Страница:
Эва опустила голову.
— Так посоветуйте мне что-нибудь, дядюшка Салкаи.
— Мой совет подождать гонца. Будь это Миклош Ваш или другой, вы, ваша милость, отдайте ему кольцо, и он отнесет вашему мужу. А уж господин Борнемисса сообразит, как ему договориться с турком.
Это был в самом деле мудрый совет. Но, увы, мятущееся материнское сердце не знает слова «ждите». Оно видит только клинок, занесенный над любимыми, и стремится как можно скорее щитом отвести удар.
Эва положила на стол чертеж и долго разглядывала его.
— Если крепость построена еще до прихода венгров, — заговорила она наконец, подняв голову, — то нынешние ее обитатели понятия не имеют, что под нею вырыто. Вот церковь. Отсюда идут три подземных хода. Их могли, конечно, разрушить ядрами. Но вот четвертый ход. Он ведет к теперешнему дворцу и проложен в стороне от остальных. Его не могли обнаружить в те времена, когда строили Шандоровскую башню. То ли знали о нем, то ли нет. Где вход в него, Миклош? — Она придвинула чертеж к Миклошу.
— Вход около печей, где обжигают кирпичи, — ответил юноша, рассматривая чертеж.
— А там есть такие печи? — спросила Эва у капитана.
— Есть, — ответил Салкаи. — К северо-востоку от крепости.
Юноша разбирал крохотные буковки:
— «К северо-востоку — печи для обжига кирпичей. Плоский круглый камень в десяти шагах от орехового дерева, к югу. Там вход».
— А есть там ореховое дерево? — спросила снова гостья.
— Право, не помню, — ответил Салкаи. — Я ездил туда только раз в жизни, еще во времена Перени.
— А печь для обжига кирпичей далеко от крепости?
— Недалеко, минут пятнадцать ходу, а может, и того не будет.
— Стало быть, и там стоят турки?
— Там, должно быть, стоит турецкий обоз, пастухи и всякий прочий люд.
— А вы, ваша милость, можете дать нам какую-нибудь турецкую одежду?
— Могу.
— Нет ли у вас плаща, какие носят дэли?
— Есть, но только один. Да и то разорван сверху донизу.
— Я зашью, — ответила Эва. — Однажды я уже путешествовала, переодевшись дэли. Вот уж не думала, не гадала, что мне это когда-нибудь пригодится! — Она задумалась, склонив голову на руку. — А ведь как знать, будет ли здесь лазутчик через неделю! Может быть, он запоздает. Может, его убьют…
— Да, лазутчикам всегда грозит смерть.
Эва вскочила.
— Нет, нет, мне некогда даже плащ зашить, мне нельзя дольше ждать! Так будет лучше. Благодарю вас за гостеприимство! — И она протянула руку капитану.
— Да что вы…
— Мы отправляемся немедленно.
Капитан встал и загородил дверь.
— Этого я не могу допустить! Этак, очертя голову, только мошки летят на огонь… Я бы век корил себя!
Эва, тяжело вздохнув, опять опустилась в кресло.
— Вы правы. Мы должны поступить иначе, что-нибудь придумать, чтобы нас не схватили.
Господин Балаж тоже присел.
— В том-то и дело, — подтвердил он. — Если представится хоть малейшая возможность, я отпущу вашу милость.
— Так посоветуйте мне что-нибудь, дядюшка Салкаи.
— Мой совет подождать гонца. Будь это Миклош Ваш или другой, вы, ваша милость, отдайте ему кольцо, и он отнесет вашему мужу. А уж господин Борнемисса сообразит, как ему договориться с турком.
Это был в самом деле мудрый совет. Но, увы, мятущееся материнское сердце не знает слова «ждите». Оно видит только клинок, занесенный над любимыми, и стремится как можно скорее щитом отвести удар.
Эва положила на стол чертеж и долго разглядывала его.
— Если крепость построена еще до прихода венгров, — заговорила она наконец, подняв голову, — то нынешние ее обитатели понятия не имеют, что под нею вырыто. Вот церковь. Отсюда идут три подземных хода. Их могли, конечно, разрушить ядрами. Но вот четвертый ход. Он ведет к теперешнему дворцу и проложен в стороне от остальных. Его не могли обнаружить в те времена, когда строили Шандоровскую башню. То ли знали о нем, то ли нет. Где вход в него, Миклош? — Она придвинула чертеж к Миклошу.
— Вход около печей, где обжигают кирпичи, — ответил юноша, рассматривая чертеж.
— А там есть такие печи? — спросила Эва у капитана.
— Есть, — ответил Салкаи. — К северо-востоку от крепости.
Юноша разбирал крохотные буковки:
— «К северо-востоку — печи для обжига кирпичей. Плоский круглый камень в десяти шагах от орехового дерева, к югу. Там вход».
— А есть там ореховое дерево? — спросила снова гостья.
— Право, не помню, — ответил Салкаи. — Я ездил туда только раз в жизни, еще во времена Перени.
— А печь для обжига кирпичей далеко от крепости?
— Недалеко, минут пятнадцать ходу, а может, и того не будет.
— Стало быть, и там стоят турки?
— Там, должно быть, стоит турецкий обоз, пастухи и всякий прочий люд.
— А вы, ваша милость, можете дать нам какую-нибудь турецкую одежду?
— Могу.
— Нет ли у вас плаща, какие носят дэли?
— Есть, но только один. Да и то разорван сверху донизу.
— Я зашью, — ответила Эва. — Однажды я уже путешествовала, переодевшись дэли. Вот уж не думала, не гадала, что мне это когда-нибудь пригодится! — Она задумалась, склонив голову на руку. — А ведь как знать, будет ли здесь лазутчик через неделю! Может быть, он запоздает. Может, его убьют…
— Да, лазутчикам всегда грозит смерть.
Эва вскочила.
— Нет, нет, мне некогда даже плащ зашить, мне нельзя дольше ждать! Так будет лучше. Благодарю вас за гостеприимство! — И она протянула руку капитану.
— Да что вы…
— Мы отправляемся немедленно.
Капитан встал и загородил дверь.
— Этого я не могу допустить! Этак, очертя голову, только мошки летят на огонь… Я бы век корил себя!
Эва, тяжело вздохнув, опять опустилась в кресло.
— Вы правы. Мы должны поступить иначе, что-нибудь придумать, чтобы нас не схватили.
Господин Балаж тоже присел.
— В том-то и дело, — подтвердил он. — Если представится хоть малейшая возможность, я отпущу вашу милость.
2
К северо-востоку от Эгерской крепости высится гора Эгед. Полагалось бы именовать ее горой святой Эгиды или святой Эдеды, но название это венграм пришлось не по вкусу, и гору поныне зовут Эгед. Стоит она на таком же расстоянии от Эгера, как гора Геллерт от Кебаньи, только Эгед и выше и величавей.
Выпусти какой-нибудь силач из Эгерской крепости в сторону горы Эгед стрелу, оперенную гусиным пером, перелетела бы та стрела через холм, где рычат турецкие пушки, и упала бы в долину, где кишит разношерстный лагерный сброд. Там расположились купцы, барышники, цирюльники, дервиши, знахари, точильщики, продавцы шербета и халвы, канатные плясуны, торговцы невольниками, старьевщики, цыгане и прочий люд. Днем они ходят в лагерь торговать, менять, подбирать всякий ненужный хлам, увеселять народ, гадать, воровать, обманывать — словом, промышлять.
Второго октября, через трое суток после приступа, который состоялся в Михайлов день, со стороны Тарканьского леса прибыл верхом молодой дэли. Он был в аттиле, узких штанах, желтых башмаках и плаще из верблюжьей шерсти. Вместо чалмы, как это принято у дэли, голову его покрывал капюшон плаща. За поясом заткнуто было множество кончаров, через плечо висели лук и колчан. Дэли гнал впереди себя закованного в цепи венгерского юношу. А юноша погонял вола. Видно было, что и юноша и вол — добыча дэли.
В этих краях повсюду были разбросаны виноградники, но в ту осень венгры не собирали виноград. Зато повсюду хозяйничали турки. Куда ни глянь, везде в виноградниках мелькают тюрбаны и меховые колпаки.
Некоторые кричали молодому дэли:
— Хороша у тебя добыча! Где ты разжился?
Но дэли был занят, подгоняя своего невольника, а тот яростно погонял вола, и оба не отвечали на вопросы.
Дэли не кто иной, как Эва. Невольник — Миклош.
Караульных нет нигде. А если и есть, то все они пасутся в виноградниках. Да и к чему сейчас караульные! Противник заперт в крепости.
Эва Борнемисса безо всяких помех въехала в долину, где обжигали когда-то кирпич, а сейчас стояло скопище пестрых и грязных шатров. Сразу ее окружили галдящие цыганята и тявкающие псы. Вскоре сквозь толпу пробились купцы.
— Продай мальчика. Сколько возьмешь?
— Даю пятьдесят пиастров.
— Даю шестьдесят курушей.
— Семьдесят.
— Дам за вола двадцать пиастров.
— Дам тридцать.
— Сорок…
Но дэли и бровью не повел. Пикой защищал то вола, то юношу. В руке невольника была длинная ветка.
Они спустились со склона, засаженного виноградниками, в долину, к печам. Тут еще живописнее картина. Цыгане наспех сложили себе жилище из кирпичей, крыши соорудили из парусины и веток. Несколько цыганских семейств приютились даже в печах для обжига кирпичей. Жарят, варят, греются под лучами осеннего солнца.
Старое ореховое дерево цело и невредимо. Под ним расположился какой-то барышник. Эва отсчитала десять шагов к югу от дерева и посмотрела туда. Там как раз устроили загон для лошадей. А около загона четырехугольный шатер барышника, на котором турецкими буквами было написано изречение из Корана: «Факри — фахри»[87].
Турецкие купцы никогда не указывают свое имя на дверях лавки — они пишут несколько слов из Корана.
Эва наконец приметила камень. Некогда это был мельничный жернов. Давно он, видно, лежит здесь — так глубоко врос в землю, что только половина его высовывается наружу. Из отверстия посередине жернова тянется вверх высокая трава, а вокруг он пророс мхом.
Эва поставила своего невольника и вола у конского загона, пику вонзила в дыру жернова.
К ней, кланяясь, подошел купец.
— Почем продаешь невольника? — спросил он, поглаживая бороду.
Эва прикинулась немой: указала на губы и сделала отрицательный жест.
Немой солдат не редкость. Увидев безусого и безбородого немого ратника, турок сразу понимает, что перед ним человек, который не в военное время живет подаянием.
Грек заговорил:
— Тридцать пиастров.
Эва кивком головы дала понять, что продается только вол.
Грек оглядел вола со всех сторон, потрогал грудь, похлопал по крупу и предложил другую цену:
— Двадцать пиастров.
Эва покачала головой.
Купец предложил тридцать, потом тридцать пять пиастров.
Эва присела на камень и с горделивым видом ощупывала свою ногу. К ноге был привязан кусок сырого мяса, сок его темным пятном расплывался на синем сукне.
Когда грек посулил за вола тридцать пять пиастров, Эва, показывая руками и пикой, дала понять, что ей нужен шатер, причем поставить его надо на этом месте.
Грек видел, что дэли ранен, бледен и смертельно устал. Он понял, что дэли хочет передохнуть, пока у него не заживет рана. Очевидно, для того и нужен ему шатер. Купец велел своему слуге принести полотнища трех-четырех изодранных шатров.
— Изволь, выбирай!
Эва выбрала самый большой, хотя он был весь в заплатах, и указала на вола: можешь, купец, взять свою покупку. Купец был недоволен ценой. Эва отдала в придачу и коня, но при условии, что купец сперва разобьет над камнем шатер. Грек согласился. Вместе с двумя слугами-сарацинами он поставил палатку на указанном месте.
Что ж, пока все шло гладко.
— Господь хранит нас! — прошептала Эва, когда она осталась в шатре вдвоем с Миклошем.
Теперь весь вопрос был в жернове — когда и как приподнять камень.
Надо где-то раздобыть шест, чтобы засунуть его в дыру и сдвинуть жернов.
Достать шест не так уж трудно — взять и вытащить жердь из загородки конского загона. Ночью они с этим делом справятся.
За холмом непрерывно грохотала пушка, а в перерывах между выстрелами слышались частые выхлопы крепостных пищалей. Иногда до Эвы и Миклоша доносился зловонный запах порохового дыма. Сквозь ветви деревьев видна даже одна из башен замка. Она похожа на большую свечу, изгрызенную мышами. Но наши путники смотрят на нее с восторгом. Башня эта — приметная веха, указывающая, куда они должны проникнуть сегодня ночью.
Кругом снует разношерстный люд. Иногда появляются и солдаты. Чаще всего они покупают коней или разыскивают какого-нибудь целителя, знахаря. Велик спрос и на цыганские талисманы. В них, правда, не очень верят, но все же покупают. На волосатой груди одного асаба венком нанизаны на шнурок маленькие талисманы.
Эва растянулась на плаще.
— Миклош, не отправиться ли мне на розыски сына? Если я сюда дошла, могу и дальше пробраться.
— Ваша милость, вы опять о том же думаете?
— В этой одежде меня никто не задержит. Я могу найти его среди войска. Разыщу Юмурджака, встану перед ним и скажу: «Вот тебе кольцо, верни мне сына!»
— Кольцо он возьмет, а мальчика не отдаст.
— О, жестокий, дикий зверь!
— Да ведь если бы он был другим… Но допустим даже, что он честный человек. А что, если кто-либо из офицеров отдаст вашей милости какой-нибудь военный приказ? И потом, ведь могут быть и такие отряды, куда дэли не пускают. Около пушек наверняка посторонним нет прохода. Вот сразу и распознают, что вы, ваша милость, чужая и зачем-то затесались к ним в лагерь.
— И схватят…
— Ну, положим, даже не схватят. Но Юмурджак все равно не выпустит вас из своих рук.
Эва вздохнула. Она развязала суму, достала хлеб и холодную курицу, выложила все на жернов.
— Поедим, Миклош.
Наконец смерклось. Смолк пушечный грохот. В темноте все постепенно улеглись спать.
Эва вытащила из сумы пачку свечей, высекла огонь, зажгла свечу горящим трутом.
В полночь Миклош крадучись вылез из шатра и несколько минут спустя вернулся обратно с жердью толщиной в руку.
Жердь засунули в дыру жернова и сдвинули его с места.
Под камнем не оказалось ничего, кроме сырой темной глины и нескольких черных жуков.
Эва с силой топнула ногой в том месте, где лежал жернов.
Это был вопрос, обращенный к земле: «А может быть, тут пустота?»
Земля глухо отозвалась: пустота.
Эва вынула из сумы лопату без рукоятки, прикрепила ее к древку пики и принялась копать. Миклош разрывал землю руками.
На глубине двух пядей лопата стукнулась обо что-то твердое. Это была дубовая доска, очень толстая, но уже сгнившая.
Ее откопали и вынули. Под доской зияла темная яма, в которую мог пролезть человек.
Сначала пришлось спуститься на десять ступенек, а там уже яма расширялась. Она оказалась выложенной камнем, точно погреб. Идти можно было не сгибаясь.
Воздух был спертый. Темнота. Кое-где на стенах белел налет селитры. Веяло сыростью и холодом.
Впереди шел Миклош со свечой. Местами пробирались по щиколотку в воде, спотыкаясь иногда о камни, упавшие со свода подземелья. Тогда Миклош оборачивался и предостерегал:
— Осторожнее, тут камень!
Кое-где шаги их гулко отдавались под сводом. Значит, тут наверняка есть и другой потайной ход. Что за народ их проложил? Когда строился замок Эгер, историю еще не писали. Кто знает, какие племена жили до нас в этих краях!
— Осторожнее, нагнитесь!
Ход некоторое время спускался под уклон, потом пошел в гору, а свод стал нависать все ниже и ниже. Миклош пробирался уже на четвереньках. Эва остановилась.
— Миклош, пройдите вперед, — сказала она. — Если этот ход заложен, нам надо вернуться за лопатой.
Миклош пополз дальше со свечой. Луч света все сужался и наконец исчез. Эва осталась одна в темноте.
Она опустилась на колени и начала молиться:
— Господи, помилуй меня, бедную скиталицу!.. Видишь ли ты меня в этой тьме кромешной?.. От моего Гергея отделяют меня всего лишь несколько шагов… Неужто ты соединил нас для того, чтобы страдали мы сейчас в горькой разлуке? Услышь меня, отец милосердный, тебе открываю я свое трепещущее сердце… Господи, здесь, под пятой врага, в черной глуби земной, молю тебя: дай мне проникнуть к Гергею!
Вдали заалел огонек, потом показался Миклош. Он полз на животе, затем поднялся, сгорбившись, и выступил из тьмы.
— На расстоянии двадцати шагов проход все сужается, потом на расстоянии десяти шагов подземелье становится просторным и там разветвляется на две стороны. Но оба хода завалены.
— Миклош, ступайте обратно за лопатой. Будем копать до утра. Но вы, Миклош, должны каждый час показываться перед шатром, чтобы нам не возбудить подозрений.
Юноша молча повиновался.
— Если я, Миклош, увижу своего супруга, — сказала Эва, — мы отблагодарим вас за вашу доброту. Добо любит его, как родного брата. И Гергей устроит вас писцом к Добо.
— Нет, я не соглашусь, — ответил Миклош. — Ребенок пропал по моей вине, и я должен помочь найти его. А как только он найдется, я возьму в руки страннический посох и пойду в школу.
Бедный, добрый Миклош! Никогда больше не придется тебе ходить в школу!
Выпусти какой-нибудь силач из Эгерской крепости в сторону горы Эгед стрелу, оперенную гусиным пером, перелетела бы та стрела через холм, где рычат турецкие пушки, и упала бы в долину, где кишит разношерстный лагерный сброд. Там расположились купцы, барышники, цирюльники, дервиши, знахари, точильщики, продавцы шербета и халвы, канатные плясуны, торговцы невольниками, старьевщики, цыгане и прочий люд. Днем они ходят в лагерь торговать, менять, подбирать всякий ненужный хлам, увеселять народ, гадать, воровать, обманывать — словом, промышлять.
Второго октября, через трое суток после приступа, который состоялся в Михайлов день, со стороны Тарканьского леса прибыл верхом молодой дэли. Он был в аттиле, узких штанах, желтых башмаках и плаще из верблюжьей шерсти. Вместо чалмы, как это принято у дэли, голову его покрывал капюшон плаща. За поясом заткнуто было множество кончаров, через плечо висели лук и колчан. Дэли гнал впереди себя закованного в цепи венгерского юношу. А юноша погонял вола. Видно было, что и юноша и вол — добыча дэли.
В этих краях повсюду были разбросаны виноградники, но в ту осень венгры не собирали виноград. Зато повсюду хозяйничали турки. Куда ни глянь, везде в виноградниках мелькают тюрбаны и меховые колпаки.
Некоторые кричали молодому дэли:
— Хороша у тебя добыча! Где ты разжился?
Но дэли был занят, подгоняя своего невольника, а тот яростно погонял вола, и оба не отвечали на вопросы.
Дэли не кто иной, как Эва. Невольник — Миклош.
Караульных нет нигде. А если и есть, то все они пасутся в виноградниках. Да и к чему сейчас караульные! Противник заперт в крепости.
Эва Борнемисса безо всяких помех въехала в долину, где обжигали когда-то кирпич, а сейчас стояло скопище пестрых и грязных шатров. Сразу ее окружили галдящие цыганята и тявкающие псы. Вскоре сквозь толпу пробились купцы.
— Продай мальчика. Сколько возьмешь?
— Даю пятьдесят пиастров.
— Даю шестьдесят курушей.
— Семьдесят.
— Дам за вола двадцать пиастров.
— Дам тридцать.
— Сорок…
Но дэли и бровью не повел. Пикой защищал то вола, то юношу. В руке невольника была длинная ветка.
Они спустились со склона, засаженного виноградниками, в долину, к печам. Тут еще живописнее картина. Цыгане наспех сложили себе жилище из кирпичей, крыши соорудили из парусины и веток. Несколько цыганских семейств приютились даже в печах для обжига кирпичей. Жарят, варят, греются под лучами осеннего солнца.
Старое ореховое дерево цело и невредимо. Под ним расположился какой-то барышник. Эва отсчитала десять шагов к югу от дерева и посмотрела туда. Там как раз устроили загон для лошадей. А около загона четырехугольный шатер барышника, на котором турецкими буквами было написано изречение из Корана: «Факри — фахри»[87].
Турецкие купцы никогда не указывают свое имя на дверях лавки — они пишут несколько слов из Корана.
Эва наконец приметила камень. Некогда это был мельничный жернов. Давно он, видно, лежит здесь — так глубоко врос в землю, что только половина его высовывается наружу. Из отверстия посередине жернова тянется вверх высокая трава, а вокруг он пророс мхом.
Эва поставила своего невольника и вола у конского загона, пику вонзила в дыру жернова.
К ней, кланяясь, подошел купец.
— Почем продаешь невольника? — спросил он, поглаживая бороду.
Эва прикинулась немой: указала на губы и сделала отрицательный жест.
Немой солдат не редкость. Увидев безусого и безбородого немого ратника, турок сразу понимает, что перед ним человек, который не в военное время живет подаянием.
Грек заговорил:
— Тридцать пиастров.
Эва кивком головы дала понять, что продается только вол.
Грек оглядел вола со всех сторон, потрогал грудь, похлопал по крупу и предложил другую цену:
— Двадцать пиастров.
Эва покачала головой.
Купец предложил тридцать, потом тридцать пять пиастров.
Эва присела на камень и с горделивым видом ощупывала свою ногу. К ноге был привязан кусок сырого мяса, сок его темным пятном расплывался на синем сукне.
Когда грек посулил за вола тридцать пять пиастров, Эва, показывая руками и пикой, дала понять, что ей нужен шатер, причем поставить его надо на этом месте.
Грек видел, что дэли ранен, бледен и смертельно устал. Он понял, что дэли хочет передохнуть, пока у него не заживет рана. Очевидно, для того и нужен ему шатер. Купец велел своему слуге принести полотнища трех-четырех изодранных шатров.
— Изволь, выбирай!
Эва выбрала самый большой, хотя он был весь в заплатах, и указала на вола: можешь, купец, взять свою покупку. Купец был недоволен ценой. Эва отдала в придачу и коня, но при условии, что купец сперва разобьет над камнем шатер. Грек согласился. Вместе с двумя слугами-сарацинами он поставил палатку на указанном месте.
Что ж, пока все шло гладко.
— Господь хранит нас! — прошептала Эва, когда она осталась в шатре вдвоем с Миклошем.
Теперь весь вопрос был в жернове — когда и как приподнять камень.
Надо где-то раздобыть шест, чтобы засунуть его в дыру и сдвинуть жернов.
Достать шест не так уж трудно — взять и вытащить жердь из загородки конского загона. Ночью они с этим делом справятся.
За холмом непрерывно грохотала пушка, а в перерывах между выстрелами слышались частые выхлопы крепостных пищалей. Иногда до Эвы и Миклоша доносился зловонный запах порохового дыма. Сквозь ветви деревьев видна даже одна из башен замка. Она похожа на большую свечу, изгрызенную мышами. Но наши путники смотрят на нее с восторгом. Башня эта — приметная веха, указывающая, куда они должны проникнуть сегодня ночью.
Кругом снует разношерстный люд. Иногда появляются и солдаты. Чаще всего они покупают коней или разыскивают какого-нибудь целителя, знахаря. Велик спрос и на цыганские талисманы. В них, правда, не очень верят, но все же покупают. На волосатой груди одного асаба венком нанизаны на шнурок маленькие талисманы.
Эва растянулась на плаще.
— Миклош, не отправиться ли мне на розыски сына? Если я сюда дошла, могу и дальше пробраться.
— Ваша милость, вы опять о том же думаете?
— В этой одежде меня никто не задержит. Я могу найти его среди войска. Разыщу Юмурджака, встану перед ним и скажу: «Вот тебе кольцо, верни мне сына!»
— Кольцо он возьмет, а мальчика не отдаст.
— О, жестокий, дикий зверь!
— Да ведь если бы он был другим… Но допустим даже, что он честный человек. А что, если кто-либо из офицеров отдаст вашей милости какой-нибудь военный приказ? И потом, ведь могут быть и такие отряды, куда дэли не пускают. Около пушек наверняка посторонним нет прохода. Вот сразу и распознают, что вы, ваша милость, чужая и зачем-то затесались к ним в лагерь.
— И схватят…
— Ну, положим, даже не схватят. Но Юмурджак все равно не выпустит вас из своих рук.
Эва вздохнула. Она развязала суму, достала хлеб и холодную курицу, выложила все на жернов.
— Поедим, Миклош.
Наконец смерклось. Смолк пушечный грохот. В темноте все постепенно улеглись спать.
Эва вытащила из сумы пачку свечей, высекла огонь, зажгла свечу горящим трутом.
В полночь Миклош крадучись вылез из шатра и несколько минут спустя вернулся обратно с жердью толщиной в руку.
Жердь засунули в дыру жернова и сдвинули его с места.
Под камнем не оказалось ничего, кроме сырой темной глины и нескольких черных жуков.
Эва с силой топнула ногой в том месте, где лежал жернов.
Это был вопрос, обращенный к земле: «А может быть, тут пустота?»
Земля глухо отозвалась: пустота.
Эва вынула из сумы лопату без рукоятки, прикрепила ее к древку пики и принялась копать. Миклош разрывал землю руками.
На глубине двух пядей лопата стукнулась обо что-то твердое. Это была дубовая доска, очень толстая, но уже сгнившая.
Ее откопали и вынули. Под доской зияла темная яма, в которую мог пролезть человек.
Сначала пришлось спуститься на десять ступенек, а там уже яма расширялась. Она оказалась выложенной камнем, точно погреб. Идти можно было не сгибаясь.
Воздух был спертый. Темнота. Кое-где на стенах белел налет селитры. Веяло сыростью и холодом.
Впереди шел Миклош со свечой. Местами пробирались по щиколотку в воде, спотыкаясь иногда о камни, упавшие со свода подземелья. Тогда Миклош оборачивался и предостерегал:
— Осторожнее, тут камень!
Кое-где шаги их гулко отдавались под сводом. Значит, тут наверняка есть и другой потайной ход. Что за народ их проложил? Когда строился замок Эгер, историю еще не писали. Кто знает, какие племена жили до нас в этих краях!
— Осторожнее, нагнитесь!
Ход некоторое время спускался под уклон, потом пошел в гору, а свод стал нависать все ниже и ниже. Миклош пробирался уже на четвереньках. Эва остановилась.
— Миклош, пройдите вперед, — сказала она. — Если этот ход заложен, нам надо вернуться за лопатой.
Миклош пополз дальше со свечой. Луч света все сужался и наконец исчез. Эва осталась одна в темноте.
Она опустилась на колени и начала молиться:
— Господи, помилуй меня, бедную скиталицу!.. Видишь ли ты меня в этой тьме кромешной?.. От моего Гергея отделяют меня всего лишь несколько шагов… Неужто ты соединил нас для того, чтобы страдали мы сейчас в горькой разлуке? Услышь меня, отец милосердный, тебе открываю я свое трепещущее сердце… Господи, здесь, под пятой врага, в черной глуби земной, молю тебя: дай мне проникнуть к Гергею!
Вдали заалел огонек, потом показался Миклош. Он полз на животе, затем поднялся, сгорбившись, и выступил из тьмы.
— На расстоянии двадцати шагов проход все сужается, потом на расстоянии десяти шагов подземелье становится просторным и там разветвляется на две стороны. Но оба хода завалены.
— Миклош, ступайте обратно за лопатой. Будем копать до утра. Но вы, Миклош, должны каждый час показываться перед шатром, чтобы нам не возбудить подозрений.
Юноша молча повиновался.
— Если я, Миклош, увижу своего супруга, — сказала Эва, — мы отблагодарим вас за вашу доброту. Добо любит его, как родного брата. И Гергей устроит вас писцом к Добо.
— Нет, я не соглашусь, — ответил Миклош. — Ребенок пропал по моей вине, и я должен помочь найти его. А как только он найдется, я возьму в руки страннический посох и пойду в школу.
Бедный, добрый Миклош! Никогда больше не придется тебе ходить в школу!
3
В Михайлов день штурм бушевал до самого полудня. После обеда обе стороны ждали, пока остынут пушки. В крепости раздавался горестный псалом. Внизу, у стен крепости, лагерные дервиши и священнослужители складывали на телеги мертвецов и тяжело раненных, которые не могли встать на ноги.
Стены крепости обагрены были кровью и снаружи и внутри. На башнях в тех четырех местах, куда враг бросался на приступ, женщины засыпали золой и каменной пылью черные лужи крови. С вышки угловой башни крепостной палач сбрасывал к подножию крепости свалившихся внутрь янычар. Захваченные турецкие знамена внесли в рыцарский зал. Оружие отдали солдатам. Каждый волен был брать, что ему пришлось по душе.
Витязи расхватали все, но больше всего им понравились кирки.
Сотни ратников толпились возле кузницы.
— Мне тоже кирку!.. Кирку давай!..
Мекчеи тут же распорядился, чтобы крепостные кузнецы ковали кирки. Кузнецы рубили железные балки на брусочки и брусочки эти бросали в огонь. Раскаленный брусочек клали на наковальню, один конец отковывали острым, второй — плоским, а посередине пробивали дыру. Солдату, который подкреплял свою просьбу одним или двумя динарами, даже отделывали кирку — выпиливали на ней у острия желобки; тогда их называли кровосточными желобками. А рукоять вытесывал сам солдат.
— Ну, гололобые, теперь пожалуйте, милости просим!
Солдат, которым пришлось биться меньше других, Добо тут же после обеда отрядил закладывать проломы. Туда потащили прежде всего камни с разрушенной вышки. До самого вечера выволакивали из-под развалин трупы задавленных турок. Увы, среди них были и венгры.
Работать! Работать! Даже детям нашлось дело.
— Ребята, собирайте пушечные ядра! Ядра валяются повсюду. Большие тащите к большим пушкам, маленькие к маленьким и складывайте у подножия башен.
В ту ночь лейтенант Хегедюш вместе с Гергеем ночевали на Шандоровской башне.
Ночь стояла прохладная. В звездном небе сиял широкий серп луны. Усталые защитники крепости спали вразброс на рыночной площади. Караульные бродили полусонные. Стоило бедняге остановиться, как он тут же засыпал стоя.
Гергей велел принести под одну арку свода соломенные тюфяки себе и двум другим лейтенантам. Перед аркой горел костер. И когда они лежали там, согреваемые жарким дыханием огня, Хегедюш сказал:
— Ты, Гергей, ученый человек. Я тоже учился, готовился стать священником, только выгнали меня. Я сейчас сорок турок уложил своей рукой. Среди них попадались отчаянные. Стало быть, трусом меня не назовешь…
Гергей был утомлен, ему хотелось спать, но тут он поневоле прислушался — голос Хегедюша дрожал от волнения.
Гергей взглянул на товарища.
Лейтенант сидел на соломенном тюфяке. Пламя освещало его лицо и длинный синий плащ, в который он кутался.
Хегедюш продолжал:
— И все же я часто думаю, что человек — все равно человек, бритая у него башка или нет. А мы вот… убиваем.
— Да, и что же? — сонно отозвался Гергей.
— И они нас убивают.
— Конечно, убивают. Если бы они лезли на стену не с оружием в руках, а с полными флягами вина, мы бы их тоже флягами встречали. И тогда вместо крови лилось бы вино. Так-то, а теперь давай спать.
Хегедюш искоса глядел на огонь, и лицо у него было растерянное — видимо, он хотел что-то сказать и не решался. Наконец он проговорил:
— Что такое отвага?
— Сам же сказал давеча, что ухлопал сорок турок, а еще спрашиваешь, что такое отвага! Ложись, спи! Ты тоже устал.
Хегедюш, пожав плечами, продолжал:
— Будь среди нас такой человек, у которого ума в голове было бы столько, сколько у нас у всех, вместе взятых, или еще больше — сколько у всех людей в мире, я думаю, что он не был бы отважным.
Хегедюш бросил взгляд на Гергея. Пламя светило Гергею прямо в лицо, а у Хегедюша очертило резко выступающие скулы.
Гергей закрыл глаза и устало ответил:
— Наоборот, он был бы самым отважным.
— Да ведь он, Гергей, лучше других знал бы цену жизни. Ну вот живем мы на земле, это ясно. А если турок снесет тебе голову с плеч, то вряд ли ты будешь жить. И едва ли такой умный человек бросил бы легкомысленно то, что у него есть, ради того, чтобы кто-то сказал: «Храбрый был малый!»
Гергей зевнул.
— Я тоже задумывался над этим, — сказал он, — и решил, что глупый человек отважен потому, что смерть ему непонятна, а умный — потому, что понятна.
— Смерть?
Гергей повернулся на бок, закрыл глаза и забормотал:
— Да. Глупый человек живет животной жизнью. Животное ничего не знает о смерти. Вот возьми наседку: как она защищает цыплят! А лишь только цыпленок сдох, без всякой жалости покидает его. Будь ей смерть понятна хотя б настолько, как понятна она самому простому человеку, уж как бы она плакалась, убивалась! Знала бы, что детеныш ее утратил жизнь. Но кто не имеет понятия о смерти, тот и о жизни понятия не имеет. А возьми человека с ясной головой. Он отважен именно потому, что знает: тело его — еще не все. Где были мы перед тем, как жили? Куда уйдем, когда перестанем жить? Этого мы в земной нашей оболочке не знаем. Да и что сталось бы с нами, если бы знали? Ведь тогда мы думали бы не о земной своей жизни, а все гадали бы, что делает на том свете какой-нибудь наш друг или знакомый и как идут у них дела, к которым мы больше непричастны.
— Ладно, ладно! — ответил Хегедюш. — Такие речи я частенько слышал от священников. Но эта земная жизнь имеет свою цену, и не для того же нам дано тело, земная наша оболочка, чтобы любому проходимцу басурману было кого зарубить!
Потрескивали угли, огонь золотил лежавшие возле тюфяка панцири и сабли. Гергею подушкой служил кожаный щит. Он поправил его под головой и сонно ответил:
— Вздор мелешь, милый Хегедюш! Человек-животное иной раз слепо сделает доброе дело, человек разумный всегда творит добро сознательно. Знаешь ли ты, что защищать родину — великое и святое дело, такое же, как сыну защищать родную мать? — И, натянув плащ себе на ухо, добавил: — Где, в каких законах сказано, что человек обязан защищать свою мать, да еще, в случае нужды, ценою жизни? Зверь вот не защищает. А человек, будь самый умный или самый глупый, бросается на того, кто напал на его мать. И пусть ему даже смерть грозит, он все равно считает, что иначе поступить не мог. — И сквозь дремоту Гергей закончил: — Волей человека движет иногда закон божий. Любовь и есть закон божий. Любовь к матери и любовь к родине — одно и то же. Турок не может убить мою душу… Да ну тебя, Хегедюш, будь ты неладен, не мешай спать! Тоже, нашел время такие разговоры заводить! Сейчас вот запущу в тебя этим дырявым щитом.
Хегедюш замолчал. От тоже растянулся на тюфяке.
В крепости слышались только мерные шаги караульных, далекий стук — кто-то, видно, железом бил по железу, — тихий гул пороховой мельницы и конский топот.
На другое утро орудия молчали. Но позади земляных шанцев шумел турецкий стан.
— Турок опять письмо строчит, — сказал Добо.
В руке его был лист белой бумаги. Добо велел трубить сбор. Через две минуты отдыхавшие солдаты уже стояли в боевом порядке. У многих были перевязаны голова, глаз или рука. Но все смотрели весело.
— Витязи! Я собрал вас для того, чтобы похвалить. Первый приступ врага вы отбили так, как то достойно венгерских солдат. Я не видел среди вас ни одного труса. Вы заслуживаете звания героев. После того как турок уберется, я сам пойду к его величеству королю и попрошу для вас награды. Но и до той поры мы отметим тех четырех витязей, которые, не щадя жизни, особо отличились в сражении. Пусть выйдут вперед Иштван Бакочаи, Ласло Терек, Антал Комлоши, Санисло Шонци.
Четыре витязя выступили из рядов и встали перед Добо. У всех четырех головы были перевязаны.
Добо продолжал:
— Неприятель взобрался на стену наружных укреплений и водрузил первый флаг. Солдат Иштван Бакочаи один кинулся на отряд янычар, вырвал флаг из руки турка и бросил его вниз. Прежде чем удастся доложить его величеству королю о подвиге этом, произвожу Бакочаи в сержанты, награждаю пятьюдесятью серебряными динарами и новой одеждой.
Под восторженные крики защитников крепости казначей Шукан отсчитал пятьдесят серебряных монет в подставленную ладонь витязя.
Добо продолжал:
— Флаг крепости вместе с куском стены был сбит пушечным ядром. Он упал вниз, к туркам. Ласло Терек один выскочил в пролом навстречу тысяче смертей и принес флаг обратно. Прежде чем последует королевская награда, он получит из казны крепости один форинт и суконный костюм.
Витязь торжествующе оглядел приветствовавших его людей. Шукан отсчитал ему награду.
Добо продолжал:
— Турок водрузил флаг у Старых ворот. Антал Комлоши ринулся на стену и отрубил правую руку турка вместе с флагом. Прежде чем мне удастся представить Антала Комлоши к награде, он получит два форинта и новую одежду.
Оставался еще четвертый витязь.
— Санисло Шонци! — сказал Добо. — Когда заделанная стена вновь оказалась пробитой и турки уже готовы были ворваться в крепость, ты подскочил к пролому, один против сотен врагов, и бил, крушил, пока не подоспела помощь. Помимо королевской награды, ты получишь сейчас два локтя сукна и один форинт.
И далее Добо сказал следующее:
— Награда определена не по вашему геройству, а по скудной казне крепости. Кроме вас, найдется еще немало витязей, заслуги коих не многим меньше ваших. Я сам видел, что иные уложили по пятидесяти турок. Вот хоть бы Лукач Надь и ратники его отряда. Вы ведь знаете, что они сделали! Так поймите: нынче я хотел похвалить тех, кто особенно отличился, кто ради родины подвергал свою жизнь великой опасности и шел на смерть.
У ворот послышался звук трубы, и вслед за этим в крепость впустили какого-то незнакомого крестьянина. Заранее сняв шапку, он поплелся через рыночную площадь и направился к Добо, неся в руке письмо.
— Ступайте по своим делам, — сказал Добо солдатам.
Он перекинулся еще двумя-тремя словами с Мекчеи и, когда крестьянин подошел, оглядел его с презрением, сел на коня и ускакал.
Крестьянина приняли офицеры.
Однако ему не повезло. Письмо, даже не распечатав, разорвали надвое. Половину бросили в огонь, другую затолкали посланцу в рот.
— Сам принес — сам и ешь, собака!
Потом он попал в темницу и там на досуге мог поразмыслить о том, что никакая служба врагам к добру не приводит.
Крестьянина звали Андрашем Шари. Турки привезли его с собой из Фейервара.
Целый час ждала басурманская рать, выйдет ли их посланец из ворот. Когда же они поняли, что эгерчане перепиской не занимаются, то вокруг стен снова загрохотали орудия. Рвы под крепостью наполнились турецкими солдатами.
Если до той поры из турецкого стана раздавались только крики «Аллах!» и насмешливые возгласы, то теперь со всех сторон орали по-венгерски.
— Сдавайтесь! Плохо вам будет, если не сдадитесь! — кричал один.
А другой подхватывал:
— Вы что думаете, вам каждый раз удастся отражать приступ? Это была только проба! Мы даже младенцев не пощадим!
Третий вопил:
— Уходите от Добо! Добо — сумасшедший! Коли ему хочется помирать, пусть один помирает! Никого не тронем, кто выйдет из крепостных ворот! Позволим унести и деньги и оружие!
Стены крепости обагрены были кровью и снаружи и внутри. На башнях в тех четырех местах, куда враг бросался на приступ, женщины засыпали золой и каменной пылью черные лужи крови. С вышки угловой башни крепостной палач сбрасывал к подножию крепости свалившихся внутрь янычар. Захваченные турецкие знамена внесли в рыцарский зал. Оружие отдали солдатам. Каждый волен был брать, что ему пришлось по душе.
Витязи расхватали все, но больше всего им понравились кирки.
Сотни ратников толпились возле кузницы.
— Мне тоже кирку!.. Кирку давай!..
Мекчеи тут же распорядился, чтобы крепостные кузнецы ковали кирки. Кузнецы рубили железные балки на брусочки и брусочки эти бросали в огонь. Раскаленный брусочек клали на наковальню, один конец отковывали острым, второй — плоским, а посередине пробивали дыру. Солдату, который подкреплял свою просьбу одним или двумя динарами, даже отделывали кирку — выпиливали на ней у острия желобки; тогда их называли кровосточными желобками. А рукоять вытесывал сам солдат.
— Ну, гололобые, теперь пожалуйте, милости просим!
Солдат, которым пришлось биться меньше других, Добо тут же после обеда отрядил закладывать проломы. Туда потащили прежде всего камни с разрушенной вышки. До самого вечера выволакивали из-под развалин трупы задавленных турок. Увы, среди них были и венгры.
Работать! Работать! Даже детям нашлось дело.
— Ребята, собирайте пушечные ядра! Ядра валяются повсюду. Большие тащите к большим пушкам, маленькие к маленьким и складывайте у подножия башен.
В ту ночь лейтенант Хегедюш вместе с Гергеем ночевали на Шандоровской башне.
Ночь стояла прохладная. В звездном небе сиял широкий серп луны. Усталые защитники крепости спали вразброс на рыночной площади. Караульные бродили полусонные. Стоило бедняге остановиться, как он тут же засыпал стоя.
Гергей велел принести под одну арку свода соломенные тюфяки себе и двум другим лейтенантам. Перед аркой горел костер. И когда они лежали там, согреваемые жарким дыханием огня, Хегедюш сказал:
— Ты, Гергей, ученый человек. Я тоже учился, готовился стать священником, только выгнали меня. Я сейчас сорок турок уложил своей рукой. Среди них попадались отчаянные. Стало быть, трусом меня не назовешь…
Гергей был утомлен, ему хотелось спать, но тут он поневоле прислушался — голос Хегедюша дрожал от волнения.
Гергей взглянул на товарища.
Лейтенант сидел на соломенном тюфяке. Пламя освещало его лицо и длинный синий плащ, в который он кутался.
Хегедюш продолжал:
— И все же я часто думаю, что человек — все равно человек, бритая у него башка или нет. А мы вот… убиваем.
— Да, и что же? — сонно отозвался Гергей.
— И они нас убивают.
— Конечно, убивают. Если бы они лезли на стену не с оружием в руках, а с полными флягами вина, мы бы их тоже флягами встречали. И тогда вместо крови лилось бы вино. Так-то, а теперь давай спать.
Хегедюш искоса глядел на огонь, и лицо у него было растерянное — видимо, он хотел что-то сказать и не решался. Наконец он проговорил:
— Что такое отвага?
— Сам же сказал давеча, что ухлопал сорок турок, а еще спрашиваешь, что такое отвага! Ложись, спи! Ты тоже устал.
Хегедюш, пожав плечами, продолжал:
— Будь среди нас такой человек, у которого ума в голове было бы столько, сколько у нас у всех, вместе взятых, или еще больше — сколько у всех людей в мире, я думаю, что он не был бы отважным.
Хегедюш бросил взгляд на Гергея. Пламя светило Гергею прямо в лицо, а у Хегедюша очертило резко выступающие скулы.
Гергей закрыл глаза и устало ответил:
— Наоборот, он был бы самым отважным.
— Да ведь он, Гергей, лучше других знал бы цену жизни. Ну вот живем мы на земле, это ясно. А если турок снесет тебе голову с плеч, то вряд ли ты будешь жить. И едва ли такой умный человек бросил бы легкомысленно то, что у него есть, ради того, чтобы кто-то сказал: «Храбрый был малый!»
Гергей зевнул.
— Я тоже задумывался над этим, — сказал он, — и решил, что глупый человек отважен потому, что смерть ему непонятна, а умный — потому, что понятна.
— Смерть?
Гергей повернулся на бок, закрыл глаза и забормотал:
— Да. Глупый человек живет животной жизнью. Животное ничего не знает о смерти. Вот возьми наседку: как она защищает цыплят! А лишь только цыпленок сдох, без всякой жалости покидает его. Будь ей смерть понятна хотя б настолько, как понятна она самому простому человеку, уж как бы она плакалась, убивалась! Знала бы, что детеныш ее утратил жизнь. Но кто не имеет понятия о смерти, тот и о жизни понятия не имеет. А возьми человека с ясной головой. Он отважен именно потому, что знает: тело его — еще не все. Где были мы перед тем, как жили? Куда уйдем, когда перестанем жить? Этого мы в земной нашей оболочке не знаем. Да и что сталось бы с нами, если бы знали? Ведь тогда мы думали бы не о земной своей жизни, а все гадали бы, что делает на том свете какой-нибудь наш друг или знакомый и как идут у них дела, к которым мы больше непричастны.
— Ладно, ладно! — ответил Хегедюш. — Такие речи я частенько слышал от священников. Но эта земная жизнь имеет свою цену, и не для того же нам дано тело, земная наша оболочка, чтобы любому проходимцу басурману было кого зарубить!
Потрескивали угли, огонь золотил лежавшие возле тюфяка панцири и сабли. Гергею подушкой служил кожаный щит. Он поправил его под головой и сонно ответил:
— Вздор мелешь, милый Хегедюш! Человек-животное иной раз слепо сделает доброе дело, человек разумный всегда творит добро сознательно. Знаешь ли ты, что защищать родину — великое и святое дело, такое же, как сыну защищать родную мать? — И, натянув плащ себе на ухо, добавил: — Где, в каких законах сказано, что человек обязан защищать свою мать, да еще, в случае нужды, ценою жизни? Зверь вот не защищает. А человек, будь самый умный или самый глупый, бросается на того, кто напал на его мать. И пусть ему даже смерть грозит, он все равно считает, что иначе поступить не мог. — И сквозь дремоту Гергей закончил: — Волей человека движет иногда закон божий. Любовь и есть закон божий. Любовь к матери и любовь к родине — одно и то же. Турок не может убить мою душу… Да ну тебя, Хегедюш, будь ты неладен, не мешай спать! Тоже, нашел время такие разговоры заводить! Сейчас вот запущу в тебя этим дырявым щитом.
Хегедюш замолчал. От тоже растянулся на тюфяке.
В крепости слышались только мерные шаги караульных, далекий стук — кто-то, видно, железом бил по железу, — тихий гул пороховой мельницы и конский топот.
На другое утро орудия молчали. Но позади земляных шанцев шумел турецкий стан.
— Турок опять письмо строчит, — сказал Добо.
В руке его был лист белой бумаги. Добо велел трубить сбор. Через две минуты отдыхавшие солдаты уже стояли в боевом порядке. У многих были перевязаны голова, глаз или рука. Но все смотрели весело.
— Витязи! Я собрал вас для того, чтобы похвалить. Первый приступ врага вы отбили так, как то достойно венгерских солдат. Я не видел среди вас ни одного труса. Вы заслуживаете звания героев. После того как турок уберется, я сам пойду к его величеству королю и попрошу для вас награды. Но и до той поры мы отметим тех четырех витязей, которые, не щадя жизни, особо отличились в сражении. Пусть выйдут вперед Иштван Бакочаи, Ласло Терек, Антал Комлоши, Санисло Шонци.
Четыре витязя выступили из рядов и встали перед Добо. У всех четырех головы были перевязаны.
Добо продолжал:
— Неприятель взобрался на стену наружных укреплений и водрузил первый флаг. Солдат Иштван Бакочаи один кинулся на отряд янычар, вырвал флаг из руки турка и бросил его вниз. Прежде чем удастся доложить его величеству королю о подвиге этом, произвожу Бакочаи в сержанты, награждаю пятьюдесятью серебряными динарами и новой одеждой.
Под восторженные крики защитников крепости казначей Шукан отсчитал пятьдесят серебряных монет в подставленную ладонь витязя.
Добо продолжал:
— Флаг крепости вместе с куском стены был сбит пушечным ядром. Он упал вниз, к туркам. Ласло Терек один выскочил в пролом навстречу тысяче смертей и принес флаг обратно. Прежде чем последует королевская награда, он получит из казны крепости один форинт и суконный костюм.
Витязь торжествующе оглядел приветствовавших его людей. Шукан отсчитал ему награду.
Добо продолжал:
— Турок водрузил флаг у Старых ворот. Антал Комлоши ринулся на стену и отрубил правую руку турка вместе с флагом. Прежде чем мне удастся представить Антала Комлоши к награде, он получит два форинта и новую одежду.
Оставался еще четвертый витязь.
— Санисло Шонци! — сказал Добо. — Когда заделанная стена вновь оказалась пробитой и турки уже готовы были ворваться в крепость, ты подскочил к пролому, один против сотен врагов, и бил, крушил, пока не подоспела помощь. Помимо королевской награды, ты получишь сейчас два локтя сукна и один форинт.
И далее Добо сказал следующее:
— Награда определена не по вашему геройству, а по скудной казне крепости. Кроме вас, найдется еще немало витязей, заслуги коих не многим меньше ваших. Я сам видел, что иные уложили по пятидесяти турок. Вот хоть бы Лукач Надь и ратники его отряда. Вы ведь знаете, что они сделали! Так поймите: нынче я хотел похвалить тех, кто особенно отличился, кто ради родины подвергал свою жизнь великой опасности и шел на смерть.
У ворот послышался звук трубы, и вслед за этим в крепость впустили какого-то незнакомого крестьянина. Заранее сняв шапку, он поплелся через рыночную площадь и направился к Добо, неся в руке письмо.
— Ступайте по своим делам, — сказал Добо солдатам.
Он перекинулся еще двумя-тремя словами с Мекчеи и, когда крестьянин подошел, оглядел его с презрением, сел на коня и ускакал.
Крестьянина приняли офицеры.
Однако ему не повезло. Письмо, даже не распечатав, разорвали надвое. Половину бросили в огонь, другую затолкали посланцу в рот.
— Сам принес — сам и ешь, собака!
Потом он попал в темницу и там на досуге мог поразмыслить о том, что никакая служба врагам к добру не приводит.
Крестьянина звали Андрашем Шари. Турки привезли его с собой из Фейервара.
Целый час ждала басурманская рать, выйдет ли их посланец из ворот. Когда же они поняли, что эгерчане перепиской не занимаются, то вокруг стен снова загрохотали орудия. Рвы под крепостью наполнились турецкими солдатами.
Если до той поры из турецкого стана раздавались только крики «Аллах!» и насмешливые возгласы, то теперь со всех сторон орали по-венгерски.
— Сдавайтесь! Плохо вам будет, если не сдадитесь! — кричал один.
А другой подхватывал:
— Вы что думаете, вам каждый раз удастся отражать приступ? Это была только проба! Мы даже младенцев не пощадим!
Третий вопил:
— Уходите от Добо! Добо — сумасшедший! Коли ему хочется помирать, пусть один помирает! Никого не тронем, кто выйдет из крепостных ворот! Позволим унести и деньги и оружие!