Страница:
Трапезная пылала тысячью зажженных свечей в светильниках и курилась запахами жертвенников, стоявших в углах зала. Двенадцать женщин-мироносиц встречали своего господина и бога. Хор голосов дружно провозглашал осанну. Белая одежда Христовых невест, подвязанных черными поясами и с черными покрывалами на головах, переливалась яркими цветами под лучами свечей, а роскошный стол, приготовленный к ужину, играл миллионами искр на граненой посуде. Мать София, в отличие от всех, была в черном. Она поднялась навстречу сыну и поцеловала его в лоб.
— Благословенна ты, женщина, что так спокойно провожаешь своего сына на страшную Голгофу, — торжественно произнес Иннокентий, отвечая на ее поцелуй, — иди и молись за меня.
Мать София долгим взглядом обвела присутствующих, перекрестила Иннокентия, прикрыв глаза рукавом, вышла.
Иннокентий сел к столу. За ним последовали все двенадцать апостолов и двенадцать жен-мироносиц. Иннокентий взял за руку грустную Катинку и усадил возле себя. Потом поднял рюмку вина, благословил ее.
— Братья и сестры! Пейте вино, что превратилось в кровь мою, пролитую за веру нашу, кровь, отданную за спасение церкви Христовой.
Двадцать пять рюмок поднялось вверх. Все замерли на мгновение. Иннокентий взял хлеб, поднял его и торжественно произнес:
— Братья и сестры! Ешьте хлеб этот, что превратился в тело мое, за вас отданное для спасения церкви Христовой.
Трапеза началась в абсолютной тишине. Молчали, пока Иннокентий снова не налил себе большой бокал и не указал другим на бутылки.
— Братья и сестры, хочу видеть веселье на лицах ваших. Не сдерживайте плоти своей, заслужившей перед господом вместе со мной вкусить земных радостей.
И он выпил до дна свой полный бокал.
Стало оживленней. Слышались уже тихие разговоры, шептались женщины, которых волновал один вопрос: кто из них поедет с Иннокентием. Раздавались суровые угрозы в адрес врагов церкви, осмелившихся вредить Иннокентию. Шумнее становилась трапеза. Уже слышался игривый смех женщин и дерзкий шепот мужчин. Кто-то произнес пылкие слова предложения, слышались бесстыдные шутки, у кого-то лопнула под нажимом одежда, вскрикнула, теряя сознание, одна из мироносиц. А Иннокентий сидел, тихо гладил припавшую к груди его Катинку и улыбался какой-то загадочной улыбкой, глядя в зал. А зал весело, неудержимо, страстно гудел, возбужденный вином.
33
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
— Благословенна ты, женщина, что так спокойно провожаешь своего сына на страшную Голгофу, — торжественно произнес Иннокентий, отвечая на ее поцелуй, — иди и молись за меня.
Мать София долгим взглядом обвела присутствующих, перекрестила Иннокентия, прикрыв глаза рукавом, вышла.
Иннокентий сел к столу. За ним последовали все двенадцать апостолов и двенадцать жен-мироносиц. Иннокентий взял за руку грустную Катинку и усадил возле себя. Потом поднял рюмку вина, благословил ее.
— Братья и сестры! Пейте вино, что превратилось в кровь мою, пролитую за веру нашу, кровь, отданную за спасение церкви Христовой.
Двадцать пять рюмок поднялось вверх. Все замерли на мгновение. Иннокентий взял хлеб, поднял его и торжественно произнес:
— Братья и сестры! Ешьте хлеб этот, что превратился в тело мое, за вас отданное для спасения церкви Христовой.
Трапеза началась в абсолютной тишине. Молчали, пока Иннокентий снова не налил себе большой бокал и не указал другим на бутылки.
— Братья и сестры, хочу видеть веселье на лицах ваших. Не сдерживайте плоти своей, заслужившей перед господом вместе со мной вкусить земных радостей.
И он выпил до дна свой полный бокал.
Стало оживленней. Слышались уже тихие разговоры, шептались женщины, которых волновал один вопрос: кто из них поедет с Иннокентием. Раздавались суровые угрозы в адрес врагов церкви, осмелившихся вредить Иннокентию. Шумнее становилась трапеза. Уже слышался игривый смех женщин и дерзкий шепот мужчин. Кто-то произнес пылкие слова предложения, слышались бесстыдные шутки, у кого-то лопнула под нажимом одежда, вскрикнула, теряя сознание, одна из мироносиц. А Иннокентий сидел, тихо гладил припавшую к груди его Катинку и улыбался какой-то загадочной улыбкой, глядя в зал. А зал весело, неудержимо, страстно гудел, возбужденный вином.
33
Сам не свой возвратился Герасим домой. Какая-то тоска сжимала сердце, мутило, места себе не находил. Отец Кондрат тенью будто двигался за ним и будоражил жуткие воспоминания о тайной вечере у отца Иннокентия. До самого Липецкого Герасим то и дело посматривал на свои руки, словно чувствовал на них горячую кровь Кондрата. Она бросала красный отблеск на весь свет. Хотел даже вернуться в Балту, выдать себя полиции, но его останавливали суровый приказ брата Семеона, заместителя Иннокентия, и страшная присяга служить Иннокентию. И суровый Герасим стал подобен смерти.
Григорий Григориан и Григорий Сырбул ехали с Герасимом и ни на мгновение не спускали с него глаз. Они словно знали его мысли. Каждый раз, когда печаль охватывала Герасима, они расспрашивали его или что-то рассказывали. И так до самого хутора. Только на хуторе, когда выбрались из телеги и кучер ушел домой, Григорий хмуро сказал:
— Герасим, смотри, не забудь наказа отца Иннокентия. Знай, чего церковь миру не сказывает, того и мы, грешные слуги ее, не должны разглашать. То не наше дело. Да и не твои то руки сделали, бог послал ему смерть, ибо он замышлял зло против Иннокентия. А потому нужно служить богу, как присягал, выбрось из головы все, о чем не велел думать отец Иннокентий.
Герасим понял скрытый смысл благочестивых слов высокого седого старика с бородой и мохнатыми бровями. Убедился он и в том, что этого великана с узким лбом и маленькими глазками, спрятанными где-то глубоко в щелках век, приставили к нему в качестве надзирателя. И он подчинился этому. Умоляюще посмотрел на Григория Сырбула, что безразлично оглядывал хутор. Но встретился со злыми колючими глазами, светившимися недобрыми огоньками и не обещавшими пощады. Герасим уныло опустил голову.
— Тяжело, отец Григорий. Покойник будто все за мной ходит и грозится… — пожаловался тихо Герасим.
— Молись, — коротко и сухо ответил Григорий Сырбул. — Да не забудь, что мы с Григорием твои батраки. Сегодня же пошли нас за тем, что нужно.
Герасим тупо посмотрел на него и кивнул головой.
На следующее утро оба монаха, переодетые в крестьянские одежды, ушли в село и слонялись там весь день. Поужинав, заперлись в риге и захрапели. Но, видно, не крепок был сон у апостолов. В полночь Григориан вышел во двор, прислушался и бесшумно направился к дому Герасима. Подошел, стукнул в окно и отступил за хату. В ту же минуту дверь открылась и вышел полураздетый Герасим. Тоже прислушался и на цыпочках пошел за хату, где ожидал Григориан. А потом оба направились садом туда, где двор подходил к когда-то глубокому, а теперь уже засыпанному оврагу. Только дошли, как Григориан тихо свистнул. В ответ из терновника послышался приглушенный кашель.
— Вылезайте. Можно начинать, — кому-то шепотом сказал Григорий.
Герасим неподвижно стоял и следил за своим надзирателем. Он готов был крикнуть во весь голос:
— Спасите! Ради бога, спасите!
Готов был бежать от этого места, где снова затевалось какое-то страшное таинственное дело. Но при нем неотступно стояли два надзирателя — Григорий Сырбул и Григориан. Они распоряжались здесь, как хозяева. Из оврага к ним вышло двенадцать темных фигур.
— Так что же будем делать? — спросил один.
Григорий повернулся к Герасиму.
— Покажи, раб божий, самое укромное место, где бы ты погреб выкопал, если бы хотел получше спрятать его от людей?
Герасим не понял вопроса.
— Герасим, тебя спрашиваю: где тебе рыть погреб, чтобы спрятанного не нашли злые люди. Мы не можем ждать…
Герасим печально вспомнил наставления Иннокентия. Вздрогнул… и пошел в сад, за ним двинулись остальные. Возле первых деревьев Герасим остановился.
— Вот за этими кустами винограда пусть роют… — с болью в голосе проговорил Герасим.
Григориан и Сырбул обошли место вокруг и остановились на закрытом со всех сторон кусочке земли.
— Ты руби вот этот куст, — грубо, безжалостно сказал Сырбул, показывая на столетний куст винограда.
Он был гордостью Герасима, во всей волости не было такого. Герасиму показалось, что Сырбул указал на него самого и что вот-вот сорвется топор и обрубит его жизнь, оборвет последнюю нить, связывающую его с этим миром, с хозяйством, с этими раскидистыми деревьями, с буйным виноградом, с солнцем, воздухом, землей… Что-то горячее обожгло ему грудь, невысказанная, непостижимая тоска и отчаяние раздирали сердце, горела голова, словно он только что сильно ею ударился.
— Мэй, не руби его… Это еще дедовский, ему сто двадцать два года… Не руби, прошу, пожалей меня. Сними голову, заруби меня, а куст не тронь! Слышишь? Ты же человек, ты же когда-то был хозяином, неужели не жалко тебе такого добра?
Голос его дрожал, он едва сдерживался.
— Раб Герасим, не зли меня. Позвал людей, так оставь их в покое, пусть копают… А здесь самое удобное место для погреба. Виноград у тебя другой вырастет, — резко ответил Григорий, отталкивая Герасима от куста, — оставь их. Рубите.
Герасим не унимался. Он уже ничего не сознавал, жалость заслонила весь мир. Он видел только поистине страшное крушение своего хозяйства.
— Слышишь? Не тронь, говорю… Не тронь, а то убью… Как жабу, раздавлю, — шипел он посиневшими губами, утрачивая разум. — Не трогай. Жизнь бери, душу бери, а виноград не трогай. Что хочешь бери…
— Перестань! — грозно прошипел над самым ухом Григориан. — Отец Иннокентий, дух божий, велел. У него же есть сила наказать непослушного раба. Еще не сгнил отец Кондрат.
И, повернувшись, крикнул:
— Что ж стоите? Рубите!
— Г-а-а-ах! Ш-ш-ш! Ча-а-а-а-ах! — заходил топор в листве, сваливая ветви на землю.
Потемнело в глазах у Герасима. Он рванулся, вскрикнул и упал прямо на куст винограда, крепко обнимая его руками, да так и потерял сознание.
Очнулся у себя в риге на сене. Рядом с ним лежали Григориан и Сырбул. Оба укрыты зипунами, словно с вечера спали. Болела голова. Ныла грудь. Герасим попытался подняться, не смог. Снова упал на сено. Застонал сильнее.
— Ты чего стонешь? — спросил Сырбул.
— Что вам от меня нужно? Зачем мучаете меня?
— А раньше ты о чем думал? — с нескрываемой злобой спросил его Григорий. — Ты же присягал? Клятву дал богу? За это непослушание бойся кары его.
Он захлебнулся в своей злости, еще страшнее зашипел:
— Слышишь, ты, раб лукавый? Если не перестанешь сопротивляться, я извещу отца Иннокентия, и ты пожалеешь. Он умеет наказывать своих врагов. И знай: нам некогда с тобой валандаться, мы пришли выполнить веление бога. У нас срок четыре месяца. Слышишь? А теперь вставай, умойся и иди завтракай. И о нас, смотри, не пикни. И что бы ты здесь ни увидел и ни услышал, не удивляйся. Все это мы делаем по твоему велению, а сами — только батраки твои. Так велел отец Иннокентий.
Герасим больше не удивлялся. Безразлично смотрел на все, что творилось вокруг него, делал вид, что все это его распоряжения, и отсылал к Григорию, чтобы тот во всем наводил порядок. Он не удивился и тогда, когда во двор въехало двенадцать подвод с камнем, который свалили вблизи сада. Даже не вышел к подводчикам. Не вышел, когда въехали и подводы с цементом и свалили бочки прямо в ригу на сено.
Даже не посмотрел, какой вред причинили ему этим. Без всяких мыслей ходил он по горнице, сложив на груди руки. Не ответил и на приветствие, когда в хату вошли каменщики. Он только посмотрел на них и хмуро сказал:
— Что делать — спросите Григория. Я не вмешиваюсь, он сам все делает. И ко мне больше не обращайтесь.
Каменщики вышли, а он продолжал ходить. Спустя некоторое время вышел и тихо направился в поле. Там осмотрел пшеницу, кукурузу, подсолнечник и побрел межой прямо в степь.
— Буна сара.
То был Синика. Герасим глянул на него и опустил голову на грудь.
— Чем это вы так опечалены? Все строитесь? Расширяете хозяйство? — заговорил Синика.
Герасим шагнул вперед И направился к дому соседа. Рядом с ним пошел и Василий.
— Строюсь, сосед, — ответил Герасим. — С вас пример беру. Хочу по-пански поставить хозяйство.
— Так что ж думаете делать? — с интересом спросил Синика, загадочно улыбаясь.
— Что? Думаю винный подвал построить. Виноградник расширить. Весной еще посажу кустов пятьсот-семьсот.
Синика стал серьезным. Причины строительства были уважительные и правдоподобные.
— Вино, да еще хорошее, всегда цену имеет. Правильно это вы делаете. Пора и нам уже по-человечески жить. Вон, за границей, говорят, во Франции, люди больше ничего и не делают, а только на виноградниках возятся. А живут как? Мы с вами всю жизнь быкам хвосты крутим, думаем, что лучше и быть не может. Я вот и сам… Наверное, буду проситься к вам в компанию… Самому-то непосильно стянуться на такое хозяйство, — говорил Синика.
— А почему бы и нет! — в самом деле загоревшись этой идеей, говорил Герасим. — А почему бы и нет, сосед? Почему бы и нам не стать панами? Вы же от барышничества вон как зажили! Не скрывайте, знаю, люди видели и говорили мне, как вы скот скупаете. Люди все знают. А я вот от виноградника!
Возле самого двора Синики перед ними выросла фигура Григория.
— Хозяин, там привезли материалы, нужно платить, а у меня денег не хватает, — крикнул он, запыхавшись.
— Скажи, пусть подождут… — вздохнув, молвил Герасим. — Сейчас приду.
— Да я говорил, а они ждать не могут. Идите сами, говорите, а то они еще прибавки просят и ругаются, чтоб они сказились.
Герасим как-то сразу поник и тихо ответил:
— Иду. Ну, прощайте, сосед, дохнуть не дают… Как-нибудь в другой раз поговорим.
И пошел к своему двору.
Синика долго стоял и смотрел Герасиму вслед. И ему показалось, что он что-то узнал, но поверить своему чутью еще не мог. Он догадывался, что Герасим скрывает от него правду, и его поведение казалось странным: вдруг захотелось человеку разбогатеть?
И Синика решил выждать и проследить за усадьбой Герасима. Внешне он проявлял равнодушие к суете во дворе Герасима, возился себе в своем хозяйстве и изредка при встрече с Мардарем говорил с ним о всяких пустяках. А через три недели, когда суматоха во дворе Герасима еще больше усилилась — туда непрерывно везли камень, песок, цемент, — Синика уже не сомневался, что то не винный подвал. Он решил до конца разузнать, в чем дело, и выбирал для этого удобный случай. Как-то темным августовским вечером он запряг лошадей и подъехал к дому Герасима.
— Добрый вечер, сосед. Не знаете, зачем я к вам? Одолжите мне рублей пятьсот на некоторое время. Не хватает на материалы, а тут мысль пришла и себе какую-нибудь постройку для хлеба поставить. И еще думаю пары две быков купить, чтобы зябь пахать. Не будет ли у вас? Как раз деньги в дело пустил…
Герасим подозвал к себе Григория.
— Григорий, не найдется ли у тебя свободных полтысячи? Вот хозяину нужно на базар. У меня сейчас при себе нет, так ты дай из своих, что на строительство, — сказал он Григорию.
Григорий пошел в хату, вынес деньги и подал Синике, Василий поблагодарил и, сев в телегу, выехал со двора. Он облегченно вздохнул, когда спустился в овраг. В конце оврага, где начинался лесок, Синика остановил лошадей, передал вожжи батраку. Как только батрак отъехал, Синика достал из-за куста узелок, развязал его и вытащил порванную свитку, шапку, постолы; торопливо переоделся. Сложил в узелок свою одежду и спрятал в кустах.
Надвинул шапку на нос, неторопливо подкрадываясь, пошел на подворье Герасима. Еще издалека услышал шум. Чем ближе подходил, тем шум усиливался. В конце концов Синика подошел к самой дыре, что должна была служить входом в подвал, и заглянул в нее. Там, опершись на лопату, стоял Григорий, за ним какие-то люди копали землю, другие выносили ее наверх, третьи таскали камни, цемент, укладывали камень, скрепляли его раствором, выкладывали длинные коридоры, сходившиеся вверху сводом.
Пораженный Синика отошел и направился к колодцу. Там тоже суетились, сновали люди: подносили к отверстию колодца камень, опускали его туда. Синика заглянул в колодец. Внизу едва заметно блестел огонь, копошились люди, ежеминутно слышались выкрики:
— Эгей, подавай!
— Давай камень!
— Давай цемент!
В голове Синики мелькнула догадка, от нее стало жутко.
— А ну, кто еще полезет принимать? — вдруг послышалось над его головой.
— Я полезу, — откликнулся кто-то рядом с Синикой.
Синика оглянулся на плюгавенького старичка, выпачканного белым. В ночной темноте он напоминал привидение.
Синика сделал шаг вперед и твердо сказал:
— И я полезу.
Надвинув шапку еще глубже, он влез в бадью. С ним село еще несколько человек, и бадья тихо поплыла в мрачную глубину колодца, остановилась. Прямо перед собой Синика увидел ярко освещенное отверстие в кладке стены. Четырехугольная ниша вдавалась глубоким коридором прямо в почву, а в глубине этого коридора горел не просто огонь, а какая-то большая лампа. Собственно, не одна, а множество их, подвешенных к потолку, к стенам, «Электричество?!»
Синика шмыгнул в узенький проход, без конца тянувшийся под землей и с обеих сторон зацементированный. По обе стороны коридора были выдолблены какие-то нары, а за ними в обе стороны расходились такие же сводчатые коридоры. Здесь работало гораздо больше людей, чем наверху. Каждый из них торопился, спешил сделать больше другого, и работа кипела в их руках. Синика пошел в самый дальний угол и оказался возле группы людей, возившихся у огромной каменной глыбы.
— Чего здесь стоишь? — гневно крикнул на нею кто-то.
Сердитый работник бросил ему лопату. Синика взял ее и двинулся дальше по коридору. Сколько ни шел, коридоры все перекрещивались, по обе стороны чернели отверстия камер, выдолбленных в стенах. Наконец он зашел еще дальше и почувствовал, что и под ним, где-то глубже в земле, копошатся люди… Синика завернул за угол коридора и опять очутился в освещенном месте. Прямо перед ним темнело небо. Он пошел наверх и оказался на том месте, где в первый раз увидел Григория, прямо у входа в погреб.
«Вот так винодельня!» — с ужасом подумал Синика и, пригнувшись, юркнул за куст винограда. Свернул за деревья и поспешил к себе. Только во дворе остановился, в беспамятстве сел под домом. Сидел и с опаской думал:
«И снова он! Он на моем пути. Но что он задумал, этот отец Иннокентий?»
Стыли ноги, и что-то колючее перекатывалось у него в животе. Встреча была неизбежна, она не предвещала ничего хорошего Василию.
До рассвета сидел Синика, думал. Только под утро вошел в хату и свалился, как мешок, в постель.
Григорий Григориан и Григорий Сырбул ехали с Герасимом и ни на мгновение не спускали с него глаз. Они словно знали его мысли. Каждый раз, когда печаль охватывала Герасима, они расспрашивали его или что-то рассказывали. И так до самого хутора. Только на хуторе, когда выбрались из телеги и кучер ушел домой, Григорий хмуро сказал:
— Герасим, смотри, не забудь наказа отца Иннокентия. Знай, чего церковь миру не сказывает, того и мы, грешные слуги ее, не должны разглашать. То не наше дело. Да и не твои то руки сделали, бог послал ему смерть, ибо он замышлял зло против Иннокентия. А потому нужно служить богу, как присягал, выбрось из головы все, о чем не велел думать отец Иннокентий.
Герасим понял скрытый смысл благочестивых слов высокого седого старика с бородой и мохнатыми бровями. Убедился он и в том, что этого великана с узким лбом и маленькими глазками, спрятанными где-то глубоко в щелках век, приставили к нему в качестве надзирателя. И он подчинился этому. Умоляюще посмотрел на Григория Сырбула, что безразлично оглядывал хутор. Но встретился со злыми колючими глазами, светившимися недобрыми огоньками и не обещавшими пощады. Герасим уныло опустил голову.
— Тяжело, отец Григорий. Покойник будто все за мной ходит и грозится… — пожаловался тихо Герасим.
— Молись, — коротко и сухо ответил Григорий Сырбул. — Да не забудь, что мы с Григорием твои батраки. Сегодня же пошли нас за тем, что нужно.
Герасим тупо посмотрел на него и кивнул головой.
На следующее утро оба монаха, переодетые в крестьянские одежды, ушли в село и слонялись там весь день. Поужинав, заперлись в риге и захрапели. Но, видно, не крепок был сон у апостолов. В полночь Григориан вышел во двор, прислушался и бесшумно направился к дому Герасима. Подошел, стукнул в окно и отступил за хату. В ту же минуту дверь открылась и вышел полураздетый Герасим. Тоже прислушался и на цыпочках пошел за хату, где ожидал Григориан. А потом оба направились садом туда, где двор подходил к когда-то глубокому, а теперь уже засыпанному оврагу. Только дошли, как Григориан тихо свистнул. В ответ из терновника послышался приглушенный кашель.
— Вылезайте. Можно начинать, — кому-то шепотом сказал Григорий.
Герасим неподвижно стоял и следил за своим надзирателем. Он готов был крикнуть во весь голос:
— Спасите! Ради бога, спасите!
Готов был бежать от этого места, где снова затевалось какое-то страшное таинственное дело. Но при нем неотступно стояли два надзирателя — Григорий Сырбул и Григориан. Они распоряжались здесь, как хозяева. Из оврага к ним вышло двенадцать темных фигур.
— Так что же будем делать? — спросил один.
Григорий повернулся к Герасиму.
— Покажи, раб божий, самое укромное место, где бы ты погреб выкопал, если бы хотел получше спрятать его от людей?
Герасим не понял вопроса.
— Герасим, тебя спрашиваю: где тебе рыть погреб, чтобы спрятанного не нашли злые люди. Мы не можем ждать…
Герасим печально вспомнил наставления Иннокентия. Вздрогнул… и пошел в сад, за ним двинулись остальные. Возле первых деревьев Герасим остановился.
— Вот за этими кустами винограда пусть роют… — с болью в голосе проговорил Герасим.
Григориан и Сырбул обошли место вокруг и остановились на закрытом со всех сторон кусочке земли.
— Ты руби вот этот куст, — грубо, безжалостно сказал Сырбул, показывая на столетний куст винограда.
Он был гордостью Герасима, во всей волости не было такого. Герасиму показалось, что Сырбул указал на него самого и что вот-вот сорвется топор и обрубит его жизнь, оборвет последнюю нить, связывающую его с этим миром, с хозяйством, с этими раскидистыми деревьями, с буйным виноградом, с солнцем, воздухом, землей… Что-то горячее обожгло ему грудь, невысказанная, непостижимая тоска и отчаяние раздирали сердце, горела голова, словно он только что сильно ею ударился.
— Мэй, не руби его… Это еще дедовский, ему сто двадцать два года… Не руби, прошу, пожалей меня. Сними голову, заруби меня, а куст не тронь! Слышишь? Ты же человек, ты же когда-то был хозяином, неужели не жалко тебе такого добра?
Голос его дрожал, он едва сдерживался.
— Раб Герасим, не зли меня. Позвал людей, так оставь их в покое, пусть копают… А здесь самое удобное место для погреба. Виноград у тебя другой вырастет, — резко ответил Григорий, отталкивая Герасима от куста, — оставь их. Рубите.
Герасим не унимался. Он уже ничего не сознавал, жалость заслонила весь мир. Он видел только поистине страшное крушение своего хозяйства.
— Слышишь? Не тронь, говорю… Не тронь, а то убью… Как жабу, раздавлю, — шипел он посиневшими губами, утрачивая разум. — Не трогай. Жизнь бери, душу бери, а виноград не трогай. Что хочешь бери…
— Перестань! — грозно прошипел над самым ухом Григориан. — Отец Иннокентий, дух божий, велел. У него же есть сила наказать непослушного раба. Еще не сгнил отец Кондрат.
И, повернувшись, крикнул:
— Что ж стоите? Рубите!
— Г-а-а-ах! Ш-ш-ш! Ча-а-а-а-ах! — заходил топор в листве, сваливая ветви на землю.
Потемнело в глазах у Герасима. Он рванулся, вскрикнул и упал прямо на куст винограда, крепко обнимая его руками, да так и потерял сознание.
Очнулся у себя в риге на сене. Рядом с ним лежали Григориан и Сырбул. Оба укрыты зипунами, словно с вечера спали. Болела голова. Ныла грудь. Герасим попытался подняться, не смог. Снова упал на сено. Застонал сильнее.
— Ты чего стонешь? — спросил Сырбул.
— Что вам от меня нужно? Зачем мучаете меня?
— А раньше ты о чем думал? — с нескрываемой злобой спросил его Григорий. — Ты же присягал? Клятву дал богу? За это непослушание бойся кары его.
Он захлебнулся в своей злости, еще страшнее зашипел:
— Слышишь, ты, раб лукавый? Если не перестанешь сопротивляться, я извещу отца Иннокентия, и ты пожалеешь. Он умеет наказывать своих врагов. И знай: нам некогда с тобой валандаться, мы пришли выполнить веление бога. У нас срок четыре месяца. Слышишь? А теперь вставай, умойся и иди завтракай. И о нас, смотри, не пикни. И что бы ты здесь ни увидел и ни услышал, не удивляйся. Все это мы делаем по твоему велению, а сами — только батраки твои. Так велел отец Иннокентий.
Герасим больше не удивлялся. Безразлично смотрел на все, что творилось вокруг него, делал вид, что все это его распоряжения, и отсылал к Григорию, чтобы тот во всем наводил порядок. Он не удивился и тогда, когда во двор въехало двенадцать подвод с камнем, который свалили вблизи сада. Даже не вышел к подводчикам. Не вышел, когда въехали и подводы с цементом и свалили бочки прямо в ригу на сено.
Даже не посмотрел, какой вред причинили ему этим. Без всяких мыслей ходил он по горнице, сложив на груди руки. Не ответил и на приветствие, когда в хату вошли каменщики. Он только посмотрел на них и хмуро сказал:
— Что делать — спросите Григория. Я не вмешиваюсь, он сам все делает. И ко мне больше не обращайтесь.
Каменщики вышли, а он продолжал ходить. Спустя некоторое время вышел и тихо направился в поле. Там осмотрел пшеницу, кукурузу, подсолнечник и побрел межой прямо в степь.
— Буна сара.
То был Синика. Герасим глянул на него и опустил голову на грудь.
— Чем это вы так опечалены? Все строитесь? Расширяете хозяйство? — заговорил Синика.
Герасим шагнул вперед И направился к дому соседа. Рядом с ним пошел и Василий.
— Строюсь, сосед, — ответил Герасим. — С вас пример беру. Хочу по-пански поставить хозяйство.
— Так что ж думаете делать? — с интересом спросил Синика, загадочно улыбаясь.
— Что? Думаю винный подвал построить. Виноградник расширить. Весной еще посажу кустов пятьсот-семьсот.
Синика стал серьезным. Причины строительства были уважительные и правдоподобные.
— Вино, да еще хорошее, всегда цену имеет. Правильно это вы делаете. Пора и нам уже по-человечески жить. Вон, за границей, говорят, во Франции, люди больше ничего и не делают, а только на виноградниках возятся. А живут как? Мы с вами всю жизнь быкам хвосты крутим, думаем, что лучше и быть не может. Я вот и сам… Наверное, буду проситься к вам в компанию… Самому-то непосильно стянуться на такое хозяйство, — говорил Синика.
— А почему бы и нет! — в самом деле загоревшись этой идеей, говорил Герасим. — А почему бы и нет, сосед? Почему бы и нам не стать панами? Вы же от барышничества вон как зажили! Не скрывайте, знаю, люди видели и говорили мне, как вы скот скупаете. Люди все знают. А я вот от виноградника!
Возле самого двора Синики перед ними выросла фигура Григория.
— Хозяин, там привезли материалы, нужно платить, а у меня денег не хватает, — крикнул он, запыхавшись.
— Скажи, пусть подождут… — вздохнув, молвил Герасим. — Сейчас приду.
— Да я говорил, а они ждать не могут. Идите сами, говорите, а то они еще прибавки просят и ругаются, чтоб они сказились.
Герасим как-то сразу поник и тихо ответил:
— Иду. Ну, прощайте, сосед, дохнуть не дают… Как-нибудь в другой раз поговорим.
И пошел к своему двору.
Синика долго стоял и смотрел Герасиму вслед. И ему показалось, что он что-то узнал, но поверить своему чутью еще не мог. Он догадывался, что Герасим скрывает от него правду, и его поведение казалось странным: вдруг захотелось человеку разбогатеть?
И Синика решил выждать и проследить за усадьбой Герасима. Внешне он проявлял равнодушие к суете во дворе Герасима, возился себе в своем хозяйстве и изредка при встрече с Мардарем говорил с ним о всяких пустяках. А через три недели, когда суматоха во дворе Герасима еще больше усилилась — туда непрерывно везли камень, песок, цемент, — Синика уже не сомневался, что то не винный подвал. Он решил до конца разузнать, в чем дело, и выбирал для этого удобный случай. Как-то темным августовским вечером он запряг лошадей и подъехал к дому Герасима.
— Добрый вечер, сосед. Не знаете, зачем я к вам? Одолжите мне рублей пятьсот на некоторое время. Не хватает на материалы, а тут мысль пришла и себе какую-нибудь постройку для хлеба поставить. И еще думаю пары две быков купить, чтобы зябь пахать. Не будет ли у вас? Как раз деньги в дело пустил…
Герасим подозвал к себе Григория.
— Григорий, не найдется ли у тебя свободных полтысячи? Вот хозяину нужно на базар. У меня сейчас при себе нет, так ты дай из своих, что на строительство, — сказал он Григорию.
Григорий пошел в хату, вынес деньги и подал Синике, Василий поблагодарил и, сев в телегу, выехал со двора. Он облегченно вздохнул, когда спустился в овраг. В конце оврага, где начинался лесок, Синика остановил лошадей, передал вожжи батраку. Как только батрак отъехал, Синика достал из-за куста узелок, развязал его и вытащил порванную свитку, шапку, постолы; торопливо переоделся. Сложил в узелок свою одежду и спрятал в кустах.
Надвинул шапку на нос, неторопливо подкрадываясь, пошел на подворье Герасима. Еще издалека услышал шум. Чем ближе подходил, тем шум усиливался. В конце концов Синика подошел к самой дыре, что должна была служить входом в подвал, и заглянул в нее. Там, опершись на лопату, стоял Григорий, за ним какие-то люди копали землю, другие выносили ее наверх, третьи таскали камни, цемент, укладывали камень, скрепляли его раствором, выкладывали длинные коридоры, сходившиеся вверху сводом.
Пораженный Синика отошел и направился к колодцу. Там тоже суетились, сновали люди: подносили к отверстию колодца камень, опускали его туда. Синика заглянул в колодец. Внизу едва заметно блестел огонь, копошились люди, ежеминутно слышались выкрики:
— Эгей, подавай!
— Давай камень!
— Давай цемент!
В голове Синики мелькнула догадка, от нее стало жутко.
— А ну, кто еще полезет принимать? — вдруг послышалось над его головой.
— Я полезу, — откликнулся кто-то рядом с Синикой.
Синика оглянулся на плюгавенького старичка, выпачканного белым. В ночной темноте он напоминал привидение.
Синика сделал шаг вперед и твердо сказал:
— И я полезу.
Надвинув шапку еще глубже, он влез в бадью. С ним село еще несколько человек, и бадья тихо поплыла в мрачную глубину колодца, остановилась. Прямо перед собой Синика увидел ярко освещенное отверстие в кладке стены. Четырехугольная ниша вдавалась глубоким коридором прямо в почву, а в глубине этого коридора горел не просто огонь, а какая-то большая лампа. Собственно, не одна, а множество их, подвешенных к потолку, к стенам, «Электричество?!»
Синика шмыгнул в узенький проход, без конца тянувшийся под землей и с обеих сторон зацементированный. По обе стороны коридора были выдолблены какие-то нары, а за ними в обе стороны расходились такие же сводчатые коридоры. Здесь работало гораздо больше людей, чем наверху. Каждый из них торопился, спешил сделать больше другого, и работа кипела в их руках. Синика пошел в самый дальний угол и оказался возле группы людей, возившихся у огромной каменной глыбы.
— Чего здесь стоишь? — гневно крикнул на нею кто-то.
Сердитый работник бросил ему лопату. Синика взял ее и двинулся дальше по коридору. Сколько ни шел, коридоры все перекрещивались, по обе стороны чернели отверстия камер, выдолбленных в стенах. Наконец он зашел еще дальше и почувствовал, что и под ним, где-то глубже в земле, копошатся люди… Синика завернул за угол коридора и опять очутился в освещенном месте. Прямо перед ним темнело небо. Он пошел наверх и оказался на том месте, где в первый раз увидел Григория, прямо у входа в погреб.
«Вот так винодельня!» — с ужасом подумал Синика и, пригнувшись, юркнул за куст винограда. Свернул за деревья и поспешил к себе. Только во дворе остановился, в беспамятстве сел под домом. Сидел и с опаской думал:
«И снова он! Он на моем пути. Но что он задумал, этот отец Иннокентий?»
Стыли ноги, и что-то колючее перекатывалось у него в животе. Встреча была неизбежна, она не предвещала ничего хорошего Василию.
До рассвета сидел Синика, думал. Только под утро вошел в хату и свалился, как мешок, в постель.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Эта обуза свалилась на губернатора каменец-подольского неожиданно. Перед прибытием Иннокентия в Каменец он получил секретное письмо из канцелярии обер-прокурора Синода, в котором сообщалось, что в его губернию приезжает особа, происхождения не знатного, зато очень беспокойная для государства. Письмо вообще было сдержанное, но очень выразительное. В нем говорилось, что инок сеет «зловредный» молдавский сепаратизм, произнося проповеди на молдавском языке, в Российской империи запрещенном. А потому и должен начальник губернии следить, чтобы упомянутый инок публично не выступал и никаких проповедей не произносил, особенно среди молдавского населения губернии. Ибо за этими, дескать, религиозными проповедями кроется, как сообщают авторитетные лица, целиком вредная для безопасности державы Российской тенденция. При этом намекалось и на то, что влиятельный в определенных кругах владыка каменец-подольский, самой природой одаренный чутким сердцем и добротой, немного снисходительно относится к иноку, следовательно, и за владыкой тоже необходимо наблюдать в пределах, не компрометирующих его власти.
Начальник губернии сделал из этого надлежащий вывод. Тревожась об упоминаемой «тенденции», он перед самым прибытием, Иннокентия в Каменец нанес визит каменецкому архипастырю епископу Серафиму. Разговор был серьезный; начальник губернии просидел у владыки три часа, составляя с ним пункты конституции церкви в пределах своей губернии в соответствии с письмом из Синода, подтвержденным и подкрепленным посланием департамента полиции, где прямо указывалось: взять инока под усиленный и строгий надзор полиции, запретив ему всякие связи с паствой и миром. Как ни пытался владыка Серафим умалить впечатление губернатора от обоих предписаний, тот был непреклонен. Он пожелал полной изоляции Иннокентия от мирян. Во всяком случае, чтобы инок не выступал нигде без его разрешения, иначе — ему придется обратиться к высшей власти, гражданской и духовной. Отец Серафим довольно прозрачно намекнул, что такое рвение для губернатора будет убыточно, поскольку Иннокентий не просто инок, а… Но начальник губернии решительно махнул рукой.
— Я все прекрасно понимаю, ваше преосвященство, но не волен так рассматривать. Откровенно говоря, я не хочу пачкать свой формуляр делом какого-то монаха. Учтите это и не пререкайтесь. Указания моего начальства я должен выполнять, ибо это не какой-то воришка… Договорились?
— Кажется… — холодно ответил владыка, пожимая руку губернатору.
Губернатор, одернув мундир, щелкнул каблуками и вышел, слегка поклонившись владыке.
Проводив губернатора, отец Серафим сел писать письма по этому поводу. В первую очередь он написал отцу Амвросию в Балту, желая, чтобы отец Амвросий был осведомлен об этом разговоре с начальником губернии. Второе письмо написал в Петербург своему родственнику, управляющему канцелярией Синода, в котором пожаловался, что его пастырский сан подвергается глумлению со стороны гражданской власти. Она перехватывает пастырские права над мирянами и монахами, и, очевидно, нет нужды держать в губерниях архипастырей консистории, верных престолу и отчизне, — можно все подчинить полиции, если она вмешивается в их дела и они должны регистрировать в полицейских документах каждый свой поступок или распоряжение. В конце оскорбленный владыка писал, что каждый преданный слуга престола его императорского величества вправе требовать от высшей правительственной власти определенного минимума неприкосновенности на том участке, который ему поручен, в противном случае пропадает весь смысл службы. Эти свои рассуждения он просил при удобном случае довести до сведения обер-прокурора Синода.
Закончив писать, он тотчас же срочно отправил письма, а сам ожидал прибытия Иннокентия. Он-то думал…
У преосвященного владыки Серафима каменец-подольского много планов. (Отцу Амвросию было отчего беспокоиться, отправляя Иннокентия в Каменец.) Срочная телеграмма от балтского епископа положила конец ожиданию. Иннокентий уже выехал. Отец Серафим велел приготовить в монастыре келью, а сам нервно заходил по кабинету, колеблясь, послать ли кого-нибудь встречать Иннокентия или, как ссыльного, не встречать, а ждать на месте. К тому же это будет противоречить строгим указаниям начальника губернии. А не встретить…
«Черт знает что! Такое глупое положение. Как быть?» Сомнения владыки рассеялись сами собой. Иннокентий не нуждался в том, чтобы о нем заботились. Задолго до его отъезда из Балты его брат Марк, жены-мироносицы, Семен Бостанику, Григорий Сырбул и Василий Панзиту отправились в пригородные села Каменца и широко оповестили население, что господь бог смилостивился над ними, грешными, и посылает в их город сына своего для утешения их; что великий пророк цэринцел Иннокентий должен прибыть в Каменец и православные обязаны достойно его встретить. В то время, когда преосвященного владыку Серафима одолевали сомнения и колебания, в кабинет влетел правитель епархиальной консистории и потребовал немедленного и секретного свидания с владыкой Серафимом. Озабоченный архипастырь принял правителя, закрыл дверь и строго сказал:
— Говорите, в чем дело?..
Отец Серафим пробежал глазами одну бумажку, вторую — и обомлел.
В них сообщалось, что в селах губернии наблюдается большое религиозное движение крестьянства, среди которого бродят какие-то монахи, твердят о прибытии в Каменец великого пророка и призывают мирян выступить походом, чтобы достойно встретить его. Особенно распространилось это движение среди молдавского крестьянства, которое слушает эти россказни на молдавском языке. В них Иннокентия называют царем, господарем молдавским, пришедшим освободить молдавский народ от лютой власти императа, угнетающего не только народ, но и веру.
Взволнованный архипастырь почуял опасность и сразу понял, что это за монахи.
— Ну? Что ж вы скажете? — спросил владыка правителя.
Правитель тупо смотрел на него и неведомо отчего дрожал.
Отец Серафим брезгливо скривил губы.
— Вы мне не нужны. Можете идти, ждите моих распоряжений.
Правитель консистории вышел, а отец Серафим продолжал мерять шагами свой кабинет, время от времени останавливаясь на одной мысли: «Сообщить губернатору?» Но всякий раз отказывался от этого намерения. Наконец овладел собой и решил ждать, что будет. Через час в кабинет постучали.
— Войдите! — нервничая, крикнул владыка.
Вошел благочинный из кафедрального собора и заявил, что толпы людей собираются у церкви и хотят взять хоругви, чтобы идти с ними встречать какого-то духа святого.
— Идите, отче, и не приходите ко мне со сказками. Никаких хоругвей! Никаких встреч!
Благочинный вышел. Но вскоре снова вернулся и доложил, что из окрестных сел прибыла масса народа со своими попами и хоругвями и что к станции Ларга над Днестром направилась большая толпа крестьян.
Владыка даже позеленел.
— Отец благочинный! — бешено выкрикнул он. — Вы сегодня, как дитя! Сказано — больше не беспокоить меня этими известиями. Никаких сынов божьих быть не может. Идите!
Но, ваше преосвященство…
— Я больше всего не люблю повторяться, отец, — прошептал отец Серафим, — или вам захотелось непременно меня подразнить?
Благочинный мигом выскочил из кабинета, а преосвященный сообщил губернатору:
— Ваше превосходительство, монах Иннокентий, о котором вы говорили, уже прибыл в Ларгу… Навстречу ему вышло множество крестьян, и я не знаю, что мне делать… Посылаете полицию разогнать церковное шествие? Да? А с каких это пор народная вера под полицейским надзором?
Что? Не может быть такого приказа. Мой план: пошлите полицию, пусть соблюдает порядок, безопасность, но не вмешивается. Он и сам не посмеет сказать лишнего. А я здесь поговорю с ним. Согласны? Хорошо.
Повесил трубку.
— Черт возьми, «разогнать»! — прошептал злобно. — Я вам покажу «разогнать».
Тем временем торжественное шествие входило в город. Толпа крестьян и мещан двигалась за бричкой, в которой сидел Иннокентий, лицо его было печально, голова опущена. За ним — еще несколько повозок с женами-мироносицами. Впереди шли монахи, звеня веригами под черными рясами. Вся эта толпа остановилась перед домом епископа. Иннокентий сошел с брички и поднялся на ступеньки. Там остановился, повернулся к толпе, перекрестил ее и грустно молвил:
Начальник губернии сделал из этого надлежащий вывод. Тревожась об упоминаемой «тенденции», он перед самым прибытием, Иннокентия в Каменец нанес визит каменецкому архипастырю епископу Серафиму. Разговор был серьезный; начальник губернии просидел у владыки три часа, составляя с ним пункты конституции церкви в пределах своей губернии в соответствии с письмом из Синода, подтвержденным и подкрепленным посланием департамента полиции, где прямо указывалось: взять инока под усиленный и строгий надзор полиции, запретив ему всякие связи с паствой и миром. Как ни пытался владыка Серафим умалить впечатление губернатора от обоих предписаний, тот был непреклонен. Он пожелал полной изоляции Иннокентия от мирян. Во всяком случае, чтобы инок не выступал нигде без его разрешения, иначе — ему придется обратиться к высшей власти, гражданской и духовной. Отец Серафим довольно прозрачно намекнул, что такое рвение для губернатора будет убыточно, поскольку Иннокентий не просто инок, а… Но начальник губернии решительно махнул рукой.
— Я все прекрасно понимаю, ваше преосвященство, но не волен так рассматривать. Откровенно говоря, я не хочу пачкать свой формуляр делом какого-то монаха. Учтите это и не пререкайтесь. Указания моего начальства я должен выполнять, ибо это не какой-то воришка… Договорились?
— Кажется… — холодно ответил владыка, пожимая руку губернатору.
Губернатор, одернув мундир, щелкнул каблуками и вышел, слегка поклонившись владыке.
Проводив губернатора, отец Серафим сел писать письма по этому поводу. В первую очередь он написал отцу Амвросию в Балту, желая, чтобы отец Амвросий был осведомлен об этом разговоре с начальником губернии. Второе письмо написал в Петербург своему родственнику, управляющему канцелярией Синода, в котором пожаловался, что его пастырский сан подвергается глумлению со стороны гражданской власти. Она перехватывает пастырские права над мирянами и монахами, и, очевидно, нет нужды держать в губерниях архипастырей консистории, верных престолу и отчизне, — можно все подчинить полиции, если она вмешивается в их дела и они должны регистрировать в полицейских документах каждый свой поступок или распоряжение. В конце оскорбленный владыка писал, что каждый преданный слуга престола его императорского величества вправе требовать от высшей правительственной власти определенного минимума неприкосновенности на том участке, который ему поручен, в противном случае пропадает весь смысл службы. Эти свои рассуждения он просил при удобном случае довести до сведения обер-прокурора Синода.
Закончив писать, он тотчас же срочно отправил письма, а сам ожидал прибытия Иннокентия. Он-то думал…
У преосвященного владыки Серафима каменец-подольского много планов. (Отцу Амвросию было отчего беспокоиться, отправляя Иннокентия в Каменец.) Срочная телеграмма от балтского епископа положила конец ожиданию. Иннокентий уже выехал. Отец Серафим велел приготовить в монастыре келью, а сам нервно заходил по кабинету, колеблясь, послать ли кого-нибудь встречать Иннокентия или, как ссыльного, не встречать, а ждать на месте. К тому же это будет противоречить строгим указаниям начальника губернии. А не встретить…
«Черт знает что! Такое глупое положение. Как быть?» Сомнения владыки рассеялись сами собой. Иннокентий не нуждался в том, чтобы о нем заботились. Задолго до его отъезда из Балты его брат Марк, жены-мироносицы, Семен Бостанику, Григорий Сырбул и Василий Панзиту отправились в пригородные села Каменца и широко оповестили население, что господь бог смилостивился над ними, грешными, и посылает в их город сына своего для утешения их; что великий пророк цэринцел Иннокентий должен прибыть в Каменец и православные обязаны достойно его встретить. В то время, когда преосвященного владыку Серафима одолевали сомнения и колебания, в кабинет влетел правитель епархиальной консистории и потребовал немедленного и секретного свидания с владыкой Серафимом. Озабоченный архипастырь принял правителя, закрыл дверь и строго сказал:
— Говорите, в чем дело?..
Отец Серафим пробежал глазами одну бумажку, вторую — и обомлел.
В них сообщалось, что в селах губернии наблюдается большое религиозное движение крестьянства, среди которого бродят какие-то монахи, твердят о прибытии в Каменец великого пророка и призывают мирян выступить походом, чтобы достойно встретить его. Особенно распространилось это движение среди молдавского крестьянства, которое слушает эти россказни на молдавском языке. В них Иннокентия называют царем, господарем молдавским, пришедшим освободить молдавский народ от лютой власти императа, угнетающего не только народ, но и веру.
Взволнованный архипастырь почуял опасность и сразу понял, что это за монахи.
— Ну? Что ж вы скажете? — спросил владыка правителя.
Правитель тупо смотрел на него и неведомо отчего дрожал.
Отец Серафим брезгливо скривил губы.
— Вы мне не нужны. Можете идти, ждите моих распоряжений.
Правитель консистории вышел, а отец Серафим продолжал мерять шагами свой кабинет, время от времени останавливаясь на одной мысли: «Сообщить губернатору?» Но всякий раз отказывался от этого намерения. Наконец овладел собой и решил ждать, что будет. Через час в кабинет постучали.
— Войдите! — нервничая, крикнул владыка.
Вошел благочинный из кафедрального собора и заявил, что толпы людей собираются у церкви и хотят взять хоругви, чтобы идти с ними встречать какого-то духа святого.
— Идите, отче, и не приходите ко мне со сказками. Никаких хоругвей! Никаких встреч!
Благочинный вышел. Но вскоре снова вернулся и доложил, что из окрестных сел прибыла масса народа со своими попами и хоругвями и что к станции Ларга над Днестром направилась большая толпа крестьян.
Владыка даже позеленел.
— Отец благочинный! — бешено выкрикнул он. — Вы сегодня, как дитя! Сказано — больше не беспокоить меня этими известиями. Никаких сынов божьих быть не может. Идите!
Но, ваше преосвященство…
— Я больше всего не люблю повторяться, отец, — прошептал отец Серафим, — или вам захотелось непременно меня подразнить?
Благочинный мигом выскочил из кабинета, а преосвященный сообщил губернатору:
— Ваше превосходительство, монах Иннокентий, о котором вы говорили, уже прибыл в Ларгу… Навстречу ему вышло множество крестьян, и я не знаю, что мне делать… Посылаете полицию разогнать церковное шествие? Да? А с каких это пор народная вера под полицейским надзором?
Что? Не может быть такого приказа. Мой план: пошлите полицию, пусть соблюдает порядок, безопасность, но не вмешивается. Он и сам не посмеет сказать лишнего. А я здесь поговорю с ним. Согласны? Хорошо.
Повесил трубку.
— Черт возьми, «разогнать»! — прошептал злобно. — Я вам покажу «разогнать».
Тем временем торжественное шествие входило в город. Толпа крестьян и мещан двигалась за бричкой, в которой сидел Иннокентий, лицо его было печально, голова опущена. За ним — еще несколько повозок с женами-мироносицами. Впереди шли монахи, звеня веригами под черными рясами. Вся эта толпа остановилась перед домом епископа. Иннокентий сошел с брички и поднялся на ступеньки. Там остановился, повернулся к толпе, перекрестил ее и грустно молвил: