Гардони Геза. Звезды Эгера

   Приходилось работать и по ночам, чтобы в случае внезапного приступа не началась суматоха из-за того, что мало гранат.
   Добо подозвал к себе Гергея. Все трое поднялись во дворец.
   Там Добо выдвинул ящик письменного стола и, обернувшись к Гергею, сказал:
   — Напиши письмо Салкаи и расскажи, что ни от короля, ни от архиепископа подмога не прибыла. Пусть он поторопит комитаты и города.
   Пока Гергей писал письмо, Добо в соседней комнате приводил к присяге Варшани. Дав торжественную клятву, Варшани сказал:
   — Сударь, я знаю, кому служу. Если крепость уцелеет, я думаю, мне не придется больше нацеплять этот шутовской наряд.
   — Правильно говоришь, — ответил Добо. — Тебя ждет награда. Но и безо всякого вознаграждения ты обязан служить родине.
   На столе стоял кувшин с вином. Добо поставил его перед лазутчиком.
   — Пей, Имре!
   Варшани томила жажда. Он одним духом осушил кувшин, вытер усы, и видно было по глазам, что ему хочется сказать какие-то слова благодарности. Но Добо опередил его:
   — К туркам ты теперь не вернешься. Нынче же ночью отправляйся с этим письмом в Сарвашке. Подождешь там возвращения Миклоша Ваша от короля и архиепископа. Если удастся, приведешь сюда и Миклоша. А не удастся, вернешься один. Скажи, в турецком стане есть пароль?
   — Какой там, сударь! Если на ком турецкая одежда да он знает по-ихнему несколько слов, то может спокойно расхаживать по лагерю, как свой. А все-таки зачем закатили мне нынче такую оплеуху!
   В соседней комнате звякнули шпоры Гергея. Добо встал, чтобы послушать письмо.

13

   А на другой день, шестнадцатого сентября, солнце поднялось из-за гор под рев и грохот орудий.
   Земля дрожала. Пушечный дым темными клубами взвивался к облакам и в первый же час застлал солнце и голубой свод неба.
   Башни и стены гудели и трещали. Во внутренний двор крепости сыпались пули вперемешку со снарядами. Падали огненные стрелы и огненные шары. Повсюду шлепались и вертелись пушечные ядра. Ни люди, ни животные не чувствовали себя больше в безопасности.
   Но народ в крепости приготовился ко всем испытаниям. Добо еще ночью трубами разбудил солдат.
   Часть их поднимала тын в тех местах, откуда можно было ожидать на следующий день обстрела. Выше всего подняли тын против дома протоиерея Хецеи. Другому отряду Добо приказал принести коровьи шкуры, собранные еще до осады, и шкуры недавно убитых волов. Их сложили в чаны с водой.
   Третий отряд таскал к наружным укреплениям, к Казематной башне и воротам бревна, бочки, мешки с землей, чтобы в случае пролома все было под руками.
   Сколько было в крепости пустых ведер и кадок — все их наполнили водой. Из подвалов и помещений, находившихся в первом этаже, вынесли все лишнее и поставили туда койки. Репа, тыква, капуста, соль — словом, все, чему не страшны были ядра, очутилось наверху. Их места заняли работающие и отдыхающие люди.
   Коней и коров поставили в глубине больших подземных помещений.
   Северные и восточные стены домов завалили землей. На рыночной площади всюду, куда уже падали ядра, вырыли рвы и насыпали перед ними земляные брустверы — пусть ядра ударяются в них.
   В крепости не оставалось ничего, что могло бы загореться, кроме крыши хлева, стога сена, стоявшего около хлева, небольшого скирда пшеницы и омета соломы, предназначенной на подстилку скоту.
   Добо приказал сорвать крышу с хлева — благо он служил хлевом только в мирное время, — а стог сена велел покрыть смоченными коровьими шкурами. Шкур хватило и на то, чтобы прикрыть и солому.
   Добо приказал разложить мокрые шкуры повсюду, где мог возникнуть пожар: на чердаках домов и на осадных помостах. Возле помостов сложили запас намоченных шкур, чтобы они были под рукой, если придется тушить огонь.
   Все население крепости было занято этой работой, когда грянули пушки. Первое пятидесятифунтовое ядро попало в поварню и расколотило уйму посуды.
   Женщины как раз разжигали очаг, доставали муку и сало, готовясь заняться стряпней для солдат.
   Падение огромного ядра переполошило стряпух. Давя друг друга, они бросились вон из кухни; кто не мог пробиться к двери, выскакивали в окно.
   А ядро вертелось, крутилось среди разбитой посуды, деревянных мисок и расколотых горшков.
   Мекчеи, увидев из конюшни, что шлепнулось ядро, побежал в поварню.
   — Что такое? — крикнул он женщинам, раскинув руки, чтобы задержать их.
   — Ядро шлепнулось!
   — Поворачивайте, поворачивайте обратно! За мной!
   И он поспешно вошел в поварню. Схватил за ушки деревянный ушат с водой и вылил ее на ядро.
   — Ну, — сказал он, отшвырнув ногой ядро в угол, — можете стряпать! Ядро прилетело слева, так что работайте на левой половине кухни. Заберите всю посуду с правой стороны и не ходите туда. А здесь, в левой половине, не опасно.
   — Ох, господин капитан, — заныла старуха с морщинистым лбом, — ночью у меня курица петухом кричала! Конец нам пришел!
   — Да это был петух! — отмахнулся Мекчеи.
   — Ах, нет, курочка была, господин капитан.
   — А если курочка, то сварите ее мне на обед. Вот и перестанет кукарекать.
   Женщины еще несколько минут истово крестились, потом, когда второе ядро залетело через крышу, сами залили его водой и, подкатив к первому, сказали:
   — Фу, какая вонь!
   Затем взялись за прерванную работу.
   Все же от этого града ядер в крепости поднялась суматоха. Прежде пушки грохотали только в одном месте, и если ядра залетали иногда в крепость, народ знал, что надо опасаться тех стен, которые солнце освещает только утром или вовсе не освещает. Но когда отовсюду затрещали, загромыхали, завыли и защелкали ядра величиной то с арбуз, то с грецкий орех, люди растерялись, не зная, где от них укрыться.
   Вот тогда-то и пошли в ход ржавые шлемы и доспехи. До сих пор только цыган носил шлем и нагрудник, хотя и ходил босой. Но теперь, когда повсюду забухало и затрещало, а цирюльникам в первый же час пришлось зашивать и обрабатывать квасцами раны у десяти человек, все кинулись к грудам снаряжения и старались надеть на себя как можно более прочные доспехи.
   Оба капитана и шесть старших лейтенантов обошли все уголки крепости.
   — Не бойтесь! — гремел голос Добо.
   И, точно эхо, вторили ему повсюду голоса лейтенантов:
   — Не бойтесь! Ядра падают всегда на одно и то же место. Не ходите там, куда уже упало ядро!
   Но сами они ходили повсюду.
   И правда, не прошло часа, как ядра указали, какие здания и стены наиболее опасны. Ядра сшибали штукатурку, и где кладка была из песчаника, в ней застряло столько мелких ядер, что вся стена почернела от них.
   А иные стены оставались белыми, нетронутыми. Если в них и попадало ядро, то лишь рикошетом от противоположной стены.
   Каждая такая стена служила надежной защитой — около нее работали мастеровые и отдыхали солдаты.
   Однако в крепости было немного таких стен.

 

 
   В часы этого грохочущего, убийственного ливня Добо появлялся то на одной, то на другой башне.
   На голове его был сверкающий стальной шлем, на груди — панцирь, на ногах — поножи, на руках — поручи и железные перчатки.
   В одном месте он устанавливал туры для защиты пушек, в другом — сами пушки.
   — Стрелять только наверняка! — кричал Добо. — Люди, берегите порох!
   Это было единственное, чего народ не понимал.
   — А чего жалеть-то его? — ворчали крестьяне. — Порох для того и делают, чтобы стрелять!
   В крепости не было ни одного человека, у которого не чесались бы руки, — каждому хотелось выстрелить. Ведь дело ясное: турок под носом, и надо перестрелять этих подлых негодяев или по крайней мере хоть отпугнуть от крепости!
   Но Иштвана Добо не смели ослушаться. Чем отчаяннее становился штурм, тем больше капитан забирал все в свои руки.
   Турки заняли и Кирайсеке. Вокруг крепости повсюду виднелись бунчуки, шатры и снующие между ними разношерстные отряды.
   Гремела турецкая военная музыка, и звуки дудок, труб и медных чинч вторили незатихавшему пушечному грому.
   Где пушки не ломали стены, туда хумбараджи забрасывали гранаты, а лучники-янычары — огненные стрелы.
   Ядра сыпались градом, огненные стрелы — дождем. Взрывающиеся гранаты и стрелы приводили народ в еще большее смятение, чем ядра.
   Но опытные лейтенанты и тут пришли на помощь.
   Когда в крепость упали первые гранаты и, шипя, запрыгали, извергая красное пламя, рассыпая искры, сам Добо схватил мокрую шкуру и бросился с нею на гранату.
   Ошеломленный народ увидел, что капитан остался невредим, а граната побрыкалась немного, да и затухла под мокрой шкурой.
   Следующие гранаты обезвреживали сами солдаты. Корпуса этих гранат были сделаны из глины и стекла.
   — Ничего, мы покажем турку гранаты почище! — воскликнул Гергей.
   И он велел притащить свои гранаты, с которыми возился уже неделю.
   Добо, опустив руку на плечо Гергея, сказал:
   — Погоди немного!

 

 
   С утра до ночи бухали пушки, смертоносный дождь не прекращался.
   Пятидесятифунтовые ядра зарбзенов пробивали в стенах бреши величиной с ворота. Тяжелые маленькие ядра пищалей и гаубиц изуродовали прекрасную резьбу на фасаде церкви и проломили заднюю стену комендантского дворца. С севера дворцы были защищены длинной прямой стеной. Вот по этой стене и били пуще всего.
   — Тащите туда землю, — распорядился Добо. — Снаружи и изнутри завалите землей задние комнаты дворцов.
   Но Мекчеи уже подвозил туда кружным путем землю на подводах и в тележках. Из тур и бочек, набитых землей, устанавливали защитные заграждения на опасных проходах и поворотах.
   — Давай сюда большую бочку! — крикнул лейтенант Балаж Надь.
   И точно кто-то отдернул его — он скатился с земляной насыпи. Балажа Надя сшибло пушечным ядром.
   Лейтенанты приказали и в других частях крепости копать землю, набивать ею бочки, туры и выставить их в защиту от ядер. Больше всего тур пришлось поставить у большой башни Старых ворот.
   Когда на рассвете караульные разместились за тыном возле Шандоровской башни, на них градом посыпались ядра из турецких пищалей.
   — Ложись! — крикнул Гергей.
   И сто пятьдесят солдат кинулись ничком наземь.
   Гергей прижался к стене.
   Ядра свистели над их головами и ударялись о крепостную стену.
   Тын был весь изрешечен.
   Наступила минута затишья. Турки перезаряжали пушки.
   — Встать! — крикнул Гергей.
   Пятеро остались на земле.
   — Отнесите их к церкви, — приказал Гергей. — Раненые есть?
   Из рядов молча вышли пятнадцать человек. Все они были ранены.
   — Ступайте к цирюльникам. — Гергей сжал кулак и выругался. — Ребята, — сказал он, — не можем же мы с утра до ночи лежать на брюхе! Тащите сюда лопаты, выкопаем рвы.
   Человек десять побежали за лопатами, и вскоре все принялись копать. Не прошло и часа, как солдаты вырыли ров, в котором они могли стоять, скрытые по пояс.
   Гергей переждал, пока турки снова расстреляют свои заряды, потом выскочил из канавы и поспешил во внутренний двор крепости. Он хотел доложить Добо о том, что начал копать рвы.
   Возле монастыря Гергей увидел маленького турчонка, игравшего под водостоком. Мальчик ложкой выковыривал из стены дымящееся пушечное ядро. Видимо, он удрал из кухни и занялся игрой в таком месте, куда непременно падали ядра.
   — Убирайся! — прикрикнул на него Гергей.
   Испуганный малыш повернулся и, побледнев, прижался к стене, уставившись на Гергея глазами, полными страха, потом зашарил ручками по стене, точно хотел ухватиться за материнскую юбку.
   Хлопались ядра, сбивая штукатурку. Черное чугунное ядро величиной с кулак ударилось в стену, как раз над плечиком ребенка, оставив грязный круглый след.
   Гергей подбежал, схватил мальчика на руки и понес во дворец.

 

 
   В тот вечер солнце спускалось к Бакте, прячась за пушистые облака. На мгновение бросило оно в самую высь небосвода блестящий сноп лучей, потом скрылось за кроваво-красными облаками, и казалось — оно ушло в более счастливые края, где люди в этот вечер спокойно склоняли голову на подушки под мирное жужжанье осенних жуков.
   А в Эгерской крепости с закатом начиналась самая горячая работа.
   Не успел прогреметь последний выстрел топчу, как каменщики взялись за свои лопатки, а крестьяне начали подносить камни, землю, бревна, воду, песок и заделывать проломы. Повсюду звенели кирки: по приказу Добо сбивали края каменных карнизов башен, так как ядра сшибали выступавшие камни и осколками их ранило даже тех, кто находился в защищенном месте.
   Итак, работа шла и ночью. На стенах у бойниц залегли стрелки, в проломах работали мастера.
   Иногда то с одной, то с другой башни стреляли из мортиры светящимися ядрами. Ядро взлетало ввысь, воспламенялось и на мгновение озаряло широкое пространство перед крепостью.
   Эта предосторожность помогала отвратить козни турок.
   — Работайте, работайте! — то там, то здесь подгоняли офицеры.
   Один каменщик спустился по веревке за крепостную стену, чтобы снаружи прихватить железными скрепками балку, всунутую в пробоину.
   Снизу раздались ружейные выстрелы. Работавших осыпало градом пуль. Затрещало множество ружей, выбрасывая красные вспышки.
   Огни этих выстрелов осветили две сотни янычар, залегших на земле.
   Со стен им ответили залпом.
   Но каменщик упал со стены в пропасть.
   — Работайте только внутри крепости! — послышался приказ Пете.
   Мастеровые продолжали работать, не обращая внимания на непрестанные залпы тюфенкчи^[84].
   В полночь раздался голос приворотника.
   Добо, сидевший на ящике с порохом, поднял голову, насторожился.
   — Пришло послание от короля! — вскочил Пете.
   И правда, не прошло и пяти минут, как перед Добо уже стояли два окровавленных, запыхавшихся человека. Оба они были в турецкой одежде. Обагренные кровью клинки сабель, висевших у обоих на запястье, свидетельствовали о том, что в Эгерскую крепость не так-то легко проникнуть.
   — Ну, — сказал Добо, — что же вы молчите?
   Одним из пришедших оказался Варшани, выбравшийся из крепости прошлой ночью. Второй был Миклош Ваш, который отвозил королю письмо Ахмеда-паши.
   Варшани с трудом перевел дух.
   — Чуть не убили!
   Миклош Ваш сунул забрызганную кровью саблю в ножны и сел на землю, усыпанную каменной пылью. На ногах у него были желтые сапоги. Стащив один сапог, Миклош вынул складной нож, надрезал подметку, извлек из нее письмо и протянул его Добо. И только тогда был он в силах вымолвить слово:
   — Я виделся с архиепископом. Он велел передать вам поклон, господин капитан. Письмо ваше господин архиепископ сам вручил королю. Вот ответ.
   — А третьего убили, — сказал Варшани.
   — Какого еще третьего? — рявкнул Пете.
   — Иштвана Сюрсабо, нашего солдата. Он тоже оказался за крепостными стенами и пошел с нами. Его закололи пикой у самых ворот. — И, глубоко вздохнув, Варшани продолжал: — Мы не думали, что натолкнемся на турок. Только мы подошли, я дунул в дудку — и вдруг возле самых ворот десять турок накинулись на нас, и началась потасовка. Еще слава богу, что было темно да ворота сразу отворили. Иштвана закололи у меня на глазах, и мы сами-то едва проскочили.
   Добо взломал печать, которая и без того совсем искрошилась под подошвой, и, наклонившись к фонарю, начал читать письмо.
   Лицо его становилось все мрачнее и мрачнее, брови сурово сошлись у переносья. Дочитав до конца, он вскинул голову и сунул бумагу в карман.
   Пете хотелось спросить, что пишет король, но Добо, угрюмо посмотрев вокруг, обернулся к Варшани.
   — Ты передал письмо господину Салкаи?
   — Передал, сударь. Он шлет поклон. Все утро беспрерывно строчил и тут же разослал гонцов во все концы.
   — Еще что скажете?
   — Мне больше нечего сказать, — ответил Миклош Ваш. — Господин архиепископ принял меня очень милостиво, и у его величества все тоже встретили любезно. Но у меня рана на голове, надо бы пойти к цирюльнику.
   — Пете, сын мой, — проговорил Добо, — не забудь сказать завтра Шукану, чтобы он занес имена наших двух гонцов в список людей, для которых после осады мы попросим у короля награды.
   — Сударь, — сказал Варшани, скребя в затылке, — мне еще кое-что надо сообщить.
   Добо устремил на него взгляд.
   — Лукач Надь, — продолжал Варшани, — просит вашу милость поставить к главным воротам несколько факельщиков. Он хочет вернуться ночью…
   — Вернуться? — Добо сердито топнул ногой. — Уж я приучу его к порядку!
   Мимо них поспешно прошел мастер, неся в бадье известковый раствор.
   Добо отодвинулся в сторону и крикнул наверх каменщикам:
   — Поперек клади бревно, а не вдоль! — и снова обернулся к Варшани. — Этот Лукач, верно, думает… Ну, погоди, пусть он только попадется мне на глаза!..
   И Добо тяжело задышал, как разъяренный бык, готовый поднять на рога раздразнившего его человека.
   Варшани, почесывая подбородок, умоляюще взглянул на Добо.
   — Он очень горюет, ваша милость, что не мог раньше вернуться в крепость. Прямо не знает, куда деваться с тоски.
   Добо ходил взад и вперед под фонарем.
   — Ерунда! И о чем он только думает? Впрочем, что бы он там ни думал и что бы ни просил передать, наказания ему все равно не избегнуть. А вы еще сегодня ночью пойдете обратно. Опять отнесете письмо архиепископу и королю… Миклош, ты дойдешь?
   Миклош прижимал платок к голове. По левой щеке его юного лица струилась кровь, и платок стал красным.
   — Дойду, — ответил он с готовностью. — А голову мне зашьют в Сарвашке.

14

   Стена разрушалась с каждым днем все сильней и сильней. Работой каменщиков было занято очень много людей. Больше выставляли теперь и караульных по ночам. Снова и снова турецкие пушки изрыгали ядра, известка взлетала со стены на десять саженей вверх, а ядра застревали в каменной кладке.
   — Палите, палите! — орал старик Цецеи. — Укрепляйте железом наши стены!
   Но на десятый день турки, проснувшись, увидели незаделанные пробоины: за ночь венгры не успели все заложить.
   В конце второй недели турецкие пушки вдруг смолкли. Люди с изумлением озирались. Что случилось? Ничего.
   — Какой-то крестьянин идет, — сказали у рыночных ворот. — Вот чудеса-то!
   В самом деле, прибрел старик крестьянин в сермяге и попросил впустить его. Сермяга на нем была не хевешская — стало быть, он явился из каких-то других краев. Все же его впустили.
   Добо принял старика на рыночной площади. Он знал, что это турки снова прислали письмо.
   — Вы откуда? — гаркнул Добо.
   — Я, сударь, из Чабрага.
   — А зачем вы из Чабрага в Эгер пожаловали?
   — Да вот… турку привез муки.
   — Сколько?
   — Да шестнадцать возов.
   — А кто вас прислал?
   — Управитель господским имением.
   — Не управитель он, а подлый предатель!
   — Что ж, сударь, пришлось покориться. А то бы и у нас получилось то же, что у соседей.
   — А кто у вас в соседях?
   — Дрегейская крепость, сударь.
   — Вы, что ж, письмо мне привезли?
   — Да… вроде как письмо…
   — От турка?
   — Да, сударь.
   — А совесть не подсказала вам, что грех носить такие письма?
   — Да откуда ж я знаю, что в этом письме написано!
   — Разве турок может написать что-нибудь доброе?
   Крестьянин молчал.
   — Читать умеете?
   — Нет.
   Добо обернулся к женщинам.
   — Принесите-ка жару из печки.
   Принесли в горшке горящие угли и высыпали их на землю.
   Добо кинул на угли письмо.
   — Возьмите этого старого изменника родины и суньте его морду в дым. Нюхай, подлец, турецкое письмо, коли читать не умеешь!
   Потом он велел надеть на старика колодки и поставить его на рынке: пусть все в крепости видят, как обходятся с тем, кто принимает письма от турок.
   Тут же присутствовали лейтенанты, толпился и народ.
   Все смотрели, смеясь, как старик проливает слезы от дыма и отчаяния.
   — Видишь, бибас, каково тебе, — сказал ему цыган. — Зачем заделался турецким почтарем!
   По бумаге, тлевшей на раскаленных углях, пошли то багровые, то черные полосы. На багровых полосах написанные строки выступали черными узорами; когда же бумага обугливалась, буквы на мгновение вились по ней раскаленной алой вязью.
   Гергей тоже стоял возле горящих углей.
   Когда крестьянин вошел в ворота, все орудия смолкли. Турки ждали ответа.
   — Господин капитан, — обратился к Добо Гергей, едва они выбрались из толпы, — я невольно прочел строчку из этого письма.
   Добо недовольно сказал:
   — А зачем читал? Я не читал, а все равно знаю, что в нем было написано.
   — Может, и не стоило бы говорить, — продолжал Гергей, — да строка уж больно басурманская, надо бы передать ее вашей милости.
   Добо молчал, не желая ответить ни «да», ни «нет».
   Гергей продолжал:
   — В строке этой написано было: «Иштван Добо, приготовил ли ты себе гроб?»
   — Гм… Приготовил. Если турки желают узнать, готов ли я к смерти, на это я, так и быть, отвечу.
   Четверть часа спустя на крепостной стене появился черный гроб. Он висел на двух железных цепях, натянутых на железные копья. Витязи воткнули древки копий в трещины стены.
   Турецкие пушки снова загрохотали.

15

   К вечеру Михайлова дня в стенах зияло десятка полтора огромных проломов.
   Больше всего их было в наружных укреплениях. Огромная брешь была пробита в стене юго-восточной угловой башни, сильно повреждена была южная стена. Там совсем разрушили и ворота. Высокую дозорную башню изрешетили ядрами и проломами посередине. Стояла она только чудом. Непонятно было, как она держится, почему не рухнет.
   В крепости уже не справлялись с заделкой пробоин. Можно было сказать заранее, что если даже все займутся этим, половину брешей все равно не заложить.
   — Что ж, будем трудиться, друзья!
   В полночь Добо вызвал офицеров в Церковную башню и приказал выстрелить вверх с восточной стороны светящимися ядрами.
   — Глядите, — сказал он, — эти протянувшиеся сюда насыпи похожи на кротовые кочки, когда крот роется под землей. А вон те рвы все полны турками.
   В ту ночь все турки и правда спустились с гор и подошли к стенам. Когда вспыхивали светящиеся ядра, осажденные видели поблизости множество шатров, желто-красные стяги янычар, осадные лестницы, лежавшие в проходах между шатрами, и янычарские палатки из мешковины, в которых ночевали по десять, по двадцать человек. Первая линия кольца осады туже затянулась вокруг крепости.
   — Дети мои, — сказал Добо, — завтра турок пойдет на приступ. Пусть все ночуют на дворе.
   У пробоин он поставил гаубицы и стрелков. Пушки тоже навел на проломы. Кругом к стенам были прислонены копья, пики, кирки, ядра, крестовицы — словом, все снаряжение крепости.
   Комендант пожал руку каждому офицеру.
   — Дети мои, каждый из вас знает свои обязанности. Поспите сколько удастся. Мы должны отразить приступ!..
   И, не досказав, он повернулся в сторону города. Снизу послышался какой-то странный шум, нараставший громкий топот.
   Все смотрели туда.
   У ворот, выходивших к речке, пронзительно задудел Варшани.
   — Откройте ворота! — крикнул Добо.
   Шум внизу, в городе, все нарастал. Слышался конский топот, трещали ружья, бряцали сабли. На стенах раздались нетерпеливые крики:
   — Откройте ворота, Лукач едет!
   Карауливший у ворот лейтенант Янош Вайда тут же велел зажечь факел и выставить его. И что же? К крепости длинной цепью неслись всадники Лукача Надя, перескакивая через джебеджи, ночевавших на рыночной площади.
   — Опусти факел! — крикнул Вайда. — Опусти под ворота!
   Он сообразил, что всадникам лучше скакать в темноте.
   Мост тут же опустили, органку подняли.
   — Стрелки — встать к бойницам над воротами! Копейщики — к воротам!
   Наши витязи проскочили один за другим. Прыгая и толкаясь, с воем бросились вслед за ними турки.
   — Аллах! Язык сана! Вай сана! Аллах! Аллах!
   Под воротами началась кровавая схватка.
   Какой-то босой пиад кошкой вскарабкался по цепи моста. Он держал в зубах кончар. Караульный с факелом заметил его. Мгновение они смотрели друг на друга в упор, потом караульный швырнул факел горящим концом в голову турка. Тот упал навзничь в темноту.
   Остальные турки, неустанно вопя: «Аллах акбар!» и «Язык сана!», давя друг друга, проталкивались в ворота.
   — Поднимай мост! — крикнул Добо.
   Голос его заглушила ружейная пальба.
   — Нельзя поднять! — крикнул вниз приворот — ник.
   Да и верно: весь мост облеплен был турками.
   Тут подоспел Гергей. Он выхватил из рук караульного факел и помчался с ним к мортире. В следующий миг мортира грянула, изрыгнув пламя, и снопами уложила кишевших на мосту турок.
   Скрипя и громыхая, мост поднимался кверху на блоке величиной с тележное колесо, увлекая за собой и турок.
   Внутри прохода упали колья органки, а снаружи с визгом поднимался мост, и наконец, глухо щелкнув, ворота закрылись.
   С полсотни турецких солдат застряло под сводом ворот. В ярости они метались и бились, но выстрелы и копья быстро покончили с ними.
   Несколько мгновений спустя под темными воротами осталась только груда хрипящих и содрогающихся в агонии тел.

 

 
   Добо стоял уже на рыночной площади.
   При свете факелов двадцать два всадника соскочили с коней и, держа их в поводу, выстроились в ряд перед комендантом. Кони были в белой и алой пене. Всадники без шапок. Все тяжело дышали. У иных лица были в крови. На плече у одного из-под разорванного доломана белела рубаха.