Страница:
вышел из хаты.
Начинало светать. Где-то в сумраке двора звенел подойник: хозяйка
уже доила корову.
"Третий урок... - раздумывал я. - Вот тут-то и застопорило!" Я
присел на завалинку и перебрал исписанные рукой комбатра и
замусоленные красноармейцами листки.
"Ну что же, придется и не поспать ночей... Хоть бы самое-то
главное ухватить в артиллерии! Вот-вот опять завяжутся большие бои -
там уже не побежишь к комбатру. Там и с поезда не отлучишься!"
Трудно заниматься, когда мысли твои бегут прочь...
Меня все больше подмывало тем или иным способом выбраться на
передовую. А про ребят уже и не говорю - в тылу, в нашей одинокой
позиционной жизни они совсем истомились...
Кто бы ни шел с передовой - раненый ли, конвоир ли с пленными,
разведчик или посыльный, - бойцы каждого останавливали. Высыплют сразу
из вагонов, окружат человека и расспрашивают с нетерпением и
жадностью: "Как там? Где теперь проходит наша позиция? А ихняя где? А
в окопах что говорят? А насчет наступления не слыхать еще?" И так
далее, и так далее...
А если кто-нибудь мимо нас шел на передовую - с какой завистью
глядели на "передовика" мои бойцы!
Но что было делать? Я ждал брони из Киева, и сам не знаю, чего
еще ждал. Ждал перемены к лучшему...
А пока принуждал себя ежедневно посещать комбатра и решать
треугольники. "В конце концов, - говорил я себе, - будем ли мы на
передовой или в тылу останемся, но артиллерийскую-то науку надо знать.
Ведь без нее я по рукам связан!"
Занимались мы с комбатром только ночами, и от этих бессонных
ночей я совсем осовел, меня ветром шатало. День-то я в бою, на
стрельбе, глаз за весь день не сомкнешь, а тут и ночь не твоя.
Трудно мне было, и в особенности тяготило то, что я почти не
встречался со своими ребятами. Как они жили, чем заполняли свое
свободное время, - об этом я знал только со слов матроса, который
оставался на бронепоезде моим заместителем и ежедневно делал мне
короткие доклады.
Но вот однажды я услышал в команде разговор о моих занятиях.
Как-то после боя, уже в сумерках, я забрался в пулеметный вагон, чтобы
поспать, а потом со свежей головой отправиться к комбатру. Лежу и
слышу: захрустел песок около вагона, подошли люди, потом что-то
звякнуло - я догадался, что заправляют буксы.
- Спит, - сказал один, видно отвечая на вопрос другого. Я сразу
узнал голос Малюги - говорил он медленно и нараспев. - У нашего
командира теперь и день в ночь - не разберешь ничего... Придумает
тоже: в книжках артиллерию вычитывать! Бубнит, бубнит, что пономарь
над псалтырью... Да ты, брат ты мой, если хочешь дело понять, тряпку
вон возьми да походи около нее, около орудии. Вот и увидишь, что к
чему да как другие становятся. Может, тогда из тебя и выйдет солдат.
Ох-хо-хо, - вздохнул Малюга, - завоюем мы с ним, с этим хлопцем, по
три аршина земли сырой!.. Ну-ка, плесни масла.
Забрякала о буксу масленка.
- А в книжках про всякое пишется, - услышал я другой голос. - Вот
вчера хлопцы про тебя читали.
- Это как же так - про меня?.. - В голосе Малюги прозвучало
недоверие и в то же время угроза. - Какая такая книжка? Где она?
- А тебе и не прочитать ее самому, без хлопцев. Про
крестьянина-середняка книжка. Кажут, середняк - це розуму богато.
Кажут, на сели - первый господарь. Кажут, в державных справах... в
государственных делах у середняка треба совета спрашивать.
Говоривший вдруг фыркнул и захохотал.
- Чего же ты, дура, регочешь? - сказал Малюга солидным голосом. -
Середняк - це фигура! Правильно про меня написано.
Задорный собеседник Малюги проговорил, давясь смехом:
- Державны справы... Государственные дела... тебе решать...
Ха-ха... Малограмотный дядько! Только драться умеешь!
- Ах ты шкодливый!.. Да я тебя, дурня... - Малюга угрожающе
засопел.
- Сам ты дурень! Да еще старый! - вдруг запальчиво выкрикнул
другой.
"Кто это? - Я прислушался и никак не мог узнать второго. В голосе
что-то напоминало племянника. - Да нет, не может этого быть! Не
осмелится он разговаривать так с дядей..."
Я быстро выглянул в бойницу.
Около вагона Малюга, а в нескольких шагах от него с масленкой -
племянник. В самом деле, племянник! А как распетушился... Красный весь
от злости!
Я громко кашлянул. Оба вздрогнули и обернулись. И старик и
племянник сразу потеряли свой воинственный вид и поспешили прочь. До
чего это было смешное бегство!
А хлопец-то, хлопец - каково отбрил старика! И откуда только
смелости набрался, ведь как разговаривает!.. Не иначе как этого парня
обработали в команде! Ну и дела!
Я стал устраиваться спать. "Кто же это у нас в поезде книжки
читает?" С этой мыслью я заснул.
В этот раз я на редкость хорошо выспался и бодрый, свежий
выскочил из вагона.
Пока я умывался под краником у тендера, матрос мне все рассказал.
Оказывается, это наш Панкратов, громкочтец, в поезде орудует. Чуть ли
не каждый день он ходит за пять, а то и больше, верст в политотдел,
приносит оттуда литературу - книжки, газеты, листовки - и прочитывает
все вслух бойцам. А неграмотных после каждой читки заставляет
списывать с газеты буквы и тут же объясняет: "А - арбуз, О - орудие, П
- поезд, У - ученье. Ученье - свет, неученье - тьма".
- Этот Малюга-меньшой у него самый исправный ученик, - сказал
матрос. - Полфамилии сам карандашом выводит.
Я уже помылся и крепко растирал лицо и шею полотенцем, но тут не
удержался, чтобы не брызнуть в матроса водой из краника.
- Эх ты, голова садовая! - сказал я. - Такое дело делается, а ты
и не доложишь мне.
Матрос взял у меня кончик полотенца и смахнул с себя брызги.
- А как-то к случаю пришлось. Дело, думаю, небоевое...
- Как же так - небоевое? Ведь Панкратов из этого деревенского
парня дисциплинированного и сознательного красноармейца делает. Чуешь
ты?
Я тут же вызвал Панкратова.
Степенный и сдержанный, Панкратов весь так и просиял, когда я
заговорил о его занятиях. Он показал мне список своих учеников; в
списке значилось четыре человека неграмотных и малограмотных, в том
числе долговязый пулеметчик, исполнявший теперь обязанности
правильного, и молодой Малюга. Список был аккуратно разграфлен, и
против фамилии каждого стояло по нескольку крестиков.
- Являются на уроки исправно, пропусков нету, - деловито сказал
Панкратов, убирая список в клеенчатую сумку. - Вот только чернил бы
нам да хоть тетрадку бумаги, а то не на чем писать.
Я тут же, не сходя с места, составил заявку в политотдел и
направил нашего педагога прямо к Ивану Лаврентьичу.
На другой день Панкратов встретил меня с улыбкой до ушей.
- Глядите, сколько гостинцев! - и он скинул с плеча вещевой
мешок, изрядно наполненный. Там были разные письменные принадлежности,
но я ухватился раньше всего за сверток обоев. Вдвоем мы развернули
его.
Вся чистая сторона была исписана крупными буквами:
Политотдел извещает бойцов:
Недавно Советское правительство сделало новые предложения о мире
правительствам США, Англии, Франции.
"Не только международный пролетариат, - говорилось в сообщении, -
протестует против нападения на нас; все честные люди в буржуазных
странах поддерживают клич пролетариата: "Руки прочь от Советской
России!" Знаменитый норвежский исследователь полярных стран Фритьоф
Нансен выступил нашим посредником в мирных переговорах.
Что же ответили империалисты? Ничего не ответили. А вслед за этим
они признали Колчака правителем России и оказали ему новую огромную
помощь для борьбы против Советской власти.
Но грязные дела империалистов на нашей советской земле кончаются
крахом. Доблестная Красная Армия прогнала Колчака с Волги и,
поддерживаемая массой населения, громит и добивает его в Сибири".
"Товарищи революционные бойцы! - призывал политотдел, и мне
слышался в этих призывах живой голос Ивана Лаврентьича, будто он
продолжает со мной ту памятную ночную беседу. - Мы, миллионы рабочих и
крестьян, отлучены от мирного труда, но не по своей воле мы взялись за
оружие, - на нас напали, нас вынуждают защищаться!
Выше сознательную революционную дисциплину! Красные офицеры,
сплачивайте ряды бойцов! Метче огонь! Добьемся победы над черными
силами войны! Водрузим на Земле знамя мира!"
Долго толпились мои бойцы перед этим плакатом, который висел
теперь на стене пулеметного вагона, спускаясь от самой крыши почти до
колес. Заметный издалека, плакат привлекал и каждого проходящего мимо
бойца. Перед ним останавливали своих волов проезжавшие пыльным шляхом
крестьяне и, заслонясь от солнца, долго складывали слова по буковке. В
таких случаях на помощь приходил неутомимый Панкратов и завязывал с
крестьянами беседы. Начитанный, серьезный парень, он на глазах
вырастал в политработника. А политработник для меня был ценнее сейчас,
чем командир нестреляющего пулеметного отделения...
Прочитав плакат, я словно встретился с Иваном Лаврентьичем. И
будто он спросил меня: "А как твоя артиллерия? Все ли силы кладешь на
учебу? Помни: от врага не получишь отсрочки!"
Надо торопиться. И я стал заниматься еще усерднее. Расчеты,
необходимые для стрельбы с наблюдательным пунктом, я все-таки с
помощью всяких готовых таблиц одолел. Тем более что комбатр изображал
все очень наглядно: треугольники мы чертили штыком на земляном полу
хаты. Теперь я практиковался с приборами - с буссолью, с дальномером.
Но это только в хате у комбатра. Свободных приборов - так, чтобы взять
да унести, - ни на одной, ни на другой батарее не оказалось. Нашли для
меня только дальномерную трубу, да и та была разбитая. Ее захватили у
белых в бою. Чинили-чинили батарейцы и все никак не могли починить.
И вот тут я сделал открытие: сам придумал дальномер, да такой
прочный, что его и паровозом не раздавишь!
Этот дальномер - сама железная дорога. В самом деле: достаточно
отойти в сторону и пересчитать телеграфные столбы, чтобы узнать
расстояние до любого пункта на линии.
Не такой это и большой счет: повел, повел перед собой пальцем,
отделил двадцать столбов - верста, еще двадцать - вторая верста. Или
можно еще так считать: четыре телеграфных столба отвечают по дистанции
пяти делениям; значит, сорок столбов - это полсотни делений, а
восемьдесят - сотня. Даже необязательно пересчитывать все столбы:
заметил, сколько красных пятен - верстовых будок - до противника, а
потом, если противник между двумя будками, надо сосчитать последние
столбы. Все равно как на счетах кладут: сначала рубли, потом копейки.
Конечно, чтобы пересчитать будки и столбы, скажем, на протяжении
трех-четырех верст, надо примерно на версту отойти в сторону и залезть
с биноклем на дерево или на другую вышку. Ну, на это уйдет, скажем,
час-полтора. Так ведь у поезда на тыловой стоянке всегда время
найдется!
Рассказал я про свое изобретение комбатру, он подумал и одобрил
его. Да и что было делать? Другого инструмента, кроме телеграфных
столбов на линии, все равно я не имел.
Значит, железная дорога - дальномер.
Но не только дальномер.
При мне были карта и компас. Ориентируя карту по линии железной
дороги (сорок шагов в сторону!), я с помощью компаса начал отсчитывать
углы для стрельбы. Получалась у меня буссоль. Правда, буссоль эта была
довольно капризная - вспотеешь, пока сделаешь отсчет угла, особенно
при ветре: компас так и выскальзывает из пальцев, а карта полощется
парусом и хлопает тебя по носу... Но все-таки работать было можно.
Чтобы усовершенствовать прибор, я, заточив карандаш, нанес на
циферблате компаса деления угломера - не шесть тысяч, понятно: делений
уместилось только шестьдесят. Но и это ведь усовершенствование!
Так или иначе, а мои снаряды стали теперь ложиться куда кучнее.
Петлюровцам от этих приборов не поздоровилось!
Теперь мы с комбатром изучали "материальную часть", то есть
устройство самого орудия. Ясное дело, что артиллерийский командир
должен знать орудие, как машинист знает свою машину.
Но мне хотелось другого - самому стать к гаубице и пострелять! А
для этого надо изучить действие прицельного приспособления. Комбатр
начал было разводить академию, говоря, что нельзя брать курс
материальной части с середины, но я все-таки уговорил его раньше всего
заняться со мной прицелом. Стали мы разбирать на приборе устройство
стекол, линз, отражательных зеркал, чертить, считать... И я уже
представлял себе, как стану сам к орудию, а Малюгу попрошу в сторону.
Установлю дистанцию делений на полтораста, угломер 30 - 00 - и
бабахну. Без смеху я не мог подумать о том, что произойдет со
стариком. Вот остолбенеет! Да тут у него борода встанет дыбом!
Но так мне и не удалось в этот раз проучить заносчивого старика.
В команде обнаружилась прореха, и я должен был прервать занятия
артиллерией...
В эти дни я уже не раз подмечал, что дисциплина у нас в поезде
начинает похрамывать. Но у меня просто руки не доходили разобраться в
этом деле. Ни минуты свободной! Потом, вижу, дело пошло хуже. Отдашь
распоряжение, а проверишь - оно не выполнено. Я сразу даже не понял:
откуда такое? Правда, сам я постоянно в отлучках, а это вредит
дисциплине, но ведь в поезде матрос! Федорчук всегда оставался за меня
на правах заместителя командира. А человек он надежный и твердый,
осадит кого хочешь. Так в чем же, думаю, дело?
Никак я не мог доискаться. И вдруг один случай открыл мне глаза.
Оказалось, что сам мой помощник и заместитель товарищ Федорчук начал
выкомаривать!
Вот что он однажды выкинул. Возвращаюсь я как-то из штаба - в
штабе происходил разбор боевых операций за неделю, - подхожу к поезду
и слышу: машинист кричит, бушует у себя в будке, уйти грозится. Все
ребята фыркают и перешептываются. Я, понятно, к своему заместителю,
матросу: "В чем дело, что случилось?" А он сидит себе на лафете,
ничего не говорит, ни на кого не смотрит, а только зажигалку чиркает:
зажжет и погасит, зажжет и погасит...
Что же оказалось? Матрос ни с того ни с сего придумал в поезде
морской порядок завести - отбивать склянки. Не знаю уж, всерьез он или
для потехи, вернее всего от безделья, эту чепуху затеял, а только
приказал склянки отбивать машинисту паровозным гудком. Велел машинисту
смотреть на часы с цепочкой и подавать короткие гудки: в двенадцать
часов бить четыре склянки - четыре гудка, а в час - две склянки и так
далее.
Машинист, рассказывали, даже потемнел весь и затрясся. "Пошел
вон! - закричал он и чуть не влепил свои часы матросу в лоб. - Тут
тебе не аптека со склянками, а паровоз!"
Едва я помирил их после.
Пустяковый как будто случай, ерунда! И сделай это кто-нибудь
другой, не матрос, тут бы и говорить не о чем: ну, поссорились двое из
команды - и помирились. Только и всего. Но Федорчук своим поступком
меня прямо обескуражил. Да и это, как обнаружилось, была не первая его
выходка. Я-то оставляю его для порядка заместителем командира, а он в
это время сам первый колесом ходит!
"А все это от тылового сидения, - раздумывал я, - одно к
одному... Живые же люди, черт возьми!"
Я вспомнил, как стремился наш погибший Васюк своими руками -
только своими! - бить петлюровцев. А все остальные бойцы? Как они
оживляются все, когда хоть изредка выдается им случай вместе с Малюгой
ударить по белым прямой наводкой!
"Пойти разве в штаб к Теслеру, - подумал я, - да пустить слезу:
так и так, мол, товарищ комбриг, работаем все время на глазок, без
приборов, и от этого чересчур много снарядов расходуется, жалко.
Разрешите выходить для стрельбы на передовую?.."
Нет, не выпустит - он и разговаривать не станет... Эх, была бы уж
эта броня из Киева! Развел бы машинист пары, дал полный вперед, и
покатил бы наш бронированный поезд прямо в пехотную цепь. Всякие эти
дальномеры и буссоли в сторону, стреляй по зеленым кителям прямой
наводкой. Бей их, как куропаток из ружья!
А ты вот стой в тылу и не двигайся. Для всех железная дорога как
дорога, чтобы по ней ездить. А для тебя она точка "О" - вершина
треугольника, дальномер - все что угодно, только не железная дорога!
Я уже наладился было к Теслеру. Но тут неожиданно произошел
случай, который сразу всколыхнул всю команду.
Мы встретились с Богушем.
Вот как произошла эта встреча...
Глава восьмая
Бои шли уже под Жмеринкой, у самой магистрали Киев - Одесса.
Красноармейцы и местные жители рыли вокруг станции окопы; из Киева
экстренными поездами прибывали отряды вооруженных рабочих; в штабе
бригады появились начальники из высших штабов - подготовлялось все к
упорной обороне жмеринского узла.
И вдруг стало известно, что петлюровские войска обходным маневром
сосредоточили силы в четырех-пяти верстах от Жмеринки, у высоты
"46,3". С этой стороны их не ждали. Но комбриг дал белым подготовить
весь их план удара и решил взять врасплох.
Был рассвет. За ночь мы почти вплотную подобрались к высоте
"46,3" - плешивой, разбитой ветрами песчаной горе с одиноким деревцом
на вершине. Сразу за горой находились петлюровцы.
Я полз с телефоном. Никифор, мой телефонист, не отставал от меня,
волочил по земле катушку и разматывал провод.
Для своего наблюдательного пункта я выбрал возвышенное место у
полотна железной дороги. Отсюда можно было взять дистанцию до горы
напрямик, по телеграфным столбам.
Плешивая гора была в версте от меня, а поезд стоял в двух верстах
позади, скрытый за поворотом дороги.
Я только что проводил с НП комбатра-2. Он сам разметил мне цели,
помог сделать расчеты и вообще дал советы, как лучше действовать.
Мне оставалось только передать данные для стрельбы на поезд
матросу. Никифор сел к телефону, я стал диктовать ему по записке:
- Цель номер один - гребень высоты. Дистанция - семьдесят
делений...
- А по столбам у вас просчитано? - перебил по телефону матрос.
- Просчитано, - сказал я, сам взяв трубку. - Пиши дальше, да
поживее. Дистанция семьдесят. Поворот орудия вправо от линии фронта на
два тире ноль-ноль делений угломера.
- Есть, записано, - пробурчал через минуту матрос. - Цель номер
два какая?
- Цель номер два - пункт выхода железной дороги из-за высоты...
- Ага, понимаю. - Матрос одобрительно крякнул в телефон. - Это на
случай, если тот бронепоезд, с башнями, сунется. Толковая цель номер
два, толковая... Сам подам снаряд в орудие!
Я отвел трубку в сторону и нажал кнопку аппарата, чтобы прервать
его разглагольствования.
- Вот ты, Федорчук, болтаешь языком, - сказал я, - и как раз не
то запишешь. Пиши: дистанция - девяносто пять. Слышишь? Наоборот не
запиши, а то как раз по наблюдательному пункту снаряд влепишь!
- Пишу, пишу, девяносто пять...
Наконец матрос записал все, что нужно; я положил трубку на
аппарат и стал свертывать папиросу.
У меня дрожали руки и колени: шутка сказать - проползти этакий
косяк открытым местом, по полю! Но тревоги бессонной ночи теперь
остались позади. Я замечал уже не раз: какой бы тяжелый бой ни
предстоял, но если к нему изготовишься вовремя и на бронепоезде у тебя
все в порядке, сразу делается легко и спокойно.
Прислонившись головой к столбу и покуривая, я стал наблюдать за
молодым сосняком под горой. Там, собрав ударную группу из лучших
бойцов, красноармейцев и рабочих, находился сам комбриг. Он должен был
дать перед атакой ракету.
Никифор, проверив в последний раз телефон, растянулся около меня
на спине и глядел на пробегавшие облака.
- Так, значит... - сказал он и, пошарив рукой вокруг себя, сорвал
травинку. - Станцию, значит, Жмеринку обороняем. Никак уж нам эту
станцию отдавать не приходится... Магистральная!
Он повернулся со спины на живот и поправил на себе фуражку.
- А что, товарищ командир, правду говорят, что к нам на поддержку
курсанты из Киева идут?
- Разное, Никифор, говорят...
- А хорошо бы, чтоб пришли. У меня там братишка. Год уже как не
видались...
- Ну, верно? У тебя брат курсант?
- Курсант, - кивнул Никифор. - Первой роты и первого взвода! Он у
нас кузнец, во - в плечах! Однажды в деревне немцы стояли, так он с
одним ручником - молоточек такой легонький - на самого обера вышел.
Вот ребята наши в поезде не верят, а какой же мне интерес врать?
Я смотрел не спуская глаз на сосняк, чтобы не пропустить ракету,
старался подавить в себе волнение, которое всегда мучительно перед
боем. А Никифор не спеша продолжал говорить.
Он рассказал, что их в семье три брата и все в Красной Армии.
Старший брат, кавалерист, служит в отряде Григория Ивановича
Котовского (Котовский действовал где-то от нас неподалеку). Второй
брат, курсант, в Киеве.
- А я вот при вас, - сказал Никифор, задумчиво перекусывая
травинку. - Матушка теперь сама одна и пашет и косит... Чудная она! "У
меня, - говорит, - три сына, и все на одну букву: Микола, Митрий и
Микифор". Поправишь ее: матушка, вы грамматических упражнений не
знаете, глядите, как в книжке-то имена пишутся. А она в ответ: "Я, -
говорит, - в книжки не глядела, когда вас ростила. Убирай за пазуху
свою книжку!" Так и стоит на своем, никак на грамоту не поддается!
Никифор помолчал.
- А что же, товарищ командир, ведь если разобраться, то и верно -
все мы на одну букву: красноармейцы...
- Ракета, Никифор. Сигнал!
Мы оба, застыв, следили за полетом ракеты.
Словно червячок протачивал небо - все выше, выше...
И не успела еще ракета погаснуть, как обе наши батареи,
загрохотав, скрестили огонь на высоте "46,3". В воздухе забелели
облачка шрапнелей...
- Вот ловко ударили батарейцы, а? - в восторге крикнул Никифор и
бросился к аппарату.
- Давай, Никиша, давай! - заторопил я телефониста. - Цель номер
один, огонь!
Сердито урча, прошел верхом наш двухпудовик. Рраз! Словно фонтан
ударил из горы.
- Хорош! - крикнул я, глядя в бинокль. - Еще снарядик... Есть,
хорош, прямо по горке! Так, Никифор, так. Удлинить прицел на десять
делений... Есть, за горку пошел снаряд! Еще парочку туда же... Есть.
Теперь вправо снарядик, на два деления угломера! Теперь влево...
Передай: так бить, с рассеиванием. Ишь, гады, где запрятались - на
обратном скате! Ладно, и с той стороны горку подметем. Беглый огонь!
Никифор глотнул из фляжки воды и опять припал к телефону.
Вся гора уже дымилась от тяжелых гаубичных разрывов. Как
молотилка, вымолачивала ее наша гаубица. Недаром сегодня в команде
аврал: всех я поставил к орудию - и артиллеристов, и пулеметчиков. Вон
как у них дело пошло!
Били по горе, но я присматривал и за окрестностями. Противник мог
появиться отовсюду. И действительно, в самый разгар артиллерийской
подготовки вдруг на горизонте запылил транспорт белых, потом, через
несколько минут, показались змейки резервной пехоты. Пришлось
подбросить снарядов и туда. Трехдюймовки с наших батарей сразу же
переняли у меня обе эти цели, а я, освободившись, вернулся к цели
номер один - продолжал месить своими двухпудовиками обратный скат
горы.
Застигнутые врасплох, петлюровцы почти не отстреливались, так на
дурачка, пошвыряли снаряды в ответ. Два или три раза с горы начинали
бить пулеметы, но мы живо их угомонили.
Никифор подсунул мне трубку - вызывали меня.
- Ну как там? Ну что? - загремел в телефоне голос матроса. -
Выкурили их? Или все еще сидят за горой?
- Навались, - кричу, - наддай жару! Не жалей рук!
- Выходят! - вдруг гаркнул Никифор. - Вот они, глядите!
- Где? - Я бросил трубку. - Да, да, выходят... Ух ты, сколько
их!.. Прямо стадом повалили. Постой-постой, куда же это они?.. В
сосняк бросились! Гляди, прямо на комбрига!
Я затаил дыхание, прислушиваясь.
- А-а-а-а! - донеслось оттуда.
- Есть, наши в штыки ударили! Ура-а-а!.. - подхватили мы с
Никифором в две глотки.
А через поле, наперерез наступавшим, несся уже наш эскадрон.
Будто клубок покатился, все разматываясь, разматываясь... Блеснули
шашки... Взмах справа, слева - пошла рубка!
- Знамя их срубили, знамя! - взвизгнул от восторга Никифор. -
Глядите, раз-два - и нету желто-блакитной тряпки!
И вдруг меня с ног до головы окатило дымом. Я закашлялся и
присел... Что такое?
Дым валил снизу от железной дороги.
Я сделал Никифору знак, чтобы молчал, а сам, нырнув в траву,
осторожно пополз к обрыву. Глянул с обрыва вниз и обомлел. Башни,
серые вагоны... Прямо передо мной стоял петлюровский бронепоезд. "Цель
номер два... Как же это я прозевал?.. Да ведь он сейчас на Жмеринку
прорвется!" При этой мысли я даже похолодел весь.
В эту минуту в броневой стене вагона открылась потайная дверца. Я
совсем припал к земле, чтобы как-нибудь не выдать себя... Чья-то нога
в сапоге вытолкнула наружу веревочную лестницу, и по ней один за
другим спустились два офицера в английских, табачного цвета, костюмах.
Один сунул в рот трубку и подбоченился, прокаркав что-то на незнакомом
языке. Другому подали через дверцу маузер и гранату, он отошел от
вагона и...
Богуш!.. Я чуть не вскрикнул от изумления. Приподнявшись на
локтях, я посмотрел еще раз. Он, конечно он! Сытая, разъевшаяся
рожа... Вот ты где, подлая душонка, вот ты как... Я осторожно,
упершись лбом в землю, вытянул из кобуры наган.
Богуш что-то сказал англичанину и пошел крадучись осматривать
путь за поворотом.
- Стой, бандит! - взревел я, вскочив на ноги, и выстрелил.
Он отпрянул назад и закрылся локтем.
- Куда, шкура, предатель! Жмеринку захотел?
Я стрелял, сгоряча не попадая.
Богуш вдруг оскалил зубы и, размахнувшись, метнул в меня гранату.
Я успел отскочить за телеграфный столб, граната пролетела мимо и
грохнула в стороне.
Что делать? Я, прячась за столбом, начал наводить наган, чтобы
сразу выстрелить. Привстал на цыпочки и увидел фуражку Богуша: он
Начинало светать. Где-то в сумраке двора звенел подойник: хозяйка
уже доила корову.
"Третий урок... - раздумывал я. - Вот тут-то и застопорило!" Я
присел на завалинку и перебрал исписанные рукой комбатра и
замусоленные красноармейцами листки.
"Ну что же, придется и не поспать ночей... Хоть бы самое-то
главное ухватить в артиллерии! Вот-вот опять завяжутся большие бои -
там уже не побежишь к комбатру. Там и с поезда не отлучишься!"
Трудно заниматься, когда мысли твои бегут прочь...
Меня все больше подмывало тем или иным способом выбраться на
передовую. А про ребят уже и не говорю - в тылу, в нашей одинокой
позиционной жизни они совсем истомились...
Кто бы ни шел с передовой - раненый ли, конвоир ли с пленными,
разведчик или посыльный, - бойцы каждого останавливали. Высыплют сразу
из вагонов, окружат человека и расспрашивают с нетерпением и
жадностью: "Как там? Где теперь проходит наша позиция? А ихняя где? А
в окопах что говорят? А насчет наступления не слыхать еще?" И так
далее, и так далее...
А если кто-нибудь мимо нас шел на передовую - с какой завистью
глядели на "передовика" мои бойцы!
Но что было делать? Я ждал брони из Киева, и сам не знаю, чего
еще ждал. Ждал перемены к лучшему...
А пока принуждал себя ежедневно посещать комбатра и решать
треугольники. "В конце концов, - говорил я себе, - будем ли мы на
передовой или в тылу останемся, но артиллерийскую-то науку надо знать.
Ведь без нее я по рукам связан!"
Занимались мы с комбатром только ночами, и от этих бессонных
ночей я совсем осовел, меня ветром шатало. День-то я в бою, на
стрельбе, глаз за весь день не сомкнешь, а тут и ночь не твоя.
Трудно мне было, и в особенности тяготило то, что я почти не
встречался со своими ребятами. Как они жили, чем заполняли свое
свободное время, - об этом я знал только со слов матроса, который
оставался на бронепоезде моим заместителем и ежедневно делал мне
короткие доклады.
Но вот однажды я услышал в команде разговор о моих занятиях.
Как-то после боя, уже в сумерках, я забрался в пулеметный вагон, чтобы
поспать, а потом со свежей головой отправиться к комбатру. Лежу и
слышу: захрустел песок около вагона, подошли люди, потом что-то
звякнуло - я догадался, что заправляют буксы.
- Спит, - сказал один, видно отвечая на вопрос другого. Я сразу
узнал голос Малюги - говорил он медленно и нараспев. - У нашего
командира теперь и день в ночь - не разберешь ничего... Придумает
тоже: в книжках артиллерию вычитывать! Бубнит, бубнит, что пономарь
над псалтырью... Да ты, брат ты мой, если хочешь дело понять, тряпку
вон возьми да походи около нее, около орудии. Вот и увидишь, что к
чему да как другие становятся. Может, тогда из тебя и выйдет солдат.
Ох-хо-хо, - вздохнул Малюга, - завоюем мы с ним, с этим хлопцем, по
три аршина земли сырой!.. Ну-ка, плесни масла.
Забрякала о буксу масленка.
- А в книжках про всякое пишется, - услышал я другой голос. - Вот
вчера хлопцы про тебя читали.
- Это как же так - про меня?.. - В голосе Малюги прозвучало
недоверие и в то же время угроза. - Какая такая книжка? Где она?
- А тебе и не прочитать ее самому, без хлопцев. Про
крестьянина-середняка книжка. Кажут, середняк - це розуму богато.
Кажут, на сели - первый господарь. Кажут, в державных справах... в
государственных делах у середняка треба совета спрашивать.
Говоривший вдруг фыркнул и захохотал.
- Чего же ты, дура, регочешь? - сказал Малюга солидным голосом. -
Середняк - це фигура! Правильно про меня написано.
Задорный собеседник Малюги проговорил, давясь смехом:
- Державны справы... Государственные дела... тебе решать...
Ха-ха... Малограмотный дядько! Только драться умеешь!
- Ах ты шкодливый!.. Да я тебя, дурня... - Малюга угрожающе
засопел.
- Сам ты дурень! Да еще старый! - вдруг запальчиво выкрикнул
другой.
"Кто это? - Я прислушался и никак не мог узнать второго. В голосе
что-то напоминало племянника. - Да нет, не может этого быть! Не
осмелится он разговаривать так с дядей..."
Я быстро выглянул в бойницу.
Около вагона Малюга, а в нескольких шагах от него с масленкой -
племянник. В самом деле, племянник! А как распетушился... Красный весь
от злости!
Я громко кашлянул. Оба вздрогнули и обернулись. И старик и
племянник сразу потеряли свой воинственный вид и поспешили прочь. До
чего это было смешное бегство!
А хлопец-то, хлопец - каково отбрил старика! И откуда только
смелости набрался, ведь как разговаривает!.. Не иначе как этого парня
обработали в команде! Ну и дела!
Я стал устраиваться спать. "Кто же это у нас в поезде книжки
читает?" С этой мыслью я заснул.
В этот раз я на редкость хорошо выспался и бодрый, свежий
выскочил из вагона.
Пока я умывался под краником у тендера, матрос мне все рассказал.
Оказывается, это наш Панкратов, громкочтец, в поезде орудует. Чуть ли
не каждый день он ходит за пять, а то и больше, верст в политотдел,
приносит оттуда литературу - книжки, газеты, листовки - и прочитывает
все вслух бойцам. А неграмотных после каждой читки заставляет
списывать с газеты буквы и тут же объясняет: "А - арбуз, О - орудие, П
- поезд, У - ученье. Ученье - свет, неученье - тьма".
- Этот Малюга-меньшой у него самый исправный ученик, - сказал
матрос. - Полфамилии сам карандашом выводит.
Я уже помылся и крепко растирал лицо и шею полотенцем, но тут не
удержался, чтобы не брызнуть в матроса водой из краника.
- Эх ты, голова садовая! - сказал я. - Такое дело делается, а ты
и не доложишь мне.
Матрос взял у меня кончик полотенца и смахнул с себя брызги.
- А как-то к случаю пришлось. Дело, думаю, небоевое...
- Как же так - небоевое? Ведь Панкратов из этого деревенского
парня дисциплинированного и сознательного красноармейца делает. Чуешь
ты?
Я тут же вызвал Панкратова.
Степенный и сдержанный, Панкратов весь так и просиял, когда я
заговорил о его занятиях. Он показал мне список своих учеников; в
списке значилось четыре человека неграмотных и малограмотных, в том
числе долговязый пулеметчик, исполнявший теперь обязанности
правильного, и молодой Малюга. Список был аккуратно разграфлен, и
против фамилии каждого стояло по нескольку крестиков.
- Являются на уроки исправно, пропусков нету, - деловито сказал
Панкратов, убирая список в клеенчатую сумку. - Вот только чернил бы
нам да хоть тетрадку бумаги, а то не на чем писать.
Я тут же, не сходя с места, составил заявку в политотдел и
направил нашего педагога прямо к Ивану Лаврентьичу.
На другой день Панкратов встретил меня с улыбкой до ушей.
- Глядите, сколько гостинцев! - и он скинул с плеча вещевой
мешок, изрядно наполненный. Там были разные письменные принадлежности,
но я ухватился раньше всего за сверток обоев. Вдвоем мы развернули
его.
Вся чистая сторона была исписана крупными буквами:
Политотдел извещает бойцов:
Недавно Советское правительство сделало новые предложения о мире
правительствам США, Англии, Франции.
"Не только международный пролетариат, - говорилось в сообщении, -
протестует против нападения на нас; все честные люди в буржуазных
странах поддерживают клич пролетариата: "Руки прочь от Советской
России!" Знаменитый норвежский исследователь полярных стран Фритьоф
Нансен выступил нашим посредником в мирных переговорах.
Что же ответили империалисты? Ничего не ответили. А вслед за этим
они признали Колчака правителем России и оказали ему новую огромную
помощь для борьбы против Советской власти.
Но грязные дела империалистов на нашей советской земле кончаются
крахом. Доблестная Красная Армия прогнала Колчака с Волги и,
поддерживаемая массой населения, громит и добивает его в Сибири".
"Товарищи революционные бойцы! - призывал политотдел, и мне
слышался в этих призывах живой голос Ивана Лаврентьича, будто он
продолжает со мной ту памятную ночную беседу. - Мы, миллионы рабочих и
крестьян, отлучены от мирного труда, но не по своей воле мы взялись за
оружие, - на нас напали, нас вынуждают защищаться!
Выше сознательную революционную дисциплину! Красные офицеры,
сплачивайте ряды бойцов! Метче огонь! Добьемся победы над черными
силами войны! Водрузим на Земле знамя мира!"
Долго толпились мои бойцы перед этим плакатом, который висел
теперь на стене пулеметного вагона, спускаясь от самой крыши почти до
колес. Заметный издалека, плакат привлекал и каждого проходящего мимо
бойца. Перед ним останавливали своих волов проезжавшие пыльным шляхом
крестьяне и, заслонясь от солнца, долго складывали слова по буковке. В
таких случаях на помощь приходил неутомимый Панкратов и завязывал с
крестьянами беседы. Начитанный, серьезный парень, он на глазах
вырастал в политработника. А политработник для меня был ценнее сейчас,
чем командир нестреляющего пулеметного отделения...
Прочитав плакат, я словно встретился с Иваном Лаврентьичем. И
будто он спросил меня: "А как твоя артиллерия? Все ли силы кладешь на
учебу? Помни: от врага не получишь отсрочки!"
Надо торопиться. И я стал заниматься еще усерднее. Расчеты,
необходимые для стрельбы с наблюдательным пунктом, я все-таки с
помощью всяких готовых таблиц одолел. Тем более что комбатр изображал
все очень наглядно: треугольники мы чертили штыком на земляном полу
хаты. Теперь я практиковался с приборами - с буссолью, с дальномером.
Но это только в хате у комбатра. Свободных приборов - так, чтобы взять
да унести, - ни на одной, ни на другой батарее не оказалось. Нашли для
меня только дальномерную трубу, да и та была разбитая. Ее захватили у
белых в бою. Чинили-чинили батарейцы и все никак не могли починить.
И вот тут я сделал открытие: сам придумал дальномер, да такой
прочный, что его и паровозом не раздавишь!
Этот дальномер - сама железная дорога. В самом деле: достаточно
отойти в сторону и пересчитать телеграфные столбы, чтобы узнать
расстояние до любого пункта на линии.
Не такой это и большой счет: повел, повел перед собой пальцем,
отделил двадцать столбов - верста, еще двадцать - вторая верста. Или
можно еще так считать: четыре телеграфных столба отвечают по дистанции
пяти делениям; значит, сорок столбов - это полсотни делений, а
восемьдесят - сотня. Даже необязательно пересчитывать все столбы:
заметил, сколько красных пятен - верстовых будок - до противника, а
потом, если противник между двумя будками, надо сосчитать последние
столбы. Все равно как на счетах кладут: сначала рубли, потом копейки.
Конечно, чтобы пересчитать будки и столбы, скажем, на протяжении
трех-четырех верст, надо примерно на версту отойти в сторону и залезть
с биноклем на дерево или на другую вышку. Ну, на это уйдет, скажем,
час-полтора. Так ведь у поезда на тыловой стоянке всегда время
найдется!
Рассказал я про свое изобретение комбатру, он подумал и одобрил
его. Да и что было делать? Другого инструмента, кроме телеграфных
столбов на линии, все равно я не имел.
Значит, железная дорога - дальномер.
Но не только дальномер.
При мне были карта и компас. Ориентируя карту по линии железной
дороги (сорок шагов в сторону!), я с помощью компаса начал отсчитывать
углы для стрельбы. Получалась у меня буссоль. Правда, буссоль эта была
довольно капризная - вспотеешь, пока сделаешь отсчет угла, особенно
при ветре: компас так и выскальзывает из пальцев, а карта полощется
парусом и хлопает тебя по носу... Но все-таки работать было можно.
Чтобы усовершенствовать прибор, я, заточив карандаш, нанес на
циферблате компаса деления угломера - не шесть тысяч, понятно: делений
уместилось только шестьдесят. Но и это ведь усовершенствование!
Так или иначе, а мои снаряды стали теперь ложиться куда кучнее.
Петлюровцам от этих приборов не поздоровилось!
Теперь мы с комбатром изучали "материальную часть", то есть
устройство самого орудия. Ясное дело, что артиллерийский командир
должен знать орудие, как машинист знает свою машину.
Но мне хотелось другого - самому стать к гаубице и пострелять! А
для этого надо изучить действие прицельного приспособления. Комбатр
начал было разводить академию, говоря, что нельзя брать курс
материальной части с середины, но я все-таки уговорил его раньше всего
заняться со мной прицелом. Стали мы разбирать на приборе устройство
стекол, линз, отражательных зеркал, чертить, считать... И я уже
представлял себе, как стану сам к орудию, а Малюгу попрошу в сторону.
Установлю дистанцию делений на полтораста, угломер 30 - 00 - и
бабахну. Без смеху я не мог подумать о том, что произойдет со
стариком. Вот остолбенеет! Да тут у него борода встанет дыбом!
Но так мне и не удалось в этот раз проучить заносчивого старика.
В команде обнаружилась прореха, и я должен был прервать занятия
артиллерией...
В эти дни я уже не раз подмечал, что дисциплина у нас в поезде
начинает похрамывать. Но у меня просто руки не доходили разобраться в
этом деле. Ни минуты свободной! Потом, вижу, дело пошло хуже. Отдашь
распоряжение, а проверишь - оно не выполнено. Я сразу даже не понял:
откуда такое? Правда, сам я постоянно в отлучках, а это вредит
дисциплине, но ведь в поезде матрос! Федорчук всегда оставался за меня
на правах заместителя командира. А человек он надежный и твердый,
осадит кого хочешь. Так в чем же, думаю, дело?
Никак я не мог доискаться. И вдруг один случай открыл мне глаза.
Оказалось, что сам мой помощник и заместитель товарищ Федорчук начал
выкомаривать!
Вот что он однажды выкинул. Возвращаюсь я как-то из штаба - в
штабе происходил разбор боевых операций за неделю, - подхожу к поезду
и слышу: машинист кричит, бушует у себя в будке, уйти грозится. Все
ребята фыркают и перешептываются. Я, понятно, к своему заместителю,
матросу: "В чем дело, что случилось?" А он сидит себе на лафете,
ничего не говорит, ни на кого не смотрит, а только зажигалку чиркает:
зажжет и погасит, зажжет и погасит...
Что же оказалось? Матрос ни с того ни с сего придумал в поезде
морской порядок завести - отбивать склянки. Не знаю уж, всерьез он или
для потехи, вернее всего от безделья, эту чепуху затеял, а только
приказал склянки отбивать машинисту паровозным гудком. Велел машинисту
смотреть на часы с цепочкой и подавать короткие гудки: в двенадцать
часов бить четыре склянки - четыре гудка, а в час - две склянки и так
далее.
Машинист, рассказывали, даже потемнел весь и затрясся. "Пошел
вон! - закричал он и чуть не влепил свои часы матросу в лоб. - Тут
тебе не аптека со склянками, а паровоз!"
Едва я помирил их после.
Пустяковый как будто случай, ерунда! И сделай это кто-нибудь
другой, не матрос, тут бы и говорить не о чем: ну, поссорились двое из
команды - и помирились. Только и всего. Но Федорчук своим поступком
меня прямо обескуражил. Да и это, как обнаружилось, была не первая его
выходка. Я-то оставляю его для порядка заместителем командира, а он в
это время сам первый колесом ходит!
"А все это от тылового сидения, - раздумывал я, - одно к
одному... Живые же люди, черт возьми!"
Я вспомнил, как стремился наш погибший Васюк своими руками -
только своими! - бить петлюровцев. А все остальные бойцы? Как они
оживляются все, когда хоть изредка выдается им случай вместе с Малюгой
ударить по белым прямой наводкой!
"Пойти разве в штаб к Теслеру, - подумал я, - да пустить слезу:
так и так, мол, товарищ комбриг, работаем все время на глазок, без
приборов, и от этого чересчур много снарядов расходуется, жалко.
Разрешите выходить для стрельбы на передовую?.."
Нет, не выпустит - он и разговаривать не станет... Эх, была бы уж
эта броня из Киева! Развел бы машинист пары, дал полный вперед, и
покатил бы наш бронированный поезд прямо в пехотную цепь. Всякие эти
дальномеры и буссоли в сторону, стреляй по зеленым кителям прямой
наводкой. Бей их, как куропаток из ружья!
А ты вот стой в тылу и не двигайся. Для всех железная дорога как
дорога, чтобы по ней ездить. А для тебя она точка "О" - вершина
треугольника, дальномер - все что угодно, только не железная дорога!
Я уже наладился было к Теслеру. Но тут неожиданно произошел
случай, который сразу всколыхнул всю команду.
Мы встретились с Богушем.
Вот как произошла эта встреча...
Глава восьмая
Бои шли уже под Жмеринкой, у самой магистрали Киев - Одесса.
Красноармейцы и местные жители рыли вокруг станции окопы; из Киева
экстренными поездами прибывали отряды вооруженных рабочих; в штабе
бригады появились начальники из высших штабов - подготовлялось все к
упорной обороне жмеринского узла.
И вдруг стало известно, что петлюровские войска обходным маневром
сосредоточили силы в четырех-пяти верстах от Жмеринки, у высоты
"46,3". С этой стороны их не ждали. Но комбриг дал белым подготовить
весь их план удара и решил взять врасплох.
Был рассвет. За ночь мы почти вплотную подобрались к высоте
"46,3" - плешивой, разбитой ветрами песчаной горе с одиноким деревцом
на вершине. Сразу за горой находились петлюровцы.
Я полз с телефоном. Никифор, мой телефонист, не отставал от меня,
волочил по земле катушку и разматывал провод.
Для своего наблюдательного пункта я выбрал возвышенное место у
полотна железной дороги. Отсюда можно было взять дистанцию до горы
напрямик, по телеграфным столбам.
Плешивая гора была в версте от меня, а поезд стоял в двух верстах
позади, скрытый за поворотом дороги.
Я только что проводил с НП комбатра-2. Он сам разметил мне цели,
помог сделать расчеты и вообще дал советы, как лучше действовать.
Мне оставалось только передать данные для стрельбы на поезд
матросу. Никифор сел к телефону, я стал диктовать ему по записке:
- Цель номер один - гребень высоты. Дистанция - семьдесят
делений...
- А по столбам у вас просчитано? - перебил по телефону матрос.
- Просчитано, - сказал я, сам взяв трубку. - Пиши дальше, да
поживее. Дистанция семьдесят. Поворот орудия вправо от линии фронта на
два тире ноль-ноль делений угломера.
- Есть, записано, - пробурчал через минуту матрос. - Цель номер
два какая?
- Цель номер два - пункт выхода железной дороги из-за высоты...
- Ага, понимаю. - Матрос одобрительно крякнул в телефон. - Это на
случай, если тот бронепоезд, с башнями, сунется. Толковая цель номер
два, толковая... Сам подам снаряд в орудие!
Я отвел трубку в сторону и нажал кнопку аппарата, чтобы прервать
его разглагольствования.
- Вот ты, Федорчук, болтаешь языком, - сказал я, - и как раз не
то запишешь. Пиши: дистанция - девяносто пять. Слышишь? Наоборот не
запиши, а то как раз по наблюдательному пункту снаряд влепишь!
- Пишу, пишу, девяносто пять...
Наконец матрос записал все, что нужно; я положил трубку на
аппарат и стал свертывать папиросу.
У меня дрожали руки и колени: шутка сказать - проползти этакий
косяк открытым местом, по полю! Но тревоги бессонной ночи теперь
остались позади. Я замечал уже не раз: какой бы тяжелый бой ни
предстоял, но если к нему изготовишься вовремя и на бронепоезде у тебя
все в порядке, сразу делается легко и спокойно.
Прислонившись головой к столбу и покуривая, я стал наблюдать за
молодым сосняком под горой. Там, собрав ударную группу из лучших
бойцов, красноармейцев и рабочих, находился сам комбриг. Он должен был
дать перед атакой ракету.
Никифор, проверив в последний раз телефон, растянулся около меня
на спине и глядел на пробегавшие облака.
- Так, значит... - сказал он и, пошарив рукой вокруг себя, сорвал
травинку. - Станцию, значит, Жмеринку обороняем. Никак уж нам эту
станцию отдавать не приходится... Магистральная!
Он повернулся со спины на живот и поправил на себе фуражку.
- А что, товарищ командир, правду говорят, что к нам на поддержку
курсанты из Киева идут?
- Разное, Никифор, говорят...
- А хорошо бы, чтоб пришли. У меня там братишка. Год уже как не
видались...
- Ну, верно? У тебя брат курсант?
- Курсант, - кивнул Никифор. - Первой роты и первого взвода! Он у
нас кузнец, во - в плечах! Однажды в деревне немцы стояли, так он с
одним ручником - молоточек такой легонький - на самого обера вышел.
Вот ребята наши в поезде не верят, а какой же мне интерес врать?
Я смотрел не спуская глаз на сосняк, чтобы не пропустить ракету,
старался подавить в себе волнение, которое всегда мучительно перед
боем. А Никифор не спеша продолжал говорить.
Он рассказал, что их в семье три брата и все в Красной Армии.
Старший брат, кавалерист, служит в отряде Григория Ивановича
Котовского (Котовский действовал где-то от нас неподалеку). Второй
брат, курсант, в Киеве.
- А я вот при вас, - сказал Никифор, задумчиво перекусывая
травинку. - Матушка теперь сама одна и пашет и косит... Чудная она! "У
меня, - говорит, - три сына, и все на одну букву: Микола, Митрий и
Микифор". Поправишь ее: матушка, вы грамматических упражнений не
знаете, глядите, как в книжке-то имена пишутся. А она в ответ: "Я, -
говорит, - в книжки не глядела, когда вас ростила. Убирай за пазуху
свою книжку!" Так и стоит на своем, никак на грамоту не поддается!
Никифор помолчал.
- А что же, товарищ командир, ведь если разобраться, то и верно -
все мы на одну букву: красноармейцы...
- Ракета, Никифор. Сигнал!
Мы оба, застыв, следили за полетом ракеты.
Словно червячок протачивал небо - все выше, выше...
И не успела еще ракета погаснуть, как обе наши батареи,
загрохотав, скрестили огонь на высоте "46,3". В воздухе забелели
облачка шрапнелей...
- Вот ловко ударили батарейцы, а? - в восторге крикнул Никифор и
бросился к аппарату.
- Давай, Никиша, давай! - заторопил я телефониста. - Цель номер
один, огонь!
Сердито урча, прошел верхом наш двухпудовик. Рраз! Словно фонтан
ударил из горы.
- Хорош! - крикнул я, глядя в бинокль. - Еще снарядик... Есть,
хорош, прямо по горке! Так, Никифор, так. Удлинить прицел на десять
делений... Есть, за горку пошел снаряд! Еще парочку туда же... Есть.
Теперь вправо снарядик, на два деления угломера! Теперь влево...
Передай: так бить, с рассеиванием. Ишь, гады, где запрятались - на
обратном скате! Ладно, и с той стороны горку подметем. Беглый огонь!
Никифор глотнул из фляжки воды и опять припал к телефону.
Вся гора уже дымилась от тяжелых гаубичных разрывов. Как
молотилка, вымолачивала ее наша гаубица. Недаром сегодня в команде
аврал: всех я поставил к орудию - и артиллеристов, и пулеметчиков. Вон
как у них дело пошло!
Били по горе, но я присматривал и за окрестностями. Противник мог
появиться отовсюду. И действительно, в самый разгар артиллерийской
подготовки вдруг на горизонте запылил транспорт белых, потом, через
несколько минут, показались змейки резервной пехоты. Пришлось
подбросить снарядов и туда. Трехдюймовки с наших батарей сразу же
переняли у меня обе эти цели, а я, освободившись, вернулся к цели
номер один - продолжал месить своими двухпудовиками обратный скат
горы.
Застигнутые врасплох, петлюровцы почти не отстреливались, так на
дурачка, пошвыряли снаряды в ответ. Два или три раза с горы начинали
бить пулеметы, но мы живо их угомонили.
Никифор подсунул мне трубку - вызывали меня.
- Ну как там? Ну что? - загремел в телефоне голос матроса. -
Выкурили их? Или все еще сидят за горой?
- Навались, - кричу, - наддай жару! Не жалей рук!
- Выходят! - вдруг гаркнул Никифор. - Вот они, глядите!
- Где? - Я бросил трубку. - Да, да, выходят... Ух ты, сколько
их!.. Прямо стадом повалили. Постой-постой, куда же это они?.. В
сосняк бросились! Гляди, прямо на комбрига!
Я затаил дыхание, прислушиваясь.
- А-а-а-а! - донеслось оттуда.
- Есть, наши в штыки ударили! Ура-а-а!.. - подхватили мы с
Никифором в две глотки.
А через поле, наперерез наступавшим, несся уже наш эскадрон.
Будто клубок покатился, все разматываясь, разматываясь... Блеснули
шашки... Взмах справа, слева - пошла рубка!
- Знамя их срубили, знамя! - взвизгнул от восторга Никифор. -
Глядите, раз-два - и нету желто-блакитной тряпки!
И вдруг меня с ног до головы окатило дымом. Я закашлялся и
присел... Что такое?
Дым валил снизу от железной дороги.
Я сделал Никифору знак, чтобы молчал, а сам, нырнув в траву,
осторожно пополз к обрыву. Глянул с обрыва вниз и обомлел. Башни,
серые вагоны... Прямо передо мной стоял петлюровский бронепоезд. "Цель
номер два... Как же это я прозевал?.. Да ведь он сейчас на Жмеринку
прорвется!" При этой мысли я даже похолодел весь.
В эту минуту в броневой стене вагона открылась потайная дверца. Я
совсем припал к земле, чтобы как-нибудь не выдать себя... Чья-то нога
в сапоге вытолкнула наружу веревочную лестницу, и по ней один за
другим спустились два офицера в английских, табачного цвета, костюмах.
Один сунул в рот трубку и подбоченился, прокаркав что-то на незнакомом
языке. Другому подали через дверцу маузер и гранату, он отошел от
вагона и...
Богуш!.. Я чуть не вскрикнул от изумления. Приподнявшись на
локтях, я посмотрел еще раз. Он, конечно он! Сытая, разъевшаяся
рожа... Вот ты где, подлая душонка, вот ты как... Я осторожно,
упершись лбом в землю, вытянул из кобуры наган.
Богуш что-то сказал англичанину и пошел крадучись осматривать
путь за поворотом.
- Стой, бандит! - взревел я, вскочив на ноги, и выстрелил.
Он отпрянул назад и закрылся локтем.
- Куда, шкура, предатель! Жмеринку захотел?
Я стрелял, сгоряча не попадая.
Богуш вдруг оскалил зубы и, размахнувшись, метнул в меня гранату.
Я успел отскочить за телеграфный столб, граната пролетела мимо и
грохнула в стороне.
Что делать? Я, прячась за столбом, начал наводить наган, чтобы
сразу выстрелить. Привстал на цыпочки и увидел фуражку Богуша: он