Страница:
А в воротах обители стоял жандармский полковник.
Он с тупым равнодушием наблюдал за походом, пока последняя фигура не исчезла среди снегов, и принялся писать рапорт.
Настроение упало. Растерялся великий авантюрист перед решительным шагом. Заколебался перед решительными действиями. Серенький вездесущий страх свинцом налил жилы. Еще глубже закутался в кожух, толкнул Семена в бок и шепотом сказал:
— Я немного отъеду, а ты собери апостолов на совет. Вон в том лесочке, что виднеется впереди. Там и заночуем.
Семен вылез из саней, а Иннокентий рысью помчался к лесу. Морозный воздух, резвый бег лошадей немного рассеяли страх. В лесу Иннокентий вышел из саней и стал выбирать место для раян. И уже увереннее обдумывал свой план.
«Ну что ж, удрал не удрал, а попытаться можно. Пойдем в Петербург, в Синод, пусть там поговорят не со мной, а с ними всеми. Не станут же стрелять в безоружную толпу! Да еще на улицах столицы!»
И он уже спокойно затянул какую-то молдавскую песню. Тем временем первые группы паломников подошли к лесу.
— Братья мои, первую ночь судилось нам, как и всем мученикам, ночевать где придется. Разложим костры и согреемся, чтобы мороз не пронял.
Толпа радостными криками приветствовала ласковые слова пророка:
— Осанна! Осанна!
Люди расположились вокруг его саней. Утоптали снег, натащили хвороста, развели огонь, рассаживались вокруг слушать проповеди апостолов.
Иннокентий ходил от группы к группе, прислушивался, что говорят апостолы, как реагируют на их слова верующие. С радостью сознавал, что ему верят. Довольный отошел к своим саням, оперся на них и задумался. Не слышал, как тяжелыми шагами подошел к нему Семен и тронул за рукав.
— Совет ждет тебя, отче. Все уже собрались.
Иннокентий задумчиво посмотрел на него.
— Совет? Какой совет? Ах, да! Я же говорил. Пойдем.
Вялой походкой направился к группе апостолов, что сидели вокруг пня.
— Отче Иннокентий, люди хотят знать, куда мы идем? — сурово спросил Григорий.
Иннокентий, не поднимая головы, грустно ответил:
— Об этом я вас хочу спросить. Посоветуйте вы хотя бы раз, не все же жить моим умом. А то все я да я, теперь ваша очередь. Свое мнение я сказал вам еще в Муромском монастыре.
— Не нашего ума это дело, — глухо и недовольно ответил на это Григорий. — Ты же у нас всему голова, всему порядок даешь. И теперь ищи выход, если не хочешь, чтобы на тебя завтра бросились те, что спят. Ты же поднял людей, царем обещал стать, а теперь? Что им сказать?
Иннокентий сердито посмотрел на него. Он представил себе вполне реальную картину: апостолы, а за ними и более сознательные паломники вдруг перестанут ему подчиняться и разоблачат его перед толпой обманутых верующих. Все поймут, что он вовсе не святой, не пророк, не дух божий и что все это обман. А затевает игру, чтобы ценой здоровья и жизни темных крестьян набить себе карман, лакомиться винами, яствами, женщинами, и весь его рай — это сундуки, набитые деньгами, большие счета в банках, роскошные кельи в Балте, Каменце, Муромске. Все поймут, что он просто обыкновенный, но ловкий жулик. Тогда эта толпа не только отвернется, не только не станет подчиняться, а лютым зверем набросится на него и зверски, жестоко отомстит. Отомстит за все обиды, причиненные десяткам тысяч молдавских, украинских и российских крестьян. И люди, одичавшие в холодных степях, голодные, замученные в далеких просторах России, превратятся в зверей и в одно мгновение не только разобьют все его планы, но и его самого уничтожат, раздавят, растерзают.
Он зябко поежился и сжал кулаки. Затем поднял голову и тряхнул гривой.
— Значит, бунт? А? А думал ли ты, против кого? Против бога? Против церкви? Против веры нашей? На гибель людям? Так помни же, что толпу на меня бросить можно. Но в этом водовороте первым погибнешь ты. Ты, а не я! Сибири тебе не миновать.
Солнце выглянуло из-за горизонта и осветило страшную картину. Громадную лесную поляну сплошь заняли спящие паломники. Большие костры, растопив снег, провалились глубоко в грязно-черные снежные ямы, из которых еще курился дымок. Мужчины, женщины, дети лежали на охапках осиновых и сосновых веток, придвинувшись поближе к огню.
Лагерь стал просыпаться. Зашевелился, загудел. Люди поднимались, снова падали и снова поднимались. Многие так и не встали с ледяной постели. Некоторые были с обгоревшими ногами, руками; оскалившись на солнце, разбросав руки, лежали навзничь. Другие, проклиная и себя, и жизнь, и бога, шевелили окостеневшими ногами не в силах подняться. Рыдания, плач, стоны слышались отовсюду, катились лесом, доносились далеким эхом.
Лагерь проснулся. Готовились снова к походу. Иннокентий с ужасом осмотрел ночевку и, завернувшись в кожух, дал сигнал трогаться. Кони с места взяли рысью. А за ними потянулись ряды паломников, оставляя позади себя трупы и живых еще людей, умирающих на морозе. Они провожали паломников рыданиями и проклятиями.
Колонна двинулась к станции Няндома, где должна была окончательно решиться судьба четырех тысяч людей, что шли сейчас за бессарабским авантюристом.
14
15
Он с тупым равнодушием наблюдал за походом, пока последняя фигура не исчезла среди снегов, и принялся писать рапорт.
«18 февраля 1913 года.Дальше не мог писать. Жег стыд. Он велел оседлать коня и выехал из обители, даже не повидавшись с игуменом.
Его высокопревосходительству господину начальнику жандармского корпуса.
Инок, о котором я извещал вас, сегодня оказал сопротивление жандармам и во главе четырехтысячной толпы богомольцев вышел из Муромской обители в неизвестном направлении. Остановить поход у нас не хватило сил…»
* * *
До самого вечера Иннокентии не останавливал людей. Тревожные думы овладели бесшабашной головой бессарабского авантюриста. Он неподвижно сидел, завернувшись в кожух, и анализировал весь пройденный путь. И чем больше размышлял, тем меньше оставалось у него прыти, все туманнее видел он перспективу будущего похода великого архипастыря — бессарабского митрополита. Вывести из монастыря четыре тысячи человек — штука не хитрая. Вырваться из заключения — тоже. Но дальше, дальше что? Куда пойти? Куда повести их в этот лютый мороз из этой холодной пустыни? Надолго ли хватит этого пыла? Не развалится ли эта толпа в такой ужасной дороге? А если и не развалится, так что? Разве есть такая сила, которая не только привела бы их в Бессарабию но и помогла бы устоять перед приказами Синода? Ведь сегодня он бросил на них вооруженную силу. Сегодня погибли десятки, а завтра? Не перестреляют ли всех и не придется ли в конце концов предстать перед военно-полевым судом как бунтовщику против престола?Настроение упало. Растерялся великий авантюрист перед решительным шагом. Заколебался перед решительными действиями. Серенький вездесущий страх свинцом налил жилы. Еще глубже закутался в кожух, толкнул Семена в бок и шепотом сказал:
— Я немного отъеду, а ты собери апостолов на совет. Вон в том лесочке, что виднеется впереди. Там и заночуем.
Семен вылез из саней, а Иннокентий рысью помчался к лесу. Морозный воздух, резвый бег лошадей немного рассеяли страх. В лесу Иннокентий вышел из саней и стал выбирать место для раян. И уже увереннее обдумывал свой план.
«Ну что ж, удрал не удрал, а попытаться можно. Пойдем в Петербург, в Синод, пусть там поговорят не со мной, а с ними всеми. Не станут же стрелять в безоружную толпу! Да еще на улицах столицы!»
И он уже спокойно затянул какую-то молдавскую песню. Тем временем первые группы паломников подошли к лесу.
— Братья мои, первую ночь судилось нам, как и всем мученикам, ночевать где придется. Разложим костры и согреемся, чтобы мороз не пронял.
Толпа радостными криками приветствовала ласковые слова пророка:
— Осанна! Осанна!
Люди расположились вокруг его саней. Утоптали снег, натащили хвороста, развели огонь, рассаживались вокруг слушать проповеди апостолов.
Иннокентий ходил от группы к группе, прислушивался, что говорят апостолы, как реагируют на их слова верующие. С радостью сознавал, что ему верят. Довольный отошел к своим саням, оперся на них и задумался. Не слышал, как тяжелыми шагами подошел к нему Семен и тронул за рукав.
— Совет ждет тебя, отче. Все уже собрались.
Иннокентий задумчиво посмотрел на него.
— Совет? Какой совет? Ах, да! Я же говорил. Пойдем.
Вялой походкой направился к группе апостолов, что сидели вокруг пня.
— Отче Иннокентий, люди хотят знать, куда мы идем? — сурово спросил Григорий.
Иннокентий, не поднимая головы, грустно ответил:
— Об этом я вас хочу спросить. Посоветуйте вы хотя бы раз, не все же жить моим умом. А то все я да я, теперь ваша очередь. Свое мнение я сказал вам еще в Муромском монастыре.
— Не нашего ума это дело, — глухо и недовольно ответил на это Григорий. — Ты же у нас всему голова, всему порядок даешь. И теперь ищи выход, если не хочешь, чтобы на тебя завтра бросились те, что спят. Ты же поднял людей, царем обещал стать, а теперь? Что им сказать?
Иннокентий сердито посмотрел на него. Он представил себе вполне реальную картину: апостолы, а за ними и более сознательные паломники вдруг перестанут ему подчиняться и разоблачат его перед толпой обманутых верующих. Все поймут, что он вовсе не святой, не пророк, не дух божий и что все это обман. А затевает игру, чтобы ценой здоровья и жизни темных крестьян набить себе карман, лакомиться винами, яствами, женщинами, и весь его рай — это сундуки, набитые деньгами, большие счета в банках, роскошные кельи в Балте, Каменце, Муромске. Все поймут, что он просто обыкновенный, но ловкий жулик. Тогда эта толпа не только отвернется, не только не станет подчиняться, а лютым зверем набросится на него и зверски, жестоко отомстит. Отомстит за все обиды, причиненные десяткам тысяч молдавских, украинских и российских крестьян. И люди, одичавшие в холодных степях, голодные, замученные в далеких просторах России, превратятся в зверей и в одно мгновение не только разобьют все его планы, но и его самого уничтожат, раздавят, растерзают.
Он зябко поежился и сжал кулаки. Затем поднял голову и тряхнул гривой.
— Значит, бунт? А? А думал ли ты, против кого? Против бога? Против церкви? Против веры нашей? На гибель людям? Так помни же, что толпу на меня бросить можно. Но в этом водовороте первым погибнешь ты. Ты, а не я! Сибири тебе не миновать.
Солнце выглянуло из-за горизонта и осветило страшную картину. Громадную лесную поляну сплошь заняли спящие паломники. Большие костры, растопив снег, провалились глубоко в грязно-черные снежные ямы, из которых еще курился дымок. Мужчины, женщины, дети лежали на охапках осиновых и сосновых веток, придвинувшись поближе к огню.
Лагерь стал просыпаться. Зашевелился, загудел. Люди поднимались, снова падали и снова поднимались. Многие так и не встали с ледяной постели. Некоторые были с обгоревшими ногами, руками; оскалившись на солнце, разбросав руки, лежали навзничь. Другие, проклиная и себя, и жизнь, и бога, шевелили окостеневшими ногами не в силах подняться. Рыдания, плач, стоны слышались отовсюду, катились лесом, доносились далеким эхом.
Лагерь проснулся. Готовились снова к походу. Иннокентий с ужасом осмотрел ночевку и, завернувшись в кожух, дал сигнал трогаться. Кони с места взяли рысью. А за ними потянулись ряды паломников, оставляя позади себя трупы и живых еще людей, умирающих на морозе. Они провожали паломников рыданиями и проклятиями.
Колонна двинулась к станции Няндома, где должна была окончательно решиться судьба четырех тысяч людей, что шли сейчас за бессарабским авантюристом.
14
Катинка поднялась со своей снежной постели и, дрожа от холода, осмотрела место стоянки. Трупы замерзших людей уже не вызывали в ней такой глубокой боли, как во время первого похода, когда она впервые увидела их. Она ощущала только какую-то тупую боль в голове, да вдобавок ныло сердце. Катинка уже и не сознавала ужаса самой смерти, а словно сквозь вуаль, издали смотрела на это тоскливое сборище. Хлопая рукой об руку, дыша в ладони, она тихонько побрела вдоль лагеря. Невольно наклонялась, спотыкаясь о трупы. На минуту останавливалась, присматривалась к мертвым и опять, будто во сне, узнавала вчерашнего своего соседа. И тогда вспоминала, что только вчера, только несколько часов тому назад у этого человека теплилась вера и надежда на спасение своей души, на тихое пристанище под сенью Иннокентия. Совсем недавно умерший мечтал о «рае» Гефсиманского сада.
Кое-где еще тлели головешки от костров. Синий дымок вместе с запахом горелого мяса поднимался вверх. Катинка ощущала этот запах, видела, как этот синий дымок поднимался от ног или рук тех, кто лежал возле костров. Но и это не поражало ее. Усталая голова не в состоянии была четко осмысливать факты, не могла справиться с тяжелыми картинами, запечатлевшимися в памяти, и отличать боль собственную от боли этих людей.
Катинка мучалась и умирала за всех этих людей сразу, страдала за каждое искаженное лицо. И эта смерть, и страдания, и муки, собранные в ней, были гораздо сильнее, глубже ее злобы.
Споткнувшись о шевелящуюся кучу лохмотьев, Катинка остановилась. Что-то взвизгнуло и схватило ее за ногу, прижалось к ней, кутаясь в полы ее кожушка. Она нагнулась. Под тряпками скулил ребенок.
— Что тебе, деточка?
На нее глянуло посиневшее личико маленькой девочки с голубыми сухими глазенками и искривленными губками. Растрепанные волосенки ее беспорядочно торчали из-под материнского платка, маленький носик заканчивался наискось срезанной пластинкой с двумя дырочками и был неестественно белым. Катинка поняла, что отмороженный носик сломался у самого хряща, и девочка не ощущает сейчас боли и не ощутит ее, пока не отогреется.
— Что тебе, девонька? — еще раз спросила Катинка, поднимая девочку с земли.
Малышка прижалась к ее груди и облегченно вздохнула.
— Мама… Мама там… У мамы болит…
Катинка нагнулась над кучей тряпок, сбросила с нее черную свитку, из-под которой выглянуло синее окровавленное лицо уже не молодой женщины с дико вытаращенными глазами и оскаленными зубами. Женщина была в одной кофтенке, разорванной на груди. Развязанный пояс лежал рядом с ней, юбка поднята, из-под нее виднелся запавший живот. Синие жилистые ноги, раскинутые на снегу, вмерзли в лужу крови. В ногах ее лежал младенец, пуповина обвила его левую ножку.
Катинка отвернулась и отошла. Крепко прижала к себе девочку, невидящими глазами смотрела перед собой, словно искала где-то ответа на один надоедливый вопрос, который давно не давал ей покоя. Он постоянно мучил ее, но ответа на него она не могла найти. Этот короткий вопрос мучил и всех тех, с кем она путешествовала:
— Где правда? Кто виноват?
Этот вопрос не покидал ее больной мозг, не давал покоя исстрадавшемуся сердцу. Он вызывал страстный протест против этого дикого странствия, против бессмысленного движения снегами, против слепой веры. Катинка видела, как играли кони перед Иннокентием, запряженные в его сани, а он тихо разговаривал с Семеном и Герасимом. Видела, как благословил их, как сел в сани и завернулся в кожух. Видела, как возле него примостилась Хима и еще какая-то молодая мироносица, как он нагнулся над ней и о чём-то спросил. Видела, как та ответила ему веселым смехом и как светились теплом ее глаза, обращенные к Иннокентию. Катинка безразлично смотрела на все. Только в последнюю минуту, когда Герасим взял в руки вожжи и занес ногу в сани, Катинка рванулась вперед. В голове мелькнул ответ на выстраданные вопросы, словно она вдруг увидела то, что искала последнее время, — страшного преступника, повинного в муках всех этих людей. И она опрометью бросилась к саням, ухватилась за них рукой и кинула на колени Иннокентия девочку с отмороженным носом. В этот миг кони рванулись, и Катинка растянулась на снегу.
А за санями снова потянулась черно-серая полоса людей, и Катинка слепо волочилась в хвосте похода, бессмысленно глядя перед собой. Так же бессознательно смотрела она, как вязли в снегу люди и, обессилев, падали. Безразлично обходила трупы и порывисто отталкивала руки умирающих, тянувшиеся к ней. И только вечером, когда остановились на ночлег в лесу, Катинка села под деревом.
— Встань, Катинка, свалим эту сосну. Иди погрейся возле нашего костра, — сказал кто-то рядом.
Подняла глаза. Сквозь туман отчаяния разглядела знакомые черты, но не могла вспомнить, где видела этого человека в монашеской рясе. А он еще ниже склонился к ней и в самое ухо прошептал:
— Встань и иди вон к тому костру. Посиди там, пока уснут, я потом что-то скажу тебе. — А потом добавил: — Врага найдем, Катинка, и твоего и моего.
Это кольнуло Катинку в самый мозг и. расшевелило, зажгло в ней новое желание. Она поднялась и, пошла к костру. И вдруг… ощутила, как с глаз спала пелена, а мысль стала работать четко, желания стали яснее. Подошла к костру, и села, поближе к огню. Сидела, так долго. Чувствовала, что рядом кто-то думает о том же, чье-то сердце бьется тем же желанием, что и ее. Катинку тронули за рукав. Она подняла голову — то был монах.
— Что, отче? С чего начинать? Голова моя трещит от дум, и сердце наливается кровью от одного желания отомстить. Говори, что делать; и я пойду, сейчас же.
— Тише, мы здесь не одни.
Он придвинулся ближе.
— Не ходи как обреченная, крутись меж баб, с которыми сюда пришли. Говори им, чтобы бросали поход иди требовали заходить на ночь в села, поговори с Соломонией, ее нужно приблизить к нам. Ее бабы будут слушаться.
— Ну и что же дальше?
— Что? Нам нужно баб возмутить, а мужчины сами пойдут за ними. В таком деле баба должна пример показать. А дальше я уж знаю, что делать.
Монах скрипнул зубами.
— Потом, слышишь, я постараюсь сам. Слышишь? Я сам всажу вот этот нож в его грудь и выворочу ему кишки. И уйдем отсюда. У меня хватит средств и домой доехать и прожить всем. Слышишь? В этой кутерьме никто и не заметит.
Катинка хотела еще о чем-то спросить монаха, но он встал и отошел в сторону. Стал на колени и начал молиться. Катинка тоже отошла и, завернувшись в кожух, легла на снегу. Недолго лежала. Сон не брал ее, она гналась за ним, словно скряга за вором, укравшим у него деньги. Потом поднялась и пошла вдоль сонного лагеря, искала Соломонию. Та спала, завернувшись в кожух.
Соломония проснулась, как только подошла Катинка.
— Ты чего не спишь? — спросила Соломония.
Катинка молчала. Та опять спросила, и тогда Катинка с болью ответила:
— Постарела ты, сестра, осунулась… А какая была, словно цветочек. — И, помолчав, добавила: — А ты ведь еще не старая. В твои годы только бы жить и жить в каком-нибудь тихом уголочке с детками.
— Ты это к чему? — тревожно спросила Соломония. — Чего про годы завела?
— Потому как и сама замучалась, молодости жаль. Ты не гневайся, сестра, что было — быльем поросло. А молодости жаль, жизни жаль.
Соломонии вдруг жалко стало Катанку. Она обняла ее и прижала к себе.
— Не горюй, еще, может, и поживем. Не такой еще наш век.
И заплакала на плече у Катанки.
— Не плачь, сестра, слезы не помогут. Ты подумай, как спасти хоть эти годы. Что будет, если мы идем, идем, умираем, умираем, а конца не видно.
— Ай-я! Да разве я знаю? Это же все он.
— Знаю. Я о том и говорю — он один, а нас много. Может быть, ты бы поговорила с Химой, с другими женщинами, пусть смилостивится хоть над детьми.
Соломония сразу перестала плакать. Лютая ненависть шевельнулась в ее сердце к… кому? Она удивленно смотрела на Катинку и не понимала, что предлагает та.
— Что ты? Химе ведь не холодно. Нужно нам об этом подумать, — ответила она тихо. И, повернув к Катинке голову, впилась в нее взглядом: — Ты сама это придумала или тебя кто-то подослал, или, может, затаила зло на меня за прошлое? С чистым сердцем или…
— С чистым, с чистым, сестра! Никакого зла у меня на тебя нет. Не хватает сил терпеть дольше, нет сил смотреть, как страдают, как умирают люди.
Катинка склонила голову, она внутренне содрогалась от желания отомстить, оно кипело в ней с необычайной силой и толкало ее на немедленные действия. Соломония смотрела на Катинку и чувствовала, как и в ее сердце просыпается что-то неведомое, протест против этого бессмысленного замерзания в снегу, против этого страшного путешествия. Разве не дурманит он их призраком счастья, в то время как умирают люди, гибнут дети? А он сам? Разве мерзнет, как все? Не несут ли они ему лучшие из выпрошенных кусков, не отдают ли лучшую натопленную хату во время постоя? А молится ли он там? Нет, нет! Святой Иннокентий закрывается с Химой и новой мироносицей в комнате и всю ночь пьет и распутничает.
— Хорошо, подумаю, может быть, что и сделаем. Только ты не говори никому о нашем разговоре, не то как узнают…
Катинка прижалась к Соломонии, словно к родной матери, давно потерянной и ныне найденной. А потом завернулась в кожух и легла рядом с Соломонией.
Погода резко изменилась. Дул холодный ветер, нес с собой снег. Над табором поднимался пар от таявшего у костров снега, а Катинка все выглядывала из-под кожуха, всматриваясь в ночную тьму, и с ужасом думала о завтрашних жертвах. Она не видела, как от дерева, под которым они с Соломонией лежали, отделилась фигура и побежала к саням Иннокентия. Человек перепрыгивал через сонных людей, оглядывался вокруг. Она не видела, как поднялся Иннокентий, молча натянул кожух, отошел с подошедшим в сторону и долго о чем-то советовался, а затем сказал:
— Значит, завтра — только смотри, Семен.
Семен Бостанику кивнул головой и направился к тому дереву, возле которого спали Катинка и Соломония. Тихо подкравшись, он лег и завернулся в кожух.
Утром весь табор был под снегом. Из-под него вылезали уставшие люди и, разминая кости, готовились к походу. Кто ремонтировал порванные постолы, кто стягивал с мертвого свитку и натягивал на себя, а кто снимал с себя последние лохмотья и кутал в них ребенка. Матери рыдали над мертвыми детьми и, растрепанные, бегали по лагерю. К Иннокентию подходили апостолы, шептались о чем-то, а он, спокойный и безразличный, слушал вой ошалевших людей. И только потом, когда все выстроились, он позвал к себе Семена Бостанику.
— Брат мой, душа христианская без похорон не должна предстать перед престолом божьим. Оставайся здесь и похорони верных детей моих. Отслужи по ним панихиду и предай земле, как велит закон божий, — сказал он так, чтобы все слышали.
Семен низко поклонился и стал в стороне.
— А чтобы ты догнал нас, возьми вон ту пару лошадей с санями.
Иннокентий оглянулся, разыскивая в толпе нужного ему:
— А где же мои сестры, Соломония и Катинка?
Из толпы молча протиснулись к нему две женщины.
— Сестры мои! Бог велит вам остаться с братом Семеном, помочь ему в службе над мертвецами. Оставайтесь здесь и похороните детей божьих, коим не суждено было дойти до рая, уготованного верным рабам моим.
Махнул рукой — и поход тронулся. Черно-серая лента потянулась в белые просторы степи и постепенно исчезла в балке. Семён повернулся к женщинам.
— Ну, сестры мои, давайте хоронить… Сносите мертвых в кучу.
И сам первый начал стягивать трупы, поглядывая на ослабевших Соломонию и Катинку.
Ветер крепчал. Неистовые порывы его бешено крутили снег, забивали им рот, нос, глаза; словно сумасшедший, налетал он на согнутые фигуры, поднимал кожухи на головы.
Уставшая Катинка прислонилась к дереву. Безумными глазами повела вокруг, разыскивая Соломонию. Но и в двух шагах ничего не было видно. Где-то рядом кто-то захохотал, пронеслись мимо нее кони, и чей-то грубый голос крикнул:
— Хороните лучше!.. Да и себя не забудьте!
«Что это? Кто выкрикнул такую нелепость — хоронить себя!»
Катинка протирала ослепленные глаза. К ней подошла Соломония.
— Ты здесь? Я тебя ищу… Семен удрал, оставил нас одних… Теперь мы пропали… пропали…
Катинка поняла все. Она безразлично, безвольно опустилась на снег, склонила голову. Желание бороться исчезло, будто выскользнула из-под нее земля. Соломония нагнулась к ней.
— Не сиди… еще можем спастись… Пойдем быстрее к железной дороге… У меня есть деньги, поедем домой.
— Домой? Куда домой? У меня нет дома, нет хаты…
И вдруг поднялась и близко придвинулась к Соломонии. Задрала перед ней юбку и показала ноги.
— Видишь?
— Сифилис! — отступила Соломония.
Сифилис. В раю заразилась, в дороге… Теперь мне некуда идти, гнилой, — почти безразлично сказала Катинка. И снова, словно чужим голосом, отозвалась:
— Слушай Соломония… прости, это я толкнула тебя на грех. Без меня бы ты спаслась, а так… но ничего, ты спасешься. Дойдешь до первого села, найдешь подводу до железной дороги, а там, поцелуй родную землю.
Катинка села на снег, достала из-за пазухи узелок и подала Соломонии.
— На, может, не хватит своих на дорогу… немного осталось, возьми.
Соломония машинально взяла узелок. Катинка встала, сняла кожушок и накинула на Соломонию.
— Оденься, сестра, и иди. А мне… одна дорога… — Она указала на снег. — Иди, иди, сестра, иди… Прощай.
И, повернувшись в противоположную сторону, громко зарыдала и побежала в степь. Соломония пошла дорогой. Но делала это бессознательно, так же бессознательно придерживала одной рукой кожух на плечах и шептала:
— Прощай, сестра… прощай, Катинка… Прощай.
И, словно сочувствуя Соломонии, холодный ветер вздыхал ей вслед:
— Прощай.
Кое-где еще тлели головешки от костров. Синий дымок вместе с запахом горелого мяса поднимался вверх. Катинка ощущала этот запах, видела, как этот синий дымок поднимался от ног или рук тех, кто лежал возле костров. Но и это не поражало ее. Усталая голова не в состоянии была четко осмысливать факты, не могла справиться с тяжелыми картинами, запечатлевшимися в памяти, и отличать боль собственную от боли этих людей.
Катинка мучалась и умирала за всех этих людей сразу, страдала за каждое искаженное лицо. И эта смерть, и страдания, и муки, собранные в ней, были гораздо сильнее, глубже ее злобы.
Споткнувшись о шевелящуюся кучу лохмотьев, Катинка остановилась. Что-то взвизгнуло и схватило ее за ногу, прижалось к ней, кутаясь в полы ее кожушка. Она нагнулась. Под тряпками скулил ребенок.
— Что тебе, деточка?
На нее глянуло посиневшее личико маленькой девочки с голубыми сухими глазенками и искривленными губками. Растрепанные волосенки ее беспорядочно торчали из-под материнского платка, маленький носик заканчивался наискось срезанной пластинкой с двумя дырочками и был неестественно белым. Катинка поняла, что отмороженный носик сломался у самого хряща, и девочка не ощущает сейчас боли и не ощутит ее, пока не отогреется.
— Что тебе, девонька? — еще раз спросила Катинка, поднимая девочку с земли.
Малышка прижалась к ее груди и облегченно вздохнула.
— Мама… Мама там… У мамы болит…
Катинка нагнулась над кучей тряпок, сбросила с нее черную свитку, из-под которой выглянуло синее окровавленное лицо уже не молодой женщины с дико вытаращенными глазами и оскаленными зубами. Женщина была в одной кофтенке, разорванной на груди. Развязанный пояс лежал рядом с ней, юбка поднята, из-под нее виднелся запавший живот. Синие жилистые ноги, раскинутые на снегу, вмерзли в лужу крови. В ногах ее лежал младенец, пуповина обвила его левую ножку.
Катинка отвернулась и отошла. Крепко прижала к себе девочку, невидящими глазами смотрела перед собой, словно искала где-то ответа на один надоедливый вопрос, который давно не давал ей покоя. Он постоянно мучил ее, но ответа на него она не могла найти. Этот короткий вопрос мучил и всех тех, с кем она путешествовала:
— Где правда? Кто виноват?
Этот вопрос не покидал ее больной мозг, не давал покоя исстрадавшемуся сердцу. Он вызывал страстный протест против этого дикого странствия, против бессмысленного движения снегами, против слепой веры. Катинка видела, как играли кони перед Иннокентием, запряженные в его сани, а он тихо разговаривал с Семеном и Герасимом. Видела, как благословил их, как сел в сани и завернулся в кожух. Видела, как возле него примостилась Хима и еще какая-то молодая мироносица, как он нагнулся над ней и о чём-то спросил. Видела, как та ответила ему веселым смехом и как светились теплом ее глаза, обращенные к Иннокентию. Катинка безразлично смотрела на все. Только в последнюю минуту, когда Герасим взял в руки вожжи и занес ногу в сани, Катинка рванулась вперед. В голове мелькнул ответ на выстраданные вопросы, словно она вдруг увидела то, что искала последнее время, — страшного преступника, повинного в муках всех этих людей. И она опрометью бросилась к саням, ухватилась за них рукой и кинула на колени Иннокентия девочку с отмороженным носом. В этот миг кони рванулись, и Катинка растянулась на снегу.
А за санями снова потянулась черно-серая полоса людей, и Катинка слепо волочилась в хвосте похода, бессмысленно глядя перед собой. Так же бессознательно смотрела она, как вязли в снегу люди и, обессилев, падали. Безразлично обходила трупы и порывисто отталкивала руки умирающих, тянувшиеся к ней. И только вечером, когда остановились на ночлег в лесу, Катинка села под деревом.
— Встань, Катинка, свалим эту сосну. Иди погрейся возле нашего костра, — сказал кто-то рядом.
Подняла глаза. Сквозь туман отчаяния разглядела знакомые черты, но не могла вспомнить, где видела этого человека в монашеской рясе. А он еще ниже склонился к ней и в самое ухо прошептал:
— Встань и иди вон к тому костру. Посиди там, пока уснут, я потом что-то скажу тебе. — А потом добавил: — Врага найдем, Катинка, и твоего и моего.
Это кольнуло Катинку в самый мозг и. расшевелило, зажгло в ней новое желание. Она поднялась и, пошла к костру. И вдруг… ощутила, как с глаз спала пелена, а мысль стала работать четко, желания стали яснее. Подошла к костру, и села, поближе к огню. Сидела, так долго. Чувствовала, что рядом кто-то думает о том же, чье-то сердце бьется тем же желанием, что и ее. Катинку тронули за рукав. Она подняла голову — то был монах.
— Что, отче? С чего начинать? Голова моя трещит от дум, и сердце наливается кровью от одного желания отомстить. Говори, что делать; и я пойду, сейчас же.
— Тише, мы здесь не одни.
Он придвинулся ближе.
— Не ходи как обреченная, крутись меж баб, с которыми сюда пришли. Говори им, чтобы бросали поход иди требовали заходить на ночь в села, поговори с Соломонией, ее нужно приблизить к нам. Ее бабы будут слушаться.
— Ну и что же дальше?
— Что? Нам нужно баб возмутить, а мужчины сами пойдут за ними. В таком деле баба должна пример показать. А дальше я уж знаю, что делать.
Монах скрипнул зубами.
— Потом, слышишь, я постараюсь сам. Слышишь? Я сам всажу вот этот нож в его грудь и выворочу ему кишки. И уйдем отсюда. У меня хватит средств и домой доехать и прожить всем. Слышишь? В этой кутерьме никто и не заметит.
Катинка хотела еще о чем-то спросить монаха, но он встал и отошел в сторону. Стал на колени и начал молиться. Катинка тоже отошла и, завернувшись в кожух, легла на снегу. Недолго лежала. Сон не брал ее, она гналась за ним, словно скряга за вором, укравшим у него деньги. Потом поднялась и пошла вдоль сонного лагеря, искала Соломонию. Та спала, завернувшись в кожух.
Соломония проснулась, как только подошла Катинка.
— Ты чего не спишь? — спросила Соломония.
Катинка молчала. Та опять спросила, и тогда Катинка с болью ответила:
— Постарела ты, сестра, осунулась… А какая была, словно цветочек. — И, помолчав, добавила: — А ты ведь еще не старая. В твои годы только бы жить и жить в каком-нибудь тихом уголочке с детками.
— Ты это к чему? — тревожно спросила Соломония. — Чего про годы завела?
— Потому как и сама замучалась, молодости жаль. Ты не гневайся, сестра, что было — быльем поросло. А молодости жаль, жизни жаль.
Соломонии вдруг жалко стало Катанку. Она обняла ее и прижала к себе.
— Не горюй, еще, может, и поживем. Не такой еще наш век.
И заплакала на плече у Катанки.
— Не плачь, сестра, слезы не помогут. Ты подумай, как спасти хоть эти годы. Что будет, если мы идем, идем, умираем, умираем, а конца не видно.
— Ай-я! Да разве я знаю? Это же все он.
— Знаю. Я о том и говорю — он один, а нас много. Может быть, ты бы поговорила с Химой, с другими женщинами, пусть смилостивится хоть над детьми.
Соломония сразу перестала плакать. Лютая ненависть шевельнулась в ее сердце к… кому? Она удивленно смотрела на Катинку и не понимала, что предлагает та.
— Что ты? Химе ведь не холодно. Нужно нам об этом подумать, — ответила она тихо. И, повернув к Катинке голову, впилась в нее взглядом: — Ты сама это придумала или тебя кто-то подослал, или, может, затаила зло на меня за прошлое? С чистым сердцем или…
— С чистым, с чистым, сестра! Никакого зла у меня на тебя нет. Не хватает сил терпеть дольше, нет сил смотреть, как страдают, как умирают люди.
Катинка склонила голову, она внутренне содрогалась от желания отомстить, оно кипело в ней с необычайной силой и толкало ее на немедленные действия. Соломония смотрела на Катинку и чувствовала, как и в ее сердце просыпается что-то неведомое, протест против этого бессмысленного замерзания в снегу, против этого страшного путешествия. Разве не дурманит он их призраком счастья, в то время как умирают люди, гибнут дети? А он сам? Разве мерзнет, как все? Не несут ли они ему лучшие из выпрошенных кусков, не отдают ли лучшую натопленную хату во время постоя? А молится ли он там? Нет, нет! Святой Иннокентий закрывается с Химой и новой мироносицей в комнате и всю ночь пьет и распутничает.
— Хорошо, подумаю, может быть, что и сделаем. Только ты не говори никому о нашем разговоре, не то как узнают…
Катинка прижалась к Соломонии, словно к родной матери, давно потерянной и ныне найденной. А потом завернулась в кожух и легла рядом с Соломонией.
Погода резко изменилась. Дул холодный ветер, нес с собой снег. Над табором поднимался пар от таявшего у костров снега, а Катинка все выглядывала из-под кожуха, всматриваясь в ночную тьму, и с ужасом думала о завтрашних жертвах. Она не видела, как от дерева, под которым они с Соломонией лежали, отделилась фигура и побежала к саням Иннокентия. Человек перепрыгивал через сонных людей, оглядывался вокруг. Она не видела, как поднялся Иннокентий, молча натянул кожух, отошел с подошедшим в сторону и долго о чем-то советовался, а затем сказал:
— Значит, завтра — только смотри, Семен.
Семен Бостанику кивнул головой и направился к тому дереву, возле которого спали Катинка и Соломония. Тихо подкравшись, он лег и завернулся в кожух.
Утром весь табор был под снегом. Из-под него вылезали уставшие люди и, разминая кости, готовились к походу. Кто ремонтировал порванные постолы, кто стягивал с мертвого свитку и натягивал на себя, а кто снимал с себя последние лохмотья и кутал в них ребенка. Матери рыдали над мертвыми детьми и, растрепанные, бегали по лагерю. К Иннокентию подходили апостолы, шептались о чем-то, а он, спокойный и безразличный, слушал вой ошалевших людей. И только потом, когда все выстроились, он позвал к себе Семена Бостанику.
— Брат мой, душа христианская без похорон не должна предстать перед престолом божьим. Оставайся здесь и похорони верных детей моих. Отслужи по ним панихиду и предай земле, как велит закон божий, — сказал он так, чтобы все слышали.
Семен низко поклонился и стал в стороне.
— А чтобы ты догнал нас, возьми вон ту пару лошадей с санями.
Иннокентий оглянулся, разыскивая в толпе нужного ему:
— А где же мои сестры, Соломония и Катинка?
Из толпы молча протиснулись к нему две женщины.
— Сестры мои! Бог велит вам остаться с братом Семеном, помочь ему в службе над мертвецами. Оставайтесь здесь и похороните детей божьих, коим не суждено было дойти до рая, уготованного верным рабам моим.
Махнул рукой — и поход тронулся. Черно-серая лента потянулась в белые просторы степи и постепенно исчезла в балке. Семён повернулся к женщинам.
— Ну, сестры мои, давайте хоронить… Сносите мертвых в кучу.
И сам первый начал стягивать трупы, поглядывая на ослабевших Соломонию и Катинку.
Ветер крепчал. Неистовые порывы его бешено крутили снег, забивали им рот, нос, глаза; словно сумасшедший, налетал он на согнутые фигуры, поднимал кожухи на головы.
Уставшая Катинка прислонилась к дереву. Безумными глазами повела вокруг, разыскивая Соломонию. Но и в двух шагах ничего не было видно. Где-то рядом кто-то захохотал, пронеслись мимо нее кони, и чей-то грубый голос крикнул:
— Хороните лучше!.. Да и себя не забудьте!
«Что это? Кто выкрикнул такую нелепость — хоронить себя!»
Катинка протирала ослепленные глаза. К ней подошла Соломония.
— Ты здесь? Я тебя ищу… Семен удрал, оставил нас одних… Теперь мы пропали… пропали…
Катинка поняла все. Она безразлично, безвольно опустилась на снег, склонила голову. Желание бороться исчезло, будто выскользнула из-под нее земля. Соломония нагнулась к ней.
— Не сиди… еще можем спастись… Пойдем быстрее к железной дороге… У меня есть деньги, поедем домой.
— Домой? Куда домой? У меня нет дома, нет хаты…
И вдруг поднялась и близко придвинулась к Соломонии. Задрала перед ней юбку и показала ноги.
— Видишь?
— Сифилис! — отступила Соломония.
Сифилис. В раю заразилась, в дороге… Теперь мне некуда идти, гнилой, — почти безразлично сказала Катинка. И снова, словно чужим голосом, отозвалась:
— Слушай Соломония… прости, это я толкнула тебя на грех. Без меня бы ты спаслась, а так… но ничего, ты спасешься. Дойдешь до первого села, найдешь подводу до железной дороги, а там, поцелуй родную землю.
Катинка села на снег, достала из-за пазухи узелок и подала Соломонии.
— На, может, не хватит своих на дорогу… немного осталось, возьми.
Соломония машинально взяла узелок. Катинка встала, сняла кожушок и накинула на Соломонию.
— Оденься, сестра, и иди. А мне… одна дорога… — Она указала на снег. — Иди, иди, сестра, иди… Прощай.
И, повернувшись в противоположную сторону, громко зарыдала и побежала в степь. Соломония пошла дорогой. Но делала это бессознательно, так же бессознательно придерживала одной рукой кожух на плечах и шептала:
— Прощай, сестра… прощай, Катинка… Прощай.
И, словно сочувствуя Соломонии, холодный ветер вздыхал ей вслед:
— Прощай.
15
Поход Иннокентия совершался в неизвестном направлении. Миновали какие-то села, снова вышли в степь. Иннокентий сидел в санях, покачиваясь, дремал. Толпа покорно шла за ним.
Но вот колонна остановилась. Иннокентий проснулся, вылез из саней.
— Кто тут? Кто останавливает поход божий и стоит поперек пути?
— Дорогу, отче! Арестантов ведем.
Иннокентий сурово оглядел молодого солдата — старшего из конвоя, который сопровождал арестантов и столкнулся на пути с паломниками…
— Дорогу мне, дети дьявола, слуги нечистого царя! Дорогу дайте духовным отцам царя небесного.
Конвоир растерянно топтался на месте и невыразительно бубнил:
— Не знаю, отче, мне приказано не сворачивать ни перед кем… Так что сверните с дороги, пропустите арестантов.
— Как? Как ты сказал? Ты знаешь, кто я? Я царь царей, дух божий и своей рукой покараю тебя.
И он ударил солдата наотмашь. В то же мгновение в воздухе что-то сверкнуло и обожгло Иннокентию правое плечо, а перед ним, тихо вскрикнув, повалился один из паломников. Голова его была рассечена пополам острой саблей. Он принял удар на себя. (Иннокентий узнал об этом только погодя, когда отошли от места происшествия.) В тот момент толпа дико взревела и бросилась к солдатам, которые стали в каре и взялись за огнестрельное оружие. Спасая положение, Иннокентий, стоя на санях, громко призвал паломников подчиниться и пропустить солдат.
Этот случай не прошел бесследно. Увидев, как Иннокентий отступил перед солдатами, толпа стала сомневаться. И на десятый день похода Иннокентий услышал открытый ропот паломников. Под вечер дорогу ему преградила делегация и потребовала выслушать ее. Вперед вышел замызганный, лохматый монах и смело посмотрел на Иннокентия.
— Отче, мы хотим спросить тебя, куда тыведешь нас? Где конец нашим мукам, где же рай, обещанный нам? Сотни умерли уже в дороге, отморозили руки, ноги, многие
сошли с ума, а где конец?
— Ты что, бунтуешь? Против бога бунтуешь?
— Подожди, не кричи, отче. Не бунтуем мы, но только и тебя нужно спросить, зачем брал нас с собой? Зачем мы бросали свои кровли и шли на муку?
В этом смелом выступлении Иннокентий почуял угрозу. Он понял, что монах так дерзко не мог говорить от своего имени. Он ясно увидел — перед глазами промелькнули все пять вех на его авантюристическом пути к цели — и исчезли в пурге, в снегах. В отчаянии ухватился за последнее. Тихо толкнул Герасима в плечо и шепнул что-то на ухо. Сам встал на сиденье и заговорил, обращаясь к паломникам.
— О маловеры! — говорил он. — Маловеры и ехидны! За то, что упрекаете, — брошу вас в снегу, и делайте, что хотите. Проклинаю вас именем бога, проклинаю на веки вечные и отлучаю от церкви. Будьте вы прокляты трижды и двенадцать раз! Будьте вы прокляты на этом и
том свете! Отдаю души ваши на вечный огонь дьяволу, а сам полечу к отцу своему небесному!
Поднял руки над головами устрашенной проклятиями толпы. Широкие рукава рясы, как крылья, взметнулись в воздухе. Иннокентий замахал ими. Кони рванули и понеслись вперед, сбив с ног передних. Испуганная толпа упала на колени и заревела. Но Иннокентий не остановился, он летел на небо, как сказал верующим. Однако за сани уцепился тот самый взлохмаченный монах, что разговаривал с ним. Мигом он очутился в санях, и, когда кони вынесли Иннокентия в поле, поднялся, встал на ноги, схватил того за горло.
— А-а-а! — дико ревел монах. — Вот я тебя и поймал, супостат! Вот когда ты попался мне в руки!
Монах повалил Иннокентия, занес над ним блестящий нож и сильно ударил, целясь в грудь. Взбешенный монах не заметил, что вместо Иннокентия дико вскрикнула молодая мироносица, бросившаяся спасать его и попавшая прямо под нож. Нож до половины вонзился в ее голову и сломался. Окровавленная, она упала в снег. В то же мгновение Герасим ударил монаха чем-то тяжелым по голове. Монах потерял сознание.
Иннокентий выскочил из саней и склонился над ним.
— Василий… Синика… — прошептал он посиневшими губами. — Герасим, бери его и клади на снег.
Герасим взял Василия за руки, выволок его на снег.
Затем, оттащил молодую мироносицу, вытер кровь на санях и присыпал кровь на дороге. Иннокентий велел поворачивать назад, к походу. И только он показался перед толпой, как та заревела навстречу:
— Осанна тебе, осанна тебе, сын божий!
Иннокентий стал на передок саней и обратился к паломникам сурово и коротко:
— Счастье ваше, что у меня мягкое сердце. Прощаю вас. Идите за мной и слушайте меня.
Двинулся снова во главе покоренной стихии. Подходили к Каргополю. Иннокентий собирался отправить службу в здешней церкви и несколько обновить состав своих паломников, пополнить запасы даров, отдохнуть немного и подтянуть ослабевшую толпу. Это было крайне необходимо, ибо он уже боялся этой массы. Но великий мошенник ошибся, он недооценил значения своего выхода из Муромского монастыря. Отец Меркурий связался с Петербургом, и ближайшие к Муромску «власти» получили приказ, немедленно, как только появится Иннокентий на территории какого-либо города, арестовать его; а толпу разогнать. В Каргополе его уже ждали. И только он вступил в город, как заметил опасность. На улицах не было никого, кроме вооруженных полицейских. На перекрестках стоял военный патруль. Иннокентий почуял беду, хотел незаметно выйти из города, не останавливаясь, углубиться в степи, ближе к станции Няндома. Но к нему быстро подошел патруль во главе с молоденьким офицером. Офицерик вежливо, но сухо обратился к Иннокентию;
Но вот колонна остановилась. Иннокентий проснулся, вылез из саней.
— Кто тут? Кто останавливает поход божий и стоит поперек пути?
— Дорогу, отче! Арестантов ведем.
Иннокентий сурово оглядел молодого солдата — старшего из конвоя, который сопровождал арестантов и столкнулся на пути с паломниками…
— Дорогу мне, дети дьявола, слуги нечистого царя! Дорогу дайте духовным отцам царя небесного.
Конвоир растерянно топтался на месте и невыразительно бубнил:
— Не знаю, отче, мне приказано не сворачивать ни перед кем… Так что сверните с дороги, пропустите арестантов.
— Как? Как ты сказал? Ты знаешь, кто я? Я царь царей, дух божий и своей рукой покараю тебя.
И он ударил солдата наотмашь. В то же мгновение в воздухе что-то сверкнуло и обожгло Иннокентию правое плечо, а перед ним, тихо вскрикнув, повалился один из паломников. Голова его была рассечена пополам острой саблей. Он принял удар на себя. (Иннокентий узнал об этом только погодя, когда отошли от места происшествия.) В тот момент толпа дико взревела и бросилась к солдатам, которые стали в каре и взялись за огнестрельное оружие. Спасая положение, Иннокентий, стоя на санях, громко призвал паломников подчиниться и пропустить солдат.
Этот случай не прошел бесследно. Увидев, как Иннокентий отступил перед солдатами, толпа стала сомневаться. И на десятый день похода Иннокентий услышал открытый ропот паломников. Под вечер дорогу ему преградила делегация и потребовала выслушать ее. Вперед вышел замызганный, лохматый монах и смело посмотрел на Иннокентия.
— Отче, мы хотим спросить тебя, куда тыведешь нас? Где конец нашим мукам, где же рай, обещанный нам? Сотни умерли уже в дороге, отморозили руки, ноги, многие
сошли с ума, а где конец?
— Ты что, бунтуешь? Против бога бунтуешь?
— Подожди, не кричи, отче. Не бунтуем мы, но только и тебя нужно спросить, зачем брал нас с собой? Зачем мы бросали свои кровли и шли на муку?
В этом смелом выступлении Иннокентий почуял угрозу. Он понял, что монах так дерзко не мог говорить от своего имени. Он ясно увидел — перед глазами промелькнули все пять вех на его авантюристическом пути к цели — и исчезли в пурге, в снегах. В отчаянии ухватился за последнее. Тихо толкнул Герасима в плечо и шепнул что-то на ухо. Сам встал на сиденье и заговорил, обращаясь к паломникам.
— О маловеры! — говорил он. — Маловеры и ехидны! За то, что упрекаете, — брошу вас в снегу, и делайте, что хотите. Проклинаю вас именем бога, проклинаю на веки вечные и отлучаю от церкви. Будьте вы прокляты трижды и двенадцать раз! Будьте вы прокляты на этом и
том свете! Отдаю души ваши на вечный огонь дьяволу, а сам полечу к отцу своему небесному!
Поднял руки над головами устрашенной проклятиями толпы. Широкие рукава рясы, как крылья, взметнулись в воздухе. Иннокентий замахал ими. Кони рванули и понеслись вперед, сбив с ног передних. Испуганная толпа упала на колени и заревела. Но Иннокентий не остановился, он летел на небо, как сказал верующим. Однако за сани уцепился тот самый взлохмаченный монах, что разговаривал с ним. Мигом он очутился в санях, и, когда кони вынесли Иннокентия в поле, поднялся, встал на ноги, схватил того за горло.
— А-а-а! — дико ревел монах. — Вот я тебя и поймал, супостат! Вот когда ты попался мне в руки!
Монах повалил Иннокентия, занес над ним блестящий нож и сильно ударил, целясь в грудь. Взбешенный монах не заметил, что вместо Иннокентия дико вскрикнула молодая мироносица, бросившаяся спасать его и попавшая прямо под нож. Нож до половины вонзился в ее голову и сломался. Окровавленная, она упала в снег. В то же мгновение Герасим ударил монаха чем-то тяжелым по голове. Монах потерял сознание.
Иннокентий выскочил из саней и склонился над ним.
— Василий… Синика… — прошептал он посиневшими губами. — Герасим, бери его и клади на снег.
Герасим взял Василия за руки, выволок его на снег.
Затем, оттащил молодую мироносицу, вытер кровь на санях и присыпал кровь на дороге. Иннокентий велел поворачивать назад, к походу. И только он показался перед толпой, как та заревела навстречу:
— Осанна тебе, осанна тебе, сын божий!
Иннокентий стал на передок саней и обратился к паломникам сурово и коротко:
— Счастье ваше, что у меня мягкое сердце. Прощаю вас. Идите за мной и слушайте меня.
Двинулся снова во главе покоренной стихии. Подходили к Каргополю. Иннокентий собирался отправить службу в здешней церкви и несколько обновить состав своих паломников, пополнить запасы даров, отдохнуть немного и подтянуть ослабевшую толпу. Это было крайне необходимо, ибо он уже боялся этой массы. Но великий мошенник ошибся, он недооценил значения своего выхода из Муромского монастыря. Отец Меркурий связался с Петербургом, и ближайшие к Муромску «власти» получили приказ, немедленно, как только появится Иннокентий на территории какого-либо города, арестовать его; а толпу разогнать. В Каргополе его уже ждали. И только он вступил в город, как заметил опасность. На улицах не было никого, кроме вооруженных полицейских. На перекрестках стоял военный патруль. Иннокентий почуял беду, хотел незаметно выйти из города, не останавливаясь, углубиться в степи, ближе к станции Няндома. Но к нему быстро подошел патруль во главе с молоденьким офицером. Офицерик вежливо, но сухо обратился к Иннокентию;