Страница:
боя, обжигающих пороховым дымом... А ведь события сорокалетней
давности!
И все это без дневника. Поразительная у человека память...
Но как же он живет теперь, мой бывший артиллерист, веселый
чечеточник? Мне было приятно узнать, что боец "Гандзи" хорошо проявил
себя и на мирном фронте. Рабочий-краснодеревщик, он трудился над
восстановлением пострадавших от войны домов и дворцов Одессы.
"Это замечательно, - написал я Кришталю, - что у вас такая
память. Она может помочь нам в самом трудном - в розыске оставшихся в
живых товарищей. Хорошо, если бы вы подсказали план действий..."
Особой строчкой в письме я просил Кришталя сообщить все, что ему
известно о матросе Басюке Филиппе Яковлевиче (он у меня в повести
выведен как матрос Федорчук).
Ответ пришел незамедлительно.
Распечатываю письмо, с волнением пробегаю страницу за
страницей... Вот пошли фамилии... Вот упомянут и особенно близкий мне
человек, Басюк... Но вчитываюсь - и перед каждой фамилией начинаю
спотыкаться: "НЕТ... НЕ знаю... НЕ слышал... утратил связь... НЕ
встречал..."
Мы продолжаем переписываться. Шлем друг другу поздравления на
Новый год, на Первое мая, на Октябрьские праздники. Кришталь
по-прежнему ошеломляет меня остротой памяти.
Иной раз заново с волнением переживаешь давно забытый случай: со
скольких снарядов, к примеру, мы разгрохали вражеский обоз у станции
Гнивань, как подавили пулемет на церковной колокольне в селе
Кожанка...
Но люди! Такая была дружная, боевая команда... Неужели, кроме
нас, никого в живых? Быть этого не может!
И тут сама книга стала скликать своих героев. В 1955 году повесть
"Бронепоезд "Гандзя"" была переиздана.
Генерал Григорий Арсентьевич Печенко увидел книжку в руках
сына-школьника.
Загипнотизированный названием, прочитал книгу залпом.
И вот уже передо мной на столе письмо:
"Докладывает ваш бывший пулеметчик..."
Далеко шагнул боец "Гандзи" - пришел на бронепоезд молодым
крестьянским парнем, а теперь, поди ж ты, генерал-инженер.
Читаю дальше.
Григорий Арсентьевич Печенко проживает в Харькове. Там же
обнаружился полковник-инженер Федор Семенович Филиппенко - тоже бывший
пулеметчик на "Гандзе". Оба в отставке.
И у Филиппенко за плечами нелегкий путь.
Сын каменщика, он в детстве, в царское время, не знал, что такое
поесть досыта.
А в советские годы, посмотрите, сколько учебных заведений
окончил:
высшая школа физического образования (ныне Институт имени
Лесгафта), летная школа, военная академия, планерная школа.
У Филиппенко плохо действует рука (на бронепоезде хватило
осколком по суставам пальцев). Как же попасть в военную школу? Ведь
медицинская комиссия, строгий отбор!
И его забраковали. Не посчитались с тем, что человек с фронта,
стойкий боец - такими только и пополнять ряды красных офицеров. Даже
ходатайство, которое мы написали с бронепоезда, не подействовало на
врачей.
Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться.
"Я левша, еще слесарем работал левой - и, на беду, левую и
повредило. Нормально действовал на руке только большой палец - я и
принялся его тренировать. Одновременно тренировал мускулы на ладони -
до корней поврежденных пальцев".
По многу часов в день занимался Филиппенко своей рукой - и с
радостью обнаружил, что большой палец крепнет, крепнут и мышцы ладони.
Рискнул - записался на спортивные соревнования.
В зале расположены снаряд за снарядом. Филиппенко сопутствует
удача. И вдруг - канат... Свисает с потолка - а до потолка восемь
метров, и на канате ни одного узла. Тут же судья объявил, что
взбираться к потолку только при помощи рук; притронешься к канату
ногами - будешь снят с соревнования.
Филиппенко преодолел канат. Сам не понимал, что за чудо с ним
произошло...
Его растормошили соперники, - это были сильные спортсмены.
И они же торжественно повели его получать первый приз.
Так Филиппенко раз и навсегда доказал военным медицинским
комиссиям, что его увечье - не увечье, а как бы почетный знак,
свидетельство сильной воли.
В Москве Филиппенко заканчивал военно-воздушную академию. Надо
было выполнить последнее задание. Посадили его бортмехаником на вновь
построенный самолет - первенец нашей бомбардировочной авиации
конструкции А. Н. Туполева.
За руль сел Валерий Павлович Чкалов. Он обычно первым поднимал в
воздух вновь создаваемые, еще не облетанные и подчас таящие в себе
неприятные сюрпризы самолеты...
Набрали высоту...
Но пусть и на этот раз рассказывает сам Филиппенко:
"Вдруг вижу через щель: самолет - камнем вниз. Все внутри у меня
поднялось к горлу... Но мелькнула надежда: "Ведь это же Чкалов, не
допустит он, чтобы мы так враз угробились!" Я за что-то схватился,
чтобы удержаться на месте, кричу другому механику:
- Что происходит?
- Пикируем.
- Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ
главкома - каждому самолету знать свое дело. И не вольничать!
А механик спокойно, с усмешечкой:
- Это же Чкалов..."
После окончания академии Филиппенко работал в авиационном
научно-исследовательском институте.
Вот он куда взлетел, пулеметчик с "Гандзи", - исследователем за
облака!
Между тем почта принесла мне новое письмо.
И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко.
Иван Васильевич Крысько обнаружился в городе Хмельницке,
Винницкой области.
Бывший боец "Гандзи" на заслуженном отдыхе, персональный
пенсионер.
Но Крысько - непоседа. Его можно встретить и на партийном
собрании в колхозе, и на току, и внезапным ревизором у весов на
хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц...
Если у Ивана Васильевича огорченный вид - это почти наверняка
означает, что в делах района возникли неполадки. Именно в сфере
общественной, но отнюдь не в личной жизни. Со своей "дружиною", Верой
Андреевной, живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев.
Например, ежегодно ставят в клетку пару гусей. Вера Андреевна не
признает новогоднего праздничного стола без гуся, причем особым
способом откормленного.
...Итак, передо мной четыре письма: от Кришталя, Печенко,
Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем,
пока лишь предварительные, требующие подтверждения. А вот обнаружить
следы Басюка не удается... Жив ли он?
Четверо с "Гандзи", со мной - пятеро! Однако мы еще не виделись.
Надо встретиться, но где?
Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько, поглядим друг на друга,
посетуем на годы, которые так изменяют людей, что вынуждают боевых
соратников как бы заново знакомиться...
Хмельник был удобен и, так сказать, в оперативном отношении.
Отсюда короткий бросок на автомашине - и мы в областном центре
Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове).
Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность - в годы,
которые сделали меня борцом и всю мою жизнь наполнили ощущением
счастья, - садился я в поезд в Ленинграде...
Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не
узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей
44-й дивизии. Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на
станции Жмеринка начдив сделал нам крутую ревизию... Подъезжает к
бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, - и шинель, и
ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка.
Мы на бронепоезде насторожились: какое-то начальство. Про Щорса
знал на Украине каждый, и мы гордились тем, что вместе с бригадой
вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще
и месяца не было; знали комбрига Теслера, а начдива в лицо еще не
видали.
Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец, конь его перед
стенкой броневагона взвился на дыбы.
- Кто тут командир? Докладайте Щорсу! - И вскачь обратно.
Я мигом ссадил из пульманов свободных от боевой вахты людей,
построил их, скомандовал "смирно", отдал начдиву рапорт.
Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили.
Наступила пауза, всегда в таких случаях загадочная.
Щорс поглаживает по холке своего коня и всматривается в нас,
окидывая каждого с ног до головы. Под изучающим его взглядом бойцы
даже шевелиться начали, как от щекотки.
А лицо у начдива все более недоумевающее. Все строже становится
лицо.
- Кого это я вижу, интересно? - заговорил Щорс и совсем не
по-военному, с комической ужимкой, развел руками: - Неужели советские
бойцы?.. Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!
Я с обидой подумал: "За что он нас?" На станции Жмеринка мы
ошалели в боях. Огромный железнодорожный узел - и со всех направлений
теснит враг... По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд
по станционному треугольнику, чтобы повернуть его головным пульманом
то на одесское направление, то на волочиское, то на
могилев-подольское... Отовсюду требовали гаубичного огня! Тут не
только поесть вовремя - мы в этих боях разучились спать ложиться...
Обтрепалось и обмундирование: ведь на бронепоезде что ни шаг -
железо, острые углы.
Щорс выслушал мои объяснения, усмехнулся, снял фуражку, нащупал
что-то внутри...
- Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли,
товарищ командир?
Гляжу - в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим
носом и убрал опять в фуражку.
С этим и уехал.
Тут у нас, откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить,
мало того - даже простирнуть одежду, перепачканную на бронепоезде в
масле и смазке.
А вот другой случай... Это был секрет начдива, который раскрылся
для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.
Ленинград. Дом писателя. В гостях у нас военные. Выступает
артиллерист, ветеран гражданской.
Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте: да мы из
одной с ним дивизии, из 44-й!
Во время перерыва я подошел к артиллеристу.
- С "Гандзи"? Да как же мне не знать "Гандзю"! Вот вы где у меня
сидели! - И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. - И что это
Щорс с вами цацкался - до сих пор понять не могу. Из меня, батарейца,
няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек - а
их у меня было всего-то три - специально для страховки "Гандзи":
выручать вас, чертей, своим огнем, когда в бою зарветесь...
Разумеется, по секрету от вас.
Я был глубоко взволнован этим боевым товариществом, этой
чуткостью сурового начдива.
- Полковник, неужели вы серьезно?
- Да уж куда, браток, серьезнее - личный приказ Щорса!
...Ночь, пассажирский поезд. В купе все спят. Даже колеса вагона
постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна.
Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин.
Казатин... И снова оживает в памяти девятнадцатый год.
Казатинский узел в лихорадке эвакуации. В сторонке от вокзала
скромный вагон - из тех коробок на колесах, в которых в царское время
возили пассажиров по "четвертому классу", то есть вповалку.
Вызванный с бронепоезда, испытывая приятный щекочущий холодок от
острых переживаний только что выигранного боя, я поднялся в вагончик,
узнав по тянущимся от станционного телеграфа проводам, что здесь штаб
нашей бригады.
Стало немножко грустно, что не увижу Теслера. Он был отозван
Москвой - кажется, в Латышскую дивизию.
Но вызвали меня сюда, в штаб, как оказалось, по распоряжению
Теслера.
Уезжая, комбриг заготовил наградной лист.
Бронепоезд "Гандзю" он представил к ордену Красного Знамени.
Вот выдержка из наградного листа:
"...Бронепоезд "Гандзя" не раз достигал колоссальных успехов,
благодаря храбрости его бойцов и командования и преданности делу
рабочих и крестьян. В августе 1919 г. значительная часть войск
жмеринского направления (около 10000 штыков) была разгромлена
Петлюрой. Бронепоезд "Гандзя" прикрывал это отступление, и благодаря
ему удалось избежать окончательного разгрома и было спасено около 16
составов (поездов по 40-45 вагонов). Под Винницей Петлюрой фланговым
ударом вся группа красных была разбита, несколько бронепоездов
захвачено в плен... Бронепоезд "Гандзя" был окружен, в результате
ожесточенных боев он прорвал неприятельское окружение, отбил у Петлюры
два наших бронепоезда и, увлекая за собою остальные части, разгромил,
в свою очередь, войска Петлюры..."
Перестук колес. Мерный, усыпляющий.
Где-то здесь станция Попельня. Поединок с Богушем, который мы
выиграли, но какой ценой! Все мы на "Гандзе" едва заживо не сгорели...
Интересно бы посмотреть, что теперь на обширной равнине. Тучные
пшеничные поля, с колосом тяжелым, как патрон дроби? Или темно-зеленые
плантации сахарной свеклы? Или, наконец, здесь, где гремело и рушилось
в бою железо, раскинулись колхозные сады? Воздвигнут завод?..
Интересно бы взглянуть, какова нынче Попельня.
Я приподнимаюсь на койке, но сквозь оконное стекло ничего не
видать. Оно мутно-белое, непрозрачное от падающего с потолка света.
Выключаю в купе ночник, однако стекло остается непрозрачным -
теперь уже от мрака ночи.
Уговариваю себя поспать. Хочется выглядеть свежим: ведь встречать
меня будут бывшие бойцы - и не просто как соратника, а как командира
бронепоезда. Значит, держи марку!
Заснул, оказывается. Да как крепко.
Меня трясут за плечо:
- Винница... Гражданин, вы просили разбудить. Вставайте, через
пять минут станция.
Ошалело вскакиваю. Наскоро привожу себя в порядок и с чемоданом
выхожу в тамбур. Серое туманное утро. Сентябрьский сквознячок
заставляет поеживаться. А может быть, мурашки пробежали от волнения, в
котором я сам не хочу себе признаться?
Так или иначе, приближалась удивительная, словно из сказки,
минута - встреча стариков, расставшихся юнцами.
Поезд замедляет ход. Передо мной - вокзальные часы. Пять утра.
На перроне, кроме железнодорожников, никого. Но вот двое в
кепках: плотный, самоуверенного вида, и рядом с ним - маленький,
щупленький.
В плотном узнаю Кришталя: он успел побывать у меня в Ленинграде.
- Вот Григорьев! - показывает он на меня. - По книжке - Медников.
А это Крысько! - показывает он на своего соседа.
Мы оба таращим глаза, но не узнаем друг друга - вот что делают
годы...
- Николай Федорович!
- Иван Васильевич!
Целуемся. Крысько прижимается ко мне, и оба мы замираем - птенцы
"Гандзи".
У вокзала поджидала нас легковая машина.
А через час, проведенный в дороге, меня торжественно на крыльце
своего дома приветствовала "дружина" Ивана Васильевича - Вера
Андреевна.
Следом за мной, поездом из Харькова, приехал полковник-инженер
Филиппенко. Он и Крысько перемигнулись, встали рядом и, сдерживая
смех, гаркнули:
- Товарищ командир, вы телефонистов спрашиваете? Вот они,
телефонисты!
Да, вот так именно приспели мне на выручку два дружка - бойкие,
ловкие и одинакового роста: чернявый Филиппенко и русоволосый Крысько.
Под смех присутствующих пришлось и мне войти в роль.
- Но вы же пулеметчики! - выразил я сомнение, как и подобает
командиру.
- Пулеметчики, - кивнули оба. - Но можем и линию проложить.
- Тогда за дело, ребята!
- Есть станция, - доложил Филиппенко и прицелился вилкой к
красным, как закатное солнце, соленым помидорам.
- Есть заземление, - добавил Крысько, помогая жене в хлопотах у
стола.
- Есть огонь - добра горилка! - зычным голосом артиллериста
завершил доклады Кришталь.
И все мы подняли чарки.
За столом было много радостных воспоминаний, были и минуты
молчания. Поминали погибших.
Здесь я впервые твердо узнал, что Федорчук погиб.
Как видно, я не успел справиться с собой - и горечь утраты
тяжелой печатью легла на мое лицо. Вера Андреевна глянула на меня и
заплакала. Потом наполнила мою чарку и велела мне отдельно, особо
помянуть матроса.
Выяснилось, что Филипп Яковлевич Басюк (Федорчук) - уроженец не
дальних отсюда мест. Найдутся, возможно, и родственники.
И мы, ветераны "Гандзи", порешили: собрать все, что может
восстановить память о нашем геройском моряке.
- Еще одно сообщение... - начал было Крысько и замялся. Шепнул
что-то Филиппенко. Оба заулыбались.
- Вижу, - говорю, - хлопцы, дулю мне готовите?
- Дуля кисловатая, - рассмеялся Филиппенко.
А Крысько:
- Угадайте, про кого разговор?
"Кого же, - думаю, - мне преподносят под видом кислой дули? С
бойцами на бронепоезде я ладил, меня уважали... Стоп, уж не намек ли
на Малюгу?"
Так и есть - угадал. Значит, жив, бородач! Любопытно, как-то мы
встретимся.
Встали от стола. Пошли пройтись по Хмельнику. Ивана Васильевича
Крысько здесь знает каждый. Еще недавно он был в Хмельнике
заместителем председателя исполкома.
И сразу почувствовали, что городок сегодня чем-то приятно
взволнован. Заходим всей гурьбой в парикмахерскую - и происходит
невероятное: клиенты дружно уступают нам свою очередь. А сам
парикмахер, отбивая на ремне бритву, делает несколько метких замечаний
о действиях бронепоезда "Гандзя" под Винницей.
Побритые, причесанные и опрыснутые одеколоном, мы двинулись
дальше. Узкие тротуары из каменных плит, заложенные еще в глубокую
старину, чередовались с полосками асфальта. А над головами нависали
кусты и деревья, которым было явно тесно за ветхими заборчиками.
К тротуару, на красную линию, выступали лишь вновь построенные
дома; все остальные прятались в зелени от южного зноя.
Под предводительством Ивана Васильевича мы побывали в универмаге.
В Доме культуры. В райисполкоме... Всюду уже с порога нас встречали
приветливыми улыбками, спеша усадить на почетное место.
В беседах хмельчане и хмельчанки охотнее всего говорили о
гражданской войне. При этом оказалось, что все они превосходно
разбираются в устройстве гаубицы шестидюймового калибра.
Ай да Иван Васильевич! Да ведь у тебя весь город прочитал книжку
"Бронепоезд "Гандзя""!
На другой день из Винницы примчался в Хмельник фургончик
радиовещания. Корреспондент радио усадил нас, гостей Ивана
Васильевича, вокруг магнитофона и потребовал интервью. Все это было
передано в эфир.
Потом за нас принялись газеты...
Приятно, конечно, понежиться в лучах славы, но пора было браться
и за работу
Чтобы написать вот эти страницы, мне не хватало тогда многого.
После разгрома врага у Попельни и не менее тяжелых боев за Киев
бронепоезд "Гандзя" превратился в искалеченного и уже беспомощного
воина.
Штаб Щорса приказал "Гандзе" отойти в глубокий тыл, на брянские
заводы, для капитального ремонта.
По несчастью, я заболел тифом и попутный санитарный поезд умчал
меня в Москву.
А что сталось с бронепоездом?
Два вечера воспоминаний - и Крысько, Кришталь, Филиппенко,
дополняя и поправляя друг друга, рассказали о времени, проведенном в
Брянске.
С восторгом говорили о Луначарском. Встретились они с ним в цехах
завода. Нарком просвещения был в военной форме, которая ему явно не
шла. Он и сам, человек глубоко мирный, смущался своим видом, а наган в
кобуре, как нарочно, то и дело выползал к нему на живот. И
чувствовалось, что между наркомом просвещения и наганом не
прекращается глухая ссора.
Анатолий Васильевич был послан сюда Лениным. С мандатом
уполномоченного Реввоенсовета Республики он оказывал помощь заводам в
ремонте бронепоездов и в выпуске новых.
Спасибо Анатолию Васильевичу, занялся он и полуразрушенной
"Гандзей".
Вот когда наконец-то бронепоезд оделся в стальную броню!
С еще более мощным, чем прежде, вооружением он был двинут под
Орел против рвавшихся к Москве полчищ Деникина.
Одели здесь как следует и бойцов - в кожаное обмундирование.
Каждый получил куртку, брюки, ботинки с крагами и кожаную фуражку.
Построились бойцы и сами на себя залюбовались. И красиво, и
внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблескивают!
На фронт под Орел прибыла дивизия латышских стрелков - в боях с
белогвардейцами она не знала поражений.
"Гандзя" вошла в колонну бронепоездов с задачей - массированными
артиллерийскими ударами содействовать успеху латышей.
20 октября, после кровопролитного сражения, Орел был очищен от
врага.
Только Теслера бойцам не удалось повидать.
Ивану Васильевичу Крысько был подан "газик". Для поездки
ветеранов "Гандзи".
"Нелегко, - подумал я, - товарищам из Хмельника в эту пору
лишиться автомашины. В разгаре уборка урожая. А мы занимаем "газик" на
несколько дней, причем для дела совсем не срочного. Хотим отыскать
затерявшиеся следы бронепоезда "Гандзя", его людей... По существу -
историко-революционная экспедиция. А для таких экспедиций есть свой,
спокойный календарь".
Но товарищи в Хмельнике высказались за немедленный наш отъезд:
"Пополнить реликвии гражданской войны - это же святое дело!"
В машине нас, пассажиров, пока четверо: Крысько, Филиппенко,
Кришталь и я.
Держим направление на Винницу. Потом сворачиваем на шоссе Винница
- Хмельницкий.
Я жадно глядел по сторонам. Воевал за Украину - но много ли я
видел в этой стране? Бронепоезд ведь привязан к железной дороге. Даже
в бинокль видишь только цель для артиллерийского обстрела.
Едем дубовой аллеей.
Что ни дерево - Тарас Бульба в лесном царстве.
На ветвях дубов будто облака поселились. И только потому, что
облака зеленые, догадываешься, что это листва.
Выходим из машины, вчетвером беремся за руки - не обхватить дуба!
Кличем шофера: "Становись пятым!"
Аллея эта такой длины, что соединила два областных центра -
Винницу и Хмельницкий.
Сто километров двухсотлетних дубов.
Однако за дорогу в "газике" прибавился пассажир; теперь нас,
кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый?
А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый
артиллерист называется Лукьян Степанович Головатый, житель села
Зяньковцы. Он колхозник, уважаемый в здешних местах человек. Когда с
окончанием гражданской войны вернулся с бронепоезда, селяне избрали
его головою сельрады (председателем сельского Совета). "Головатый - да
с такой фамилией только и быть головою!" Дружеский каламбур, но Лукьян
Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума
государственного.
С асфальтового шоссе мы свернули на проселок. "Газик",
направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.
Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски
подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей.
В глубине двора, на пригорке, хороший дом.
Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими
совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко
залаяла собака.
Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал
спускаться очень худой одноногий старик. Трудно было узнать в нем
крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела - насквозь
светится.
На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал
нас, приезжих, рассматривать.
- Лукьян, угомони собаку! - крикнул Крысько. - Встречай,
командира привезли!
Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович
посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной
ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.
Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала
гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.
Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку
взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими
очами.
Нет, уже не тот Малюга, не тот... Вспомнить только, как на
бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется,
бывало, грызть парня, так - если не отнимешь - до костей прогрызет. С
парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов
вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал - работает в
Харькове на тракторном заводе.
Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:
- Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять
очутились на "Гандзе"?
Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким
рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его
сверкнули огоньки...
Я встал.
А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.
- Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по
местам боев бронепоезда "Гандзя".
Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом
прокричал "ура".
Так в нашем "газике" он стал пятым пассажиром.
Но вот кончается дубовая аллея - сто километров позади, - мы в
предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные
крупного, как поросята, "цукрового буряка", а плантации, где эти
машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной
свеклы.
Вперемежку с "буряковыми" мчатся, обдавая наш "газик" жаром
трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками
кукурузы, арбузами, дынями... и ослепительными улыбками восседающих на
возах дивчин и парубков.
Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда
видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам,
скажем, картины Куинджи, а нечто иное - деревенское жилище не под
соломой, а крыто шифером (черепицей), "бляхой" (железом). В домах
электричество, над крышами - рога телевизионных антенн, у крыльца
зачастую - велосипед, мотоцикл, легковая машина.
Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат
тракторы, попыхивая сизыми дымками.
По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было
давности!
И все это без дневника. Поразительная у человека память...
Но как же он живет теперь, мой бывший артиллерист, веселый
чечеточник? Мне было приятно узнать, что боец "Гандзи" хорошо проявил
себя и на мирном фронте. Рабочий-краснодеревщик, он трудился над
восстановлением пострадавших от войны домов и дворцов Одессы.
"Это замечательно, - написал я Кришталю, - что у вас такая
память. Она может помочь нам в самом трудном - в розыске оставшихся в
живых товарищей. Хорошо, если бы вы подсказали план действий..."
Особой строчкой в письме я просил Кришталя сообщить все, что ему
известно о матросе Басюке Филиппе Яковлевиче (он у меня в повести
выведен как матрос Федорчук).
Ответ пришел незамедлительно.
Распечатываю письмо, с волнением пробегаю страницу за
страницей... Вот пошли фамилии... Вот упомянут и особенно близкий мне
человек, Басюк... Но вчитываюсь - и перед каждой фамилией начинаю
спотыкаться: "НЕТ... НЕ знаю... НЕ слышал... утратил связь... НЕ
встречал..."
Мы продолжаем переписываться. Шлем друг другу поздравления на
Новый год, на Первое мая, на Октябрьские праздники. Кришталь
по-прежнему ошеломляет меня остротой памяти.
Иной раз заново с волнением переживаешь давно забытый случай: со
скольких снарядов, к примеру, мы разгрохали вражеский обоз у станции
Гнивань, как подавили пулемет на церковной колокольне в селе
Кожанка...
Но люди! Такая была дружная, боевая команда... Неужели, кроме
нас, никого в живых? Быть этого не может!
И тут сама книга стала скликать своих героев. В 1955 году повесть
"Бронепоезд "Гандзя"" была переиздана.
Генерал Григорий Арсентьевич Печенко увидел книжку в руках
сына-школьника.
Загипнотизированный названием, прочитал книгу залпом.
И вот уже передо мной на столе письмо:
"Докладывает ваш бывший пулеметчик..."
Далеко шагнул боец "Гандзи" - пришел на бронепоезд молодым
крестьянским парнем, а теперь, поди ж ты, генерал-инженер.
Читаю дальше.
Григорий Арсентьевич Печенко проживает в Харькове. Там же
обнаружился полковник-инженер Федор Семенович Филиппенко - тоже бывший
пулеметчик на "Гандзе". Оба в отставке.
И у Филиппенко за плечами нелегкий путь.
Сын каменщика, он в детстве, в царское время, не знал, что такое
поесть досыта.
А в советские годы, посмотрите, сколько учебных заведений
окончил:
высшая школа физического образования (ныне Институт имени
Лесгафта), летная школа, военная академия, планерная школа.
У Филиппенко плохо действует рука (на бронепоезде хватило
осколком по суставам пальцев). Как же попасть в военную школу? Ведь
медицинская комиссия, строгий отбор!
И его забраковали. Не посчитались с тем, что человек с фронта,
стойкий боец - такими только и пополнять ряды красных офицеров. Даже
ходатайство, которое мы написали с бронепоезда, не подействовало на
врачей.
Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться.
"Я левша, еще слесарем работал левой - и, на беду, левую и
повредило. Нормально действовал на руке только большой палец - я и
принялся его тренировать. Одновременно тренировал мускулы на ладони -
до корней поврежденных пальцев".
По многу часов в день занимался Филиппенко своей рукой - и с
радостью обнаружил, что большой палец крепнет, крепнут и мышцы ладони.
Рискнул - записался на спортивные соревнования.
В зале расположены снаряд за снарядом. Филиппенко сопутствует
удача. И вдруг - канат... Свисает с потолка - а до потолка восемь
метров, и на канате ни одного узла. Тут же судья объявил, что
взбираться к потолку только при помощи рук; притронешься к канату
ногами - будешь снят с соревнования.
Филиппенко преодолел канат. Сам не понимал, что за чудо с ним
произошло...
Его растормошили соперники, - это были сильные спортсмены.
И они же торжественно повели его получать первый приз.
Так Филиппенко раз и навсегда доказал военным медицинским
комиссиям, что его увечье - не увечье, а как бы почетный знак,
свидетельство сильной воли.
В Москве Филиппенко заканчивал военно-воздушную академию. Надо
было выполнить последнее задание. Посадили его бортмехаником на вновь
построенный самолет - первенец нашей бомбардировочной авиации
конструкции А. Н. Туполева.
За руль сел Валерий Павлович Чкалов. Он обычно первым поднимал в
воздух вновь создаваемые, еще не облетанные и подчас таящие в себе
неприятные сюрпризы самолеты...
Набрали высоту...
Но пусть и на этот раз рассказывает сам Филиппенко:
"Вдруг вижу через щель: самолет - камнем вниз. Все внутри у меня
поднялось к горлу... Но мелькнула надежда: "Ведь это же Чкалов, не
допустит он, чтобы мы так враз угробились!" Я за что-то схватился,
чтобы удержаться на месте, кричу другому механику:
- Что происходит?
- Пикируем.
- Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ
главкома - каждому самолету знать свое дело. И не вольничать!
А механик спокойно, с усмешечкой:
- Это же Чкалов..."
После окончания академии Филиппенко работал в авиационном
научно-исследовательском институте.
Вот он куда взлетел, пулеметчик с "Гандзи", - исследователем за
облака!
Между тем почта принесла мне новое письмо.
И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко.
Иван Васильевич Крысько обнаружился в городе Хмельницке,
Винницкой области.
Бывший боец "Гандзи" на заслуженном отдыхе, персональный
пенсионер.
Но Крысько - непоседа. Его можно встретить и на партийном
собрании в колхозе, и на току, и внезапным ревизором у весов на
хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц...
Если у Ивана Васильевича огорченный вид - это почти наверняка
означает, что в делах района возникли неполадки. Именно в сфере
общественной, но отнюдь не в личной жизни. Со своей "дружиною", Верой
Андреевной, живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев.
Например, ежегодно ставят в клетку пару гусей. Вера Андреевна не
признает новогоднего праздничного стола без гуся, причем особым
способом откормленного.
...Итак, передо мной четыре письма: от Кришталя, Печенко,
Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем,
пока лишь предварительные, требующие подтверждения. А вот обнаружить
следы Басюка не удается... Жив ли он?
Четверо с "Гандзи", со мной - пятеро! Однако мы еще не виделись.
Надо встретиться, но где?
Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько, поглядим друг на друга,
посетуем на годы, которые так изменяют людей, что вынуждают боевых
соратников как бы заново знакомиться...
Хмельник был удобен и, так сказать, в оперативном отношении.
Отсюда короткий бросок на автомашине - и мы в областном центре
Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове).
Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность - в годы,
которые сделали меня борцом и всю мою жизнь наполнили ощущением
счастья, - садился я в поезд в Ленинграде...
Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не
узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей
44-й дивизии. Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на
станции Жмеринка начдив сделал нам крутую ревизию... Подъезжает к
бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, - и шинель, и
ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка.
Мы на бронепоезде насторожились: какое-то начальство. Про Щорса
знал на Украине каждый, и мы гордились тем, что вместе с бригадой
вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще
и месяца не было; знали комбрига Теслера, а начдива в лицо еще не
видали.
Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец, конь его перед
стенкой броневагона взвился на дыбы.
- Кто тут командир? Докладайте Щорсу! - И вскачь обратно.
Я мигом ссадил из пульманов свободных от боевой вахты людей,
построил их, скомандовал "смирно", отдал начдиву рапорт.
Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили.
Наступила пауза, всегда в таких случаях загадочная.
Щорс поглаживает по холке своего коня и всматривается в нас,
окидывая каждого с ног до головы. Под изучающим его взглядом бойцы
даже шевелиться начали, как от щекотки.
А лицо у начдива все более недоумевающее. Все строже становится
лицо.
- Кого это я вижу, интересно? - заговорил Щорс и совсем не
по-военному, с комической ужимкой, развел руками: - Неужели советские
бойцы?.. Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!
Я с обидой подумал: "За что он нас?" На станции Жмеринка мы
ошалели в боях. Огромный железнодорожный узел - и со всех направлений
теснит враг... По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд
по станционному треугольнику, чтобы повернуть его головным пульманом
то на одесское направление, то на волочиское, то на
могилев-подольское... Отовсюду требовали гаубичного огня! Тут не
только поесть вовремя - мы в этих боях разучились спать ложиться...
Обтрепалось и обмундирование: ведь на бронепоезде что ни шаг -
железо, острые углы.
Щорс выслушал мои объяснения, усмехнулся, снял фуражку, нащупал
что-то внутри...
- Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли,
товарищ командир?
Гляжу - в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим
носом и убрал опять в фуражку.
С этим и уехал.
Тут у нас, откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить,
мало того - даже простирнуть одежду, перепачканную на бронепоезде в
масле и смазке.
А вот другой случай... Это был секрет начдива, который раскрылся
для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.
Ленинград. Дом писателя. В гостях у нас военные. Выступает
артиллерист, ветеран гражданской.
Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте: да мы из
одной с ним дивизии, из 44-й!
Во время перерыва я подошел к артиллеристу.
- С "Гандзи"? Да как же мне не знать "Гандзю"! Вот вы где у меня
сидели! - И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. - И что это
Щорс с вами цацкался - до сих пор понять не могу. Из меня, батарейца,
няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек - а
их у меня было всего-то три - специально для страховки "Гандзи":
выручать вас, чертей, своим огнем, когда в бою зарветесь...
Разумеется, по секрету от вас.
Я был глубоко взволнован этим боевым товариществом, этой
чуткостью сурового начдива.
- Полковник, неужели вы серьезно?
- Да уж куда, браток, серьезнее - личный приказ Щорса!
...Ночь, пассажирский поезд. В купе все спят. Даже колеса вагона
постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна.
Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин.
Казатин... И снова оживает в памяти девятнадцатый год.
Казатинский узел в лихорадке эвакуации. В сторонке от вокзала
скромный вагон - из тех коробок на колесах, в которых в царское время
возили пассажиров по "четвертому классу", то есть вповалку.
Вызванный с бронепоезда, испытывая приятный щекочущий холодок от
острых переживаний только что выигранного боя, я поднялся в вагончик,
узнав по тянущимся от станционного телеграфа проводам, что здесь штаб
нашей бригады.
Стало немножко грустно, что не увижу Теслера. Он был отозван
Москвой - кажется, в Латышскую дивизию.
Но вызвали меня сюда, в штаб, как оказалось, по распоряжению
Теслера.
Уезжая, комбриг заготовил наградной лист.
Бронепоезд "Гандзю" он представил к ордену Красного Знамени.
Вот выдержка из наградного листа:
"...Бронепоезд "Гандзя" не раз достигал колоссальных успехов,
благодаря храбрости его бойцов и командования и преданности делу
рабочих и крестьян. В августе 1919 г. значительная часть войск
жмеринского направления (около 10000 штыков) была разгромлена
Петлюрой. Бронепоезд "Гандзя" прикрывал это отступление, и благодаря
ему удалось избежать окончательного разгрома и было спасено около 16
составов (поездов по 40-45 вагонов). Под Винницей Петлюрой фланговым
ударом вся группа красных была разбита, несколько бронепоездов
захвачено в плен... Бронепоезд "Гандзя" был окружен, в результате
ожесточенных боев он прорвал неприятельское окружение, отбил у Петлюры
два наших бронепоезда и, увлекая за собою остальные части, разгромил,
в свою очередь, войска Петлюры..."
Перестук колес. Мерный, усыпляющий.
Где-то здесь станция Попельня. Поединок с Богушем, который мы
выиграли, но какой ценой! Все мы на "Гандзе" едва заживо не сгорели...
Интересно бы посмотреть, что теперь на обширной равнине. Тучные
пшеничные поля, с колосом тяжелым, как патрон дроби? Или темно-зеленые
плантации сахарной свеклы? Или, наконец, здесь, где гремело и рушилось
в бою железо, раскинулись колхозные сады? Воздвигнут завод?..
Интересно бы взглянуть, какова нынче Попельня.
Я приподнимаюсь на койке, но сквозь оконное стекло ничего не
видать. Оно мутно-белое, непрозрачное от падающего с потолка света.
Выключаю в купе ночник, однако стекло остается непрозрачным -
теперь уже от мрака ночи.
Уговариваю себя поспать. Хочется выглядеть свежим: ведь встречать
меня будут бывшие бойцы - и не просто как соратника, а как командира
бронепоезда. Значит, держи марку!
Заснул, оказывается. Да как крепко.
Меня трясут за плечо:
- Винница... Гражданин, вы просили разбудить. Вставайте, через
пять минут станция.
Ошалело вскакиваю. Наскоро привожу себя в порядок и с чемоданом
выхожу в тамбур. Серое туманное утро. Сентябрьский сквознячок
заставляет поеживаться. А может быть, мурашки пробежали от волнения, в
котором я сам не хочу себе признаться?
Так или иначе, приближалась удивительная, словно из сказки,
минута - встреча стариков, расставшихся юнцами.
Поезд замедляет ход. Передо мной - вокзальные часы. Пять утра.
На перроне, кроме железнодорожников, никого. Но вот двое в
кепках: плотный, самоуверенного вида, и рядом с ним - маленький,
щупленький.
В плотном узнаю Кришталя: он успел побывать у меня в Ленинграде.
- Вот Григорьев! - показывает он на меня. - По книжке - Медников.
А это Крысько! - показывает он на своего соседа.
Мы оба таращим глаза, но не узнаем друг друга - вот что делают
годы...
- Николай Федорович!
- Иван Васильевич!
Целуемся. Крысько прижимается ко мне, и оба мы замираем - птенцы
"Гандзи".
У вокзала поджидала нас легковая машина.
А через час, проведенный в дороге, меня торжественно на крыльце
своего дома приветствовала "дружина" Ивана Васильевича - Вера
Андреевна.
Следом за мной, поездом из Харькова, приехал полковник-инженер
Филиппенко. Он и Крысько перемигнулись, встали рядом и, сдерживая
смех, гаркнули:
- Товарищ командир, вы телефонистов спрашиваете? Вот они,
телефонисты!
Да, вот так именно приспели мне на выручку два дружка - бойкие,
ловкие и одинакового роста: чернявый Филиппенко и русоволосый Крысько.
Под смех присутствующих пришлось и мне войти в роль.
- Но вы же пулеметчики! - выразил я сомнение, как и подобает
командиру.
- Пулеметчики, - кивнули оба. - Но можем и линию проложить.
- Тогда за дело, ребята!
- Есть станция, - доложил Филиппенко и прицелился вилкой к
красным, как закатное солнце, соленым помидорам.
- Есть заземление, - добавил Крысько, помогая жене в хлопотах у
стола.
- Есть огонь - добра горилка! - зычным голосом артиллериста
завершил доклады Кришталь.
И все мы подняли чарки.
За столом было много радостных воспоминаний, были и минуты
молчания. Поминали погибших.
Здесь я впервые твердо узнал, что Федорчук погиб.
Как видно, я не успел справиться с собой - и горечь утраты
тяжелой печатью легла на мое лицо. Вера Андреевна глянула на меня и
заплакала. Потом наполнила мою чарку и велела мне отдельно, особо
помянуть матроса.
Выяснилось, что Филипп Яковлевич Басюк (Федорчук) - уроженец не
дальних отсюда мест. Найдутся, возможно, и родственники.
И мы, ветераны "Гандзи", порешили: собрать все, что может
восстановить память о нашем геройском моряке.
- Еще одно сообщение... - начал было Крысько и замялся. Шепнул
что-то Филиппенко. Оба заулыбались.
- Вижу, - говорю, - хлопцы, дулю мне готовите?
- Дуля кисловатая, - рассмеялся Филиппенко.
А Крысько:
- Угадайте, про кого разговор?
"Кого же, - думаю, - мне преподносят под видом кислой дули? С
бойцами на бронепоезде я ладил, меня уважали... Стоп, уж не намек ли
на Малюгу?"
Так и есть - угадал. Значит, жив, бородач! Любопытно, как-то мы
встретимся.
Встали от стола. Пошли пройтись по Хмельнику. Ивана Васильевича
Крысько здесь знает каждый. Еще недавно он был в Хмельнике
заместителем председателя исполкома.
И сразу почувствовали, что городок сегодня чем-то приятно
взволнован. Заходим всей гурьбой в парикмахерскую - и происходит
невероятное: клиенты дружно уступают нам свою очередь. А сам
парикмахер, отбивая на ремне бритву, делает несколько метких замечаний
о действиях бронепоезда "Гандзя" под Винницей.
Побритые, причесанные и опрыснутые одеколоном, мы двинулись
дальше. Узкие тротуары из каменных плит, заложенные еще в глубокую
старину, чередовались с полосками асфальта. А над головами нависали
кусты и деревья, которым было явно тесно за ветхими заборчиками.
К тротуару, на красную линию, выступали лишь вновь построенные
дома; все остальные прятались в зелени от южного зноя.
Под предводительством Ивана Васильевича мы побывали в универмаге.
В Доме культуры. В райисполкоме... Всюду уже с порога нас встречали
приветливыми улыбками, спеша усадить на почетное место.
В беседах хмельчане и хмельчанки охотнее всего говорили о
гражданской войне. При этом оказалось, что все они превосходно
разбираются в устройстве гаубицы шестидюймового калибра.
Ай да Иван Васильевич! Да ведь у тебя весь город прочитал книжку
"Бронепоезд "Гандзя""!
На другой день из Винницы примчался в Хмельник фургончик
радиовещания. Корреспондент радио усадил нас, гостей Ивана
Васильевича, вокруг магнитофона и потребовал интервью. Все это было
передано в эфир.
Потом за нас принялись газеты...
Приятно, конечно, понежиться в лучах славы, но пора было браться
и за работу
Чтобы написать вот эти страницы, мне не хватало тогда многого.
После разгрома врага у Попельни и не менее тяжелых боев за Киев
бронепоезд "Гандзя" превратился в искалеченного и уже беспомощного
воина.
Штаб Щорса приказал "Гандзе" отойти в глубокий тыл, на брянские
заводы, для капитального ремонта.
По несчастью, я заболел тифом и попутный санитарный поезд умчал
меня в Москву.
А что сталось с бронепоездом?
Два вечера воспоминаний - и Крысько, Кришталь, Филиппенко,
дополняя и поправляя друг друга, рассказали о времени, проведенном в
Брянске.
С восторгом говорили о Луначарском. Встретились они с ним в цехах
завода. Нарком просвещения был в военной форме, которая ему явно не
шла. Он и сам, человек глубоко мирный, смущался своим видом, а наган в
кобуре, как нарочно, то и дело выползал к нему на живот. И
чувствовалось, что между наркомом просвещения и наганом не
прекращается глухая ссора.
Анатолий Васильевич был послан сюда Лениным. С мандатом
уполномоченного Реввоенсовета Республики он оказывал помощь заводам в
ремонте бронепоездов и в выпуске новых.
Спасибо Анатолию Васильевичу, занялся он и полуразрушенной
"Гандзей".
Вот когда наконец-то бронепоезд оделся в стальную броню!
С еще более мощным, чем прежде, вооружением он был двинут под
Орел против рвавшихся к Москве полчищ Деникина.
Одели здесь как следует и бойцов - в кожаное обмундирование.
Каждый получил куртку, брюки, ботинки с крагами и кожаную фуражку.
Построились бойцы и сами на себя залюбовались. И красиво, и
внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблескивают!
На фронт под Орел прибыла дивизия латышских стрелков - в боях с
белогвардейцами она не знала поражений.
"Гандзя" вошла в колонну бронепоездов с задачей - массированными
артиллерийскими ударами содействовать успеху латышей.
20 октября, после кровопролитного сражения, Орел был очищен от
врага.
Только Теслера бойцам не удалось повидать.
Ивану Васильевичу Крысько был подан "газик". Для поездки
ветеранов "Гандзи".
"Нелегко, - подумал я, - товарищам из Хмельника в эту пору
лишиться автомашины. В разгаре уборка урожая. А мы занимаем "газик" на
несколько дней, причем для дела совсем не срочного. Хотим отыскать
затерявшиеся следы бронепоезда "Гандзя", его людей... По существу -
историко-революционная экспедиция. А для таких экспедиций есть свой,
спокойный календарь".
Но товарищи в Хмельнике высказались за немедленный наш отъезд:
"Пополнить реликвии гражданской войны - это же святое дело!"
В машине нас, пассажиров, пока четверо: Крысько, Филиппенко,
Кришталь и я.
Держим направление на Винницу. Потом сворачиваем на шоссе Винница
- Хмельницкий.
Я жадно глядел по сторонам. Воевал за Украину - но много ли я
видел в этой стране? Бронепоезд ведь привязан к железной дороге. Даже
в бинокль видишь только цель для артиллерийского обстрела.
Едем дубовой аллеей.
Что ни дерево - Тарас Бульба в лесном царстве.
На ветвях дубов будто облака поселились. И только потому, что
облака зеленые, догадываешься, что это листва.
Выходим из машины, вчетвером беремся за руки - не обхватить дуба!
Кличем шофера: "Становись пятым!"
Аллея эта такой длины, что соединила два областных центра -
Винницу и Хмельницкий.
Сто километров двухсотлетних дубов.
Однако за дорогу в "газике" прибавился пассажир; теперь нас,
кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый?
А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый
артиллерист называется Лукьян Степанович Головатый, житель села
Зяньковцы. Он колхозник, уважаемый в здешних местах человек. Когда с
окончанием гражданской войны вернулся с бронепоезда, селяне избрали
его головою сельрады (председателем сельского Совета). "Головатый - да
с такой фамилией только и быть головою!" Дружеский каламбур, но Лукьян
Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума
государственного.
С асфальтового шоссе мы свернули на проселок. "Газик",
направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.
Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски
подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей.
В глубине двора, на пригорке, хороший дом.
Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими
совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко
залаяла собака.
Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал
спускаться очень худой одноногий старик. Трудно было узнать в нем
крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела - насквозь
светится.
На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал
нас, приезжих, рассматривать.
- Лукьян, угомони собаку! - крикнул Крысько. - Встречай,
командира привезли!
Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович
посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной
ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.
Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала
гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.
Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку
взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими
очами.
Нет, уже не тот Малюга, не тот... Вспомнить только, как на
бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется,
бывало, грызть парня, так - если не отнимешь - до костей прогрызет. С
парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов
вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал - работает в
Харькове на тракторном заводе.
Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:
- Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять
очутились на "Гандзе"?
Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким
рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его
сверкнули огоньки...
Я встал.
А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.
- Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по
местам боев бронепоезда "Гандзя".
Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом
прокричал "ура".
Так в нашем "газике" он стал пятым пассажиром.
Но вот кончается дубовая аллея - сто километров позади, - мы в
предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные
крупного, как поросята, "цукрового буряка", а плантации, где эти
машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной
свеклы.
Вперемежку с "буряковыми" мчатся, обдавая наш "газик" жаром
трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками
кукурузы, арбузами, дынями... и ослепительными улыбками восседающих на
возах дивчин и парубков.
Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда
видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам,
скажем, картины Куинджи, а нечто иное - деревенское жилище не под
соломой, а крыто шифером (черепицей), "бляхой" (железом). В домах
электричество, над крышами - рога телевизионных антенн, у крыльца
зачастую - велосипед, мотоцикл, легковая машина.
Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат
тракторы, попыхивая сизыми дымками.
По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было