Страница:
стоит, не шелохнется, - видно, потерял меня. Я осторожно подвернул под
ногу камень и стал целиться - прицелился в самую белую офицерскую
кокарду. Плавно спустил курок... Осечка! Ах ты черт!.. Я готов был
разбить наган о столб. Начал взводить снова курок - и тут только
увидел, что в барабане семь пустых гильз: все патроны выстрелены.
Прихватив наган зубами, я стал шарить по карманам. "Хоть бы патрончик
мне, хоть бы один только..." Ни патрона для нагана! Все ружейные.
А Богуш уже увидел меня и теперь стрелял размеренно, не торопясь,
выпуская из своего маузера пулю за пулей. Пули щелкали в столб или со
свистом пролетали мимо самых моих ушей.
Вдруг загремела и стала поворачиваться башня на бронепоезде.
"Пушку на меня наводят!" Я припал к земле и быстро отполз к Никифору.
Никифор лежал в траве ни жив ни мертв.
Я рванул его за рукав:
- Бежим!
Он начал торопливо отключать аппарат.
- Стой, обожди! - Я оттолкнул его, схватил трубку: - Федорчук,
эй, Федорчук!..
В это время с бронепоезда стегнул пулемет. Мы оба прижались к
земле, и пули веером пошли поверху, не доставая нас. Ха-ха, ничего у
них не выходит!
- Ослы, дурачье! - закричал я, чтобы подразнить английских
наймитов. - Ау, мы здесь, за откосом! Ай да башенный бронепоезд, двоих
безоружных людей не взять!
В ответ послышались ругательства.
Никифор схватил меня за руку:
- Они сюда лезут!
- Лезут? Хорошо! Федорчук! - крикнул я в телефонную трубку. -
Живо, беглый огонь, прицел - пятьдесят девять...
- Девяносто пять у меня записано, - забормотал матрос, - цель
номер два. Ты наоборот говоришь! Ведь так по наблюдательному...
- Без разговоров! Цель номер два здесь. Десять снарядов, огонь! -
Я подхватил аппарат, оборвал провода. - Бежим, Никифор!
И мы без оглядки бросились бежать.
- Скорее, скорее, Никифор!
С ревом навстречу нам шел снаряд.
- Ложись! - крикнул я, падая ничком. Мы распластались и замерли.
Страшный грохот...
Колыхнулась земля, и нас обоих забросало комьями. От удара
воздуха у меня хлынула из носу кровь.
Попали в бронепоезд? Нет? Ничего не видно. От дыма стало темно
как ночью.
Снова - как раскат грома - рванул второй снаряд...
- Третий... четвертый... пятый... - считал я, все отползая и
задыхаясь в едком дыму...
Петлюровцев и англичан отбросили от Жмеринки. Преследуя врага,
наша бригада захватила около сотни пленных, два полевых орудия, восемь
штук английских и французских пулеметов. Весь день после боя
комендантская команда подбирала в районе высоты "46,3" брошенные
винтовки, патроны и даже сапоги. Лихие завоеватели для скорости
улепетывали босиком.
Вся Жмеринка в этот день разукрасилась флагами. На вокзале гремел
духовой оркестр, и огромный обеденный зал, с окнами под потолок, был
полон бойцов и командиров. Столы были уставлены тарелками с супом и
жареным мясом. На некоторых столах даже постланы белые скатерти, а у
буфетной стойки давали каждому подходившему ломтик яблочного мармелада
и по пятку орехов.
Уже и садиться было негде, а в широко распахнутые двери валили и
валили наши загорелые и чумазые фронтовики. На вокзале денег не
спрашивали - ешь, пей вволю!
Я с командой тоже занял место у стола. Ребята, пощупав белую
скатерть, обтерли об нее свои ложки и принялись хлебать суп из тарелок
с гербами. Последним подошел к столу Малюга, причесанный,
подстриженный, прямо из парикмахерской. Он цыкнул на своего
племянника, забрал у него стул и сел рядом со мной, по правую руку.
Матрос прищурился на его приглаженную бороду, потом откинулся на
стуле, посмотрел на него издали и вдруг хлопнул себя по колену: "На
спор иду, что в бригаде нет второй такой бороды! Предлагаю объявить
данную бороду бородой бригадного значения!" Малюга хотел было
обидеться, но все за столом дружно заявили, что от такой бороды только
слава бронепоезду, - и дело обошлось без ссоры.
Кругом на всех столах звенели вилки, ножи. Только и разговоров
было что об удачном бое. В конце зала вдруг захлопали в ладоши, кто-то
пустился в пляс, и оркестр грянул казачка.
Только мы сидели на своем краю стола да помалкивали - нам-то
нечем было особенно похвалиться. Упустили мы вражеский бронепоезд,
ушел он от снарядов целехонький. Пехотинцы, соседи по столу,
подшучивали надо мной:
- Грому, Медников, в твоих шестидюймовых много, вот и спугнул
Богуша. Ты бы как-нибудь так... сперва бы попадал, а потом уже гром!
- Ладно, - сказал я, - буду стрелять пуховыми подушками.
- Во-во, правильно придумал!
Я взял ложку и принялся есть. Шутники мало-помалу отстали.
"И как он успел улизнуть, черт его знает! - с досадой думал я. -
Уж, кажется, пригвоздили его, в самую контрольную площадку угодил наш
снаряд. А вот удрал, оборвал сцепной крюк - и удрал!.."
Глядел я после боя на эту контрольную площадку, что осталась от
поезда, - обыкновенная товарная платформа, груженная рельсами,
шпалами, костылями и всякой прочей дребеденью для починки пути. Эта
платформа ходила у них, прицепленная впереди поезда к броневому
вагону. Развалил ее наш снаряд, разметал в щепки, а что пользы? Груда
мусора. Тоже, взяли трофей!
Двоих солдат с бронепоезда пришибло снарядом; они так и повисли
на откосе. Я осмотрел трупы - Богуша не было. Видно, он сам не полез
меня ловить, послал других! Увернулся, песья морда!..
Торжественный обед, веселье в зале, музыка только еще больше
растравляли сердце.
"Довольно! - сказал я себе. - Пора нам кончать эту тыловую
канитель. Ударь мы по бронепоезду Богуша прямой наводкой - от него
ничего бы не осталось!"
В зале был комбриг, за его столиком я увидел и начальника
политотдела. "Вот и хорошо, - подумал я, - заговорю с комбригом, а
Иван Лаврентьич, наверно, меня поддержит".
Я быстро нацарапал докладную, протискался к Теслеру и без слов
положил листок ему на стол.
Теслер стругал ложечкой свой мармелад и клал в рот мелкими
кусочками.
- На передовую позицию? - сказал Теслер, пробежав глазами
записку. - Но ведь у нас с вами уже был об этом разговор? - Он
посмотрел на меня. - Вот что, товарищ лихой командир, оставьте эти
цидульки: под расстрел я вас все равно не выпущу. Шутите, что ли? Там
против вас целая крепость на колесах.
В это время Иван Лаврентьич потянулся к записке и тоже стал ее
читать. Я смотрел на него, стараясь поймать его взгляд. Но Иван
Лаврентьич, прочтя, отложил записку, а в глаза себе заглянуть не
позволил.
- Товарищ командир бригады! - обратился я к Теслеру. - Вы
говорите: крепость. Но там только трехдюймовки!
- Четыре трехдюймовых орудия, - поправил Теслер. - Это полная
батарея, притом в башнях...
Я перебил его:
- А у нас шестидюймовая гаубица. Мы эту крепость с одного снаряда
расшибем!
- Такую операцию вы отлично сможете проделать и с вашей
артиллерийской позиции.
- Да, но у меня приборов нет, а тут нужно очень точно выстрелить.
Тогда дайте мне приборы!
Теслер на это ничего не ответил и опять принялся за свой
мармелад.
- Товарищ командир бригады... - Я молчал, выжидая, когда он на
меня взглянет. "Не отступлюсь, - думаю, - ни за что не отступлюсь!" -
Ведь вы же знаете, - быстро заговорил я, поймав его взгляд, - что с
этой крепостью разъезжает изменник и дезертир... Ведь там Богуш!
- Это я знаю, - кивнул Теслер.
Я даже попятился от него. Ну как говорить с ним?
В это время Иван Лаврентьич, улыбаясь, протянул мне свое
блюдечко:
- Возьми-ка, красный офицер, орешков.
"Вот, всякий раз дело только к шуточкам сводится!"
Я взял орехов и пошел прочь.
- Постой-ка, постой! - остановил меня Иван Лаврентьич. - Ты
приказы читаешь? Видел сегодняшний приказ по бригаде? Там тебе
благодарность товарищем Теслером объявлена.
- Нет, не видел... и не понимаю - за что же мне?
- Как за что? - строго перебил Иван Лаврентьич. - В Красной Армии
по пустякам благодарностей не раздают. За боевые заслуги тебе
благодарность! Послушай-ка, что пленные говорят: ты ведь у них
батальон пехотного резерва вывел из строя. На обратном скате высоты
поспать устроились. А ты их и стукнул своим навесным огнем...
Молодчина, догадливый!
Я подумал: "Вот даже из тыла достал... А если бы я был на
передовой? Эх!" Я повернулся и выбежал из зала.
После поражения белых у высоты "46,3" на всем жмеринском фронте
наступило затишье, и бригада смогла отдохнуть.
Отдыхали посменно: каждые сутки снимался с позиции какой-нибудь
батальон пехоты, или взвод кавалеристов, или полубатарея. Когда
отдохнули передовые части, подошел и наш черед.
Перед тем как отправиться на отдых, я разложил свою карту и
внимательно изучил местность.
- Вот лесок, - сказал я ребятам. - Туда и двинем. Ягод
пособираем, может, и грибы уже пошли.
Я дал машинисту маршрут - и бронепоезд, сделав десяток верст,
вкатил в сосновый лес.
В лесу стоял домик. Матрос сразу же наладил туда нашего
долговязого кока варить обед, сбегал к домику сам и, возвратившись,
сообщил мне, что тут живет смотритель лесного склада с семейством.
- К себе приглашает, - добавил к своему отчету матрос. - Так и
сказал: "Начальника вашего попрошу чайку со мной откушать". Чую, что
он не только чай выставит. Человек с понятием. - Тут матрос причмокнул
и сказал мне на ухо: - Пойдем, что ли, сделаем визит с корабля
местному консулу?
Мы пошли. Смотритель, старичок в чесучовом пиджаке, церемонно
встретил меня у порога, а усадив за стол, долго и хлопотливо угощал
всякими соленьями и маринадами.
Налил и по чарочке своей домашней настойки, приготовленной на
полыни.
Мы чокнулись за победу Красной Армии, за водворение мира. Потом
пошли глядеть хозяйство смотрителя.
Возле самого домика, за углом, был огорожен небольшой цветник с
пчельником. Под мерное гудение пчел старичок завел разговор про ульи
и, вдруг распалившись, стал нам доказывать, что пчеловодство в стране
неминуемо погибнет, если Советская власть не введет декретом какие-то
особенные ульи "системы Дадана". Мы с матросом поспешили согласиться
на все - и на декрет, и на "Дадана", - потому что проклятые пчелы явно
готовили на нас нападение и одна таки ужалила матроса в щеку.
Старичок сделал пострадавшему Федорчуку примочку, но нас не
отпустил: он потребовал, чтобы мы еще осмотрели "утепленный" коровник
и колодец с ключевой водой.
Пришлось согласиться.
- Вот навязались в гости на свою голову... - проворчал матрос,
подтянув штаны и пролезая через навоз в коровник.
Наконец смотритель, видимо решив, что мы вполне оценили все
усовершенствования в его хозяйстве, открыл ворота лесного склада.
Вошел я на склад, взглянул на штабеля разделанного леса, и тут
меня как в лоб ударило: вот куда надо было давным-давно забраться! Вот
что нас с бронепоездом выручит! Бревна, доски - чем не защита от пуль
и снарядных осколков? Вполне подходящий материал, я это знал по
саперным работам. Не раз видел на позициях, как строят бревенчатые
укрытия - блиндажи - для пулеметов, и даже сам однажды такой блиндаж
выстроил, что вражеские пушки пронять его не могли. Почему же в
полувагоне не соорудить блиндаж? Не ездили еще на колесах блиндажи,
так пусть поездит один!
Решив, я сразу начал действовать.
Ребята уже пообедали, отдохнули и слонялись без дела. Кто грибы
высматривал на опушке леса, кто зайчишку подстерегал, кто постирать
пошел к ручью.
Я созвал паровозным гудком всю команду, велел взять у смотрителя
топоры, пилы, раздобыл гвоздей и кузнечных скоб и поставил ребят на
стройку.
Сначала не очень охотно махала топорами моя команда. А потом, как
увидели ребята, что дело получается, да смекнули, к чему я весь огород
горожу, тут и топоров не хватило: все вдруг оказались природными
плотниками!
Блиндаж сделали так: обшили вагон изнутри, по железным бортам,
толстыми двухдюймовыми досками. Только обшивку поставили не вплотную к
бортам, а отступя примерно на ширину лопаты. Получилась у нас как бы
коробка в коробке: в железную коробку вагона вставили еще деревянную.
И весь промежуток между двойными стенками завалили мешками с песком. У
вагона получились блиндированные борта, которые не боятся ни пуль, ни
снарядных осколков.
Пули и осколки застревают в песке. Только фугасный снаряд, и то
при прямом попадании, может продырявить такую стену. Но от фугаса,
даже обычного полевого калибра в три дюйма, не спасает бронепоезд и
броня, будь она трижды стальная.
Конечно, подвернись мне в это время броневые листы, я бы за них
весь свой блиндаж с придачей отдал. Сталь в бою не загорится, а нашу
сосновую броню поджечь ничего не стоило. Да и вид уж, конечно, у
вагона не тот, не грозного вида! Какая гроза в деревянной избе!
Но делать было нечего. Из Киева вместо брони пришло только
письмо. "В полевых условиях, - писал мне инженер с завода, -
бронировка поезда невыполнима. Необходимо поставить вагоны на завод".
И точка. Матрос даже фыркнул, когда я читал это письмо. Да и в самом
деле: кто же поедет в такую пору с фронта, чуть не за триста верст, на
завод!
Короче сказать, пришлось бронироваться сосной. Установив стены,
мы прикрыли постройку сверху бревенчатой крышей на два ската. Бревна
сбили плотно и взяли на железные скобы, какие употребляются при
постройке домов. В блиндированных стенах по обоим бортам, на уровне
груди, оставили просветы. Это были бойницы - на случай, если бы
пришлось отстреливаться из винтовок.
Только спереди мы оставили вагон открытым, чтобы не стеснять
работу орудия. Тут гаубица сама прикрывала и нас и себя своим широким
щитом.
Поехали мы обратно на позицию и с собой сосновый воздух повезли.
Артиллеристам очень понравился блиндаж: теперь, мол, и мы с квартирой!
Кто-то выскочил из вагона и наломал веник, чтобы деревянный пол
подмести.
Все прибрали, разложили по местам. Хлам в углах уже больше не
скапливался - чистота!
Так из полубронепоезда получился у нас блиндибронепоезд: впереди
паровоза вагон-блиндаж с орудием, а позади паровоза бронированный
вагон пулеметчиков.
Только вернулись мы в Жмеринку, а навстречу нам конные. Это были
комбриг со штабом. Подъезжают все ближе. И вдруг комбриг выпрямился в
седле и резко остановил лошадь. Блиндаж увидел!..
Я так и замер в вагоне. Жду, что будет...
В это время к комбригу подъехал верхом Иван Лаврентьич и
заговорил с ним, кивая на блиндаж. Комбриг покачал головой и
рассмеялся.
Тут я пулей вылетел наружу, подскочил к комбригу - рука под
козырек:
- Товарищ командир бригады, разрешите блиндибронепоезду
действовать на передовых позициях в открытом бою!
Теслер медленно перевел взгляд на Ивана Лаврентьича.
Иван Лаврентьич хохотал.
- Ты видел такого? Врасплох берет, а? По-боевому!..
Я не опускал руки.
- Раз-ре-шаю! - вдруг сказал Теслер и дал шпоры лошади.
Я как на крыльях пустился обратно к вагону.
- Сапоги почини, эй! - крикнул вдогонку Иван Лаврентьич. - Пальцы
босые!
Какие тут сапоги!.. Разве до сапог!
Весь день и ночь шла у нас подготовка к боевому выходу. Казалось
бы, велико ли дело вывести поезд из тыла на передовую линию: десять -
пятнадцать минут ходу - вот ты уже и в пехотной цепи. Я и сам сначала
так думал, да одного не учел: ведь поезд - машина, а бронепоезд еще и
боевая машина. Орудие, пулеметы, ходовые части вагона, паровоз - вон
сколько в этой машине отдельных механизмов.
Пока мы с поездом оперировали в тылу, на многое как-то и внимания
не обращали. Скажем, тормоза. Ну что значат тормоза при тыловой
работе? Мало-мальски держат, не дают поезду скатиться под горку - и
ладно. А как эти тормоза действуют в ходу, сколько надо времени
машинисту, чтобы остановить поезд, - никому и в голову не приходило
последить за этим. Минут мы не считали, нам нужно было только одно -
занять хорошую огневую позицию.
Мало нас интересовали и такие вещи, как буксы у вагонов, крюки,
сцепки, оси, подшипники, словом, - ходовые части поезда. Передвигались
мы последнее время не часто - поезд целыми днями стоял на месте,
потому что стрельба шла с телефоном, - и смотрели мы так: колеса под
вагонами есть, вертятся - ну, значит, ездим, и на позицию и на ночлег
попадем.
А теперь, вижу, не то: каждый болтик и винтик приобретает боевое
значение! Не пойдешь же, в самом деле, в открытый бой с разболтанной
сцепкой: даст машинист контрпар - вот и оборвался вагон. А еще хуже
того, если тормоза не сработают: весь поезд потеряет управление - тут
его и расщелкают с батарей!
Все это я очень ясно себе представил, как только мы начали
готовиться к выходу на передовую, и понял, что в таком деле спешка не
годится.
Чуть ли не полдня ревизовала наш поезд бригада рабочих и техников
из жмеринского депо. Они выстукали все колеса, перещупали рессоры,
буфера, крюки, цепи, лазили под вагоны, забирались несколько раз на
паровоз и спускались обратно, и везде что-нибудь подвинчивали,
смазывали, приколачивали. После этого они отвели наш поезд в самый
конец станции, выбрали среди свободных путей прямую колею версты в две
длиной и давай гонять весь состав из конца в конец. Разгонят на полный
ход - и сразу тормоз, колеса намертво. Дрогнет поезд - и станет,
только синий дымок из-под колес. Наконец испытание кончилось.
Машиниста, Федора Федоровича, пригласили в депо подписать акт. Только
он ушел, а на паровоз уже взобрался Никифор с телефоном.
- Нам, - говорит, - теперь наблюдательных пунктов больше не
устраивать, так пусть между орудийным вагоном и паровозом связь будет.
- Умно, - говорю, - парень, придумал! Рупор рупором, а телефон
тоже не помешает.
Тем временем Панкратов с пулеметчиками подготовлял к бою
пулеметы, а Малюга, разделив команду артиллеристов на две партии,
принялся чистить гаубицу. Он протянул сквозь ствол орудия канат с
пыжом из мешков, один конец каната выбросил из ствола наружу, а за
другой взялся сам с племянником.
- Давай!.. - гудел Малюга из вагона, и матрос с двумя бойцами,
упираясь в шпалы, тянули канат на себя. Пыж выдавливал из ствола гарь
и масло.
- Бери! - кричал в голос ему матрос, ослабляя канат, и пыж уходил
обратно в ствол.
- Давай! - выкрикивал Малюга.
- Бери!
Давай - бери!.. Давай - бери!..
Вычистили орудие, наладили пулеметы и сразу же всей командой
стали на погрузку снарядов, зарядов, патронов, продовольствия.
Покончили с этим - подошел черед грузить топливо на паровоз. Тут
заодно и еще два дела сделали: проложили из будки машиниста в
деревянный блиндаж пожарный шланг, а в самой будке переменили фартуки.
Над входами в будку висели два брезентовых полотнища. Они укрывали
машиниста от непогоды. Но в бою такие фартуки не годились. Вместо
брезентов мы подвесили листы из толстого котельного железа. Броня не
броня, а все-таки кое-какое прикрытие машинисту от пуль.
Напоследок я приказал ребятам оборудовать контрольную площадку,
такую самую, какая была у Богуша. Без площадки было опасно выводить
бронепоезд в бой. Во-первых, следовало иметь под руками рельсы, шпалы
и все принадлежности для починки пути. А во-вторых, такая площадка,
прицепленная с грузом впереди, сама и путь контролирует: если
противник заложит под рельсы фугас, площадка своей тяжестью раздавит
его, взорвет, при этом, понятно, она и сама пострадает, но зато целым
останется поезд.
Было уже за полночь, когда мы наконец закончили подготовку поезда
к бою. Ребята едва стояли на ногах, они наскоро поплескались у
тендера, кое-как помылись и пошли спать. Даже ужинать не стали, до
того все умаялись.
У меня у самого ноги гудели, как телеграфные столбы. С трудом
вытянулся я на шинели. Шутка сказать, сколько в день дела
переделали!..
Лег я и сразу подумал: "Пожалуй, проверить бы не мешало, не
упустил ли чего. Сегодня упустил, а ведь завтра в бою уже и не
поправишь". Я достал записную книжку, положил перед собой карандаш и
стал припоминать все, чем мы занимались с самого утра. Но вокруг меня
ребята так храпели, так засвистывали, что я то и дело сбивался с
мысли. Да и самого меня неудержимо клонило ко сну...
- Ну хорошо, - сказал я себе вслух, чтобы сосредоточиться. -
Хорошо. Вот, скажем, рассвет. Машинист заряжает топку и поднимает пары
до красной черты, на все двенадцать атмосфер. Поднял пары. Стрелочники
делают стрелки на главный путь. Команда по местам. Я отдаю приказание
трогаться. Машинист отпускает тормоза, берется за рычаг и... Ах ты
черт возьми!
Я сел и протер глаза. Да ведь он же гудок даст и затянет во всю
ивановскую... Вот наверняка даст гудок отправления, по привычке! А
петлюровцы - до них рукой подать - сразу смекнут, в чем дело...
- Федорчук, - затормошил я лежавшего рядом матроса. - Федорчук!
Да ну проснись же!
Кое-как растолкал я матроса.
Он присел и, пошарив вокруг себя, ничего не спрашивая, стал
натягивать сапоги. Натянув, пошлепал губами и тут только совсем
проснулся. Широко, с удивлением раскрыл глаза.
- Пойди-ка обмотай гудок тряпками. Да покрепче сделай. Только уж
не заводи, прошу тебя, ссоры с машинистом.
Матрос насобирал тряпок, отрезал с телефонной катушки кусок
провода и пошел, обходя ящики и спотыкаясь о спящих.
А у самого меня уже и сон отлетел. Вот из-за пустяка, а могла бы
боевая операция сорваться.
Я приподнялся на локте и поглядел на ребят. Тусклый свет
дежурного фонаря освещал только небольшую часть вагона. Бойцы спали
вповалку. Но вот по скрюченным ревматическим пальцам ног я узнал
Малюгу. Лежит - пятки вместе, носки врозь и руки по швам, словно из
шеренги его вынули да так и положили. "Должно быть, от казармы
привычка", - подумал я.
...Вот доля у человека. Работал всю жизнь не разгибая спины,
взрослые сыновья ему помогали, да кое в чем племянник. Сколотил тебе
хозяйство, исправное, середняцкое. Разумный мужик, а ему и невдомек
было, сколько паразитов его силы точат. Царю подать снеси, помещику,
польскому пану, за арендованную землю отдай с урожая первые возы,
исправнику с женой - чтоб были подарки к именинам, уряднику всякий
праздник нужно на водку, да попу клади денежку на тарелочку... Крепка
у мужика шея - всех тащил. Но паразит сыт не бывает, он не отступится.
И начались с мужика поборы страшные, кровью... В 1914 году капиталисты
затеяли разбойничью империалистическую войну. Царь забрал у Малюги
сына - погиб сын. Забрал другого - пропал без вести. Но еще держалось
хозяйство - малолетки подросли, работали со стариком. А потом налетели
на село петлюровские банды. Старик заперся от них, знаться не захотел
с проходимцами - те и пустили ему в отместку красного петуха. С одной
кочергой в руках пришел Малюга на бронепоезд - да и ту Богуш украл:
взял себе вместо костыля.
И вот он спит, Иона Ионыч. Хоть на голом деревянном полу, а с
нами ему не жестко. К друзьям пришел, к братьям, союзникам. Довершим
войну победой - и встанет старик на новую дорогу, крепко встанет. Ох и
нужны будут советской мирной деревне исправные, умелые хозяева!
А матрос? Была у него жизнь? С малолетства толкался грузчиком по
черноморским портам. Ни отца своего не знал, ни матери. Даже фамилии у
человека не было. Только в воинском присутствии, когда уже пошел
призываться на царскую службу, писарь сочинил ему фамилию: без фамилии
нельзя было вступить ни в армию, ни во флот. "Рублевку, - говорит, -
последнюю, какая была, писарь отобрал за документ". А не дай он
рублевку - затаскали бы по этапам как беспаспортного...
Вот она какая жизнь была... И кругом так, кругом. Вот и мой
батька: свалилась на него в цехе чугунная болванка. Полуживого свезли
в больницу, провалялся там месяц, вынули ему два ребра. Кое-как
поправился. "Иди к адвокату, - посоветовали ему приятели-рабочие, -
подавай на хозяина в суд, проучи эту сволочь!" Пошел он, а адвокат ему
и говорит: "Сколько дает тебе господин Лангезиппен отступного?" -
"Пятнадцать рублей". - "Бери, старик, деньги да поклонись, чтобы
обратно на работу приняли, потому что теперь такая конъюнктура, что
вашего брата от ворот на любую масть тысячи можно набрать. Ступай!" -
и с тем выпроводил старика. А трешку "за совет", это уж само собой,
взять не забыл.
Я лег на свою шинель, поджидая матроса.
Сквозь щели в крыше блиндажа виднелись звезды. Одна сверкнула,
другая, третья... И вспомнилось мне, как я мальчишкой иной раз часами
не мог оторваться от сверкающего ночного неба. Сядешь во дворе,
запрокинешь голову - а петербургский двор-колодец что подзорная труба
- и считаешь звезды. Поведешь рукой - и звезды словно в рукав тебе
сыплются. А вглядишься опять в небо - и еще прибавится звезд, и еще...
Сколько их там в глубине - не убрать и в оба рукава...
Матрос вернулся.
- Готово, - пробормотал он, пробираясь на свое место. - И гудок
молчит, и машинист молчит.
- Федорчук, - позвал я, не поднимая головы. Мне не хотелось
шевелиться.
- Сделано, все в порядке.
- Да я не про то... Скажи, что ты после войны будешь делать?..
Вот прикончим этих собак, куда ты подашься - опять на флот или как?
Матрос молча поглядывал на меня и, раздумывая, начал стягивать
сапог.
- Давай, Федорчук, путешествовать. Походим, поездим по нашей
Советской Республике, поглядим, как люди заживут по-новому... Вот
писатель Максим Горький - он много бродяжничал в старое время. Оттого
и прозвался "Горький", что жизнь такая была... А теперь ведь все иначе
пойдет, совсем иначе. Даже и представить нельзя, как народ наш
заживет!
- Что ж, можно и побродить, - согласился матрос. - Только будет
ли время нам балясничать? Гляди-ка, все ведь кругом разворочено, все
ногу камень и стал целиться - прицелился в самую белую офицерскую
кокарду. Плавно спустил курок... Осечка! Ах ты черт!.. Я готов был
разбить наган о столб. Начал взводить снова курок - и тут только
увидел, что в барабане семь пустых гильз: все патроны выстрелены.
Прихватив наган зубами, я стал шарить по карманам. "Хоть бы патрончик
мне, хоть бы один только..." Ни патрона для нагана! Все ружейные.
А Богуш уже увидел меня и теперь стрелял размеренно, не торопясь,
выпуская из своего маузера пулю за пулей. Пули щелкали в столб или со
свистом пролетали мимо самых моих ушей.
Вдруг загремела и стала поворачиваться башня на бронепоезде.
"Пушку на меня наводят!" Я припал к земле и быстро отполз к Никифору.
Никифор лежал в траве ни жив ни мертв.
Я рванул его за рукав:
- Бежим!
Он начал торопливо отключать аппарат.
- Стой, обожди! - Я оттолкнул его, схватил трубку: - Федорчук,
эй, Федорчук!..
В это время с бронепоезда стегнул пулемет. Мы оба прижались к
земле, и пули веером пошли поверху, не доставая нас. Ха-ха, ничего у
них не выходит!
- Ослы, дурачье! - закричал я, чтобы подразнить английских
наймитов. - Ау, мы здесь, за откосом! Ай да башенный бронепоезд, двоих
безоружных людей не взять!
В ответ послышались ругательства.
Никифор схватил меня за руку:
- Они сюда лезут!
- Лезут? Хорошо! Федорчук! - крикнул я в телефонную трубку. -
Живо, беглый огонь, прицел - пятьдесят девять...
- Девяносто пять у меня записано, - забормотал матрос, - цель
номер два. Ты наоборот говоришь! Ведь так по наблюдательному...
- Без разговоров! Цель номер два здесь. Десять снарядов, огонь! -
Я подхватил аппарат, оборвал провода. - Бежим, Никифор!
И мы без оглядки бросились бежать.
- Скорее, скорее, Никифор!
С ревом навстречу нам шел снаряд.
- Ложись! - крикнул я, падая ничком. Мы распластались и замерли.
Страшный грохот...
Колыхнулась земля, и нас обоих забросало комьями. От удара
воздуха у меня хлынула из носу кровь.
Попали в бронепоезд? Нет? Ничего не видно. От дыма стало темно
как ночью.
Снова - как раскат грома - рванул второй снаряд...
- Третий... четвертый... пятый... - считал я, все отползая и
задыхаясь в едком дыму...
Петлюровцев и англичан отбросили от Жмеринки. Преследуя врага,
наша бригада захватила около сотни пленных, два полевых орудия, восемь
штук английских и французских пулеметов. Весь день после боя
комендантская команда подбирала в районе высоты "46,3" брошенные
винтовки, патроны и даже сапоги. Лихие завоеватели для скорости
улепетывали босиком.
Вся Жмеринка в этот день разукрасилась флагами. На вокзале гремел
духовой оркестр, и огромный обеденный зал, с окнами под потолок, был
полон бойцов и командиров. Столы были уставлены тарелками с супом и
жареным мясом. На некоторых столах даже постланы белые скатерти, а у
буфетной стойки давали каждому подходившему ломтик яблочного мармелада
и по пятку орехов.
Уже и садиться было негде, а в широко распахнутые двери валили и
валили наши загорелые и чумазые фронтовики. На вокзале денег не
спрашивали - ешь, пей вволю!
Я с командой тоже занял место у стола. Ребята, пощупав белую
скатерть, обтерли об нее свои ложки и принялись хлебать суп из тарелок
с гербами. Последним подошел к столу Малюга, причесанный,
подстриженный, прямо из парикмахерской. Он цыкнул на своего
племянника, забрал у него стул и сел рядом со мной, по правую руку.
Матрос прищурился на его приглаженную бороду, потом откинулся на
стуле, посмотрел на него издали и вдруг хлопнул себя по колену: "На
спор иду, что в бригаде нет второй такой бороды! Предлагаю объявить
данную бороду бородой бригадного значения!" Малюга хотел было
обидеться, но все за столом дружно заявили, что от такой бороды только
слава бронепоезду, - и дело обошлось без ссоры.
Кругом на всех столах звенели вилки, ножи. Только и разговоров
было что об удачном бое. В конце зала вдруг захлопали в ладоши, кто-то
пустился в пляс, и оркестр грянул казачка.
Только мы сидели на своем краю стола да помалкивали - нам-то
нечем было особенно похвалиться. Упустили мы вражеский бронепоезд,
ушел он от снарядов целехонький. Пехотинцы, соседи по столу,
подшучивали надо мной:
- Грому, Медников, в твоих шестидюймовых много, вот и спугнул
Богуша. Ты бы как-нибудь так... сперва бы попадал, а потом уже гром!
- Ладно, - сказал я, - буду стрелять пуховыми подушками.
- Во-во, правильно придумал!
Я взял ложку и принялся есть. Шутники мало-помалу отстали.
"И как он успел улизнуть, черт его знает! - с досадой думал я. -
Уж, кажется, пригвоздили его, в самую контрольную площадку угодил наш
снаряд. А вот удрал, оборвал сцепной крюк - и удрал!.."
Глядел я после боя на эту контрольную площадку, что осталась от
поезда, - обыкновенная товарная платформа, груженная рельсами,
шпалами, костылями и всякой прочей дребеденью для починки пути. Эта
платформа ходила у них, прицепленная впереди поезда к броневому
вагону. Развалил ее наш снаряд, разметал в щепки, а что пользы? Груда
мусора. Тоже, взяли трофей!
Двоих солдат с бронепоезда пришибло снарядом; они так и повисли
на откосе. Я осмотрел трупы - Богуша не было. Видно, он сам не полез
меня ловить, послал других! Увернулся, песья морда!..
Торжественный обед, веселье в зале, музыка только еще больше
растравляли сердце.
"Довольно! - сказал я себе. - Пора нам кончать эту тыловую
канитель. Ударь мы по бронепоезду Богуша прямой наводкой - от него
ничего бы не осталось!"
В зале был комбриг, за его столиком я увидел и начальника
политотдела. "Вот и хорошо, - подумал я, - заговорю с комбригом, а
Иван Лаврентьич, наверно, меня поддержит".
Я быстро нацарапал докладную, протискался к Теслеру и без слов
положил листок ему на стол.
Теслер стругал ложечкой свой мармелад и клал в рот мелкими
кусочками.
- На передовую позицию? - сказал Теслер, пробежав глазами
записку. - Но ведь у нас с вами уже был об этом разговор? - Он
посмотрел на меня. - Вот что, товарищ лихой командир, оставьте эти
цидульки: под расстрел я вас все равно не выпущу. Шутите, что ли? Там
против вас целая крепость на колесах.
В это время Иван Лаврентьич потянулся к записке и тоже стал ее
читать. Я смотрел на него, стараясь поймать его взгляд. Но Иван
Лаврентьич, прочтя, отложил записку, а в глаза себе заглянуть не
позволил.
- Товарищ командир бригады! - обратился я к Теслеру. - Вы
говорите: крепость. Но там только трехдюймовки!
- Четыре трехдюймовых орудия, - поправил Теслер. - Это полная
батарея, притом в башнях...
Я перебил его:
- А у нас шестидюймовая гаубица. Мы эту крепость с одного снаряда
расшибем!
- Такую операцию вы отлично сможете проделать и с вашей
артиллерийской позиции.
- Да, но у меня приборов нет, а тут нужно очень точно выстрелить.
Тогда дайте мне приборы!
Теслер на это ничего не ответил и опять принялся за свой
мармелад.
- Товарищ командир бригады... - Я молчал, выжидая, когда он на
меня взглянет. "Не отступлюсь, - думаю, - ни за что не отступлюсь!" -
Ведь вы же знаете, - быстро заговорил я, поймав его взгляд, - что с
этой крепостью разъезжает изменник и дезертир... Ведь там Богуш!
- Это я знаю, - кивнул Теслер.
Я даже попятился от него. Ну как говорить с ним?
В это время Иван Лаврентьич, улыбаясь, протянул мне свое
блюдечко:
- Возьми-ка, красный офицер, орешков.
"Вот, всякий раз дело только к шуточкам сводится!"
Я взял орехов и пошел прочь.
- Постой-ка, постой! - остановил меня Иван Лаврентьич. - Ты
приказы читаешь? Видел сегодняшний приказ по бригаде? Там тебе
благодарность товарищем Теслером объявлена.
- Нет, не видел... и не понимаю - за что же мне?
- Как за что? - строго перебил Иван Лаврентьич. - В Красной Армии
по пустякам благодарностей не раздают. За боевые заслуги тебе
благодарность! Послушай-ка, что пленные говорят: ты ведь у них
батальон пехотного резерва вывел из строя. На обратном скате высоты
поспать устроились. А ты их и стукнул своим навесным огнем...
Молодчина, догадливый!
Я подумал: "Вот даже из тыла достал... А если бы я был на
передовой? Эх!" Я повернулся и выбежал из зала.
После поражения белых у высоты "46,3" на всем жмеринском фронте
наступило затишье, и бригада смогла отдохнуть.
Отдыхали посменно: каждые сутки снимался с позиции какой-нибудь
батальон пехоты, или взвод кавалеристов, или полубатарея. Когда
отдохнули передовые части, подошел и наш черед.
Перед тем как отправиться на отдых, я разложил свою карту и
внимательно изучил местность.
- Вот лесок, - сказал я ребятам. - Туда и двинем. Ягод
пособираем, может, и грибы уже пошли.
Я дал машинисту маршрут - и бронепоезд, сделав десяток верст,
вкатил в сосновый лес.
В лесу стоял домик. Матрос сразу же наладил туда нашего
долговязого кока варить обед, сбегал к домику сам и, возвратившись,
сообщил мне, что тут живет смотритель лесного склада с семейством.
- К себе приглашает, - добавил к своему отчету матрос. - Так и
сказал: "Начальника вашего попрошу чайку со мной откушать". Чую, что
он не только чай выставит. Человек с понятием. - Тут матрос причмокнул
и сказал мне на ухо: - Пойдем, что ли, сделаем визит с корабля
местному консулу?
Мы пошли. Смотритель, старичок в чесучовом пиджаке, церемонно
встретил меня у порога, а усадив за стол, долго и хлопотливо угощал
всякими соленьями и маринадами.
Налил и по чарочке своей домашней настойки, приготовленной на
полыни.
Мы чокнулись за победу Красной Армии, за водворение мира. Потом
пошли глядеть хозяйство смотрителя.
Возле самого домика, за углом, был огорожен небольшой цветник с
пчельником. Под мерное гудение пчел старичок завел разговор про ульи
и, вдруг распалившись, стал нам доказывать, что пчеловодство в стране
неминуемо погибнет, если Советская власть не введет декретом какие-то
особенные ульи "системы Дадана". Мы с матросом поспешили согласиться
на все - и на декрет, и на "Дадана", - потому что проклятые пчелы явно
готовили на нас нападение и одна таки ужалила матроса в щеку.
Старичок сделал пострадавшему Федорчуку примочку, но нас не
отпустил: он потребовал, чтобы мы еще осмотрели "утепленный" коровник
и колодец с ключевой водой.
Пришлось согласиться.
- Вот навязались в гости на свою голову... - проворчал матрос,
подтянув штаны и пролезая через навоз в коровник.
Наконец смотритель, видимо решив, что мы вполне оценили все
усовершенствования в его хозяйстве, открыл ворота лесного склада.
Вошел я на склад, взглянул на штабеля разделанного леса, и тут
меня как в лоб ударило: вот куда надо было давным-давно забраться! Вот
что нас с бронепоездом выручит! Бревна, доски - чем не защита от пуль
и снарядных осколков? Вполне подходящий материал, я это знал по
саперным работам. Не раз видел на позициях, как строят бревенчатые
укрытия - блиндажи - для пулеметов, и даже сам однажды такой блиндаж
выстроил, что вражеские пушки пронять его не могли. Почему же в
полувагоне не соорудить блиндаж? Не ездили еще на колесах блиндажи,
так пусть поездит один!
Решив, я сразу начал действовать.
Ребята уже пообедали, отдохнули и слонялись без дела. Кто грибы
высматривал на опушке леса, кто зайчишку подстерегал, кто постирать
пошел к ручью.
Я созвал паровозным гудком всю команду, велел взять у смотрителя
топоры, пилы, раздобыл гвоздей и кузнечных скоб и поставил ребят на
стройку.
Сначала не очень охотно махала топорами моя команда. А потом, как
увидели ребята, что дело получается, да смекнули, к чему я весь огород
горожу, тут и топоров не хватило: все вдруг оказались природными
плотниками!
Блиндаж сделали так: обшили вагон изнутри, по железным бортам,
толстыми двухдюймовыми досками. Только обшивку поставили не вплотную к
бортам, а отступя примерно на ширину лопаты. Получилась у нас как бы
коробка в коробке: в железную коробку вагона вставили еще деревянную.
И весь промежуток между двойными стенками завалили мешками с песком. У
вагона получились блиндированные борта, которые не боятся ни пуль, ни
снарядных осколков.
Пули и осколки застревают в песке. Только фугасный снаряд, и то
при прямом попадании, может продырявить такую стену. Но от фугаса,
даже обычного полевого калибра в три дюйма, не спасает бронепоезд и
броня, будь она трижды стальная.
Конечно, подвернись мне в это время броневые листы, я бы за них
весь свой блиндаж с придачей отдал. Сталь в бою не загорится, а нашу
сосновую броню поджечь ничего не стоило. Да и вид уж, конечно, у
вагона не тот, не грозного вида! Какая гроза в деревянной избе!
Но делать было нечего. Из Киева вместо брони пришло только
письмо. "В полевых условиях, - писал мне инженер с завода, -
бронировка поезда невыполнима. Необходимо поставить вагоны на завод".
И точка. Матрос даже фыркнул, когда я читал это письмо. Да и в самом
деле: кто же поедет в такую пору с фронта, чуть не за триста верст, на
завод!
Короче сказать, пришлось бронироваться сосной. Установив стены,
мы прикрыли постройку сверху бревенчатой крышей на два ската. Бревна
сбили плотно и взяли на железные скобы, какие употребляются при
постройке домов. В блиндированных стенах по обоим бортам, на уровне
груди, оставили просветы. Это были бойницы - на случай, если бы
пришлось отстреливаться из винтовок.
Только спереди мы оставили вагон открытым, чтобы не стеснять
работу орудия. Тут гаубица сама прикрывала и нас и себя своим широким
щитом.
Поехали мы обратно на позицию и с собой сосновый воздух повезли.
Артиллеристам очень понравился блиндаж: теперь, мол, и мы с квартирой!
Кто-то выскочил из вагона и наломал веник, чтобы деревянный пол
подмести.
Все прибрали, разложили по местам. Хлам в углах уже больше не
скапливался - чистота!
Так из полубронепоезда получился у нас блиндибронепоезд: впереди
паровоза вагон-блиндаж с орудием, а позади паровоза бронированный
вагон пулеметчиков.
Только вернулись мы в Жмеринку, а навстречу нам конные. Это были
комбриг со штабом. Подъезжают все ближе. И вдруг комбриг выпрямился в
седле и резко остановил лошадь. Блиндаж увидел!..
Я так и замер в вагоне. Жду, что будет...
В это время к комбригу подъехал верхом Иван Лаврентьич и
заговорил с ним, кивая на блиндаж. Комбриг покачал головой и
рассмеялся.
Тут я пулей вылетел наружу, подскочил к комбригу - рука под
козырек:
- Товарищ командир бригады, разрешите блиндибронепоезду
действовать на передовых позициях в открытом бою!
Теслер медленно перевел взгляд на Ивана Лаврентьича.
Иван Лаврентьич хохотал.
- Ты видел такого? Врасплох берет, а? По-боевому!..
Я не опускал руки.
- Раз-ре-шаю! - вдруг сказал Теслер и дал шпоры лошади.
Я как на крыльях пустился обратно к вагону.
- Сапоги почини, эй! - крикнул вдогонку Иван Лаврентьич. - Пальцы
босые!
Какие тут сапоги!.. Разве до сапог!
Весь день и ночь шла у нас подготовка к боевому выходу. Казалось
бы, велико ли дело вывести поезд из тыла на передовую линию: десять -
пятнадцать минут ходу - вот ты уже и в пехотной цепи. Я и сам сначала
так думал, да одного не учел: ведь поезд - машина, а бронепоезд еще и
боевая машина. Орудие, пулеметы, ходовые части вагона, паровоз - вон
сколько в этой машине отдельных механизмов.
Пока мы с поездом оперировали в тылу, на многое как-то и внимания
не обращали. Скажем, тормоза. Ну что значат тормоза при тыловой
работе? Мало-мальски держат, не дают поезду скатиться под горку - и
ладно. А как эти тормоза действуют в ходу, сколько надо времени
машинисту, чтобы остановить поезд, - никому и в голову не приходило
последить за этим. Минут мы не считали, нам нужно было только одно -
занять хорошую огневую позицию.
Мало нас интересовали и такие вещи, как буксы у вагонов, крюки,
сцепки, оси, подшипники, словом, - ходовые части поезда. Передвигались
мы последнее время не часто - поезд целыми днями стоял на месте,
потому что стрельба шла с телефоном, - и смотрели мы так: колеса под
вагонами есть, вертятся - ну, значит, ездим, и на позицию и на ночлег
попадем.
А теперь, вижу, не то: каждый болтик и винтик приобретает боевое
значение! Не пойдешь же, в самом деле, в открытый бой с разболтанной
сцепкой: даст машинист контрпар - вот и оборвался вагон. А еще хуже
того, если тормоза не сработают: весь поезд потеряет управление - тут
его и расщелкают с батарей!
Все это я очень ясно себе представил, как только мы начали
готовиться к выходу на передовую, и понял, что в таком деле спешка не
годится.
Чуть ли не полдня ревизовала наш поезд бригада рабочих и техников
из жмеринского депо. Они выстукали все колеса, перещупали рессоры,
буфера, крюки, цепи, лазили под вагоны, забирались несколько раз на
паровоз и спускались обратно, и везде что-нибудь подвинчивали,
смазывали, приколачивали. После этого они отвели наш поезд в самый
конец станции, выбрали среди свободных путей прямую колею версты в две
длиной и давай гонять весь состав из конца в конец. Разгонят на полный
ход - и сразу тормоз, колеса намертво. Дрогнет поезд - и станет,
только синий дымок из-под колес. Наконец испытание кончилось.
Машиниста, Федора Федоровича, пригласили в депо подписать акт. Только
он ушел, а на паровоз уже взобрался Никифор с телефоном.
- Нам, - говорит, - теперь наблюдательных пунктов больше не
устраивать, так пусть между орудийным вагоном и паровозом связь будет.
- Умно, - говорю, - парень, придумал! Рупор рупором, а телефон
тоже не помешает.
Тем временем Панкратов с пулеметчиками подготовлял к бою
пулеметы, а Малюга, разделив команду артиллеристов на две партии,
принялся чистить гаубицу. Он протянул сквозь ствол орудия канат с
пыжом из мешков, один конец каната выбросил из ствола наружу, а за
другой взялся сам с племянником.
- Давай!.. - гудел Малюга из вагона, и матрос с двумя бойцами,
упираясь в шпалы, тянули канат на себя. Пыж выдавливал из ствола гарь
и масло.
- Бери! - кричал в голос ему матрос, ослабляя канат, и пыж уходил
обратно в ствол.
- Давай! - выкрикивал Малюга.
- Бери!
Давай - бери!.. Давай - бери!..
Вычистили орудие, наладили пулеметы и сразу же всей командой
стали на погрузку снарядов, зарядов, патронов, продовольствия.
Покончили с этим - подошел черед грузить топливо на паровоз. Тут
заодно и еще два дела сделали: проложили из будки машиниста в
деревянный блиндаж пожарный шланг, а в самой будке переменили фартуки.
Над входами в будку висели два брезентовых полотнища. Они укрывали
машиниста от непогоды. Но в бою такие фартуки не годились. Вместо
брезентов мы подвесили листы из толстого котельного железа. Броня не
броня, а все-таки кое-какое прикрытие машинисту от пуль.
Напоследок я приказал ребятам оборудовать контрольную площадку,
такую самую, какая была у Богуша. Без площадки было опасно выводить
бронепоезд в бой. Во-первых, следовало иметь под руками рельсы, шпалы
и все принадлежности для починки пути. А во-вторых, такая площадка,
прицепленная с грузом впереди, сама и путь контролирует: если
противник заложит под рельсы фугас, площадка своей тяжестью раздавит
его, взорвет, при этом, понятно, она и сама пострадает, но зато целым
останется поезд.
Было уже за полночь, когда мы наконец закончили подготовку поезда
к бою. Ребята едва стояли на ногах, они наскоро поплескались у
тендера, кое-как помылись и пошли спать. Даже ужинать не стали, до
того все умаялись.
У меня у самого ноги гудели, как телеграфные столбы. С трудом
вытянулся я на шинели. Шутка сказать, сколько в день дела
переделали!..
Лег я и сразу подумал: "Пожалуй, проверить бы не мешало, не
упустил ли чего. Сегодня упустил, а ведь завтра в бою уже и не
поправишь". Я достал записную книжку, положил перед собой карандаш и
стал припоминать все, чем мы занимались с самого утра. Но вокруг меня
ребята так храпели, так засвистывали, что я то и дело сбивался с
мысли. Да и самого меня неудержимо клонило ко сну...
- Ну хорошо, - сказал я себе вслух, чтобы сосредоточиться. -
Хорошо. Вот, скажем, рассвет. Машинист заряжает топку и поднимает пары
до красной черты, на все двенадцать атмосфер. Поднял пары. Стрелочники
делают стрелки на главный путь. Команда по местам. Я отдаю приказание
трогаться. Машинист отпускает тормоза, берется за рычаг и... Ах ты
черт возьми!
Я сел и протер глаза. Да ведь он же гудок даст и затянет во всю
ивановскую... Вот наверняка даст гудок отправления, по привычке! А
петлюровцы - до них рукой подать - сразу смекнут, в чем дело...
- Федорчук, - затормошил я лежавшего рядом матроса. - Федорчук!
Да ну проснись же!
Кое-как растолкал я матроса.
Он присел и, пошарив вокруг себя, ничего не спрашивая, стал
натягивать сапоги. Натянув, пошлепал губами и тут только совсем
проснулся. Широко, с удивлением раскрыл глаза.
- Пойди-ка обмотай гудок тряпками. Да покрепче сделай. Только уж
не заводи, прошу тебя, ссоры с машинистом.
Матрос насобирал тряпок, отрезал с телефонной катушки кусок
провода и пошел, обходя ящики и спотыкаясь о спящих.
А у самого меня уже и сон отлетел. Вот из-за пустяка, а могла бы
боевая операция сорваться.
Я приподнялся на локте и поглядел на ребят. Тусклый свет
дежурного фонаря освещал только небольшую часть вагона. Бойцы спали
вповалку. Но вот по скрюченным ревматическим пальцам ног я узнал
Малюгу. Лежит - пятки вместе, носки врозь и руки по швам, словно из
шеренги его вынули да так и положили. "Должно быть, от казармы
привычка", - подумал я.
...Вот доля у человека. Работал всю жизнь не разгибая спины,
взрослые сыновья ему помогали, да кое в чем племянник. Сколотил тебе
хозяйство, исправное, середняцкое. Разумный мужик, а ему и невдомек
было, сколько паразитов его силы точат. Царю подать снеси, помещику,
польскому пану, за арендованную землю отдай с урожая первые возы,
исправнику с женой - чтоб были подарки к именинам, уряднику всякий
праздник нужно на водку, да попу клади денежку на тарелочку... Крепка
у мужика шея - всех тащил. Но паразит сыт не бывает, он не отступится.
И начались с мужика поборы страшные, кровью... В 1914 году капиталисты
затеяли разбойничью империалистическую войну. Царь забрал у Малюги
сына - погиб сын. Забрал другого - пропал без вести. Но еще держалось
хозяйство - малолетки подросли, работали со стариком. А потом налетели
на село петлюровские банды. Старик заперся от них, знаться не захотел
с проходимцами - те и пустили ему в отместку красного петуха. С одной
кочергой в руках пришел Малюга на бронепоезд - да и ту Богуш украл:
взял себе вместо костыля.
И вот он спит, Иона Ионыч. Хоть на голом деревянном полу, а с
нами ему не жестко. К друзьям пришел, к братьям, союзникам. Довершим
войну победой - и встанет старик на новую дорогу, крепко встанет. Ох и
нужны будут советской мирной деревне исправные, умелые хозяева!
А матрос? Была у него жизнь? С малолетства толкался грузчиком по
черноморским портам. Ни отца своего не знал, ни матери. Даже фамилии у
человека не было. Только в воинском присутствии, когда уже пошел
призываться на царскую службу, писарь сочинил ему фамилию: без фамилии
нельзя было вступить ни в армию, ни во флот. "Рублевку, - говорит, -
последнюю, какая была, писарь отобрал за документ". А не дай он
рублевку - затаскали бы по этапам как беспаспортного...
Вот она какая жизнь была... И кругом так, кругом. Вот и мой
батька: свалилась на него в цехе чугунная болванка. Полуживого свезли
в больницу, провалялся там месяц, вынули ему два ребра. Кое-как
поправился. "Иди к адвокату, - посоветовали ему приятели-рабочие, -
подавай на хозяина в суд, проучи эту сволочь!" Пошел он, а адвокат ему
и говорит: "Сколько дает тебе господин Лангезиппен отступного?" -
"Пятнадцать рублей". - "Бери, старик, деньги да поклонись, чтобы
обратно на работу приняли, потому что теперь такая конъюнктура, что
вашего брата от ворот на любую масть тысячи можно набрать. Ступай!" -
и с тем выпроводил старика. А трешку "за совет", это уж само собой,
взять не забыл.
Я лег на свою шинель, поджидая матроса.
Сквозь щели в крыше блиндажа виднелись звезды. Одна сверкнула,
другая, третья... И вспомнилось мне, как я мальчишкой иной раз часами
не мог оторваться от сверкающего ночного неба. Сядешь во дворе,
запрокинешь голову - а петербургский двор-колодец что подзорная труба
- и считаешь звезды. Поведешь рукой - и звезды словно в рукав тебе
сыплются. А вглядишься опять в небо - и еще прибавится звезд, и еще...
Сколько их там в глубине - не убрать и в оба рукава...
Матрос вернулся.
- Готово, - пробормотал он, пробираясь на свое место. - И гудок
молчит, и машинист молчит.
- Федорчук, - позвал я, не поднимая головы. Мне не хотелось
шевелиться.
- Сделано, все в порядке.
- Да я не про то... Скажи, что ты после войны будешь делать?..
Вот прикончим этих собак, куда ты подашься - опять на флот или как?
Матрос молча поглядывал на меня и, раздумывая, начал стягивать
сапог.
- Давай, Федорчук, путешествовать. Походим, поездим по нашей
Советской Республике, поглядим, как люди заживут по-новому... Вот
писатель Максим Горький - он много бродяжничал в старое время. Оттого
и прозвался "Горький", что жизнь такая была... А теперь ведь все иначе
пойдет, совсем иначе. Даже и представить нельзя, как народ наш
заживет!
- Что ж, можно и побродить, - согласился матрос. - Только будет
ли время нам балясничать? Гляди-ка, все ведь кругом разворочено, все