Страница:
Пулеметчики из бронемашины дали огонь по баррикаде, по окнам
дворца.
А Федоров так и вонзился глазами в ворота. Огромные, кованого
железа, они стояли преградой на пути атакующих.
Вдруг со двора стали палить по броневику. Сразу обозначились
прорезные узоры ворот с царскими вензелями на обеих створках.
- Дуралеи! - в восторге воскликнул Федоров. - Еще мне посветите,
господа юнкера, еще!
А тут и проход в баррикаде: незаметный прежде, он обнаружился от
подсветки.
Смекнув, что это для вылазок, - значит, там у них свои броневики
и надо спешить, - Федоров дал полный газ.
- Держись в башнях, не свались! - крикнул он пулеметчикам,
загораясь дерзкой и сладостной мыслью. - Беру ворота на таран. Сейчас
вышибу эту железную кружевину... Ура-а!
Откуда ни возьмись - телега.
Заслонила проход.
По счастью, азарт не затуманил Василию глаза. В последнюю минуту
он различил на борту телеги плотно привязанные пакеты.
"Взрывчатка!" - Федоров крутанул рулевое колесо и резко повернул
машину в сторону.
Броневик избежал удара о телегу, но зарылся в поленницу.
Теряя дыхание, весь в поту, Федоров включил задний ход. Броневик
дернулся, разваливая дрова, и тут же грузно сел набок.
- Чего стал?! - закричали пулеметчики. - Окружают! Юнкера с
гранатами... Выравнивай броневик, нам же их, окаянных, никак!
И верно: из-за крена броневика сбоку от него образовалось мертвое
пространство. Юнкера и кинулись на этот безопасный пятачок.
В броневике разноголосица: пулеметчики кричат свое, Федоров
свое...
А тут шофер-напарник, растерявшись, не справился с задвижкой.
Бац - и смотровая щель распахнулась на полное окошко. Вражеская
пуля ударила в рулевое колесо, срикошетила - и в правую руку шофера.
Тут и пропасть бы броневику... Да, спасибо, выручили матросы.
Но ворота были уже взяты.
- Эх, не получился таран... Без нас управились... - вздыхал
Федоров, глядя, как морячок с санитарной сумкой через плечо ловко
обрабатывает ему руку.
...Рассказчик умолк. Жадно закурил и окутался дымом.
Штин отпустил записавшую рассказ стенографистку.
Домокуров подал гостю пепельницу.
- Так как же, - возобновил просьбу старый шофер, - покажете
броневик-находку?
Втроем, раздвинув щиты, вошли во внутренний дворик.
Увидев броневик, Федоров резко отделился от сопровождающих,
шагнул вперед.
Долго стоял он, не двигаясь... Лица не видать, но Сергею
показалось, что шофер молчаливо, но яростно спорит - то ли с находкой,
то ли с самим собой.
Наконец процедил сквозь зубы:
- Откройте...
Сбросив пальто прямо в снег, встал на приступок и втянул свое
длинное тело внутрь машины.
Когда Алексей Несторович и Домокуров заглянули в дверцу, старый
шофер сидел, головой и руками опрокинувшись на рулевое колесо. Плечи
содрогались, - кажется, человек плакал.
Штин и Домокуров из деликатности попятились от броневика и
отвернулись.
Но изнутри послышалось:
- Заходите!
Шофер уже успел овладеть собой. Поднял голову, только руки
оставил на колесе.
Рулевое колесо в броневике было из гуттаперчи, что ли, -
шершавое, очень большое, по-старинному неуклюжее.
- Глядите! - потребовал шофер.
Оба влезли в машину.
Штин и Домокуров впервые обнаружили на поверхности колеса трещину
и небольшой откол. И подивились тому, какие неожиданные на свете
бывают вещественные доказательства: бороздка, взрытая пулей на колесе,
в точности продолжилась на пальцах правой руки шофера.
Только там, в мертвой материи, она осталась зиять, а на живой
руке зарубцевалась.
Существует и поныне на улице Каляева, 8 гараж Ленсовета с
мастерской при нем.
После того как броневик с честью выдержал всестороннюю проверку,
из внутреннего дворика Мраморного дворца его отправили в ремонт.
Наведался туда Домокуров.
Мастер, не оборачиваясь, взял его за руку:
- Погляди-ка. Только не столкни меня с места - через плечо мне
гляди.
Перед глазами у Сергея - боковая выпуклость правой башни. А с
противоположной стороны, почти навстречу взгляду, - свет случайно там
оказавшейся сильной лампы.
Домокуров не сразу понял мастера. И лишь вглядевшись, обнаружил
на поверхности башни едва приметные бугорки. Что-то правильное,
соразмерное было в этих бугорках - не похожее на вспучивание неудачно
наложенной краски.
Мастер взял ножичек, нацелился на один из бугорков и принялся
осторожно расколупывать краску. Из окружающей тусклой зелени
постепенно выглянула буква "А", написанная красным и сохранившая
яркость.
Буква за буквой - и на башне вновь, как когда-то, засияла
надпись: "Враг капитала".
Домокуров обрадовался и поспешил в музей, чтобы порадовать Штина.
А в музее свидание двух стариков. Стояли обнявшись и тискали друг
друга профессор Фатеев и Федоров. Федоров рослый и жилистый, но Фатеев
крупнее и как гора с виду. Лицо Федорова тонуло в его бороде.
- Уф!.. - вырвался наконец шофер из объятия. - Вы, Лев
Галактионович, совсем обросли... Как лесной леший теперь!..
Фатеев расхохотался, да так, что не удержались от доброго смеха и
все присутствующие.
Домокуров ждал на заседании совета Дуняшу. Немало ведь и она
участвовала в поисках броневика. Но здесь другое. Ему очень важно было
с ней объясниться лично. На днях он вытащил ее на прогулку:
отговаривалась, что очень занята в школе, но все-таки выкроила время,
приехала из-за Нарвской. Встретились в Летнем саду.
- Ах, как здесь чудесно! - воскликнула Дуняша и зарделась. - Еще
краше, чем летом... Правда? - обернулась она к Сергею, а ему пришло на
ум пушкинское: "Девичьи лица ярче роз!" И он улыбнулся ей в ответ. А
девушка продолжала восторгаться: - Зимняя сказка! Посмотри, Сережа, на
деревья - это же богатыри в папахах и в белой праздничной одежде -
словно на парад построились. Не удивлюсь, если сам Петр, в
сопровождении Меншикова, явился бы принять парад!
Зашагали по аллее, под ногами искрился и поскрипывал снег...
- Жаль только, что богини попрятались в домики, - продолжала
Дуняша. - Итальянки не понимают нашей русской зимы.
Девушка у одного из постаментов придержала шаг.
- А здесь, Сережа, помнишь, кто жительствует в деревянном домике?
- Это скульптура "Похищение сабинянки".
- А помнишь, как даже камень пролил слезу о сабинянке, когда мы
были здесь в первый раз и я прикоснулась пальцем к постаменту?
Сергей пожал плечами:
- Фантазируешь...
Дуняша, не снимая перчатки, провела бороздку на заиндевевшем
камне. Сказала задумчиво:
- А ведь сабинянка могла быть и счастлива с похитившим ее римским
воином. Был же у нас на Кавказе обычай похищать невесту, и
слюбливались, если можно так выразиться... А Наташа Ростова? Этот
ветрогон Анатоль Курагин затеял похитить девушку, чтобы с ней
обвенчаться. Ночь, от волнения ее бьет озноб... Но разве в эти минуты
ожидания Анатоля с тройкой лошадей она не переживала счастья? Уверена,
что переживала...
Домокуров слушал эти рассуждения, не очень одобряя их. Старался
понять, куда Дуняша клонит... А она вдруг объявила:
- А ты, Сергей, неспособен быть похитителем! - Кольнула его
взглядом и отвернулась, рассматривая звездочки-снежинки, засверкавшие
у нее на рукаве шубки.
Домокуров резко остановился. Мужское самолюбие, бурно вскипев в
нем, застлало пеленой глаза, лишило его речи... Он лишь жалко
улыбался.
- Чем же я тебе не угодил? - пробормотал наконец молодой человек.
- Я готов...
Но девушка сказала холодно:
- Поздно, мой друг, предлагать свои чувства. Ответных уже нет у
меня. Убил ты их своими железками...
- "Железками"? - возмутился Сергей. - Ты о броневике?
Девушка так поглядела на парня, что он не выдержал ее взгляда,
смягчил тон.
- Мы заговорили с тобой, Дуняша, об исторической, о революционной
реликвии. И мне, прости, непонятно, как можно ревновать к броневику...
- Всему свое время и место, - ответила девушка. - И я уже
говорила тебе об этом... Но ты неисправим.
Прогулка в Летнем саду продолжалась. Но теперь они шли, избегая
даже коснуться друг друга.
В кармане у Сергея были билеты на вечер. В филармонию. Дуняше
нравились концерты органной музыки. Теперь ему захотелось уничтожить
эти билеты. Но как это сделать? Он сунул руку в карман и принялся мять
их.
- Сережа, - насторожилась девушка, - что это за возня в кармане?
- А просто так. Негодные бумажки...
- Покажи.
- А чего показывать? - возразил Сергей. Поглядел по сторонам -
нет урны. А туг - ледяная чаша пруда, и вспомнилось ему, как когда-то
летом они - он и Дуняша - стояли здесь, держась за руки, и любовались
лебедями.
- Лебедей нет, - запальчиво объявил Домокуров, вынимая билеты, -
а мертвое озерцо - чем не урна?..
Дуняша перехватила билеты:
- Что ты делаешь! Как не стыдно - это деньги! - И, подставив
сумочку, разгладила билеты. По ее требованию билеты были возвращены в
кассу филармонии.
Сергей проводил девушку до трамвая. Дуняша молчаливо, долгим
взглядом попрощалась с ним, поцеловала его в губы и уже с площадки
вагона сказала:
- Будь в жизни умницей, Сережа!
В ясный морозный день 22 января 1940 года к Мраморному дворцу
стекался народ. Небольшой сквер, огражденный со стороны набережной
Невы и улицы Халтурина фигурными чугунными решетками, не вместил всех,
пожелавших присутствовать на объявленном в газетах торжестве.
Собравшиеся то поглядывали на главный фасад здания (многоцветием
мраморной отделки его нельзя было не любоваться), то переносили взгляд
на воздвигнутый перед фасадом, но скрытый еще брезентом памятник.
Профессор Фатеев, Штин и другие члены поискового штаба, а с ними
и бывший шофер Федоров, закончив свое дело, расположились в вестибюле
дворца, дожидаясь ответственных товарищей из Смольного. Только
Домокурову не сиделось в тепле. Он прохаживался среди людей в сквере,
надеясь увидеть знакомую шубку, милое лицо. Исходил сквер вдоль и
поперек - и почувствовал незажившую сердечную рану: нет Дуняши, не
пришла... Осталась при Быкове в больнице...
Затем были речи, гремел духовой оркестр, с памятника скатилось
покрывало, и все увидели заветный броневик с надписью: "Враг
капитала".
К Сергею, который, подхватив аплодисменты, крепко бил в ладоши,
вдруг кто-то прикоснулся. Глядит - Лещев. Дух перехватило у него от
радости: "Это от Дуняши... Она его послала ко мне!"
Дядя Егор был празднично одет и сиял как солнышко. Но о
племяннице - ни слова.
- Ты погляди, - весело затормошил старик Сергея, - как франтовато
обут броневичок: новенькие шины с маркой "Красный треугольник"!
Только тут Домокуров заметил, что историческая достоверность
нарушена. Он знал и от Фатеева, и от Васи-прокатчика, что дутые шины
для броневиков не применялись: попадет пуля в этакую обувку и - пшик!
- шина спустила воздух. Дальше с места не двинешься - а каково это в
бою!.. Ободья колес каждого броневика были обтянуты массивной, то есть
сплошной, полосой толстой резины, которой ни пули, ни осколки снарядов
не страшны. Это значило: броневик ходит "на гусматиках".
Между тем старик в упоении рассказывал, как его, уже пенсионера,
по ходатайству товарища Семибратова допустили к вулканизационному
котлу. Разумеется, помогала ветерану молодежь, точнее сказать,
руководил делом Егор Лещев, и он вправе был заявить Сергею:
- Сам сварил этот комплект шин!
Домокуров, не зная, правильно ли он поступает, но воздержался
упоминать о гусматиках.
На гранитном подножии броневика сверкала золотом надпись.
Из задних рядов потребовали: "Не разобрать отсюда. Прочтите
вслух!"
И Домокуров - он был рядом с броневиком - прочитал раздельно,
полным голосом.
3/16 апреля 1917 года
у Финляндского вокзала с этого броневика
прозвучал великий призыв
В И Ленина:
"ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!"
Присутствующие запели "Интернационал".
Глава первая
Случилось это в 1919 году, помню точно - в конце июля 1919
года... Есть в жизни даты и события, которые не забываются. Для меня
таким событием на всю жизнь осталась боевая служба на бронепоезде в
грозовые дни лета 1919 года.
Вступил я на бронепоезд в ночь на 25 июля...
Но лучше рассказать все по порядку.
Мы стояли гарнизоном в городе Проскурове на Украине. В ту пору
небольшой этот городок был пограничным. Всего каких-нибудь два
перехода от него - километров шестьдесят - и уже кордон, а за ним -
панская Польша.
Нелегкий прошли мы путь, пока вступили на пыльные улицы этого
городка, громя германских захватчиков, предателей украинского народа,
националистов всяких, петлюровцев, виниченковцев, гайдамаков.
Националисты пытались поссорить украинский народ с русским
народом. Ведь когда брат с братом в ссоре, врагу легче одолеть каждого
поодиночке.
Но сколько ни усердствовали клеветники - оболгать Советскую
Россию им не удалось: народы не изменяют своей дружбе. В любом селе,
местечке, заводском поселке народ встречал нас со слезами радости, с
хлебом-солью. Девушки выносили угощенье, старые люди обнимали нас, как
родных сынов, своих освободителей.
Молодой питерский пролетарий, я был горд тем, что нахожусь в
рядах славной Красной Армии.
Наша бригада бок о бок с другими красноармейскими частями
преследовала и громила в боях отступающего врага.
Еще по снегу двинулись боевым походом из Киева, а Проскурова
достигли только к весне.
Разве забудешь такую весну?
Тяжелый и славный боевой поход проделали мы, воздвигая в городах,
местечках и селах Украины Красное знамя Советов.
Знамя труда.
Знамя мира.
И вот мы в Проскурове.
Как-то даже странно было услышать команду: "Отомкнуть штыки,
размещаться по казармам!" Иной боец не отмыкал штыка от винтовки с
самого 1917 года... Но команда есть команда. Составили бойцы винтовки
в козлы, сбросили с себя походное снаряжение, сдали запасы патронов в
каптерку - и на улицу.
Все было необычно. Вот проехал в местную гимназию - там
разместился штаб - наш командир бригады. Сидит, вытянувшись свечкой,
как он всегда сидел в седле. Но под ним не верховой жеребец, отбитый в
бою, а скрипучая пролетка в рыжих заплатах с сонным
извозчиком-балагулой на облучке.
Вот навстречу комбригу прокатил наш Иван Лаврентьич, начальник
политотдела. Ивану Лаврентьичу откопали в каком-то из особняков,
брошенных хозяевами, беговые дрожки, и теперь он возвращался из
кузницы, где сам приваривал отломленный шкворень. Иван Лаврентьич
двадцать лет кузнечил на Брянском заводе и не упускает случая
поворошить в горне. А уж чего лучше случай - отдых после многомесячных
боев!
А бойцы, как водится, первым делом устремились в баню да и
развели мытье со стиркой. Кто помылся раз, кто два раза, а нашлись и
такие охотники, что просиживали в бане целыми днями. Сделает перерыв
на обед, а потом опять - за веник и на горячий полок.
Начальство бойцам не препятствовало: отдых так отдых, пускай
побанятся вволю!
К тому же в казармах еще не все было устроено для жилья. А
размещаться бригада собиралась основательно. И вот проскуровские
рабочие решили сделать нам подарок - что ни день, то у них субботник:
скоблят полы, белят стены, ладят для бойцов топчаны. Тут же, на
казарменном дворе, женщины-работницы шьют из мешковины матрацы.
Медники лудят позеленевшие в походах ротные котлы. Сапожники
перебирают и чинят разбитую обувь.
Наконец разместились бойцы - в чистоте и с удобствами.
Ляжет боец в свежую постель, потянется на мягком, душистом
сеннике и даже зажмурится от удовольствия... Хорошо отдохнуть после
боевых трудов!
Когда вступали в Проскуров, я был красноармейцем саперного
взвода. Полгода уже служил в саперах, и почти вся моя красноармейская
служба проходила на Украине. Попал я сюда из Питера с отрядом
рабочих-добровольцев. Сам я техник по ремонту водопроводов, ну а раз
техник, - значит, в армии стал сапером.
Сапер, понятно, из меня получился не сразу. Но, послужив в
Красной Армии, я уже знал, как проложить военную дорогу и через лес, и
по пескам, и по мокрому болоту. Научился починять мосты и ставить из
бревен новые. Научился работать с порохом и динамитом. А самое главное
- я быстро понял, что требуется от сапера. "Стрелок метким глазом
берет, а сапер смекалкой", - говорили у нас. Ну, а смекалки у меня
хватало. Как-то раз, помню, наводили мы мост из бочек - надо было
артиллерию переправить. У реки стоял пивной завод, и, кроме бочек,
никакого материала поблизости не было. Спустили мы бочки на воду,
начали их связывать канатом, глядим - короток канат. И бревен не
подыскать для настила. Не получается мост! Командир велел мне взять
лошадь и скакать в тыл, чтобы доставить необходимый материал. Выехал я
на шоссе, гляжу, а материал - вот он тут: телеграфные столбы! Я сразу
к командиру. Тут мы без всякой задержки и закончили мост: повалили
десятка три телеграфных столбов, подтащили их к реке и уложили поверх
бочек с берега на берег, а бочки вместо каната связали телеграфной
проволокой. Потом накидали на этот мост хворосту, и наши батареи
перешли через реку как по хорошей дороге.
Подумать - так ведь совсем недавно все это было! А вот как вошел
в Проскуров, да сбросил с плеч саперный инструмент, да сходил в баню,
да постригся у парикмахера - и вся жизнь походная вдруг показалась
давным-давно прошедшей...
Первые дни по вступлении в Проскуров занятий во взводе было
немного: с утра политбеседа да немножко строевых - всего и дела-то
часа на полтора. А то окопчик выроем или настругаем палочек и соберем
на столе подкосно-ригельный или стропильный мост длиной в пол-аршина.
- Нет, так-то скучно, ребята, - стали поговаривать саперы. - У
стрелков вон веселее.
А стрелки - те сразу устроили себе за городом полигон - и всякий
день на стрельбе. А по вечерам в ротах у них что в улье. На приз
бьются: командир бригады назначил приз за стрельбу - двухрядную
гармонь. Говорили, что штабной каптер поехал покупать гармонь в
Москву.
Мы попробовали было своим саперным взводом пристроиться к призу,
да стрелки запротестовали: приз, дескать, ротный, а не на взвод. Так и
не дали пострелять.
Что будешь делать?
- В отпуск разве отпроситься? - предложил кто-то из саперов.
Тут сразу двое или трое подали командиру докладные записки.
Подумал и я об отпуске: не съездить ли в самом деле к батьке в
Питер? Как он там стариковствует? Ничего ведь и не напишет.
Должно быть, он теперь редко уже и на завод показывается, а то бы
хоть с его слов заводские мне написали. Стар уже совсем стал батька,
только на пенсии ему и сидеть... А попробуй-ка скажи ему такое!
Разгорячится сразу: "Ты, Илюшка, нос не задирай!" - да и припомнит мне
февраль восемнадцатого года. "Ну-ка, - скажет, - отвечай: кто из нас -
ты или я - первым вскочил по гудку да на поезд, с винтовкой навстречу
германцу? Не крути, Илья, отвечай по чести!"
Никогда не забыть нам этой ночной тревоги в Питере... Тогда
морозной февральской ночью закричали гудки - все, сколько их есть в
Петрограде: на заводах, фабриках и паровозные - на станциях. Поднялся
весь рабочий Питер... Главное сражение произошло у Пскова. Германские
солдаты не выдержали и бежали с поля боя. Это было 23 февраля 1918
года. С того дня мы и празднуем рождение нашей могучей Армии.
И опять мысли мои возвращались к отцу. Старик, а так загорелся,
когда рабочие-дружинники отъезжали на Украину: шапку в охапку - и в
завком за винтовкой! Едва ведь его отговорили товарищи. Меня так он и
не послушался бы...
Да, хорошо бы навестить старика; посидеть, как говорится, рядком,
потолковать ладком - на зеленом бережку Невы за нашей рабочей Невской
заставой... Только нет, зря я растравляю себя. Проскуров - Жмеринка -
Киев - Москва - Петроград - вон сколько ехать! Туда да обратно - на
одну дорогу клади месяц. А больше месяца не дадут.
Ведь всюду еще фронты. Посмотришь на карту родной страны да и
призадумаешься: в Одессе грозой стоит французский флот, в Закавказье
высадились англичане; они же, вместе с американцами, захватили
Мурманск, Архангельск. И на Дальнем Востоке грабят наши земли
американские и японские захватчики.
Всюду, куда ни глянь, отобраны у Советской России гавани. Ни
одного корабля не может послать по морям наше Советское правительство.
А из газет видно, что кораблик с хлебом доставил бы много радости
Москве и Петрограду... Ой, круто приходится там населению! Восьмушка -
тонкий ломтик хлеба - на два дня.
И в это же самое время в захваченных у нас гаванях большое
оживление: с шумом и грохотом там разгружаются корабли под
американским флагом. Корабли беспрестанно подвозят оружие: для
Деникина, Юденича и больше всего - для Колчака. Колчак со своими
бандитами захватил уже всю Сибирь, дошел до Волги. Теперь, как слышно,
ему от его хозяев приказ вышел: идти походом на Москву и сокрушить
Советскую власть.
А у наших бойцов такое соображение, что Колчак хоть и морской
адмирал, а в волжской водичке захлебнется. Потому что это наша русская
народная река и не станет держать она на своей воде продажных тварей,
изменников Родины.
Не выйдет, господа империалисты! Но все-таки советскому солдату
полагается быть начеку... Где же тут думать о доме да проситься на
побывку!
Я не стал даже и подавать докладную. Решил не ездить в Питер, а
сел и написал батьке длинное письмо. Написал, вижу - и еще надо
писать, одним письмом в Питер не обойтись. И соседям надо написать, и
товарищам. Не напишешь - обидятся. Я и принялся за письма.
Сижу я как-то вечером, входит комвзвода:
- Завтра вам явиться к начальнику политотдела.
"Что, - думаю, - такое? Зачем вдруг я понадобился начпобригу? Дел
у меня с ним не бывало никаких..."
Пришло утро. Отправляюсь в штаб.
Политотдельская комната полна народу. Шумно, накурено. Я
протискался вперед. Выдавали газеты, и вместе с красноармейцами у всех
столов толпились рабочие. Свежие номера "Правды", "Бедноты",
"Известий" переходили из рук в руки. А красноармейцы брали газеты
пачками и укладывали в холщовые наплечные сумки - это были наши ротные
и взводные "громкочтецы".
Тут же в толпе я увидел начальника политотдела. Иван Лаврентьич
был чисто выбрит, обрил даже голову, и от этого его рыжие усы сразу
стали выглядеть пышнее и как бы даже удлинились. На груди у Ивана
Лаврентьича сверкала новенькая звездочка из красных стекляшек.
Я оправил на себе гимнастерку и подошел к нему.
Он стоял с плотником. Плотник, что-то объясняя, водил аршином по
голой стене. Иван Лаврентьич глядел на него исподлобья и покручивал
свой пышный ус.
- Ладно, делай, - сказал он плотнику. - Да гляди, чтобы полки как
следует были. Не тяп-ляп!
И повел меня к своему столу.
- Ты что же это, грамотей? - сказал он, разыскивая стул, чтобы
сесть. - Мы тут библиотеку налаживаем, людей не хватает, книг целый
воз, а нет того, чтобы прийти в политотдел да помочь!
Я, ни слова не говоря, засучил рукава и шагнул в угол, заваленный
старыми и новыми книгами. Там уже ворошились два-три бойца.
- Обожди-ка, обожди, - удержал меня Иван Лаврентьич, - тут я
найду кого поставить. А для тебя вот что. Ты ведь техник?
- Техник, - сказал я.
Иван Лаврентьич взял перо и что-то написал на клочке бумаги.
Потом передал записку через стол делопроизводителю:
- В приказ! Сапера Медникова Илью зачислить временно по
политотделу.
- Ну, а теперь давай поговорим. - Иван Лаврентьич опять поискал
свой стул среди толпившихся людей и, не найдя стула, присел на краешек
стола. - Вот что, - сказал он, усевшись. - В городе есть типография.
Какая она, сам посмотришь. Словом, надо, чтобы газету печатала...
Тут нас среди разговора перебили. Ивана Лаврентьича вызвали к
телефону, и не успел он и от стола отойти, как его со всех сторон
тесно обступили. Начпобриг махнул мне рукой: дескать, кончен разговор.
- Понял, что надо-то? - крикнул он мне уже с другого конца
комнаты. - Три дня тебе сроку, а на четвертый чтоб выходила газета.
- Есть!
И пустился я исполнять приказание...
Типография в Проскурове была, и рабочие-типографщики уже знали,
что затевается газета. Но в этой типографии, кроме афишек заезжих
актеров да полицейских объявлений, раньше ничего и не печатали.
Первым делом надо было проверить, исправны ли типографские
машины. А как к ним подступиться? Ведь это же все-таки не
водопроводное дело...
Глядел я, глядел в типографии на чугунные колеса, обошел их
кругом. "Вертятся?" - спрашиваю. "Вертятся, - отвечают рабочие, - если
вертеть". - "Ну-ка, - говорю, - крутанем!" Крутанули. Забрякали в
машине вальцы, начала она махать какими-то рогами. Один из рабочих
пустил под вальцы клочок бумаги - бумажка вышла с другого конца машины
наружу, ее поддели рога и положили передо мной. Гляжу - и буквы
отпечатались:
Послезавтра, во вторник, должны быть доставлены из каждой
деревни, которая получит этот приказ, в германскую местную комендатуру
г. Проскурова 40 взрослых, крепких, среднего роста лошадей, которых
будет осматривать германская военная комиссия...
Печатник взял у меня из рук бумажку и скомкал.
- Держи карман шире, - усмехнулся печатник. - Дядьки наши по
деревням рассудили так, что их благородия германские офицеры и пешком
добегут до границы тут недалече, ноги не отвалятся.
дворца.
А Федоров так и вонзился глазами в ворота. Огромные, кованого
железа, они стояли преградой на пути атакующих.
Вдруг со двора стали палить по броневику. Сразу обозначились
прорезные узоры ворот с царскими вензелями на обеих створках.
- Дуралеи! - в восторге воскликнул Федоров. - Еще мне посветите,
господа юнкера, еще!
А тут и проход в баррикаде: незаметный прежде, он обнаружился от
подсветки.
Смекнув, что это для вылазок, - значит, там у них свои броневики
и надо спешить, - Федоров дал полный газ.
- Держись в башнях, не свались! - крикнул он пулеметчикам,
загораясь дерзкой и сладостной мыслью. - Беру ворота на таран. Сейчас
вышибу эту железную кружевину... Ура-а!
Откуда ни возьмись - телега.
Заслонила проход.
По счастью, азарт не затуманил Василию глаза. В последнюю минуту
он различил на борту телеги плотно привязанные пакеты.
"Взрывчатка!" - Федоров крутанул рулевое колесо и резко повернул
машину в сторону.
Броневик избежал удара о телегу, но зарылся в поленницу.
Теряя дыхание, весь в поту, Федоров включил задний ход. Броневик
дернулся, разваливая дрова, и тут же грузно сел набок.
- Чего стал?! - закричали пулеметчики. - Окружают! Юнкера с
гранатами... Выравнивай броневик, нам же их, окаянных, никак!
И верно: из-за крена броневика сбоку от него образовалось мертвое
пространство. Юнкера и кинулись на этот безопасный пятачок.
В броневике разноголосица: пулеметчики кричат свое, Федоров
свое...
А тут шофер-напарник, растерявшись, не справился с задвижкой.
Бац - и смотровая щель распахнулась на полное окошко. Вражеская
пуля ударила в рулевое колесо, срикошетила - и в правую руку шофера.
Тут и пропасть бы броневику... Да, спасибо, выручили матросы.
Но ворота были уже взяты.
- Эх, не получился таран... Без нас управились... - вздыхал
Федоров, глядя, как морячок с санитарной сумкой через плечо ловко
обрабатывает ему руку.
...Рассказчик умолк. Жадно закурил и окутался дымом.
Штин отпустил записавшую рассказ стенографистку.
Домокуров подал гостю пепельницу.
- Так как же, - возобновил просьбу старый шофер, - покажете
броневик-находку?
Втроем, раздвинув щиты, вошли во внутренний дворик.
Увидев броневик, Федоров резко отделился от сопровождающих,
шагнул вперед.
Долго стоял он, не двигаясь... Лица не видать, но Сергею
показалось, что шофер молчаливо, но яростно спорит - то ли с находкой,
то ли с самим собой.
Наконец процедил сквозь зубы:
- Откройте...
Сбросив пальто прямо в снег, встал на приступок и втянул свое
длинное тело внутрь машины.
Когда Алексей Несторович и Домокуров заглянули в дверцу, старый
шофер сидел, головой и руками опрокинувшись на рулевое колесо. Плечи
содрогались, - кажется, человек плакал.
Штин и Домокуров из деликатности попятились от броневика и
отвернулись.
Но изнутри послышалось:
- Заходите!
Шофер уже успел овладеть собой. Поднял голову, только руки
оставил на колесе.
Рулевое колесо в броневике было из гуттаперчи, что ли, -
шершавое, очень большое, по-старинному неуклюжее.
- Глядите! - потребовал шофер.
Оба влезли в машину.
Штин и Домокуров впервые обнаружили на поверхности колеса трещину
и небольшой откол. И подивились тому, какие неожиданные на свете
бывают вещественные доказательства: бороздка, взрытая пулей на колесе,
в точности продолжилась на пальцах правой руки шофера.
Только там, в мертвой материи, она осталась зиять, а на живой
руке зарубцевалась.
Существует и поныне на улице Каляева, 8 гараж Ленсовета с
мастерской при нем.
После того как броневик с честью выдержал всестороннюю проверку,
из внутреннего дворика Мраморного дворца его отправили в ремонт.
Наведался туда Домокуров.
Мастер, не оборачиваясь, взял его за руку:
- Погляди-ка. Только не столкни меня с места - через плечо мне
гляди.
Перед глазами у Сергея - боковая выпуклость правой башни. А с
противоположной стороны, почти навстречу взгляду, - свет случайно там
оказавшейся сильной лампы.
Домокуров не сразу понял мастера. И лишь вглядевшись, обнаружил
на поверхности башни едва приметные бугорки. Что-то правильное,
соразмерное было в этих бугорках - не похожее на вспучивание неудачно
наложенной краски.
Мастер взял ножичек, нацелился на один из бугорков и принялся
осторожно расколупывать краску. Из окружающей тусклой зелени
постепенно выглянула буква "А", написанная красным и сохранившая
яркость.
Буква за буквой - и на башне вновь, как когда-то, засияла
надпись: "Враг капитала".
Домокуров обрадовался и поспешил в музей, чтобы порадовать Штина.
А в музее свидание двух стариков. Стояли обнявшись и тискали друг
друга профессор Фатеев и Федоров. Федоров рослый и жилистый, но Фатеев
крупнее и как гора с виду. Лицо Федорова тонуло в его бороде.
- Уф!.. - вырвался наконец шофер из объятия. - Вы, Лев
Галактионович, совсем обросли... Как лесной леший теперь!..
Фатеев расхохотался, да так, что не удержались от доброго смеха и
все присутствующие.
Домокуров ждал на заседании совета Дуняшу. Немало ведь и она
участвовала в поисках броневика. Но здесь другое. Ему очень важно было
с ней объясниться лично. На днях он вытащил ее на прогулку:
отговаривалась, что очень занята в школе, но все-таки выкроила время,
приехала из-за Нарвской. Встретились в Летнем саду.
- Ах, как здесь чудесно! - воскликнула Дуняша и зарделась. - Еще
краше, чем летом... Правда? - обернулась она к Сергею, а ему пришло на
ум пушкинское: "Девичьи лица ярче роз!" И он улыбнулся ей в ответ. А
девушка продолжала восторгаться: - Зимняя сказка! Посмотри, Сережа, на
деревья - это же богатыри в папахах и в белой праздничной одежде -
словно на парад построились. Не удивлюсь, если сам Петр, в
сопровождении Меншикова, явился бы принять парад!
Зашагали по аллее, под ногами искрился и поскрипывал снег...
- Жаль только, что богини попрятались в домики, - продолжала
Дуняша. - Итальянки не понимают нашей русской зимы.
Девушка у одного из постаментов придержала шаг.
- А здесь, Сережа, помнишь, кто жительствует в деревянном домике?
- Это скульптура "Похищение сабинянки".
- А помнишь, как даже камень пролил слезу о сабинянке, когда мы
были здесь в первый раз и я прикоснулась пальцем к постаменту?
Сергей пожал плечами:
- Фантазируешь...
Дуняша, не снимая перчатки, провела бороздку на заиндевевшем
камне. Сказала задумчиво:
- А ведь сабинянка могла быть и счастлива с похитившим ее римским
воином. Был же у нас на Кавказе обычай похищать невесту, и
слюбливались, если можно так выразиться... А Наташа Ростова? Этот
ветрогон Анатоль Курагин затеял похитить девушку, чтобы с ней
обвенчаться. Ночь, от волнения ее бьет озноб... Но разве в эти минуты
ожидания Анатоля с тройкой лошадей она не переживала счастья? Уверена,
что переживала...
Домокуров слушал эти рассуждения, не очень одобряя их. Старался
понять, куда Дуняша клонит... А она вдруг объявила:
- А ты, Сергей, неспособен быть похитителем! - Кольнула его
взглядом и отвернулась, рассматривая звездочки-снежинки, засверкавшие
у нее на рукаве шубки.
Домокуров резко остановился. Мужское самолюбие, бурно вскипев в
нем, застлало пеленой глаза, лишило его речи... Он лишь жалко
улыбался.
- Чем же я тебе не угодил? - пробормотал наконец молодой человек.
- Я готов...
Но девушка сказала холодно:
- Поздно, мой друг, предлагать свои чувства. Ответных уже нет у
меня. Убил ты их своими железками...
- "Железками"? - возмутился Сергей. - Ты о броневике?
Девушка так поглядела на парня, что он не выдержал ее взгляда,
смягчил тон.
- Мы заговорили с тобой, Дуняша, об исторической, о революционной
реликвии. И мне, прости, непонятно, как можно ревновать к броневику...
- Всему свое время и место, - ответила девушка. - И я уже
говорила тебе об этом... Но ты неисправим.
Прогулка в Летнем саду продолжалась. Но теперь они шли, избегая
даже коснуться друг друга.
В кармане у Сергея были билеты на вечер. В филармонию. Дуняше
нравились концерты органной музыки. Теперь ему захотелось уничтожить
эти билеты. Но как это сделать? Он сунул руку в карман и принялся мять
их.
- Сережа, - насторожилась девушка, - что это за возня в кармане?
- А просто так. Негодные бумажки...
- Покажи.
- А чего показывать? - возразил Сергей. Поглядел по сторонам -
нет урны. А туг - ледяная чаша пруда, и вспомнилось ему, как когда-то
летом они - он и Дуняша - стояли здесь, держась за руки, и любовались
лебедями.
- Лебедей нет, - запальчиво объявил Домокуров, вынимая билеты, -
а мертвое озерцо - чем не урна?..
Дуняша перехватила билеты:
- Что ты делаешь! Как не стыдно - это деньги! - И, подставив
сумочку, разгладила билеты. По ее требованию билеты были возвращены в
кассу филармонии.
Сергей проводил девушку до трамвая. Дуняша молчаливо, долгим
взглядом попрощалась с ним, поцеловала его в губы и уже с площадки
вагона сказала:
- Будь в жизни умницей, Сережа!
В ясный морозный день 22 января 1940 года к Мраморному дворцу
стекался народ. Небольшой сквер, огражденный со стороны набережной
Невы и улицы Халтурина фигурными чугунными решетками, не вместил всех,
пожелавших присутствовать на объявленном в газетах торжестве.
Собравшиеся то поглядывали на главный фасад здания (многоцветием
мраморной отделки его нельзя было не любоваться), то переносили взгляд
на воздвигнутый перед фасадом, но скрытый еще брезентом памятник.
Профессор Фатеев, Штин и другие члены поискового штаба, а с ними
и бывший шофер Федоров, закончив свое дело, расположились в вестибюле
дворца, дожидаясь ответственных товарищей из Смольного. Только
Домокурову не сиделось в тепле. Он прохаживался среди людей в сквере,
надеясь увидеть знакомую шубку, милое лицо. Исходил сквер вдоль и
поперек - и почувствовал незажившую сердечную рану: нет Дуняши, не
пришла... Осталась при Быкове в больнице...
Затем были речи, гремел духовой оркестр, с памятника скатилось
покрывало, и все увидели заветный броневик с надписью: "Враг
капитала".
К Сергею, который, подхватив аплодисменты, крепко бил в ладоши,
вдруг кто-то прикоснулся. Глядит - Лещев. Дух перехватило у него от
радости: "Это от Дуняши... Она его послала ко мне!"
Дядя Егор был празднично одет и сиял как солнышко. Но о
племяннице - ни слова.
- Ты погляди, - весело затормошил старик Сергея, - как франтовато
обут броневичок: новенькие шины с маркой "Красный треугольник"!
Только тут Домокуров заметил, что историческая достоверность
нарушена. Он знал и от Фатеева, и от Васи-прокатчика, что дутые шины
для броневиков не применялись: попадет пуля в этакую обувку и - пшик!
- шина спустила воздух. Дальше с места не двинешься - а каково это в
бою!.. Ободья колес каждого броневика были обтянуты массивной, то есть
сплошной, полосой толстой резины, которой ни пули, ни осколки снарядов
не страшны. Это значило: броневик ходит "на гусматиках".
Между тем старик в упоении рассказывал, как его, уже пенсионера,
по ходатайству товарища Семибратова допустили к вулканизационному
котлу. Разумеется, помогала ветерану молодежь, точнее сказать,
руководил делом Егор Лещев, и он вправе был заявить Сергею:
- Сам сварил этот комплект шин!
Домокуров, не зная, правильно ли он поступает, но воздержался
упоминать о гусматиках.
На гранитном подножии броневика сверкала золотом надпись.
Из задних рядов потребовали: "Не разобрать отсюда. Прочтите
вслух!"
И Домокуров - он был рядом с броневиком - прочитал раздельно,
полным голосом.
3/16 апреля 1917 года
у Финляндского вокзала с этого броневика
прозвучал великий призыв
В И Ленина:
"ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!"
Присутствующие запели "Интернационал".
Глава первая
Случилось это в 1919 году, помню точно - в конце июля 1919
года... Есть в жизни даты и события, которые не забываются. Для меня
таким событием на всю жизнь осталась боевая служба на бронепоезде в
грозовые дни лета 1919 года.
Вступил я на бронепоезд в ночь на 25 июля...
Но лучше рассказать все по порядку.
Мы стояли гарнизоном в городе Проскурове на Украине. В ту пору
небольшой этот городок был пограничным. Всего каких-нибудь два
перехода от него - километров шестьдесят - и уже кордон, а за ним -
панская Польша.
Нелегкий прошли мы путь, пока вступили на пыльные улицы этого
городка, громя германских захватчиков, предателей украинского народа,
националистов всяких, петлюровцев, виниченковцев, гайдамаков.
Националисты пытались поссорить украинский народ с русским
народом. Ведь когда брат с братом в ссоре, врагу легче одолеть каждого
поодиночке.
Но сколько ни усердствовали клеветники - оболгать Советскую
Россию им не удалось: народы не изменяют своей дружбе. В любом селе,
местечке, заводском поселке народ встречал нас со слезами радости, с
хлебом-солью. Девушки выносили угощенье, старые люди обнимали нас, как
родных сынов, своих освободителей.
Молодой питерский пролетарий, я был горд тем, что нахожусь в
рядах славной Красной Армии.
Наша бригада бок о бок с другими красноармейскими частями
преследовала и громила в боях отступающего врага.
Еще по снегу двинулись боевым походом из Киева, а Проскурова
достигли только к весне.
Разве забудешь такую весну?
Тяжелый и славный боевой поход проделали мы, воздвигая в городах,
местечках и селах Украины Красное знамя Советов.
Знамя труда.
Знамя мира.
И вот мы в Проскурове.
Как-то даже странно было услышать команду: "Отомкнуть штыки,
размещаться по казармам!" Иной боец не отмыкал штыка от винтовки с
самого 1917 года... Но команда есть команда. Составили бойцы винтовки
в козлы, сбросили с себя походное снаряжение, сдали запасы патронов в
каптерку - и на улицу.
Все было необычно. Вот проехал в местную гимназию - там
разместился штаб - наш командир бригады. Сидит, вытянувшись свечкой,
как он всегда сидел в седле. Но под ним не верховой жеребец, отбитый в
бою, а скрипучая пролетка в рыжих заплатах с сонным
извозчиком-балагулой на облучке.
Вот навстречу комбригу прокатил наш Иван Лаврентьич, начальник
политотдела. Ивану Лаврентьичу откопали в каком-то из особняков,
брошенных хозяевами, беговые дрожки, и теперь он возвращался из
кузницы, где сам приваривал отломленный шкворень. Иван Лаврентьич
двадцать лет кузнечил на Брянском заводе и не упускает случая
поворошить в горне. А уж чего лучше случай - отдых после многомесячных
боев!
А бойцы, как водится, первым делом устремились в баню да и
развели мытье со стиркой. Кто помылся раз, кто два раза, а нашлись и
такие охотники, что просиживали в бане целыми днями. Сделает перерыв
на обед, а потом опять - за веник и на горячий полок.
Начальство бойцам не препятствовало: отдых так отдых, пускай
побанятся вволю!
К тому же в казармах еще не все было устроено для жилья. А
размещаться бригада собиралась основательно. И вот проскуровские
рабочие решили сделать нам подарок - что ни день, то у них субботник:
скоблят полы, белят стены, ладят для бойцов топчаны. Тут же, на
казарменном дворе, женщины-работницы шьют из мешковины матрацы.
Медники лудят позеленевшие в походах ротные котлы. Сапожники
перебирают и чинят разбитую обувь.
Наконец разместились бойцы - в чистоте и с удобствами.
Ляжет боец в свежую постель, потянется на мягком, душистом
сеннике и даже зажмурится от удовольствия... Хорошо отдохнуть после
боевых трудов!
Когда вступали в Проскуров, я был красноармейцем саперного
взвода. Полгода уже служил в саперах, и почти вся моя красноармейская
служба проходила на Украине. Попал я сюда из Питера с отрядом
рабочих-добровольцев. Сам я техник по ремонту водопроводов, ну а раз
техник, - значит, в армии стал сапером.
Сапер, понятно, из меня получился не сразу. Но, послужив в
Красной Армии, я уже знал, как проложить военную дорогу и через лес, и
по пескам, и по мокрому болоту. Научился починять мосты и ставить из
бревен новые. Научился работать с порохом и динамитом. А самое главное
- я быстро понял, что требуется от сапера. "Стрелок метким глазом
берет, а сапер смекалкой", - говорили у нас. Ну, а смекалки у меня
хватало. Как-то раз, помню, наводили мы мост из бочек - надо было
артиллерию переправить. У реки стоял пивной завод, и, кроме бочек,
никакого материала поблизости не было. Спустили мы бочки на воду,
начали их связывать канатом, глядим - короток канат. И бревен не
подыскать для настила. Не получается мост! Командир велел мне взять
лошадь и скакать в тыл, чтобы доставить необходимый материал. Выехал я
на шоссе, гляжу, а материал - вот он тут: телеграфные столбы! Я сразу
к командиру. Тут мы без всякой задержки и закончили мост: повалили
десятка три телеграфных столбов, подтащили их к реке и уложили поверх
бочек с берега на берег, а бочки вместо каната связали телеграфной
проволокой. Потом накидали на этот мост хворосту, и наши батареи
перешли через реку как по хорошей дороге.
Подумать - так ведь совсем недавно все это было! А вот как вошел
в Проскуров, да сбросил с плеч саперный инструмент, да сходил в баню,
да постригся у парикмахера - и вся жизнь походная вдруг показалась
давным-давно прошедшей...
Первые дни по вступлении в Проскуров занятий во взводе было
немного: с утра политбеседа да немножко строевых - всего и дела-то
часа на полтора. А то окопчик выроем или настругаем палочек и соберем
на столе подкосно-ригельный или стропильный мост длиной в пол-аршина.
- Нет, так-то скучно, ребята, - стали поговаривать саперы. - У
стрелков вон веселее.
А стрелки - те сразу устроили себе за городом полигон - и всякий
день на стрельбе. А по вечерам в ротах у них что в улье. На приз
бьются: командир бригады назначил приз за стрельбу - двухрядную
гармонь. Говорили, что штабной каптер поехал покупать гармонь в
Москву.
Мы попробовали было своим саперным взводом пристроиться к призу,
да стрелки запротестовали: приз, дескать, ротный, а не на взвод. Так и
не дали пострелять.
Что будешь делать?
- В отпуск разве отпроситься? - предложил кто-то из саперов.
Тут сразу двое или трое подали командиру докладные записки.
Подумал и я об отпуске: не съездить ли в самом деле к батьке в
Питер? Как он там стариковствует? Ничего ведь и не напишет.
Должно быть, он теперь редко уже и на завод показывается, а то бы
хоть с его слов заводские мне написали. Стар уже совсем стал батька,
только на пенсии ему и сидеть... А попробуй-ка скажи ему такое!
Разгорячится сразу: "Ты, Илюшка, нос не задирай!" - да и припомнит мне
февраль восемнадцатого года. "Ну-ка, - скажет, - отвечай: кто из нас -
ты или я - первым вскочил по гудку да на поезд, с винтовкой навстречу
германцу? Не крути, Илья, отвечай по чести!"
Никогда не забыть нам этой ночной тревоги в Питере... Тогда
морозной февральской ночью закричали гудки - все, сколько их есть в
Петрограде: на заводах, фабриках и паровозные - на станциях. Поднялся
весь рабочий Питер... Главное сражение произошло у Пскова. Германские
солдаты не выдержали и бежали с поля боя. Это было 23 февраля 1918
года. С того дня мы и празднуем рождение нашей могучей Армии.
И опять мысли мои возвращались к отцу. Старик, а так загорелся,
когда рабочие-дружинники отъезжали на Украину: шапку в охапку - и в
завком за винтовкой! Едва ведь его отговорили товарищи. Меня так он и
не послушался бы...
Да, хорошо бы навестить старика; посидеть, как говорится, рядком,
потолковать ладком - на зеленом бережку Невы за нашей рабочей Невской
заставой... Только нет, зря я растравляю себя. Проскуров - Жмеринка -
Киев - Москва - Петроград - вон сколько ехать! Туда да обратно - на
одну дорогу клади месяц. А больше месяца не дадут.
Ведь всюду еще фронты. Посмотришь на карту родной страны да и
призадумаешься: в Одессе грозой стоит французский флот, в Закавказье
высадились англичане; они же, вместе с американцами, захватили
Мурманск, Архангельск. И на Дальнем Востоке грабят наши земли
американские и японские захватчики.
Всюду, куда ни глянь, отобраны у Советской России гавани. Ни
одного корабля не может послать по морям наше Советское правительство.
А из газет видно, что кораблик с хлебом доставил бы много радости
Москве и Петрограду... Ой, круто приходится там населению! Восьмушка -
тонкий ломтик хлеба - на два дня.
И в это же самое время в захваченных у нас гаванях большое
оживление: с шумом и грохотом там разгружаются корабли под
американским флагом. Корабли беспрестанно подвозят оружие: для
Деникина, Юденича и больше всего - для Колчака. Колчак со своими
бандитами захватил уже всю Сибирь, дошел до Волги. Теперь, как слышно,
ему от его хозяев приказ вышел: идти походом на Москву и сокрушить
Советскую власть.
А у наших бойцов такое соображение, что Колчак хоть и морской
адмирал, а в волжской водичке захлебнется. Потому что это наша русская
народная река и не станет держать она на своей воде продажных тварей,
изменников Родины.
Не выйдет, господа империалисты! Но все-таки советскому солдату
полагается быть начеку... Где же тут думать о доме да проситься на
побывку!
Я не стал даже и подавать докладную. Решил не ездить в Питер, а
сел и написал батьке длинное письмо. Написал, вижу - и еще надо
писать, одним письмом в Питер не обойтись. И соседям надо написать, и
товарищам. Не напишешь - обидятся. Я и принялся за письма.
Сижу я как-то вечером, входит комвзвода:
- Завтра вам явиться к начальнику политотдела.
"Что, - думаю, - такое? Зачем вдруг я понадобился начпобригу? Дел
у меня с ним не бывало никаких..."
Пришло утро. Отправляюсь в штаб.
Политотдельская комната полна народу. Шумно, накурено. Я
протискался вперед. Выдавали газеты, и вместе с красноармейцами у всех
столов толпились рабочие. Свежие номера "Правды", "Бедноты",
"Известий" переходили из рук в руки. А красноармейцы брали газеты
пачками и укладывали в холщовые наплечные сумки - это были наши ротные
и взводные "громкочтецы".
Тут же в толпе я увидел начальника политотдела. Иван Лаврентьич
был чисто выбрит, обрил даже голову, и от этого его рыжие усы сразу
стали выглядеть пышнее и как бы даже удлинились. На груди у Ивана
Лаврентьича сверкала новенькая звездочка из красных стекляшек.
Я оправил на себе гимнастерку и подошел к нему.
Он стоял с плотником. Плотник, что-то объясняя, водил аршином по
голой стене. Иван Лаврентьич глядел на него исподлобья и покручивал
свой пышный ус.
- Ладно, делай, - сказал он плотнику. - Да гляди, чтобы полки как
следует были. Не тяп-ляп!
И повел меня к своему столу.
- Ты что же это, грамотей? - сказал он, разыскивая стул, чтобы
сесть. - Мы тут библиотеку налаживаем, людей не хватает, книг целый
воз, а нет того, чтобы прийти в политотдел да помочь!
Я, ни слова не говоря, засучил рукава и шагнул в угол, заваленный
старыми и новыми книгами. Там уже ворошились два-три бойца.
- Обожди-ка, обожди, - удержал меня Иван Лаврентьич, - тут я
найду кого поставить. А для тебя вот что. Ты ведь техник?
- Техник, - сказал я.
Иван Лаврентьич взял перо и что-то написал на клочке бумаги.
Потом передал записку через стол делопроизводителю:
- В приказ! Сапера Медникова Илью зачислить временно по
политотделу.
- Ну, а теперь давай поговорим. - Иван Лаврентьич опять поискал
свой стул среди толпившихся людей и, не найдя стула, присел на краешек
стола. - Вот что, - сказал он, усевшись. - В городе есть типография.
Какая она, сам посмотришь. Словом, надо, чтобы газету печатала...
Тут нас среди разговора перебили. Ивана Лаврентьича вызвали к
телефону, и не успел он и от стола отойти, как его со всех сторон
тесно обступили. Начпобриг махнул мне рукой: дескать, кончен разговор.
- Понял, что надо-то? - крикнул он мне уже с другого конца
комнаты. - Три дня тебе сроку, а на четвертый чтоб выходила газета.
- Есть!
И пустился я исполнять приказание...
Типография в Проскурове была, и рабочие-типографщики уже знали,
что затевается газета. Но в этой типографии, кроме афишек заезжих
актеров да полицейских объявлений, раньше ничего и не печатали.
Первым делом надо было проверить, исправны ли типографские
машины. А как к ним подступиться? Ведь это же все-таки не
водопроводное дело...
Глядел я, глядел в типографии на чугунные колеса, обошел их
кругом. "Вертятся?" - спрашиваю. "Вертятся, - отвечают рабочие, - если
вертеть". - "Ну-ка, - говорю, - крутанем!" Крутанули. Забрякали в
машине вальцы, начала она махать какими-то рогами. Один из рабочих
пустил под вальцы клочок бумаги - бумажка вышла с другого конца машины
наружу, ее поддели рога и положили передо мной. Гляжу - и буквы
отпечатались:
Послезавтра, во вторник, должны быть доставлены из каждой
деревни, которая получит этот приказ, в германскую местную комендатуру
г. Проскурова 40 взрослых, крепких, среднего роста лошадей, которых
будет осматривать германская военная комиссия...
Печатник взял у меня из рук бумажку и скомкал.
- Держи карман шире, - усмехнулся печатник. - Дядьки наши по
деревням рассудили так, что их благородия германские офицеры и пешком
добегут до границы тут недалече, ноги не отвалятся.