Страница:
— Оно так, но меня удивляет, господин исправник, что наш «Колокол» взял такой тон. Даже в этом деле.
— А все же, отче, и вы признаете, что ваше дело «даже такое»? А?
— Господин исправник, я с вами давно перестал шутить.
— Выходит, допекло, отче, если даже «Колокол» допускает такой неуважительный тон по отношению к вашему протеже. Это признак неважный, и нужно искать выход. Потому что эта перемена предвещает бурю.
— Да бросьте вы пугать. И без вас не знаю, что предпринять, а вы заладили одно…
— Однако не горячитесь. Подумаем. Вы готовьте, что я сказал. Не так уж все безнадежно выглядит, как кажется вначале. Могу порадовать вас уже и сейчас кое-чем довольно интересным.
Станислав Эдуардович вытащил из кармана газету «Подолия» и ткнул пальцем в обведенную синим карандашом статью.
— Должен засвидетельствовать, ваше преосвященство, что о ваших делах я больше пекусь, чем вы сами, и более осведомлен. Читайте.
«С некоторого времени наш уважаемый собрат архиепископ кишиневский Серафим озлобился на Балтскую обитель, привлекающую к себе массу верующих славой инока Иннокентия».
Дрожащим голосом читал отец Амвросий это известие и светлел. Газета в вежливом, но едком тоне высмеивала основы разоблачительной политики кишиневского архипастыря, недвусмысленно намекая, что все это делается из зависти к большим доходам Балтской обители.
— Хорошо, ваше преосвященство, и помощь моя будет значительнее, чем я обещал. Позовите-ка ко мне вашего чудотворца. Мне нужно поговорить с ним до приезда этого начальства.
С наслаждением потягивали они искристое вино, ожидая, пока придет и сам виновник всех этих неприятностей.
— А вы голова, Станислав Эдуардович! Ей-ей! Целая палата смекалки.
— Не хвалите. Скажете гоп, когда перепрыгнете. А прыгнуть ловко нужно.
— Прыгнем, господин исправник. Прыгнем!
— Куда это святой пастырь прыгать собрался? — послышалось у двери.
— Не следовало бы тебе, инок Иннокентий, так дерзко вмешиваться в разговор твоего архипастыря. Да и в комнату входить без предупреждения.
— Помилосердствуйте, ваше преосвященство, помилосердствуйте! — встал на защиту исправник. — Милосердия к меньшему да еще столь ловкому брату.
Налил вина и подал Иннокентию.
— Благослови, владыка!
Едкая усмешка искривила губы Иннокентия.
Словно маленькая гадючка выскочила и укусила за самое сердце отца Амвросия. «Обнаглел мужик», — метнулось в голове. Но промолчал.
— Вот что, отец Иннокентий. Садитесь и внимательно выслушайте, что я вам скажу, — обратился к нему исправник.
— Послушаю вас, Станислав Эдуардович. Говорите, но только быстрее, а то меня паства ждет.
— Паства ваша подождет, отче, черт ее не возьмет. А вас, кроме нее, ждет еще и Владимирка. Слышали о такой?
Побледнел немного, но выдержал натиск.
— Это за что же?
— Читайте вот, — подал он Иннокентию «Колокол». — Как это вам понравится?
Иннокентий сел читать. Вчитывался и все больше бледнел. Но вдруг успокоился и повеселел.
— Ну?
— Ерунда. Господин исправник, да и вы, ваше преосвященство, позвольте сказать, что я думаю. Плюнем на это. Теперь и сам Синод побоится трогать нас — весь народ. Ого! Пусть попробуют!
Отец Амвросий даже побледнел от гнева. Эта дерзость окончательно вывела его из равновесия, и епископ грозно сверкнул очами на Иннокентия. Исправник спокойно сидел и казался глубоко удовлетворенным.
— Ты что, инок, хамишь мне здесь?!
Иннокентия словно кто ударил горячим по лицу. Тряхнул кудрями и поднялся.
— Отче Амвросий, не нужно гневаться. Теперь уже не наша воля. Мельница вертится, и ее нельзя остановить. Народу хочется иметь святого, и он должен его иметь, ибо если он не получит его от нас, от церкви, то сам себе его сотворит, а от нас отвернется, отвернется от церкви. Ломать веру людей нельзя, и это не в наших силах — так я думаю.
Отец Амвросий почуял скрытую угрозу в словах Иннокентия и, поняв, испугался. Иннокентий подождал минуту и продолжал:
— Веру ломать нельзя, отче, ибо народ сам себе выдумает святого без нас, и тот святой не будет похож на церковного. Народ Владимиркой не запугаете, господин исправник. Меня, вас Синод может отправить по Владимирке. Но всю Бессарабию — не в силах. Пусть приедут теперь и заткнут глотки, вырвут языки, пусть попробуют! Тут уж не обо мне, не о вас, не о Синоде, а о самой церкви беспокойтесь. Свалите святого и, может быть, церковь разрушите и сами погибнете под ее руинами, погибнет церковь. В противном случае — зачем же тогда вы и я, и церковь, и Синод, и власть, если все мы не знаем, кто наш святой, а кто нет. Зачем тогда все мы, где тогда разум и власть вашего Синода? Без вас мне не удержаться — это правда, я это понимаю. И я вам подчиняюсь, преклоняюсь перед вами. Но и вам без меня не удержаться. Поэтому так прямо и скажем себе. — Он передохнул. — А теперь, господин исправник, я вас слушаю, — нагло закончил Иннокентий свою пространную речь.
— Ваша правда, уважаемый чудотворец Да. Но вы не забывайте, что вблизи вас нахожусь я, властью императора всероссийского балтский исправник Станислав Эдуардович Масловский, и пока что я существую. Если Синод против вас бессилен, то я… Но, впрочем, читайте сами.
Иннокентий пристально посмотрел в глаза исправнику и прочел в них свой приговор. Снова побледнел, впервые почувствовав на своем пути настоящего врага. Врага сильного, опасного, который подкрался к его гигантскому сооружению, нашел лаз к самому фундаменту и подложил под него взрывчатое вещество. Подложил и, уверенный в этой ужасной разрушительной силе, ехидно, кровожадно ощерился и ждет своего часа. Ждет, чтобы разрушить до основания славу и митру кишиневского архипастыря, и Петербург, и все пять его вех на дерзком пути к цели. Представил это блаженный инок — и вздрогнул всем телом, осел, сник, как парус, когда падает ветер. Подавленный сёл возле исправника.
Кто знает, куда исчезает мужество? Видел ли кто щелку, через которую вползает маленький, незаметный серый ужас? Как он проникает в сердце и замораживает кровь в жилах? Этого никто не может сказать. Но это видел балтский исправник и твердо решил:
«Мой! Теперь могу делать, что хочу!»
И, пристально глядя в глаза Иннокентию, тихо, но внятно произнес:
— Так вот, отче, говорите дальше.
Иннокентий молчал.
— Нечего? Тогда слушайте внимательно.
Иннокентий склонился к исправнику и жадно ловил каждое слово, отодвигавшее от него опасность. Слушая, он испытывал что-то еще, кроме ужаса. Чувствовал, что найдет общий язык с исправником и что тот может стать для него не пугалом, а другом.
А Станислав Эдуардович говорил уверенно и убедительно:
— Понимаете, в чем здесь опасность?
— Понимаю.
— То-то же.
Резные фужеры отца Амвросия снова наполнились и поднялись над столом, за которым пропивалась судьба крестьянских семейств, пошедших на потребу христовой церкви.
19
20
— А все же, отче, и вы признаете, что ваше дело «даже такое»? А?
— Господин исправник, я с вами давно перестал шутить.
— Выходит, допекло, отче, если даже «Колокол» допускает такой неуважительный тон по отношению к вашему протеже. Это признак неважный, и нужно искать выход. Потому что эта перемена предвещает бурю.
— Да бросьте вы пугать. И без вас не знаю, что предпринять, а вы заладили одно…
— Однако не горячитесь. Подумаем. Вы готовьте, что я сказал. Не так уж все безнадежно выглядит, как кажется вначале. Могу порадовать вас уже и сейчас кое-чем довольно интересным.
Станислав Эдуардович вытащил из кармана газету «Подолия» и ткнул пальцем в обведенную синим карандашом статью.
— Должен засвидетельствовать, ваше преосвященство, что о ваших делах я больше пекусь, чем вы сами, и более осведомлен. Читайте.
«С некоторого времени наш уважаемый собрат архиепископ кишиневский Серафим озлобился на Балтскую обитель, привлекающую к себе массу верующих славой инока Иннокентия».
Дрожащим голосом читал отец Амвросий это известие и светлел. Газета в вежливом, но едком тоне высмеивала основы разоблачительной политики кишиневского архипастыря, недвусмысленно намекая, что все это делается из зависти к большим доходам Балтской обители.
«Но напрасно беспокоит себя брат наш. Балтская обитель ничего противозаконного не делает, и блаженный иеромонах Иннокентий все же творит чудеса, что мы своим архипастырским словом и подтверждаем. Поэтому нам нужно не бороться, а помогать и предоставить ему право и в дальнейшем произносить свои проповеди среди православных молдаван на том языке, какой они понимают, чтобы слово божье доходило до паствы.— Вот за это спасибо! Большое спасибо, господин исправник. Вы действительно хозяин своему слову. Но я также даю слово пастырское. Я в долгу не останусь. И даже больше.
Епископ каменец-подольский Серафим».
— Хорошо, ваше преосвященство, и помощь моя будет значительнее, чем я обещал. Позовите-ка ко мне вашего чудотворца. Мне нужно поговорить с ним до приезда этого начальства.
С наслаждением потягивали они искристое вино, ожидая, пока придет и сам виновник всех этих неприятностей.
— А вы голова, Станислав Эдуардович! Ей-ей! Целая палата смекалки.
— Не хвалите. Скажете гоп, когда перепрыгнете. А прыгнуть ловко нужно.
— Прыгнем, господин исправник. Прыгнем!
— Куда это святой пастырь прыгать собрался? — послышалось у двери.
— Не следовало бы тебе, инок Иннокентий, так дерзко вмешиваться в разговор твоего архипастыря. Да и в комнату входить без предупреждения.
— Помилосердствуйте, ваше преосвященство, помилосердствуйте! — встал на защиту исправник. — Милосердия к меньшему да еще столь ловкому брату.
Налил вина и подал Иннокентию.
— Благослови, владыка!
Едкая усмешка искривила губы Иннокентия.
Словно маленькая гадючка выскочила и укусила за самое сердце отца Амвросия. «Обнаглел мужик», — метнулось в голове. Но промолчал.
— Вот что, отец Иннокентий. Садитесь и внимательно выслушайте, что я вам скажу, — обратился к нему исправник.
— Послушаю вас, Станислав Эдуардович. Говорите, но только быстрее, а то меня паства ждет.
— Паства ваша подождет, отче, черт ее не возьмет. А вас, кроме нее, ждет еще и Владимирка. Слышали о такой?
Побледнел немного, но выдержал натиск.
— Это за что же?
— Читайте вот, — подал он Иннокентию «Колокол». — Как это вам понравится?
Иннокентий сел читать. Вчитывался и все больше бледнел. Но вдруг успокоился и повеселел.
— Ну?
— Ерунда. Господин исправник, да и вы, ваше преосвященство, позвольте сказать, что я думаю. Плюнем на это. Теперь и сам Синод побоится трогать нас — весь народ. Ого! Пусть попробуют!
Отец Амвросий даже побледнел от гнева. Эта дерзость окончательно вывела его из равновесия, и епископ грозно сверкнул очами на Иннокентия. Исправник спокойно сидел и казался глубоко удовлетворенным.
— Ты что, инок, хамишь мне здесь?!
Иннокентия словно кто ударил горячим по лицу. Тряхнул кудрями и поднялся.
— Отче Амвросий, не нужно гневаться. Теперь уже не наша воля. Мельница вертится, и ее нельзя остановить. Народу хочется иметь святого, и он должен его иметь, ибо если он не получит его от нас, от церкви, то сам себе его сотворит, а от нас отвернется, отвернется от церкви. Ломать веру людей нельзя, и это не в наших силах — так я думаю.
Отец Амвросий почуял скрытую угрозу в словах Иннокентия и, поняв, испугался. Иннокентий подождал минуту и продолжал:
— Веру ломать нельзя, отче, ибо народ сам себе выдумает святого без нас, и тот святой не будет похож на церковного. Народ Владимиркой не запугаете, господин исправник. Меня, вас Синод может отправить по Владимирке. Но всю Бессарабию — не в силах. Пусть приедут теперь и заткнут глотки, вырвут языки, пусть попробуют! Тут уж не обо мне, не о вас, не о Синоде, а о самой церкви беспокойтесь. Свалите святого и, может быть, церковь разрушите и сами погибнете под ее руинами, погибнет церковь. В противном случае — зачем же тогда вы и я, и церковь, и Синод, и власть, если все мы не знаем, кто наш святой, а кто нет. Зачем тогда все мы, где тогда разум и власть вашего Синода? Без вас мне не удержаться — это правда, я это понимаю. И я вам подчиняюсь, преклоняюсь перед вами. Но и вам без меня не удержаться. Поэтому так прямо и скажем себе. — Он передохнул. — А теперь, господин исправник, я вас слушаю, — нагло закончил Иннокентий свою пространную речь.
— Ваша правда, уважаемый чудотворец Да. Но вы не забывайте, что вблизи вас нахожусь я, властью императора всероссийского балтский исправник Станислав Эдуардович Масловский, и пока что я существую. Если Синод против вас бессилен, то я… Но, впрочем, читайте сами.
«Инока Иннокентия немедленно взять под надзор полиции и к службе в церкви не допускать, выезд из города запретить, о чем под расписку его известить.— Так… отче Иннокентий. Вблизи вас существую еще и я, балтский исправник, как видите, — продолжал он далее спокойно. — Так что путешествие по Владимирке для вас не исключается, а наоборот. Имейте это в виду, совершая свои чудеса.
Губернатор каменец-подольский (подпись).
Управ. делами (подпись)».
Иннокентий пристально посмотрел в глаза исправнику и прочел в них свой приговор. Снова побледнел, впервые почувствовав на своем пути настоящего врага. Врага сильного, опасного, который подкрался к его гигантскому сооружению, нашел лаз к самому фундаменту и подложил под него взрывчатое вещество. Подложил и, уверенный в этой ужасной разрушительной силе, ехидно, кровожадно ощерился и ждет своего часа. Ждет, чтобы разрушить до основания славу и митру кишиневского архипастыря, и Петербург, и все пять его вех на дерзком пути к цели. Представил это блаженный инок — и вздрогнул всем телом, осел, сник, как парус, когда падает ветер. Подавленный сёл возле исправника.
Кто знает, куда исчезает мужество? Видел ли кто щелку, через которую вползает маленький, незаметный серый ужас? Как он проникает в сердце и замораживает кровь в жилах? Этого никто не может сказать. Но это видел балтский исправник и твердо решил:
«Мой! Теперь могу делать, что хочу!»
И, пристально глядя в глаза Иннокентию, тихо, но внятно произнес:
— Так вот, отче, говорите дальше.
Иннокентий молчал.
— Нечего? Тогда слушайте внимательно.
Иннокентий склонился к исправнику и жадно ловил каждое слово, отодвигавшее от него опасность. Слушая, он испытывал что-то еще, кроме ужаса. Чувствовал, что найдет общий язык с исправником и что тот может стать для него не пугалом, а другом.
А Станислав Эдуардович говорил уверенно и убедительно:
— Понимаете, в чем здесь опасность?
— Понимаю.
— То-то же.
Резные фужеры отца Амвросия снова наполнились и поднялись над столом, за которым пропивалась судьба крестьянских семейств, пошедших на потребу христовой церкви.
19
Старая Мавра ног под собой не чует. Шестой год служит она отцу Амвросию, каких только гостей ни видала, а такого не было еще в доме ни разу. Бывало, даже губернатор каменец-подольский завернет в гости, а в доме, словно на корабле в тихую погоду: никто тебя и не побеспокоит. А тут на… приказано, чтобы через три часа все было. Мавра еще раз пересчитывает, что нужно приготовить, пока эти высокопоставленные гости изволят прибыть.
— А чтоб вас нечистый взял! Тут только птичьего молока нет, в этом списке.
Никак не уразумеет старая, что и как подать и как прислуживать высоким гостям. А отец Амвросий к себе даже не допускает.
— Мавра, не выводи меня из себя. Сказано — готовь, значит, не спрашивай.
Грохнул дверью и побежал, как мальчишка, по ступенькам. Вскочил в карету и — вихрем в монастырь. А оттуда вернулся, заперся в кабинете и послал карету на вокзал.
С ног сбилась старая. Всю прислугу переполошила. Такую кутерьму подняла, что даже уверенный в себе Герш Бухман, постоянный поставщик его преосвященства, вытаращил на нее глаза.
— Да что вы, царя встречаете? Где я вам, к черту, наберу таких вин, которые здесь записаны? Их же только исправник раза два в год берет, вот для него и держу. А вы что придумали?
— Ой, Герш, не спрашивайте. Кажется, это сам исправник и писал. Как бы нам обоим не досталось. Несите лучше.
Предупреждение весьма резонное. Зная исправника, Бухман не спорил. Пока ожидали карету с важными гостями, он соорудил такой стол у преосвященного Амвросия, что сам исправник потом к рождеству на целых полсотни меньше с него взял. Так и сказал ему:
— Молодец вы, господин Бухман. Ей-ей, у вас есть вкус, которого недостает, наверное, и самому гофмейстеру двора его величества императора российского. Вы произвели впечатление.
Герш Бухман, местный король гастрономии, так и до смерти не узнал, как пригодился его вкус в делах господина исправника и его преосвященства. Для него большее значение имело то, что с тех пор господин исправник стал проявлять интерес к его магазину, а от этого его диви-денты поправились, как на курорте исправникова жена. Мавра тем временем целиком переложила полномочия на Бухмана, хотя и тревожилась, не унизила ли чем православную веру, допустив к столу преосвященного отца Амвросия неверного еврея.
«Но, я думаю, бог простит. Сам же отец Амвросий за руку с ним здоровается. Видно, оно все равно, что еврей, что нееврей. Он ведь тоже богу молится».
Загремела карета. Мавра помчалась к Бухману.
— Ой, Герш, удирайте скорее, чтобы не застал вас отец Амвросий. У него какие-то гости будут.
Бухману и не нужно этого говорить. Зачем ему попадаться на глаза гостям отца Амвросия, на которых этот хапуга так тратится? Мавра осматривала стол, накрытый Бухманом, как осматривает полководец свое войско перед решительным сражением. Даже умилилась, как все умело и красиво расставлено. Кажется, если вынуть из ряда бутылочку да переставить ее на другое место или убрать какую-нибудь тарелочку, то все так и рассыплется на кусочки, превратится в гору посуды и еды. А сейчас — даже глаз радует.
Звонок. Мавра опрометью кинулась открывать дверь. Впилась глазами в прибывших, достойны ли гости такого стола или же зря потели они с Бухманом? Кажется, нет. Отец Амвросий, обычно суровый со всеми, так любезно и мило улыбается им, даже голову набок склонил.
— Не побрезгуйте, дорогие гости, нашим гостеприимством. Угостить так, как умеет в Петербурге высшее общество, мы, конечно, не сможем, а впрочем, вкусите хлеба-
соли и нашей, — сладко приговаривал он.
Сам открыл перед ними двери и, казалось, готов был устелить собой пол, чтоб им мягче было ступать.
— Да мы, отец Амвросий, сперва желали бы за дела приняться, а там уж и погостить можно было б. Ваш монастырь…
— Э, да что там! Успеете! Дела не убегут, а обитель наша не передвинется. Тело с дороги отдыха просит. Вон посмотрите на господина Тарнавцева — на нем лица нет. Вам, господин Балабуха, не сглазить бы, не повредит и попоститься, а вот господину Тарнавцеву с его здоровьем грех в делах слишком усердствовать.
Повел высоких гостей в свои покои. А сам даже в лице меняется, посматривает, не идет ли на подмогу Масловский. Но исправник отнюдь не торопится: пусть помучают немного старого, страха нагонят. Легче договориться будет.
— Вашими устами да сладкие молитвы творить, отец Амвросий, — сказал синодальный миссионер Скворцов. — Господин магистр богословия Балабуха — большой эгоист. А господина Тарнавцева мы совсем заморили в дороге. Какой же из него получится чиновник особых поручений святейшего Синода, если мы его будем так гонять. Пусть передохнет немного в уютном жилище отца Амвросия.
И он первый сел в кресло.
— Садитесь, господин богослов, и уймите свою страсть к делам. Ведь не так уж плохо обстоят они у нас, чтобы отказываться от хлеба-соли преосвященного балтского пастыря, радушного хозяина этого дома. Сядемте.
— Господин Балабуха только о себе и о богословии заботится. Не удивляюсь, что у него от чрезмерной преданности церковным делам исчезла чуткость к человеческому телу, — проскрипел Тарнавцев.
Компания, разместившись в покоях отца Амвросия, сразу утратила свое официально-деловое настроение и оживилась.
Господин Скворцов восхищенно оглядывал каждое блюдо. А сухощавый Тарнавцев причмокивал губами.
— Умеют жить наши скромники, ей-ей. Я уже не каюсь, что так изморил себя по пути к этой тихой обители. Хвала вам, отец Амвросий, что так удачно подобрали себе гофмейстера.
Весело сели за стол. Только отец Амвросий был озабочен, что до сих пор нет исправника, который должен взять руководство над всем. Ему даже легче стало, когда вошла Мавра и провозгласила:
— Господин исправник спрашивают вас, отче Амвросий, позволите ли войти?
— Зови, зови его сюда, — засиял он от радости. А к гостям обратился: — Очень веселый человек наш Станислав Эдуардович. Приятный гость.
В этот момент господин исправник предстал пред светлым обществом со своей супругой.
— Приятного аппетита, господа, в честной беседе.
— Просим и вас, просим, Станислав Эдуардович. Наш хозяин хорошо отзывается о вас. Да и с первого взгляда видно, что мы с вами подружимся. И с вашей милой супругой, не приревнуйте, приятно познакомиться.
— Я тоже рад знакомству с высоким столичным обществом. Очень рад. Счастлив буду, если придусь вам но вкусу. А от себя скажу, что с удовольствием пожму руку высоким господам и развею скуку провинциала в умном обществе. Надолго ли к нам?
— Да вроде бы и ненадолго. Как дела покажут, — сказал Балабуха.
— Дела? Какие же могут быть дела в нашем тихом городе для гостей из столицы?
Сама наивность позавидовала бы невинному выражению лица господина исправника.
— Разве господину исправнику не известно то, что здесь происходит?
— Вы меня пугаете… Что же у нас произошло настолько чрезвычайное, что вы поспешили в наши джунгли из Петербурга?
— Да вам бы об этом лучше знать, Станислав Эдуардович, потому что это и вас несколько касается. Здесь, знаете ли, молдавским мазепинством попахивает…
Господин Скворцов заважничал, словно в департаменте перед ревизией, и строго посмотрел на исправника. Посмотрел — и поразился невинности его лица.
— Да неужели не знаете?
— А что я должен знать, высокоуважаемый господин, как исправник этого уезда?
— Да то, что у вас под боком не только антицерковные проповеди произносят святители Балтской обители, но и политические делишки обделывают. Не быть бы вам наивным, угадали бы все.
— Ох, и ошибаетесь же вы, господин Скворцов, унижая так полицию его императорского величества. Не будь я в таком уважаемом обществе, то, глядя на этот стол, свалил бы всю вину на игристое. А так… не смею думать, чтобы высокоуважаемые мудрые синодальные мужи были настолько легкомысленны.
— Разве это неправда?
— Не знаю, о чем идет речь. Если о балтском иноке Иннокентии, то это, безусловно, только «страсти-мордасти». Это все преувеличено. Мазепинство, правда, есть, скрывать не стану. Но не там вы его ищете, да и не вам его найти. Мои жандармы, господа, нашли то, что нужно. И мазепинство это не от Иннокентия исходит, а от… Вот не знаю, с кем имею честь разговаривать и могу ли доверять вам государственную тайну?
— Говорите, — важно молвил господин Тарнавцев. — Перед вами авторитетная комиссия из Синода. Это вот магистр богословия господин Балабуха, это синодальный миссионер господин Скворцов, а я — чиновник особых поручений Синода Тарнавцев. Как видите, заслуживаем доверия.
— Ну, если так… Но сперва прошу вас, отец Амвросий, язык мой с трудом ворочается во рту, не мешало бы его промыть. Простите, что хозяйничаю так в вашем доме, но у вас, у духовенства, совсем нет домашней дисциплины.
— Ваша правда. Благодарю за замечание и нижайше прошу взять на себя обязанности хозяина, с которыми я так плохо справляюсь.
— Ну, тогда прошу, господа, а потом расскажу я вам кое-что, от чего изменится ваш взгляд на дело.
Подняли бокалы. Бухман и вообразить не мог, какое райское блаженство разольется на лицах от одного прикосновения губ к вину. Еще раз поднялись бокалы над столом, снова сверкнуло на свету искристое, красное, как кровь, вино, и поплыла беседа плавно, словно лебедь по воде.
— Ну, расскажите же секрет этого дела.
— Вы хотите знать, в чем его суть?
— Интересуемся. Для этого нас и послали сюда.
— Так знайте — евреи! Да, евреи. Только они. Моя полиция уже на верной тропе к раскрытию всей этой грязной инсинуации против православного монастыря.
— Какие евреи? Причем здесь евреи и что за грязные инсинуации? Что вы имеете в виду, Станислав Эдуардович?
— Да, да. Я давно уже знаю, что среди молдаван распространяются слухи о том, будто вскоре не будет российского царя и придет какой-то там их герой или царь. Заинтересовался. У самого, откровенно говоря, было вначале подозрение на Иннокентия. И, хотя и дружим мы с отцом Амвросием, не доверился ему и начал следить за Иннокентием, за обителью и вскоре убедился, что я напрасно стараюсь. Тогда метнулся я в другую сторону и… Теперь уже почти раскрыты эти источники. Здесь замешан студент. А с ним группа молодежи, кое-кто из рабочих. Не сегодня-завтра задержу, и вы сами тогда увидите, откуда идет вся эта зараза. А пока что… Выпьем еще по одной.
Снова поднялись бокалы, сверкнув против света кроваво-красным огнем, и полилась беседа еще непринужденнее. Глаза отца Амвросия тепло засветились в ответ на слова исправника.
— Эх-хе-хе, дружба. И не стыдно вам, милый Станислав Эдуардович? У меня бывали и, выходит, за мной же шпионили, пренебрегши моим пастырским саном?
Сожаление, искреннее сожаление отразилось на лице исправника. Оно и голосу придало теплые нотки.
— Что же могу поделать, отче, если у меня такие тяжкие обязанности? Даже за сыном своим должен следить.
Я и не упрекаю. Жаль только, что не ценят у нас ничего. В Петербурге все это нам же в вину ставят, сана пастырского, дома божьего не уважают, а это…
— Ничего, отче. Через два-три дня туман рассеется, и правда всплывет.
Общество постепенно пьянело, и господин исправник ясно видел свой путь. Он стелился звездным ковром прямо через покои отца Амвросия, где лежали обещанные 50 тысяч, в Киев, где он должен был стать вице— и затем… затем губернатором. А там…
— Отец Амвросий, инок Иннокентий просит разрешения войти.
— Проси.
— Благословен бог наш, всегда и присно и во веки веков.
— Аминь. Войди, Иннокентий, и встань перед высокими гостями от Синода. Пусть тебя самого расспросят, пусть убедятся, как тяжко оскорбили нашу обитель.
— Отче, бог не допустит обиды праведному делу. А о гостях ваших я уже слышал. Братия послала просить их и к нам пожаловать.
— Будем, — высокомерно ответил сухопарый Тарнавцев.
Иннокентий сверкнул глазами и вышел. На лице его светилось глубокое удовлетворение. Радость лучилась из глаз. А где-то за ней притаилась алчная злоба.
— Хима, готовься гостей встречать. Гости важные. Чтобы все было как нужно, — говорил Иннокентий, возвратясь в монастырь.
Серые монастырские стены притаились и застыли в ожидании грозной синодальной комиссии. Словно земля перед бурей прислушивалась каждой травинкой к грозному клокотанию на небе. Тихо вздыхал монастырь, надеясь на благополучный исход. Иннокентий давал генеральный бой.
— А чтоб вас нечистый взял! Тут только птичьего молока нет, в этом списке.
Никак не уразумеет старая, что и как подать и как прислуживать высоким гостям. А отец Амвросий к себе даже не допускает.
— Мавра, не выводи меня из себя. Сказано — готовь, значит, не спрашивай.
Грохнул дверью и побежал, как мальчишка, по ступенькам. Вскочил в карету и — вихрем в монастырь. А оттуда вернулся, заперся в кабинете и послал карету на вокзал.
С ног сбилась старая. Всю прислугу переполошила. Такую кутерьму подняла, что даже уверенный в себе Герш Бухман, постоянный поставщик его преосвященства, вытаращил на нее глаза.
— Да что вы, царя встречаете? Где я вам, к черту, наберу таких вин, которые здесь записаны? Их же только исправник раза два в год берет, вот для него и держу. А вы что придумали?
— Ой, Герш, не спрашивайте. Кажется, это сам исправник и писал. Как бы нам обоим не досталось. Несите лучше.
Предупреждение весьма резонное. Зная исправника, Бухман не спорил. Пока ожидали карету с важными гостями, он соорудил такой стол у преосвященного Амвросия, что сам исправник потом к рождеству на целых полсотни меньше с него взял. Так и сказал ему:
— Молодец вы, господин Бухман. Ей-ей, у вас есть вкус, которого недостает, наверное, и самому гофмейстеру двора его величества императора российского. Вы произвели впечатление.
Герш Бухман, местный король гастрономии, так и до смерти не узнал, как пригодился его вкус в делах господина исправника и его преосвященства. Для него большее значение имело то, что с тех пор господин исправник стал проявлять интерес к его магазину, а от этого его диви-денты поправились, как на курорте исправникова жена. Мавра тем временем целиком переложила полномочия на Бухмана, хотя и тревожилась, не унизила ли чем православную веру, допустив к столу преосвященного отца Амвросия неверного еврея.
«Но, я думаю, бог простит. Сам же отец Амвросий за руку с ним здоровается. Видно, оно все равно, что еврей, что нееврей. Он ведь тоже богу молится».
Загремела карета. Мавра помчалась к Бухману.
— Ой, Герш, удирайте скорее, чтобы не застал вас отец Амвросий. У него какие-то гости будут.
Бухману и не нужно этого говорить. Зачем ему попадаться на глаза гостям отца Амвросия, на которых этот хапуга так тратится? Мавра осматривала стол, накрытый Бухманом, как осматривает полководец свое войско перед решительным сражением. Даже умилилась, как все умело и красиво расставлено. Кажется, если вынуть из ряда бутылочку да переставить ее на другое место или убрать какую-нибудь тарелочку, то все так и рассыплется на кусочки, превратится в гору посуды и еды. А сейчас — даже глаз радует.
Звонок. Мавра опрометью кинулась открывать дверь. Впилась глазами в прибывших, достойны ли гости такого стола или же зря потели они с Бухманом? Кажется, нет. Отец Амвросий, обычно суровый со всеми, так любезно и мило улыбается им, даже голову набок склонил.
— Не побрезгуйте, дорогие гости, нашим гостеприимством. Угостить так, как умеет в Петербурге высшее общество, мы, конечно, не сможем, а впрочем, вкусите хлеба-
соли и нашей, — сладко приговаривал он.
Сам открыл перед ними двери и, казалось, готов был устелить собой пол, чтоб им мягче было ступать.
— Да мы, отец Амвросий, сперва желали бы за дела приняться, а там уж и погостить можно было б. Ваш монастырь…
— Э, да что там! Успеете! Дела не убегут, а обитель наша не передвинется. Тело с дороги отдыха просит. Вон посмотрите на господина Тарнавцева — на нем лица нет. Вам, господин Балабуха, не сглазить бы, не повредит и попоститься, а вот господину Тарнавцеву с его здоровьем грех в делах слишком усердствовать.
Повел высоких гостей в свои покои. А сам даже в лице меняется, посматривает, не идет ли на подмогу Масловский. Но исправник отнюдь не торопится: пусть помучают немного старого, страха нагонят. Легче договориться будет.
— Вашими устами да сладкие молитвы творить, отец Амвросий, — сказал синодальный миссионер Скворцов. — Господин магистр богословия Балабуха — большой эгоист. А господина Тарнавцева мы совсем заморили в дороге. Какой же из него получится чиновник особых поручений святейшего Синода, если мы его будем так гонять. Пусть передохнет немного в уютном жилище отца Амвросия.
И он первый сел в кресло.
— Садитесь, господин богослов, и уймите свою страсть к делам. Ведь не так уж плохо обстоят они у нас, чтобы отказываться от хлеба-соли преосвященного балтского пастыря, радушного хозяина этого дома. Сядемте.
— Господин Балабуха только о себе и о богословии заботится. Не удивляюсь, что у него от чрезмерной преданности церковным делам исчезла чуткость к человеческому телу, — проскрипел Тарнавцев.
Компания, разместившись в покоях отца Амвросия, сразу утратила свое официально-деловое настроение и оживилась.
Господин Скворцов восхищенно оглядывал каждое блюдо. А сухощавый Тарнавцев причмокивал губами.
— Умеют жить наши скромники, ей-ей. Я уже не каюсь, что так изморил себя по пути к этой тихой обители. Хвала вам, отец Амвросий, что так удачно подобрали себе гофмейстера.
Весело сели за стол. Только отец Амвросий был озабочен, что до сих пор нет исправника, который должен взять руководство над всем. Ему даже легче стало, когда вошла Мавра и провозгласила:
— Господин исправник спрашивают вас, отче Амвросий, позволите ли войти?
— Зови, зови его сюда, — засиял он от радости. А к гостям обратился: — Очень веселый человек наш Станислав Эдуардович. Приятный гость.
В этот момент господин исправник предстал пред светлым обществом со своей супругой.
— Приятного аппетита, господа, в честной беседе.
— Просим и вас, просим, Станислав Эдуардович. Наш хозяин хорошо отзывается о вас. Да и с первого взгляда видно, что мы с вами подружимся. И с вашей милой супругой, не приревнуйте, приятно познакомиться.
— Я тоже рад знакомству с высоким столичным обществом. Очень рад. Счастлив буду, если придусь вам но вкусу. А от себя скажу, что с удовольствием пожму руку высоким господам и развею скуку провинциала в умном обществе. Надолго ли к нам?
— Да вроде бы и ненадолго. Как дела покажут, — сказал Балабуха.
— Дела? Какие же могут быть дела в нашем тихом городе для гостей из столицы?
Сама наивность позавидовала бы невинному выражению лица господина исправника.
— Разве господину исправнику не известно то, что здесь происходит?
— Вы меня пугаете… Что же у нас произошло настолько чрезвычайное, что вы поспешили в наши джунгли из Петербурга?
— Да вам бы об этом лучше знать, Станислав Эдуардович, потому что это и вас несколько касается. Здесь, знаете ли, молдавским мазепинством попахивает…
Господин Скворцов заважничал, словно в департаменте перед ревизией, и строго посмотрел на исправника. Посмотрел — и поразился невинности его лица.
— Да неужели не знаете?
— А что я должен знать, высокоуважаемый господин, как исправник этого уезда?
— Да то, что у вас под боком не только антицерковные проповеди произносят святители Балтской обители, но и политические делишки обделывают. Не быть бы вам наивным, угадали бы все.
— Ох, и ошибаетесь же вы, господин Скворцов, унижая так полицию его императорского величества. Не будь я в таком уважаемом обществе, то, глядя на этот стол, свалил бы всю вину на игристое. А так… не смею думать, чтобы высокоуважаемые мудрые синодальные мужи были настолько легкомысленны.
— Разве это неправда?
— Не знаю, о чем идет речь. Если о балтском иноке Иннокентии, то это, безусловно, только «страсти-мордасти». Это все преувеличено. Мазепинство, правда, есть, скрывать не стану. Но не там вы его ищете, да и не вам его найти. Мои жандармы, господа, нашли то, что нужно. И мазепинство это не от Иннокентия исходит, а от… Вот не знаю, с кем имею честь разговаривать и могу ли доверять вам государственную тайну?
— Говорите, — важно молвил господин Тарнавцев. — Перед вами авторитетная комиссия из Синода. Это вот магистр богословия господин Балабуха, это синодальный миссионер господин Скворцов, а я — чиновник особых поручений Синода Тарнавцев. Как видите, заслуживаем доверия.
— Ну, если так… Но сперва прошу вас, отец Амвросий, язык мой с трудом ворочается во рту, не мешало бы его промыть. Простите, что хозяйничаю так в вашем доме, но у вас, у духовенства, совсем нет домашней дисциплины.
— Ваша правда. Благодарю за замечание и нижайше прошу взять на себя обязанности хозяина, с которыми я так плохо справляюсь.
— Ну, тогда прошу, господа, а потом расскажу я вам кое-что, от чего изменится ваш взгляд на дело.
Подняли бокалы. Бухман и вообразить не мог, какое райское блаженство разольется на лицах от одного прикосновения губ к вину. Еще раз поднялись бокалы над столом, снова сверкнуло на свету искристое, красное, как кровь, вино, и поплыла беседа плавно, словно лебедь по воде.
— Ну, расскажите же секрет этого дела.
— Вы хотите знать, в чем его суть?
— Интересуемся. Для этого нас и послали сюда.
— Так знайте — евреи! Да, евреи. Только они. Моя полиция уже на верной тропе к раскрытию всей этой грязной инсинуации против православного монастыря.
— Какие евреи? Причем здесь евреи и что за грязные инсинуации? Что вы имеете в виду, Станислав Эдуардович?
— Да, да. Я давно уже знаю, что среди молдаван распространяются слухи о том, будто вскоре не будет российского царя и придет какой-то там их герой или царь. Заинтересовался. У самого, откровенно говоря, было вначале подозрение на Иннокентия. И, хотя и дружим мы с отцом Амвросием, не доверился ему и начал следить за Иннокентием, за обителью и вскоре убедился, что я напрасно стараюсь. Тогда метнулся я в другую сторону и… Теперь уже почти раскрыты эти источники. Здесь замешан студент. А с ним группа молодежи, кое-кто из рабочих. Не сегодня-завтра задержу, и вы сами тогда увидите, откуда идет вся эта зараза. А пока что… Выпьем еще по одной.
Снова поднялись бокалы, сверкнув против света кроваво-красным огнем, и полилась беседа еще непринужденнее. Глаза отца Амвросия тепло засветились в ответ на слова исправника.
— Эх-хе-хе, дружба. И не стыдно вам, милый Станислав Эдуардович? У меня бывали и, выходит, за мной же шпионили, пренебрегши моим пастырским саном?
Сожаление, искреннее сожаление отразилось на лице исправника. Оно и голосу придало теплые нотки.
— Что же могу поделать, отче, если у меня такие тяжкие обязанности? Даже за сыном своим должен следить.
Я и не упрекаю. Жаль только, что не ценят у нас ничего. В Петербурге все это нам же в вину ставят, сана пастырского, дома божьего не уважают, а это…
— Ничего, отче. Через два-три дня туман рассеется, и правда всплывет.
Общество постепенно пьянело, и господин исправник ясно видел свой путь. Он стелился звездным ковром прямо через покои отца Амвросия, где лежали обещанные 50 тысяч, в Киев, где он должен был стать вице— и затем… затем губернатором. А там…
— Отец Амвросий, инок Иннокентий просит разрешения войти.
— Проси.
— Благословен бог наш, всегда и присно и во веки веков.
— Аминь. Войди, Иннокентий, и встань перед высокими гостями от Синода. Пусть тебя самого расспросят, пусть убедятся, как тяжко оскорбили нашу обитель.
— Отче, бог не допустит обиды праведному делу. А о гостях ваших я уже слышал. Братия послала просить их и к нам пожаловать.
— Будем, — высокомерно ответил сухопарый Тарнавцев.
Иннокентий сверкнул глазами и вышел. На лице его светилось глубокое удовлетворение. Радость лучилась из глаз. А где-то за ней притаилась алчная злоба.
— Хима, готовься гостей встречать. Гости важные. Чтобы все было как нужно, — говорил Иннокентий, возвратясь в монастырь.
Серые монастырские стены притаились и застыли в ожидании грозной синодальной комиссии. Словно земля перед бурей прислушивалась каждой травинкой к грозному клокотанию на небе. Тихо вздыхал монастырь, надеясь на благополучный исход. Иннокентий давал генеральный бой.
20
Трапезная святого Иннокентия сверкала искрами хрустальной посуды. Роскошный зал словно замер в этом блеске, вобрал его в себя, чтобы ослепить потом внезапным снопом огня. Даже стены будто тянулись одна к другой, сходясь в резных бокалах, преломляясь в граненых бутылках. Иннокентий, как в западне, ходил вдоль и поперек кельи. Тяжкая дума морщиной легла меж бровей, раздувала ноздри. Они часто, порывисто вздрагивали и трепетали задором. Он был словно загнанный в западню зверь, который шевелит длинными усами, высматривая, за что удобнее схватиться, чтобы потрясти эту загородку, выломать прут подлиннее и стремглав выскочить туда, на волю, где нет угрожающих охотников с ружьями. И уж будто заприметил слабое место в западне, уже измерил силу своего прыжка, внезапного нападения — и снова убедился, что это обман. Убедился и… сник, смягчился, прилег и задумчиво завертел хвостом, размышляя, что же делать дальше.
— Сто чертей! Неужели конца этому не будет? Ведь вот придут, и я встану перед судом высоких господ из столицы, посланных от царя.
И снова ходил всю ночь напролет. Но от этого не становилось легче.
— Хе-хе-хе, господин чудотворец! Неужели ничего не придумаете для себя? А еще советовали тысячам молдаван! Худо ли себя чувствовали перед теми тысячами? А теперь пасуете перед тремя посланцами из Петербурга? А я-то считал, что и здесь будете столь же ловким, как среди того стада.
— Господин исправник, шутить изволите с самого утра? Это неплохо. Рад, что у вас хорошее настроение и что вы так хорошо себя чувствуете. А я вот ходил и все думал, чем бы развеселить нашего любимого господина исправника. Ей-ей, только это и в мыслях имел. Но, вижу, напрасно забочусь о вас.
— Вот люблю, господин чудотворец, когда люди не теряют присутствия духа. Слово чести, вы мне нравитесь. Клянусь, что если бы не имел достаточных оснований и прямого указания губернатора сегодня вас арестовать, даже без разрешения святейшего митрополита, я подумал бы, что на моем месте вы, монаше, а не я. Еще раз подтверждаю это благородным словом дворянина и офицера российской полиции.
Побледнел немного и снова, как зверь, прилег, притаился, готовый к прыжку. Притаился и впился огненным взором в исправника, словно душу его хотел пронзить.
— Речь ваша, господин исправник, очень переменилась. К шуткам остроты, живости прибавилось. Вы просто не стареете никак.
— За комплимент покорно благодарю, монаше. Особенно приятно то, что даже вы научились благородному языку. Очень приятно. Это, наверное, его преосвященство научил вас хорошему тону?
— Не без того. Да и от вашей милости не повредит нам позаимствовать.
— Не повредит, монаше. Но, я думаю, хватит играть нам в вежливость. Не затем я пришел, поверьте мне, чтобы перебрасываться с вами остротами. Есть дела поважнее и для вас и для меня, — сухо закончил исправник.
Загнанный зверь завертелся, завыл, предчувствуя приближение страшной опасности.
— Покорно слушаю господина исправника. Что изволите приказать?
— Вот что… с кем другим, может быть, и разговор вел бы иначе, а с вами по-вашему говорить буду. Слыхивал я о вас историю, а именно историю о тысячах. Знаю и того казначея, и дело об его ограблении лежит у меня, готовое к продолжению. Отец Ананий мне рассказывал, если знаете такого. Ну, да и здесь на вашем счету немало. Поэтому взвесьте, что я вам скажу. Если те, скажем, хотя бы пятьдесят тысяч не перейдут в мое владение… то я, наверное, осуществлю свое право на арест и ведение следствия. Да, да… А в протокол впишу кое-что и про село Липецкое. Понимаете?
— П-по-понимаю, господин исправник. Только… вы, вроде, многовато запросили. Тех тысяч нет у меня, да их, правду сказать, и не было никогда. Поэтому…
— Не торгуйтесь. Времени у меня мало. Вскоре придут ваши гости, и до их прихода мы должны разрешить вопрос: будете ли вы разговаривать с ними как инок здесь, у себя во дворце, или увидитесь, с моего разрешения, в камере нашей тюрьмы. Выбирайте, я подожду.
И он сел. Просто, спокойно, как человек, который находился за день и рад присесть в уютной гостиной. Сел просто, спокойно и мирно улыбаясь. А зверь прилег и жалобно заскулил.
— Это вы всерьез, господин исправник?
— Так серьезно, как еще ни разу не говорил с вами, монаше.
Исправник развел руками и на мгновение задержал руку в воздухе с протянутым к окну указательным пальцем, к которому так и прикипел взгляд инока. Не мог оторваться, словно очарованный каким-то зрелищем.
— Вам так нравятся мои архангелы? Хе-хе-хе! Приятный народ, я вам скажу, эти архангелы. Вы, монаше, не желаете иметь с ними более близких отношений? Хороший народ! Если уж попал к ним в руки — черта лысого вырвешься скоро. Российская полиция тем славится…
— Хорошо. У вас будет двадцать пять…
— Сто чертей! Неужели конца этому не будет? Ведь вот придут, и я встану перед судом высоких господ из столицы, посланных от царя.
И снова ходил всю ночь напролет. Но от этого не становилось легче.
— Хе-хе-хе, господин чудотворец! Неужели ничего не придумаете для себя? А еще советовали тысячам молдаван! Худо ли себя чувствовали перед теми тысячами? А теперь пасуете перед тремя посланцами из Петербурга? А я-то считал, что и здесь будете столь же ловким, как среди того стада.
— Господин исправник, шутить изволите с самого утра? Это неплохо. Рад, что у вас хорошее настроение и что вы так хорошо себя чувствуете. А я вот ходил и все думал, чем бы развеселить нашего любимого господина исправника. Ей-ей, только это и в мыслях имел. Но, вижу, напрасно забочусь о вас.
— Вот люблю, господин чудотворец, когда люди не теряют присутствия духа. Слово чести, вы мне нравитесь. Клянусь, что если бы не имел достаточных оснований и прямого указания губернатора сегодня вас арестовать, даже без разрешения святейшего митрополита, я подумал бы, что на моем месте вы, монаше, а не я. Еще раз подтверждаю это благородным словом дворянина и офицера российской полиции.
Побледнел немного и снова, как зверь, прилег, притаился, готовый к прыжку. Притаился и впился огненным взором в исправника, словно душу его хотел пронзить.
— Речь ваша, господин исправник, очень переменилась. К шуткам остроты, живости прибавилось. Вы просто не стареете никак.
— За комплимент покорно благодарю, монаше. Особенно приятно то, что даже вы научились благородному языку. Очень приятно. Это, наверное, его преосвященство научил вас хорошему тону?
— Не без того. Да и от вашей милости не повредит нам позаимствовать.
— Не повредит, монаше. Но, я думаю, хватит играть нам в вежливость. Не затем я пришел, поверьте мне, чтобы перебрасываться с вами остротами. Есть дела поважнее и для вас и для меня, — сухо закончил исправник.
Загнанный зверь завертелся, завыл, предчувствуя приближение страшной опасности.
— Покорно слушаю господина исправника. Что изволите приказать?
— Вот что… с кем другим, может быть, и разговор вел бы иначе, а с вами по-вашему говорить буду. Слыхивал я о вас историю, а именно историю о тысячах. Знаю и того казначея, и дело об его ограблении лежит у меня, готовое к продолжению. Отец Ананий мне рассказывал, если знаете такого. Ну, да и здесь на вашем счету немало. Поэтому взвесьте, что я вам скажу. Если те, скажем, хотя бы пятьдесят тысяч не перейдут в мое владение… то я, наверное, осуществлю свое право на арест и ведение следствия. Да, да… А в протокол впишу кое-что и про село Липецкое. Понимаете?
— П-по-понимаю, господин исправник. Только… вы, вроде, многовато запросили. Тех тысяч нет у меня, да их, правду сказать, и не было никогда. Поэтому…
— Не торгуйтесь. Времени у меня мало. Вскоре придут ваши гости, и до их прихода мы должны разрешить вопрос: будете ли вы разговаривать с ними как инок здесь, у себя во дворце, или увидитесь, с моего разрешения, в камере нашей тюрьмы. Выбирайте, я подожду.
И он сел. Просто, спокойно, как человек, который находился за день и рад присесть в уютной гостиной. Сел просто, спокойно и мирно улыбаясь. А зверь прилег и жалобно заскулил.
— Это вы всерьез, господин исправник?
— Так серьезно, как еще ни разу не говорил с вами, монаше.
Исправник развел руками и на мгновение задержал руку в воздухе с протянутым к окну указательным пальцем, к которому так и прикипел взгляд инока. Не мог оторваться, словно очарованный каким-то зрелищем.
— Вам так нравятся мои архангелы? Хе-хе-хе! Приятный народ, я вам скажу, эти архангелы. Вы, монаше, не желаете иметь с ними более близких отношений? Хороший народ! Если уж попал к ним в руки — черта лысого вырвешься скоро. Российская полиция тем славится…
— Хорошо. У вас будет двадцать пять…