Гардони Геза. Звезды Эгера

   Сдвинув шлем набекрень, Пете продолжал:
   — Приедет сюда и сам король. Он выстроит в ряд эгерских витязей и каждому пожмет руку. Вы это заслужили. Я слышал даже, что впредь король будет набирать себе офицеров только из солдат, отличившихся в Эгере. Каждый рядовой после осады станет лейтенантом — так я слышал. А потом, может быть, и капитаном. Ведь, в конце концов, и королю нужнее всего солдаты, показавшие себя молодцами.
   Пете покосился и увидел цыгана, который козленком отскочил от пули, ударившейся в стену возле него.
   — Цыган, сколько ты турок убил?
   — Да ворон их заклюй, ваша милость сударь-государь! — ответил цыган. — Ни один турок не смеет подойти туда, где я стою.
   В вечерних сумерках к одному из проломов приблизился турок с белым платком в руке.
   В нем сразу признали Миклоша Ваша.
   Его тут же втащили и повели к Добо. По дороге сотни людей засыпали его вопросами:
   — Ну, какие вести?
   — Войска идут! — кричал всем Миклош.
   Добрая весть разнеслась по всей крепости:
   — Идут королевские войска!
   А ведь это Добо приказал Миклошу Вашу всем говорить такие слова, когда он вернется в крепость.
   Вон оно как! Идут войска! Стало быть, правду сказал господин старший лейтенант Пете!
   Миклош Ваш снял тюрбан, размотал его и, вытащив из складок полотна письмо, протянул Добо.
   Добо взглянул на печать — пишет архиепископ. Осторожно надорвал листок возле самой печати и спокойно развернул его.
   Комендант сидел на коне. Вокруг него сгрудился народ. Пока он читал, все пытались угадать по выражению его лица содержание письма!
   Но лицо у коменданта словно каменное. Каким оно было в начале чтения, таким осталось и после того, как он прочел письмо.
   Добо сложил листок, сунул в карман, потом оглянулся, точно удивляясь, почему собралось столько народу.
   Из старших лейтенантов присутствовал при этом один Пете. Добо сказал ему так, чтобы услышали и другие:
   — Господ лейтенантов я соберу вечером. Сообщу им радостное известие.
   Но как только Добо вошел к себе в комнату и затворил за собой дверь, его невозмутимое лицо стало скорбным. Он упал в кресло и горестно, безнадежным взглядом уставился в одну точку.
   В тот день Добо получил и другое письмо. Послание это принес крестьянин. По письму, белевшему в его руке, сразу видно было, что он послан турками.
   Это пришел четвертый посланец Али-паши.
   Осажденные знали, что Добо круто расправляется с турецкими почтарями. Они поставили крестьянина на рыночной площади — дескать, пусть он там встретит Добо.
   По вечерам было холодно, и отдыхавшие солдаты разводили на площади костры. Иные поджаривали свиное сало и запивали его стаканом вина, разбавленного водой.
   — Вам бы лучше сжечь письмо сейчас, пока господин капитан не видит, — посоветовал один добросердечный ратник. — А то, ей-богу, беды не оберетесь!
   — Как же так сжечь? — ответил крестьянин. — Письмо-то не мое.
   — Да ведь вы принесли его от неприятеля.
   — Я принес от того, кто послал.
   — Повесят вас.
   — Меня?
   — Конечно. Господин капитан приказал повесить даже одного нашего лейтенанта. А тот ведь был барин, дворянин — не то, что вы.
   Виселицу с площади еще не убрали. Солдат указал на нее.
   — Видали? До сих пор виселица стоит.
   Крестьянин оторопел, от страха его даже пот прошиб. Он почесал в затылке, запустил руку в суму.
   Как раз в это время прискакал Добо.
   — Что такое? — спросил он. — Что за человек? Зачем пришел?
   Крестьянин спрятал суму под сермягу.
   — Я Иштван Ковач, целую ваши руки, — ответил он смущенно, вертя в руке шапку.
   — А что вам нужно?
   — Мне? Да ничего.
   — Зачем же вы тогда пришли?
   — Да… да просто так, пришел. Дай-ка, думаю, загляну к ним, что-то они поделывают в такой беде.
   — Письмо принесли?
   — Я? Нет, никакого письма я не приносил.
   Добо смотрел на него пронзительным взглядом, и крестьянин, утирая лоб, забормотал:
   — Ей-богу, не приносил!
   — Обыщите его!
   Побледнев, крестьянин позволил себя обыскать. Из его сумы вытащили письмо с большой печатью.
   — В огонь! — рявкнул Добо.
   Солдат швырнул письмо в огонь.
   Крестьянин задрожал.
   — Ума не приложу, как оно попало ко мне! — оправдывался он, почесывая за ухом. — Кто-то подсунул, должно быть…
   — В кандалы! — приказал Добо. — Киньте к остальным этого негодяя!

18

   Так как из пушек палили неустанно, в тот день (двенадцатого октября) опять пошел дождь. Тучи рассеялись только к вечеру, когда промчался над землей колючий осенний ветер.
   Осажденные видели, что турки собираются в шанцах. Добо позволил отдыхать только тремстам солдатам. Остальных поставил к проломам.
   Часам к одиннадцати ночи ветер согнал с неба последнее облако. Полная луна озарила Эгер, и стало светло как днем.
   — Люди, к оружию! — послышалось сразу во всех уголках крепости. — Все к оружию! Солдаты и все, кто есть в крепости!
   Барабаны забили тревогу, затрубили трубы.
   — Ночью начнется приступ. Поднимайся все, кто живы!
   Из руин, залитых лунным светом, вылезали фигуры в шлемах и с пиками в руках.
   Вооружился и священник Балинт. Он побрел к стоявшему на рыночной площади резерву, держа в руке копье такой величины, что оно сошло бы за дышло. К резерву пристроились и оба корчмаря. Вооружились мельники, плотники, мясники, крестьяне, работавшие в крепости. Все ждали приказа.
   Осажденные чувствовали, что наступает последнее испытание.
   За стенами крепости слышалась дробь медных турецких барабанов. Турецкие войска потекли во рвы шанцев, как вода после ливня. Над людским потоком реяли хвостатые флаги. Позади шанцев засверкали на конской сбруе драгоценные камни и серебряные кольца. У многих турок чалмы были накручены на блестящие шлемы.
   Повсюду скакали ясаулы в высоких тюрбанах, расставляя атакующие отряды.
   В полночь вокруг крепости вспыхнули огни пушечных выстрелов и в течение пяти минут с грохотом сыпались ядра. Потом раздались тысячеголосые крики «Биссмиллах!», «Аллах!», и к стенам устремились хвостатые флаги.
   Перед Старыми воротами и на стене крепости в тридцати местах горели костры. Шипя, загорались фитили гранат, «куличи», просмоленные венки и, рассыпая искры, сотнями летели на турок.
   Но турки шли на приступ как бешеные, карабкались наверх, силились взобраться на стены. Быстро зацепляли штурмовые лестницы. По ним, точно белки, прыгали вверх янычары, асабы и спешившиеся конные солдаты.
   Сверху кирками сбивали крючья лестниц, бросали камни.
   — Аллах акбар! Я керим! Я феттах!
   То и дело падали вниз бунчуки, но их подхватывали все новые и новые люди. Вместо разбитых, сброшенных лестниц приставляли к стенам другие. По извивающимся телам упавших людей к лестницам устремлялись новые отряды.
   Осаждающие так густо облепили стену, что ее почти не было видно. Просунув пики сквозь стены, венгры сталкивали с лестниц турок. Но тут же на их месте вырастали другие. И они даже не старались перескочить через опасную ступеньку, просто полагались на счастье: вонзится пика в живот или безболезненно проскользнет под мышкой — теперь уж было все равно.
   Ворот в крепости больше не было. Стоя на лестницах, турки быстрыми ударами топоров разбивали заделанные бревнами проломы в стенах. Иногда падавшие сверху увлекали их с собой, и, рухнув в море огня и крови, они гибли, растоптанные ногами солдат, теснившихся у стен.
   — Аллах акбар! Я керим! Я рахим!
   — Иисус, помоги!
   Сыпались огненные венки, стучали кирки, взрывались гранаты, трещали лестницы, бушевал неистовый кровавый ураган.
   Вот около пятидесяти турок уже взобрались к самому тыну. Тын, треща, выгнулся наружу. Мекчеи выхватил у одного солдата секиру и рассек канат, который удерживал тын. Вместе с уцепившимися за него турецкими латниками тын рухнул вниз, сметая со стен сотни осаждающих.
   — На стены! На стены! — крикнул Мекчеи.
   Держа в руке длинное копье, он взбежал на стену.
   На турок, кишевших внизу, полетели большие квадратные камни и стофунтовые чугунные ядра, те самые, которыми турки обстреливали крепость из зарбзенов.
   Но в ответ снизу летели в осажденных стрелы и камни. По забралу Мекчеи полилась алая кровь.
   — Господин капитан! — послышались предостерегающие голоса.
   — Огонь! Огонь! — закричал Мекчеи.
   И ногой в железном сапоге он столкнул раскаленные угли костра на барахтавшихся внизу турок.
   Увы, и венгры тоже падали со стен. Одни внутрь крепости, а другие наружу. Но сейчас некогда было разбираться, кто убит, кто ранен. Место погибшего занимал на стене новый ратник, сбрасывая вниз камни и ядра. Осадные лестницы вновь и вновь заполнялись турками, и разъяренные защитники крепости кирками и копьями встречали взобравшихся на стену врагов.
   У Земляной башни шла такая же ожесточенная схватка. Обороной там руководил Добо. Когда турецкое войско пробилось сквозь огненный дождь взрывающихся гранат и пылающих смоляных венков, Добо велел тащить наверх бревна. Их втаскивали на стену и сбрасывали, сметая турок.
   Наступило краткое затишье. Воспользовавшись им, Добо вскочил на коня и помчался к Старым воротам — посмотреть, как бьются там. Проезжая мимо Казематной башни, он увидел, что и здесь наступил перерыв в штурме. Тогда он отозвал солдат от Казематной башни и послал к Земляной.
   Защитники Казематной башни и без того уже стремились туда: им не терпелось прийти на помощь соратникам. Взобравшись на тын, вскарабкавшись на пушки, смотрели они, как дерутся на соседней башне. И лишь только раздалась команда Добо, они бегом бросились к Земляной башне.
   Но турки снова приставили лестницы к Казематной башне. Сначала только две, три, потом десять, пятнадцать.
   Стоявший на стене старик Шукан обернулся и увидел вдруг голову запыхавшегося турка в шлеме.
   — Тьфу ты, черт! — громко выругался старик и, размахнувшись, ударил турка древком копья.
   Турок упал с лестницы, увлекая за собой еще десять человек.
   — Сюда, сюда! Эй, люди! — заорал Шукан, сшибая турок с другой лестницы.
   Первым подскочил Янош Прибек и швырнул табуретку пушкаря прямо в нос первому взобравшемуся на стену турку.
   Солдат, стоявший внизу на карауле, побежал за подмогой. Не прошло и двух минут, как подоспел Пете с отрядом отдохнувших солдат. Они осыпали штурмующих огненными «куличами», крестовинами, камнями и гранатами.
   Внимание Добо вновь устремилось к Казематной башне. Он заметил, что древко венгерского флага перебито ядром, и приказал принести флаг из резервных войск. Передал его Иштвану Надю.
   В небе уже вставала заря, в алых ее лучах Иштван Надь побежал наверх с флагом. На нем не было ни панциря, ни шлема, и все же он вскочил на выступ башни и начал искать железную трубку, чтобы водрузить флаг.
   — Не надо! — крикнул Добо. — Могут сорвать его!
   В тот же миг Иштван Надь схватился за грудь, повернулся и мешком упал на стену рядом с пушкой.
   Добо подхватил флаг, слетевший к нему птицей, и передал его Бочкаи.
   — Держи, сын мой!
   При свете разгоравшейся зари штурм начался и у башни Бойки.
   На нее наступали с восемью флагами. В первых пурпурных лучах солнца золотые украшения бунчуков горели, как рубиновые шары.
   У этой башни туркам уже столько раз не везло, что снова пойти на приступ отважились только янычары — самые испытанные и лютые тигры турецких войск. На голове у них шлемы, лицо и шея закрыты проволочными сетками, грудь и руки защищены доспехами, ноги обуты в легкие сафьяновые сапоги.
   Башню Бойки обороняли Гергей и Золтаи. Им пришлось всю ночь бодрствовать в бездействии, прислушиваясь к штурму, бушевавшему у трех других башен.
   Хорошо, что уже рассвело.
   Перед башней выстроились двести асабов с бурдюками, наполненными водой. Ничего, пусть идут, а взберутся наверх — осыплют их огнем!
   В этом месте турки начали не с осадных лестниц. Как только защитники встали на стене, внизу тысячи рук пришли в движение и осыпали их градом камней и стрел.
   Попал камень и в голову Золтаи. Но, по счастью, Золтаи был в шлеме с забралом, и камень сломал подбородник.
   Золтаи выругался.
   — Погодите, собаки! — крикнул он, напрочь отламывая подбородник. — За это я продырявлю сегодня сто ваших голов!
   Не прошло и пятнадцати минут, как раздался его голос:
   — Вот тебе, басурман, за мой шлем!
   А вскоре разнесся новый крик:
   — Получай эгерский гостинец!
   Из турецкого стана поднялся на диво огромный навес, обтянутый коровьими шкурами. Под ним помещалось двести янычар. Несли его пятьдесят асабов.
   Гергей крикнул, чтобы подали огненную бочку, зажег накрученную на железный прут промасленную паклю.
   Огромная крыша черепахой приближалась к стене. Если даже удастся кирками сдернуть с нее шкуру, то, пока подожгут навес, турки успеют взобраться на стену.
   Да еще вопрос, удастся ли поджечь. Водой намочили не только шкуру, но и доски навеса, так и бегут с него струйки. Турки уже набрались ума-разума.
   Солнце выглянуло из-за гор и светило прямо в глаза защитникам Шандоровской башни. Оно тоже помогало туркам.
   Как только штурмовой навес подошел к стене башни, Гергей крикнул:
   — Ложись!
   Солдаты удивились: к чему бы это? Но громкий ружейный залп все объяснил.
   Турки пристроили по краям навеса ружейные стволы, которые, словно органные трубы, уставились на осажденных. Это-то и заметил Гергей.
   — Встать! — скомандовал он после залпа. — Бочку!
   И сам скатил вниз огненную бочку.
   Турки уже не падали на землю перед такой бочкой, а либо отскакивали в стороны, либо перепрыгивали и шли дальше.
   — Две бочки! — крикнул Гергей.
   Третью он поставил сам и сам поднес огонь, чтобы зажечь фитиль. Две огненные бочки снова прорубили дорогу в кишащей толпе турок. Третью поймал какой-то дородный янычар, столкнул в яму и засыпал землей.
   Но только начал он затаптывать землю, как бочка взорвалась, и янычар взлетел на воздух вместе с землей. Еще человек двадцать раскидало во все стороны.
   Шедшие на приступ отряды отпрянули. Но сзади слышались окрики ясаулов: «Илери!», «Саваул!», шипенье воды, которая лилась из бурдюков, гася рассыпавшиеся искры и превращаясь в белые клубы пара.
   — Теперь бросай только камни! — крикнул Гергей.
   Он хотел подождать, пока турки снова густо облепят насыпь и стены.
   Словно рев сотен тысяч тигров, послышались крики «Аллах!», раздались барабанная дробь и завыванье труб. В этом урагане звуков войска снова ринулись вперед.
   К стене приближался целый лес осадных лестниц.
   Один янычар забросил на стену веревку с крюком на конце и, зажав ятаган в зубах, с обезьяньей ловкостью полез вверх по веревке.
   На голову ему упал камень и сшиб шлем. Изуродованная длинным шрамом бритая голова янычара была похожа на дыню.
   Янычар карабкался все выше.
   Гергей схватил пику, готовясь заколоть его.
   Когда турок был уже совсем близко от Гергея, он поднял голову. Лицо его блестело от пота, дышал он тяжело и часто.
   Гергей вздрогнул, будто получил удар в грудь.
   Чье это лицо? Да ведь это его старый наставник, отец Габор! Те же серые запавшие глаза, те же тонкие усы, тот же крутой лоб.
   — Ты родственник отца Габора? — крикнул он турку.
   Тот бессмысленно вытаращил глаза.
   — Убейте его! — закричал Гергей, отвернувшись. — Он и по-венгерски-то уже не понимает.

 

 
   Яростный штурм бушевал, не утихая до самых сумерек. В сумерках турки в изнеможении отступили.
   Вокруг крепостных стен тысячами лежали раненые и мертвые. Отовсюду слышались стоны и крики искалеченных, извивавшихся от боли людей: «Эй ва! Етишир! Медед! Аллах!»
   Но и в крепости было много жертв. Крепостные стены и помосты покраснели от крови. Люди истекали кровью, исходили потом. Все были перепачканы и ободраны. Глаза бойцов налились кровью. Усталые женщины сносили на площадь раненых и мертвых.
   Офицеры пошли помыться. Добо тоже был весь в копоти. Борода и усы его обгорели, и не будь на нем капитанского стального шлема, по лицу его никто бы и не узнал.
   Весь черный от копоти, принимал он донесения у пушки Баба.
   — У меня шестьдесят пять убитых и семьдесят восемь тяжело раненных. Израсходовали пятьсот фунтов пороха, — доложил Мекчеи.
   — Тридцать убитых и сто десять раненых. Пороху ушло восемьсот фунтов, — доложил Гергей Борнемисса. — Нынче ночью мы должны заделать проломы.
   — Триста фунтов пороху, двадцать пять убитых, около пятидесяти раненых, — доложил Фюгеди, прижав руку к щеке.
   — Ты тоже ранен? — спросил Добо.
   — Нет, — ответил Фюгеди. — Зубная боль замучила. Право, будто во рту у меня поворачивают раскаленную пику.
   Среди докладывающих Добо заметил и Варшани.
   Лазутчик был в одежде дервиша. Казалось, что на нем красный фартук — так он был забрызган кровью от груди до ног.
   — Варшани, — сказал Добо, прервав докладывающих, — поди сюда! Ты что, ранен?
   — Нет, — ответил Варшани. — Мне все не удавалось проникнуть в крепость и пришлось таскать трупы у турок.
   — А какие новости?
   — Господин Салкаи вторично разослал письма комитатам и городам.
   — И что же, пока никто не прибыл?
   — Кое-откуда прибыли, — произнес Варшани с расстановкой. — Но ждут, пока все соберутся, и тогда пойдут на турок.
   Добо понял, что Салкаи ниоткуда не получил ответа.
   — А что ты можешь сказать о турках?
   — Четыре дня шатаюсь среди них и знаю, что они в полном отчаянии.
   — Громче говори! — сказал Добо, сверкнув глазами.
   Лазутчик продолжал так громко, чтобы его могли услышать и столпившиеся вокруг офицеры:
   — Турки, господин комендант, в полном отчаянии. Им у нас холодно, припасы кончились. Я своими глазами видел, как вчера один инородец привез пять возов муки и ее тут же расхватали, насыпали в миски и колпаки и не стали даже ждать, пока сделают тесто. Хватали горстями муку из мешка и ели. Да много ли это — пять возов для такой прорвы!
   — Криштоф! — окликнул Добо оруженосца. — Ступай к мясникам, скажи, чтобы зарезали лучших коров и всем солдатам зажарили мяса.
   И он опять обернулся к лазутчику.
   — Вчера янычары уже вслух выражали свое недовольство, — сказал Варшани.
   — Говори громко.
   — Янычары выражали недовольство, — повторил громко Варшани. — Они говорили, что, видно, бог на стороне венгров. И еще сказали, что турки привыкли к разному оружию, но к адскому огню они не привыкли. Таких огненных диковин, которые придумали эгерчане, им еще не доводилось видеть.
   Добо задумался на мгновение.
   — Через час, — сказал он Варшани, — будь перед дворцом. Опять проводишь Миклоша Ваша в Сарвашке.
   Затем он обернулся к Шукану.
   У старика и голова и нос были перевязаны. Видны были только очки да усы. Но даже раненый, Шукан доложил обычным своим спокойным скрипучим голосом:
   — Нынче израсходовали две тысячи фунтов пороху.

19

   Когда восходящее солнце поднялось над дымкой утреннего тумана, оно увидело разрушенную, обагренную кровью и почерневшую от копоти крепость. Местами еще дымились догорающие балки и разбитые бочки из-под масла и серы. Повсюду, куда ни взглянешь, развалины, грязь, всюду трупный смрад, запах крови и пота.
   Защитники крепости то и дело выглядывали в бойницы и проломы. Но видны были только дервиши, которые перетаскивали трупы. Убитых было так много, что дервиши не поспевали их таскать.
   Пушки молчали. В это студеное утро даже солнце вставало, дрожа от холода. И город и долину затянуло туманом, только колокольня церкви вздымалась над белой его пеленой.
   Туман рассеялся лишь часам к восьми. И солнце, будто желая волшебством своим вернуть на землю весну, пролило с ясного синего неба ласковое сияние.
   В крепости тоже убирали мертвецов. Крестьяне и женщины таскали их на носилках, а от Старых ворот везли на телегах. Отец Балинт хоронил покойников. Отец Мартин напутствовал умирающих.
   Лагерь неприятеля пришел в движение: турки потянулись к крепости и с дальних холмов опять начали спускаться целыми отрядами.
   Было ясно: турки стягивают все свои силы и, как только войска соединятся, со всех сторон нападут на разрушенную крепость.
   После долгой, изнурительной схватки витязи спали всю ночь крепким сном. Добо позволил им спать, только велел расположиться на ночлег возле башен. На башнях оставили лишь по одному караульному. Офицеры тоже погрузились в мертвый сон. Борнемисса еще и в восемь часов утра спал под стволом широкогорлой Лягушки, и ни звуки труб, ни топот проходивших мимо солдат не пробудили его ото сна. Он лежал, закутавшись в толстое шерстяное одеяло; видны были только его длинные темные волосы, побелевшие от инея, и почерневшее от копоти лицо.
   Мекчеи набросил ему платок на голову и прикрыл его своим плащом.
   Добо велел зарядить широкоствольные пушки и мортиры железными гвоздями, в некоторые проломы приказал поставить нагруженные телеги, другие пробоины велел заложить бочками, бревнами, коровьими шкурами и всякой всячиной. В иных местах каменщики стесали карнизы стен, чтобы за них нельзя было зацепить крюки осадных лестниц. На верхушки стен натаскали камней. Из кухонь притащили все котлы и чаны, наполнили их водой. Вынесли на башни всю смолу, какая только была в крепости. Свинцовый водосток двора разломали на кусочки и распределили между пушкарями. Мясникам ведено было к обеду зажарить на вертеле вола. Выпеченный хлеб сложили на рыночной площади, где обычно собирались отдыхающие витязи. Нагромоздили целую гору караваев. Раздатчик хлеба Михай теперь не обращал на распределение никакого внимания: бери сколько хочешь. Михай пришел к пекарям на рынок, одетый в красивый коричневый доломан и желтые сапоги. Он только записал на бумажке: «14 окт. Семьсот караваев».
   Турки стекались со всех сторон. С гор и холмов спускался пестрый людской поток.
   В десять часов трубач затрубил сбор. Осажденные собрались на рыночной площади. У всех были перевязаны головы, руки. У каждого на правой руке хоть один палец да был перевязан. Но всякий, кто мог стоять на ногах, должен был подняться на крепостную стену.
   Посреди площади колыхались шелковые хоругви. На одной из них была изображена дева Мария, на другой — король Иштван Святой, на третьей — святой Янош. Это были обтрепанные, выцветшие хоругви. Их вынесли из церкви. Священники, одетые в фиолетовые ризы, стояли у стола, наскоро превращенного в алтарь. На столе лежала дароносица.
   Защитники крепости знали, что будут служить мессу. Ее полагалось бы служить и перед другими приступами, но Добо не позволял поминать мертвых.
   — Это еще все пустяки, — говорил он. — А когда начнется настоящий штурм, подойдут королевские войска.
   Но тут уже было ясно, что наступил конец.
   Все умылись, почистились, нарядились в лучшее платье. У офицеров одежда была всех цветов радуги, на ногах красные сапоги со шпорами, усы закручены, на шлемах колыхались султаны. Стан Мекчеи облегала новая сверкающая кольчуга, у пояса висели две сабли — одна из них со змеиной рукояткой. Эту саблю Мекчеи надевал только по праздникам.
   Гергей Борнемисса явился в островерхом стальном шлеме, с козырька которого вздымались три белых журавлиных пера, зажатых в серебряную птичью лапку. На груди блестел панцирь, из-под которого виднелись рукава красного кожаного доломана. Руки были затянуты в шелковые перчатки, прикрытые стальной сеткой. Шею украшал вышитый золотом отложной воротник.
   Золтаи не удержался от замечания:
   — Ох, какой жениховский на тебе воротник!
   — Это жена моя вышила, — ответил без улыбки Гергей. — Не в честь же турок я надел его!
   Он, видимо, хотел сказать: «не для смертного часа», но промолчал.
   Золтаи был в светло-коричневом кожаном доломане. На боку у него звенели две сабли. Шею защищала проволочная сетка. Шлем был без забрала, только с носовой стрелкой, которая тянулась до кончика носа. Прежде этот шлем принадлежал, должно быть, какому-то офицеру-сипахи. Золтаи купил его с торгов после первой вылазки.
   Фюгеди был весь, с головы до ног, закован в доспехи. Глаза у него помутнели от зубной боли, он то и дело жаловался:
   — Мне, право, стыдно, но просто терпения нет, муки адские.
   — Не беда, тем злее будешь бить турка, — утешал его Золтаи. — В такой час витязю хорошо быть злым…
   — Я и без того зол! — пробурчал Фюгеди.
   Пете был в шлеме и замшевом доломане. Он сидел на коне, ибо ходить все еще не мог. Он издали саблей приветствовал старших офицеров.
   Все оделись в лучшее свое платье, однако нарядились не ради мессы: многие даже и не знали, что она состоится, но все почувствовали, что настал последний день. А смерть, какой бы уродливой ее ни изображали, все-таки важная гостья, и встречать ее надо с почетом. У кого не нашлось ничего, кроме будничного платья, тот хоть закрутил и навощил усы. Но глаза почти у всех были красны от бессонных ночей и дыма, а на бледных лицах и на руках алели свежие раны и рубцы.
   Собрались все — недоставало только Добо.
   Он пришел в блистающих доспехах и в золоченом шлеме с длинным орлиным пером. На поясе у него висела широкая сабля, украшенная драгоценными камнями. Руки были в перчатках, сделанных из серебряных колец и пластинок. В руке он нес копье с позолоченным наконечником и с рукоятью, обтянутой красным бархатом.
   Позади него шли два оруженосца, так же как и он, с ног до головы закованные в броню. У пояса у них висели короткие сабли. Длинные волосы, выбившиеся из-под шлема, рассыпались по плечам.