник, Цецеи и старик Шукан.
Гергей спешит на вышку, перескакивает сразу через три ступеньки деревянной лестницы. На одном из поворотов сталкивается с Фюгеди.
— Почему горит город? — спрашивает он, с трудом переводя дух.
— Господин капитан велел его поджечь.
— А здесь что за разрушения?
— Крыши сшибаем, чтобы турку нечего было поджигать и чтобы они не служили ему прикрытием.
— Куда ты идешь?
— Я наблюдаю за тем, как носят воду в водохранилище. А ты ступай наверх. Добо уже спрашивал тебя.
С башни турецкая рать была видна еще лучше.
Войско пестрело до самого Абоня, точно движущийся лес.
— А, Гергей! — приветствовал Борнемиссу на вышке Мекчеи. — Я вот тут спрашиваю Криштофа: «Так-то вы ночью истребили турецкую рать?»
— Воскресли, собаки! — ответил шуткой и Гергей. — Вон и тот идет, чью башку привез Бакочаи.
Добо покачал головой.
— Пропал Лукач Надь, — сказал он Цецеи. — Эх, жалость-то какая! Двадцать четыре верховых с ним было, лучшие мои конники.
Гергей поздоровался с Добо, поднеся руку к шапке.
— А не поздороваться ли нам с турками метким выстрелом? — спросил он.
Добо замотал головой.
— Нет. — И, заметив вопросительный взгляд Гергея, кивнул в сторону турок: — Первым здоровается тот, кто приходит.
Перед бревенчатой городской стеной турецкая рать разделилась, и одна колонна повернула к заповеднику — так в разлив обтекает река встретившуюся на пути скалу.
9
В ту ночь из крепости исчезло несколько человек. Все они были родом из Верхней Венгрии. Вместо них пришли другие. Из Фелнемета явились тридцать крестьян. Они принесли с собой выпрямленные косы. Один захватил даже цеп. Молотило было усажено острыми гвоздями. Крестьян вел плечистый детина в кожаном фартуке с молотом на плече.
Остановившись перед Добо, он опустил молот на землю и снял с головы шапку.
Добо протянул ему руку.
— Мы из Фелнемета. Вот пришли к вам. Меня зовут Гергей, я кузнец. Коли надо железо молотом бить — бью, а потребуется — и турок буду бить.
Пришли в тот день и алмадярцы, и тихамерцы, и абоньцы. По большей части крестьяне с женами. Жены несли узлы. Мужчины тащили мешки. Иные приехали на возах, привели лошадей.
В крепость въехала также мажара, запряженная волами. На мажаре был колокол, да такой большой, что с обеих сторон терся краями о колеса.
Перед мажарой плелся пожилой господин, а рядом с ним — два барича в синих суконных доломанах и красных сапогах. Одному из них, с подкрученными усами, было лет двадцать, другому — не больше шестнадцати, почти еще мальчик.
Все трое круглолицые, смуглые, похожие друг на друга. И шеи у них одинаково короткие. Но заботы избороздили лоб старика морщинами. На поясе висела широкая сабля в черных бархатных ножнах, а у юношей — узкие сабли в красных бархатных ножнах. Все трое раскраснелись от жары.
Старик был весь в черном.
Траурная его одежда уже издали бросилась в глаза Добо, но сейчас он был занят фелнеметцами и обратил внимание на незнакомца, только когда тот подошел вплотную.
Это был эгерский староста.
— Ба, дядя Андраш! — воскликнул Добо, протянув ему руку.
— Я самый, — ответил эгерский староста. — Везу большой колокол. Остальные велел закопать.
— А эти двое молодцов?
— Мои сыновья.
Добо и им протянул руку, потом, обернувшись к погонщику волов, сказал:
— Колокол надо поставить у Церковной башни. — И, подозвав кивком оруженосца, он добавил: — Криштоф, скажи господину Мекчеи, пусть он распорядится, чтобы колокол закопали, да поглубже: как бы его ядра не тронули.
Взгляд его задержался на черных сапогах старосты.
— По ком носите траур, батенька? — спросил Добо.
Староста ответил, потупившись:
— По своему городу.
И когда он поднял голову, в глазах у него стояли слезы.
Потом явился человек в суконной одежде пепельно-серого цвета и две женщины. Каждая вела с собой ребенка.
Добо приветливо взглянул на пришедшего и даже окликнул его:
— Вы, наверно, мельник?
— Так точно. Макларский мельник, — ответил пришелец, и от приветливых слов капитана глаза его блеснули радостью. — Меня зовут Янош Води. К вашим услугам, господин капитан. Я ночевал здесь на Пестрой мельнице.
— А эти женщины?
— Одна — моя жена, другая — дочка. А ребятишки — мои сыновья. Не хотели расстаться со мной. Я и подумал: уж как-нибудь, в тесноте, да не в обиде.
— Место найдется, об этом что и говорить, да вот только женщин очень много набралось.
Остановившись перед Добо, он опустил молот на землю и снял с головы шапку.
Добо протянул ему руку.
— Мы из Фелнемета. Вот пришли к вам. Меня зовут Гергей, я кузнец. Коли надо железо молотом бить — бью, а потребуется — и турок буду бить.
Пришли в тот день и алмадярцы, и тихамерцы, и абоньцы. По большей части крестьяне с женами. Жены несли узлы. Мужчины тащили мешки. Иные приехали на возах, привели лошадей.
В крепость въехала также мажара, запряженная волами. На мажаре был колокол, да такой большой, что с обеих сторон терся краями о колеса.
Перед мажарой плелся пожилой господин, а рядом с ним — два барича в синих суконных доломанах и красных сапогах. Одному из них, с подкрученными усами, было лет двадцать, другому — не больше шестнадцати, почти еще мальчик.
Все трое круглолицые, смуглые, похожие друг на друга. И шеи у них одинаково короткие. Но заботы избороздили лоб старика морщинами. На поясе висела широкая сабля в черных бархатных ножнах, а у юношей — узкие сабли в красных бархатных ножнах. Все трое раскраснелись от жары.
Старик был весь в черном.
Траурная его одежда уже издали бросилась в глаза Добо, но сейчас он был занят фелнеметцами и обратил внимание на незнакомца, только когда тот подошел вплотную.
Это был эгерский староста.
— Ба, дядя Андраш! — воскликнул Добо, протянув ему руку.
— Я самый, — ответил эгерский староста. — Везу большой колокол. Остальные велел закопать.
— А эти двое молодцов?
— Мои сыновья.
Добо и им протянул руку, потом, обернувшись к погонщику волов, сказал:
— Колокол надо поставить у Церковной башни. — И, подозвав кивком оруженосца, он добавил: — Криштоф, скажи господину Мекчеи, пусть он распорядится, чтобы колокол закопали, да поглубже: как бы его ядра не тронули.
Взгляд его задержался на черных сапогах старосты.
— По ком носите траур, батенька? — спросил Добо.
Староста ответил, потупившись:
— По своему городу.
И когда он поднял голову, в глазах у него стояли слезы.
Потом явился человек в суконной одежде пепельно-серого цвета и две женщины. Каждая вела с собой ребенка.
Добо приветливо взглянул на пришедшего и даже окликнул его:
— Вы, наверно, мельник?
— Так точно. Макларский мельник, — ответил пришелец, и от приветливых слов капитана глаза его блеснули радостью. — Меня зовут Янош Води. К вашим услугам, господин капитан. Я ночевал здесь на Пестрой мельнице.
— А эти женщины?
— Одна — моя жена, другая — дочка. А ребятишки — мои сыновья. Не хотели расстаться со мной. Я и подумал: уж как-нибудь, в тесноте, да не в обиде.
— Место найдется, об этом что и говорить, да вот только женщин очень много набралось.