Страница:
разгрузочной платформе. Тут уже стояла в сбруе четверка артиллерийских
лошадей. Вручную мы выкатили трехдюймовку на мостовую, и артиллеристы
приподняли ее за хвост, прицепили к тележке, "передку". Потом подошли
прощаться. Я каждого расцеловал и поблагодарил за братскую помощь,
оказанную нам в походе.
Ездовые пришпорили лошадей, загремела, сотрясаясь на ухабах,
пушка, и Кришталь, усевшись на передке, обернувшись, крикнул:
- В гости буду!
А ребята ему в ответ:
- Не в гости, а насовсем! Нам такой мастак, как ты, нужен!
Командир зачислит тебя на бронепоезд!
По правде говоря, бойцы угадали мое желание. "На одном Малюге
держимся, - подумал я. - А если его ранит? У артиллерийского прицела
заменить его некому".
И я написал рапорт комбригу с просьбой откомандировать наводчика
Кришталя из 2-й батареи на бронепоезд. Но, может быть, комбатру-2
самому не хватает людей? Или - мало ли какие у человека соображения, -
может быть, ему удобнее отпустить на бронепоезд не этого наводчика, а
другого... Короче говоря, прежде чем подавать рапорт, следовало
повидаться с комбатром.
Машинист Федор Федорович, обжигаясь и поплевывая на пальцы, снова
обвертывал тряпкой гудок паровоза: проводы окончены, мы возвращались
на позицию.
В этот день жмеринские железнодорожники подали мне сообща
докладную - они просились служить на бронепоезд.
Я принял всех - их было семеро - и внес железнодорожников в
список отдельной графой: "Ремонтная бригада".
В команде бронепоезда стало двадцать бойцов.
Наши войска развернули теперь фронт к востоку от Винницы, в
районе узловой станции Казатин. Но противник не дал нам времени
укрепиться и снова крупными силами повел наступление.
Бой завязался сразу по всему фронту.
Население окрестных сел и местечек было застигнуто врасплох. По
всем дорогам к Киеву потянулись беженцы - с наскоро увязанным домашним
скарбом, с волами, коровами, но без хлеба. Хлеб остался в скирдах на
полях. На другой день боя это уже были только костры... Зерно в
скирдах тлело долго и упорно. По этим огненным знакам артиллерия вела
ночную стрельбу.
Крестьяне толпами собирались у штаба бригады и просились
добровольцами в наши части. К ним выходил всегда сам Иван Лаврентьич.
Но не для каждого из них находилась в бригаде винтовка... А безоружные
люди - какая от них помощь?
За весь месяц еще не было таких жестоких боев, какие завязались
под Казатином. Мы потеряли счет дням, счет суткам. В дыму и угаре боев
не видели солнца. Час от часу таяли силы бойцов, но, казалось, вырви у
бойца винтовку - он будет отбиваться кулаками, свали его - он вцепится
ногтями, зубами; умрет, но не отступит перед врагом!
Уже не за отдельные станции шли бои, даже не за крупный
казатинский узел, - здесь, под Казатином, решалась судьба самого
Киева, столицы Советской Украины...
Не выходил из боя и наш бронепоезд. Мы недосыпали, недоедали, не
всякий день успевали даже помыться и ходили в пороховом загаре -
черные, как угольщики. Случалось, у самого орудия во время стрельбы
кто-нибудь сваливался как подкошенный, и не от пули, а сшибленный
сном.
Сон стал врагом, он подкарауливал каждого из нас, мы боялись его
и свирепо курили - отгоняли сонливость махоркой.
Затихал бой - и все валились в тень у вагонов, не разбирая места.
Трава, камни, песок - годилось все, все было желанной постелью. Только
бы вытянуться в прохладе, только бы лечь...
Однажды я лежал под кусточком, и до того, помню, разморила меня
жара, что лень было пальцем пошевелить. По щеке ползла какая-то
канительная букашка - ползет, ползет и никак до носу не доберется! "Ну
вот, - думаю, - как только букашка выполнит свой маршрут и влезет на
кончик носа, смахну ее и буду спать". Но вдруг слышу цокот копыт:
кто-то едет - и не из тылу, а с передовой.
Я перевернулся на живот, приподнял голову и сразу же, по лошади,
не различая еще всадника, понял, что это начальник политотдела.
Подъехав и приняв мой рапорт, Иван Лаврентьич спрыгнул с седла.
Он сдвинул свою фуражку на затылок, обтер ладонью потное лицо и начал
доставать из седельной сумки газеты.
- Хорошие известия... Хочу рассказать красноармейцам.
Но посмотрел Иван Лаврентьич на спавших вповалку около поезда
бойцов и остановился в нерешительности.
Я понял его.
- Ничего, - говорю, - Иван Лаврентьич, разбужу. Потом выспятся.
- Ну буди, - сказал начполитотдела и повел своего коня в сторону,
на лужайку.
Я растолкал матроса и велел ему будить ребят.
- Только без фокусов, - строго предупредил я его.
Но Федорчук, чтобы поскорее поднять всех на ноги, применил
все-таки способ "ключа", введенный им для срочных случаев.
Способ этот такой: скрутит спящему парню ухо да еще повернет
раз-другой, как ключ в скважине, - и парень как ошалелый сразу на обе
ноги вскакивает.
Первым пробудился племянник. Встал, потирая посиневшее ухо. За
ним поднял голову Панкратов - одна щека белая, другая малиновая, в
налипших камешках. Панкратов обтер щеку рукавом и пошел расталкивать
своих пулеметчиков.
Тем временем матрос, широко зевнув, сделал "ключ" Малюге.
- О-ох, кто це? - простонал Малюга, вскакивая. - Тьфу! Щоб ты
хлиба так ил!..
- А и слабый ты на ухо! - сказал матрос. - У всех ухи как ухи, а
у тебя только предмет, что ухо.
- Сам ты предмет, - огрызнулся Малюга, но, увидев начальника
политотдела, засуетился, приводя себя в порядок. Он причесал пальцами
бороду, затянул на себе ремень, а потом кинулся в канаву, где пучком
сырой травы обхлестал сапоги, наводя глянец.
Матрос вытряхивал бушлат.
Тут подошел Иван Лаврентьич. Все встали в шеренгу.
Иван Лаврентьич поздоровался с командой и, помуслив пальцы,
развернул номер "Правды".
- Бьем ведь их, ребятки, а? - сказал он, встряхивая газетный
лист. - Колчаку-то, главному их закоперщику, скоро и совсем капут.
Гонит его по Сибири наша доблестная Красная Армия - только земля
гудет...
Иван Лаврентьич присел на пенек, снял фуражку и пригладил ладонью
отросшие редкие волосы.
Все пододвинулись к нему.
- Большое это, товарищи, облегчение нашей Республике, - заговорил
Иван Лаврентьич. - Сибирь - страна хлебная. Будет, значит, хлеб
рабочему классу... Бойцы Восточного фронта выполняют свою задачу перед
Республикой. Теперь дело за нами. Пора, товарищи, пора и нам кончать с
петлюровщиной.
- Это правильно, - горячо поддержали бойцы. - Развели мы с ними
канитель - дальше некуда...
Еще теснее бойцы окружили Ивана Лаврентьича.
- Почитайте, товарищ начальник, газетку-то. Как там Колчака бьют?
Иван Лаврентьич протянул свежую газету бойцам. Ее сразу
подхватило несколько рук, ребята отхлынули в сторону и принялись
читать в несколько голосов: "Оперативная сводка... Восточный фронт.
Развивая генеральное наступление, наши части..."
- Ну как, ладите между собой? - сказал Иван Лаврентьич,
просовывая руку мне под ремень и подводя другой рукой Панкратова. -
Лбами не стукаетесь?
- Да уж лучше, кажись, и не бывает, - сказал, смущаясь,
Панкратов. - Что я вяжу, командиру пороть не приходится; ну и я за ним
узелков не распускаю...
- Хорошо. А ты, политком, теперь газеток побольше в команду
давай! И беседы заводи почаще.
Иван Лаврентьич попрощался, пошел к лошади и круто обернулся:
- Да, чуть ведь и не забыл!.. Нате-ка приказ. "Бронепоезду
тяжелой артиллерии, - прочитал вслух Иван Лаврентьич, - согласно
желанию команды, присваивается наименование: "Бронепоезд "Гандзя"".
Вечером, когда бронепоезд отошел в тыл, чтобы принять запас
топлива, мы устроили небольшое собрание.
- Знамени Красной Армии не уроним!
Так сказали бойцы.
А враг подтягивал войска... Через пленных стало известно, что
петлюровцы решили окружить под Казатином бригаду и прикончить всех
нас, чтобы, как говорили они, "не заносить кровь в Киев". Петлюровцы
намеревались вступить в украинскую столицу в начищенных сапогах,
смиренными христианами, под колокольный перезвон древней
Киево-Печерской лавры.
Под напором был оставлен Казатин.
Бои завязались на подступах к Киеву...
Трудящиеся Киева спешили с подмогой: на паровозах, на дрезинах, с
товарными, дачными поездами и пешком по шпалам шли и ехали на помощь
рабочие. Были тут старики и даже женщины. Плохо вооруженные, наспех
сформированные в отряды, шли они бесстрашно в бой. Но слишком неравны
были силы. С запада давил на нас, уже торжествуя победу, Петлюра; с
юго-востока стремительно подходил к Киеву Деникин. Мы видели: не
удержать нам натиск врага.
Телеграф в штабе беспрерывно получал депеши-шифровки: из глубины
Советской России по железным дорогам к Киеву двигались красноармейские
части. Вот кто мог нас выручить!
Но враг уже навязал нам решительный бой...
Киев двинул на фронт свои последние резервы - красных курсантов.
Горько было сознавать, что ребят сорвали с учебы. А какие - я поглядел
- молодцы! Еще немного - и получились бы из них, юных рабочих и
крестьян, образцовые командиры...
Батальоны курсантов выступили на позиции, как на парад, с музыкой
и развернутыми знаменами, все, как один, в зеленых шапочках пирожком,
строгие, подтянутые.
Раз-два, раз-два... - шагали курсанты, и, глядя на их выправку,
каждый невольно оправлял на себе ремень и фуражку и сам весь
подтягивался.
Ввели в бой курсантов. Еще выше подняли они знамена, еще громче
ударила музыка. Наступавшие встретили курсантов бешеным огнем. Но
славные бойцы шли вперед все тем же размеренным шагом, не оборачиваясь
и не пригибая головы.
В рядах врага началось замешательство. И тут бойцы нашей бригады,
изможденные, израненные, спотыкавшиеся даже под тяжестью собственных
винтовок, подхваченные великой силой товарищества, стремительным
ударом во фланг опрокинули передовые части петлюровцев.
Курсанты довершили дело: не дав им опомниться, они отбросили их
обратно за Казатин.
Эта победа, пусть неполная, временная, победа среди многих
поражений, просияла для нас ослепительным лучом: все на деле
почувствовали, что уже не за горами тот день, когда Красная Армия
вышвырнет вон всех ненавистных врагов советской земли.
В эти дни на бронепоезде счастливейшим человеком был Никифор. Да
и как иначе? Ведь курсанты - те самые, среди которых его брат, кузнец,
- сломили врага. Никифор с пылающими щеками всем и каждому
рассказывал, как шли курсанты и как он перед самой атакой повстречался
с братом: "Подбежал я... Митька! - кричу. А он как подденет меня за
пояс - да кверху. У меня дух прочь. Забыл я про его повадку под ремень
хватать... Да вот, обождите, придет ко мне. Сами увидите, каков
силач!"
Да где уж тут было в гости ходить! Так и не выбрался к нам
любимый брат Никифора. Не случилось нам повидать знаменитого кузнеца!
Газеты теперь присылали прямо из Киева. В поезде у меня иначе и
не укладывались спать, как только прочитав свежие газеты от строчки до
строчки.
Читали про разгром Колчака и другие фронты, про свою Советскую
страну, про Москву и Кремль, где Ленин; читали и все больше говорили о
мире. Но добыть мир и спокойствие для советского народа, мы понимали,
можно было только силой оружия.
Глава одиннадцатая
Курсанты помогли бригаде удержать фронт до прибытия подкреплений
из тыла.
И вот пришли к нам свежие войска - каждый боец в ярко-зеленой,
еще не успевшей полинять гимнастерке, в скрипящих сапогах, с новенькой
винтовкой. Приклады у новых винтовок были совсем белые, едва
загрунтованные: не успевали наши заводы красить винтовки, да, видать,
и нечем было.
Поротно и побатальонно ночными маршами выходили прибывшие бойцы
на линию фронта. Началась общая перегруппировка сил бригады.
С нетерпением все ждали наступления.
И вот наконец пришел этот долгожданный час... Все части бригады,
и бронепоезд в том числе, получили извещение: "Штаб готовит общий
боевой приказ. Иметь на красноармейцах двойную норму патронов,
санитарные пакеты и продовольствие. Назначить в окопах дежурные части,
остальным дать полный отдых".
Извещение из штаба пришло с вечера. Меня с бронепоездом оно
застало на позиции. Я выждал, пока стемнело, и отвел бронепоезд для
снабжения боеприпасами на ближайшую тыловую станцию Попельня.
Снабдились. Я послал в штаб бригады связного.
Штаб расположился в поселке, недалеко от станции; связной должен
был доставить мне оттуда приказ.
Предварительное извещение мы получили с вечера, но я уже знал из
практики, что самый приказ будет издан ночью.
Наш комбриг подписывал приказы перед самым началом операции. Он
делал это для того, чтобы противник, если бы он даже и перехватил
через своих шпионов приказ, не успел бы ничего предпринять.
А в эту ночь еще с нашей стороны работала усиленная разведка:
штаб собирал самые последние данные о расположении наступавших, их
коммуникациях и резервах.
Словом, у бойцов было время, чтобы хорошо отдохнуть.
И вот мы, команда бронепоезда, собрались под бревенчатой крышей в
нашем "кубрике". Перед боем ведь всегда тянет побыть с товарищами...
Уселись мои бойцы в кружок около фонаря, потолковали о том о сем, сели
писать письма. Кто писал отцу, кто матери, кто прямо на деревню -
"обществу". Многим некуда было писать: родные места остались за
фронтом, и бойцы, чтобы облегчить тосковавшее сердце, посылали о себе
весточки в семьи товарищей. И вышло так, что под письмом Панкратова -
он писал к себе в Рязань - подписались еще двое, в письме пулеметчика
Молодцова поставил свою фамилию и его напарник Крыниця. А матушка
Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов...
Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками.
- Ну, а от бобылей-то поклон посылаете? - пробурчал матрос, все
время молчавший. - От меня бы послали... Не грех и от командира слово
прибавить.
Тут попали в письма и наши поклоны.
Федорчук собрал всю почту и понес на станцию.
Оттуда он вернулся со свежими газетами.
И как же мы обрадовались все, когда вдруг неожиданно в вагон
вошел Иван Лаврентьич!
Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:
- Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл...
Дай-ка, думаю, загляну на огонек в попутную избу, авось добрые люди
выручат!
Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.
Ребята принялись угощать его из своих кисетов.
Иван Лаврентьич взял по щепотке табаку у одного, у другого, а
матрос принес ему нераспечатанную осьмушку из нашего артельного
запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.
- А ты это брось, Федорчук, - остановил его Иван Лаврентьич. -
Недосуг мне с вами чаевничать. Сейчас поеду.
Но мы не отпустили начальника политотдела.
- Иван Лаврентьич, - заговорили бойцы, - побудьте с нами.
Обрисуйте нам текущий момент! Охота знать, что на свете делается...
Начальник кивнул на свежую пачку газет:
- Да вы же грамотные. Вот и читайте.
А бойцы опять:
- Иван Лаврентьич, вы так складно рассказываете... Вот у нас спор
зашел: была нынче весной Советская Венгрия - а где она? Толкуем
промежду собой, да все врозь. И Советская Бавария была - опять не
стало, как же так? Чтоб люди за свою Советскую власть не заступились.
Непонятно.
- Что ж, давайте поговорим, - сказал Иван Лаврентьич,
присаживаясь поближе к фонарю. - Мало еще у них каленого народа -
коммунистов мало, большевиков, - сказал Иван Лаврентьич. - И
классового опыта нет... Но дайте срок, и они выйдут на дорогу.
Слыхали, что товарищ Ленин говорил на конгрессе Коммунистического
Интернационала? Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных
стран и сказал так: "Пусть буржуазия всего мира продолжает
неистовствовать, пусть она изгоняет, сажает в тюрьмы, даже убивает
спартаковцев и большевиков - все это ей больше не поможет. Победа
пролетарской революции во всем мире обеспечена". И рабочие разных
стран запомнят это ленинское слово... Победа, товарищи, за нами!
Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать.
Приказа из штаба еще не было. Я с Федорчуком, Малюгой,
Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение,
паровоз, ходовые части вагонов - все было в боевой готовности.
После этого я и своих помощников уложил спать.
Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия.
Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только
по хрусту песка мог определить, когда он приближается и когда
удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться.
Я предупредил часового, чтобы боевой приказ, как только он будет
получен, подали бы мне сюда, к орудию.
Начала всходить луна, похожая на большой неразгоревшийся фонарь.
Таким блеклым очком светит только что зажженная железнодорожная
стрелка, пока стрелочник еще приправляет фитиль. Вспомнились
стрелочные огни, и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после
Проскурова - на станциях ни огонька: все делаем в темноте, все
ощупью... И вдруг такой фонарище на небе!
Луна взошла. Теперь орудие передо мной - во всех подробностях.
Я прислонился к гаубичному колесу и спросил себя: "Отвечай,
Медников, отвечай себе самому по всей совести: способен ли ты идти в
бой уже красным офицером?" Рука по привычке потянулась в карман за
тетрадкой, но я сказал себе: "В записки не заглядывать!" И убрал руки
за спину.
Могу ли я сказать по совести, что на бронепоезде создана
дисциплина? Отвечаю: нет для моих бойцов и для меня самого дома
роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если
бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь, то самым страшным приговором
было бы: "Иди, брат, на все четыре стороны, возвращайся к себе в
деревню, в свою хату!"
Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого
приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем
приговор к смерти.
Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент.
Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той
комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба
порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем
помогали.
Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный
офицер?.. "Гандзя", ответь за меня!.. Молчит гаубица... В бою она
ответит, вот когда!
Однако не лукавя могу сказать: да, я научился руководить
стрельбой с наблюдательного пункта. Самостоятельно подготовляю данные
для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда.
Только теперь мы редко работаем с наблюдателем. Бронепоезд на
передовой, в пехотных цепях - тут огонь молниеносный, с прямой
наводки!
А если пришлось бы заменить у орудия Малюгу, сумею ли я бить
прямой наводкой с таким же мастерством и проворством, как это удается
старому артиллеристу? По совести говоря, нет, - на прямой наводке я
заменить его еще не решился бы. Орудие знаю, материальную часть в
теории изучил, но практика мала.
Нет, оказывается, надо еще погодить с почетным званием красного
офицера. Пусть уж до комиссии.
Я смахнул рукавом росу с граней затвора, надел чехол. Прикрыл и
прицельное приспособление - хрупкий и нежный глаз орудия.
- Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!..
Я пошел в другой конец вагона. Тут, весь раскинувшись, спал
телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался.
Я вытянул из-под него кончик шинели и прилег, ожидая боевого
приказа.
Не знаю, сколько я спал. Помню только, что меня разбудили
встревоженные голоса и страшной силы взрыв. От этого взрыва у меня
перехватило дыхание. Я вскочил как ошалелый и выхватил из кобуры
наган.
Была серая, предрассветная муть.
Новый взрыв. Пламя.
Я увидел, что это стреляет наша гаубица, и сразу же сообразил,
что и в первый раз был тоже наш выстрел. "Это от сырого воздуха такие
удары, - догадался я, - в сыром воздухе звук выстрела особенно
резкий".
В отблеске выстрелов я разглядел у орудия Малюгу. Он был весь
растрепанный, без рубахи, и возле него - в одном полосатом тельнике -
матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу.
"Что такое?.. Где мы?.." Я бросился с наганом к бойнице -
Попельня. Стоим, как стояли, на станции...
- Да вы что, - вскричал я, - не проспались? С ума вы сошли -
здесь стрелять?
Перепрыгивая через ящики и расталкивая полуодетых и бестолково
суетившихся людей, я побежал к орудию.
- Он! - яростно крикнул матрос и показал вперед. И в это же самое
мгновение словно зарево полыхнуло в сумраке утра. Отчетливо, как на
картинке, я увидел на рельсах силуэт башенного бронепоезда.
Зарево полыхнуло и тотчас погасло.
- Берегись! Это залп! - только и успел я крикнуть. Раздался
грохот, треск, и наша гаубица, подпрыгнув на одном колесе, со всего
маху ударила своим хвостом по обшивке вагона. Доски лопнули, из щелей
заструился на пол песок.
Матрос и Малюга, отскочив в разные стороны, секунду, словно
оцепенев, глядели друг на друга и потом опять бросились заряжать
орудие.
- Сюда, ребята! Все! - крикнул я, ухватившись за правило. -
Никифор, к телефону! Полный ход назад!
Поезд рванул с места, в ту же секунду мы выстрелили, и звук
выстрела слился с грохотом нового неприятельского залпа. Но этот залп
уже не причинил нам вреда. Поезд был в ходу, и у Богуша получился
недолет: только загремели, рассыпаясь, рельсы на контрольной
площадке...
Мы отмахали от Попельни версты три.
Ф-фу... Сердце у меня так колотилось, словно я сам пешком эти три
версты пробежал...
Я остановил поезд и присел, чтобы отдышаться.
Ребята торопливо обувались, бормотали и ахали:
- Как же это он прорвался? Вот гад! В самый тыл вышел...
- Проводил его к нам кто-то, не без этого! - сказал матрос и
яростно сплюнул. - Давай, ребята, чиниться, живо!
Он насобирал по полу тряпок и начал конопатить разбитую стену.
- Брось, Федорчук, - остановил я его, - не суетись по пустякам.
Ты вон Малюге помоги, - гляди-ка, что с орудием...
Массивный стальной щит орудия, весь перекореженный ударившим
снарядом, обвис, как лопух.
Матрос обомлел.
- Ах ты, чтоб тебе... Значит, и стрелять нельзя? - И он кинулся к
Малюге.
Артиллерист отстранил его. Старик осматривал со всех сторон
орудие и только покачивал головой.
- Ну? Ну как? Пойдет? - с тревогой спрашивали обступившие его
бойцы.
А я поглядывал на изувеченное орудие со стороны и сам удивлялся
своему спокойствию. Меня ничуть не смущали глубокомысленные вздохи
Малюги и даже не тревожила порча щита. Что значит - "пойдет" орудие
или "не пойдет"? Ствол целый, есть куда закладывать снаряд? Значит,
можем вести бой!
Я терпеливо ждал, что скажет Малюга, и поглядывал в бинокль в
сторону станции. Там, в трех верстах от нас, остановился башенный
бронепоезд. Солнце еще не всходило, я смутно различал на станции
вагоны, но дым паровоза видел вполне отчетливо. Ниточка дыма выходила
как бы из неподвижной точки: бронепоезд Богуша не двигался со станции
ни туда и ни сюда.
Я обернулся к Малюге:
- Ну как там гаубица?
- Ладно еще, что не по прицелу хватил... - вздохнул наводчик. -
Э-гей вы, батарейцы!
К Малюге подскочила вся тройка молодых артиллеристов:
- Есть, товарищ начальник!
Артиллеристы вытянулись, ожидая приказаний.
Малюга велел им подать инструмент и, зайдя к орудию спереди,
что-то там с минуту отвинчивал. Потом скомандовал: "Рраз... Берем!" -
и бойцы, взявшись с обеих сторон за тяжелый щит, сняли его со ствола
орудия, как воротник, и сбросили вниз.
Щит с грохотом повалился на контрольную площадку.
- Так-то лучше, - сказал Малюга, откладывая в сторону инструмент.
- Теперь можем и стрелять.
В вагоне весело и шумно загалдели. Я еще раз посмотрел в бинокль
на станцию. Башенный поезд стоял все там же.
- По местам!.. - скомандовал я.
Малюга шагнул к прицелу. Племянник, поплевав на руки и развернув
плечи, отошел к снарядам. Двое батарейцев подскочили к правилу, третий
занял место замкового. В стороне, позади орудия, собрались,
перешептываясь, наши железнодорожники - починщики пути. Но Федорчук
строго обернулся на шепот, и все замолкли.
Я выждал паузу.
- К бою!.. Машинист, тихий вперед!..
Уже совсем рассвело, и теперь ясно был виден белый домик станции
с пакгаузами напротив. В пакгаузах черными дырами зияли разбитые
ворота... А где же Богуш? Неужели ушел поезд?
Я торопливо подкручивал окуляры своего призматического бинокля,
всматриваясь во все закоулки станции. И вдруг в воздухе запели и
заиграли снаряды. Богуш вновь брал нас на прицел.
"Не ушел, молодчик, дожидаешься? Очень хорошо!"
Машинист резко протолкнул поезд вперед, сразу на сотню-две
саженей, и мы вышли из-под обстрела. В ту же минуту машинист прикрыл
дым, и мы начали медленно приближаться к станции.
Поезд нам был виден, - должно быть, он занял позицию где-то на
запасном пути. Укрывшись там, он время от времени посылал нам
навстречу снаряды.
Вот опять прогремел далекий выстрел... С визгом и грохотом
лопнула в воздухе шрапнель, и прямо перед поездом повис белый дымок с
желтизной.
Еще шрапнель лопнула - это позади поезда.
- В вилку взял! - закричали артиллеристы.
Все, затаясь, ждали третьего снаряда.
Но поезд успел выйти из вилки, и убойный снаряд не причинил нам
вреда. Дымок третьей шрапнели повис в воздухе, распадаясь, как вата.
Молодец Федор Федорович, хорошо ведет!
Я кивнул Никифору:
- Передай на паровоз: так и держать ровным ходом...
Богуш пострелял, пострелял и, разбросав попусту с десяток
лошадей. Вручную мы выкатили трехдюймовку на мостовую, и артиллеристы
приподняли ее за хвост, прицепили к тележке, "передку". Потом подошли
прощаться. Я каждого расцеловал и поблагодарил за братскую помощь,
оказанную нам в походе.
Ездовые пришпорили лошадей, загремела, сотрясаясь на ухабах,
пушка, и Кришталь, усевшись на передке, обернувшись, крикнул:
- В гости буду!
А ребята ему в ответ:
- Не в гости, а насовсем! Нам такой мастак, как ты, нужен!
Командир зачислит тебя на бронепоезд!
По правде говоря, бойцы угадали мое желание. "На одном Малюге
держимся, - подумал я. - А если его ранит? У артиллерийского прицела
заменить его некому".
И я написал рапорт комбригу с просьбой откомандировать наводчика
Кришталя из 2-й батареи на бронепоезд. Но, может быть, комбатру-2
самому не хватает людей? Или - мало ли какие у человека соображения, -
может быть, ему удобнее отпустить на бронепоезд не этого наводчика, а
другого... Короче говоря, прежде чем подавать рапорт, следовало
повидаться с комбатром.
Машинист Федор Федорович, обжигаясь и поплевывая на пальцы, снова
обвертывал тряпкой гудок паровоза: проводы окончены, мы возвращались
на позицию.
В этот день жмеринские железнодорожники подали мне сообща
докладную - они просились служить на бронепоезд.
Я принял всех - их было семеро - и внес железнодорожников в
список отдельной графой: "Ремонтная бригада".
В команде бронепоезда стало двадцать бойцов.
Наши войска развернули теперь фронт к востоку от Винницы, в
районе узловой станции Казатин. Но противник не дал нам времени
укрепиться и снова крупными силами повел наступление.
Бой завязался сразу по всему фронту.
Население окрестных сел и местечек было застигнуто врасплох. По
всем дорогам к Киеву потянулись беженцы - с наскоро увязанным домашним
скарбом, с волами, коровами, но без хлеба. Хлеб остался в скирдах на
полях. На другой день боя это уже были только костры... Зерно в
скирдах тлело долго и упорно. По этим огненным знакам артиллерия вела
ночную стрельбу.
Крестьяне толпами собирались у штаба бригады и просились
добровольцами в наши части. К ним выходил всегда сам Иван Лаврентьич.
Но не для каждого из них находилась в бригаде винтовка... А безоружные
люди - какая от них помощь?
За весь месяц еще не было таких жестоких боев, какие завязались
под Казатином. Мы потеряли счет дням, счет суткам. В дыму и угаре боев
не видели солнца. Час от часу таяли силы бойцов, но, казалось, вырви у
бойца винтовку - он будет отбиваться кулаками, свали его - он вцепится
ногтями, зубами; умрет, но не отступит перед врагом!
Уже не за отдельные станции шли бои, даже не за крупный
казатинский узел, - здесь, под Казатином, решалась судьба самого
Киева, столицы Советской Украины...
Не выходил из боя и наш бронепоезд. Мы недосыпали, недоедали, не
всякий день успевали даже помыться и ходили в пороховом загаре -
черные, как угольщики. Случалось, у самого орудия во время стрельбы
кто-нибудь сваливался как подкошенный, и не от пули, а сшибленный
сном.
Сон стал врагом, он подкарауливал каждого из нас, мы боялись его
и свирепо курили - отгоняли сонливость махоркой.
Затихал бой - и все валились в тень у вагонов, не разбирая места.
Трава, камни, песок - годилось все, все было желанной постелью. Только
бы вытянуться в прохладе, только бы лечь...
Однажды я лежал под кусточком, и до того, помню, разморила меня
жара, что лень было пальцем пошевелить. По щеке ползла какая-то
канительная букашка - ползет, ползет и никак до носу не доберется! "Ну
вот, - думаю, - как только букашка выполнит свой маршрут и влезет на
кончик носа, смахну ее и буду спать". Но вдруг слышу цокот копыт:
кто-то едет - и не из тылу, а с передовой.
Я перевернулся на живот, приподнял голову и сразу же, по лошади,
не различая еще всадника, понял, что это начальник политотдела.
Подъехав и приняв мой рапорт, Иван Лаврентьич спрыгнул с седла.
Он сдвинул свою фуражку на затылок, обтер ладонью потное лицо и начал
доставать из седельной сумки газеты.
- Хорошие известия... Хочу рассказать красноармейцам.
Но посмотрел Иван Лаврентьич на спавших вповалку около поезда
бойцов и остановился в нерешительности.
Я понял его.
- Ничего, - говорю, - Иван Лаврентьич, разбужу. Потом выспятся.
- Ну буди, - сказал начполитотдела и повел своего коня в сторону,
на лужайку.
Я растолкал матроса и велел ему будить ребят.
- Только без фокусов, - строго предупредил я его.
Но Федорчук, чтобы поскорее поднять всех на ноги, применил
все-таки способ "ключа", введенный им для срочных случаев.
Способ этот такой: скрутит спящему парню ухо да еще повернет
раз-другой, как ключ в скважине, - и парень как ошалелый сразу на обе
ноги вскакивает.
Первым пробудился племянник. Встал, потирая посиневшее ухо. За
ним поднял голову Панкратов - одна щека белая, другая малиновая, в
налипших камешках. Панкратов обтер щеку рукавом и пошел расталкивать
своих пулеметчиков.
Тем временем матрос, широко зевнув, сделал "ключ" Малюге.
- О-ох, кто це? - простонал Малюга, вскакивая. - Тьфу! Щоб ты
хлиба так ил!..
- А и слабый ты на ухо! - сказал матрос. - У всех ухи как ухи, а
у тебя только предмет, что ухо.
- Сам ты предмет, - огрызнулся Малюга, но, увидев начальника
политотдела, засуетился, приводя себя в порядок. Он причесал пальцами
бороду, затянул на себе ремень, а потом кинулся в канаву, где пучком
сырой травы обхлестал сапоги, наводя глянец.
Матрос вытряхивал бушлат.
Тут подошел Иван Лаврентьич. Все встали в шеренгу.
Иван Лаврентьич поздоровался с командой и, помуслив пальцы,
развернул номер "Правды".
- Бьем ведь их, ребятки, а? - сказал он, встряхивая газетный
лист. - Колчаку-то, главному их закоперщику, скоро и совсем капут.
Гонит его по Сибири наша доблестная Красная Армия - только земля
гудет...
Иван Лаврентьич присел на пенек, снял фуражку и пригладил ладонью
отросшие редкие волосы.
Все пододвинулись к нему.
- Большое это, товарищи, облегчение нашей Республике, - заговорил
Иван Лаврентьич. - Сибирь - страна хлебная. Будет, значит, хлеб
рабочему классу... Бойцы Восточного фронта выполняют свою задачу перед
Республикой. Теперь дело за нами. Пора, товарищи, пора и нам кончать с
петлюровщиной.
- Это правильно, - горячо поддержали бойцы. - Развели мы с ними
канитель - дальше некуда...
Еще теснее бойцы окружили Ивана Лаврентьича.
- Почитайте, товарищ начальник, газетку-то. Как там Колчака бьют?
Иван Лаврентьич протянул свежую газету бойцам. Ее сразу
подхватило несколько рук, ребята отхлынули в сторону и принялись
читать в несколько голосов: "Оперативная сводка... Восточный фронт.
Развивая генеральное наступление, наши части..."
- Ну как, ладите между собой? - сказал Иван Лаврентьич,
просовывая руку мне под ремень и подводя другой рукой Панкратова. -
Лбами не стукаетесь?
- Да уж лучше, кажись, и не бывает, - сказал, смущаясь,
Панкратов. - Что я вяжу, командиру пороть не приходится; ну и я за ним
узелков не распускаю...
- Хорошо. А ты, политком, теперь газеток побольше в команду
давай! И беседы заводи почаще.
Иван Лаврентьич попрощался, пошел к лошади и круто обернулся:
- Да, чуть ведь и не забыл!.. Нате-ка приказ. "Бронепоезду
тяжелой артиллерии, - прочитал вслух Иван Лаврентьич, - согласно
желанию команды, присваивается наименование: "Бронепоезд "Гандзя"".
Вечером, когда бронепоезд отошел в тыл, чтобы принять запас
топлива, мы устроили небольшое собрание.
- Знамени Красной Армии не уроним!
Так сказали бойцы.
А враг подтягивал войска... Через пленных стало известно, что
петлюровцы решили окружить под Казатином бригаду и прикончить всех
нас, чтобы, как говорили они, "не заносить кровь в Киев". Петлюровцы
намеревались вступить в украинскую столицу в начищенных сапогах,
смиренными христианами, под колокольный перезвон древней
Киево-Печерской лавры.
Под напором был оставлен Казатин.
Бои завязались на подступах к Киеву...
Трудящиеся Киева спешили с подмогой: на паровозах, на дрезинах, с
товарными, дачными поездами и пешком по шпалам шли и ехали на помощь
рабочие. Были тут старики и даже женщины. Плохо вооруженные, наспех
сформированные в отряды, шли они бесстрашно в бой. Но слишком неравны
были силы. С запада давил на нас, уже торжествуя победу, Петлюра; с
юго-востока стремительно подходил к Киеву Деникин. Мы видели: не
удержать нам натиск врага.
Телеграф в штабе беспрерывно получал депеши-шифровки: из глубины
Советской России по железным дорогам к Киеву двигались красноармейские
части. Вот кто мог нас выручить!
Но враг уже навязал нам решительный бой...
Киев двинул на фронт свои последние резервы - красных курсантов.
Горько было сознавать, что ребят сорвали с учебы. А какие - я поглядел
- молодцы! Еще немного - и получились бы из них, юных рабочих и
крестьян, образцовые командиры...
Батальоны курсантов выступили на позиции, как на парад, с музыкой
и развернутыми знаменами, все, как один, в зеленых шапочках пирожком,
строгие, подтянутые.
Раз-два, раз-два... - шагали курсанты, и, глядя на их выправку,
каждый невольно оправлял на себе ремень и фуражку и сам весь
подтягивался.
Ввели в бой курсантов. Еще выше подняли они знамена, еще громче
ударила музыка. Наступавшие встретили курсантов бешеным огнем. Но
славные бойцы шли вперед все тем же размеренным шагом, не оборачиваясь
и не пригибая головы.
В рядах врага началось замешательство. И тут бойцы нашей бригады,
изможденные, израненные, спотыкавшиеся даже под тяжестью собственных
винтовок, подхваченные великой силой товарищества, стремительным
ударом во фланг опрокинули передовые части петлюровцев.
Курсанты довершили дело: не дав им опомниться, они отбросили их
обратно за Казатин.
Эта победа, пусть неполная, временная, победа среди многих
поражений, просияла для нас ослепительным лучом: все на деле
почувствовали, что уже не за горами тот день, когда Красная Армия
вышвырнет вон всех ненавистных врагов советской земли.
В эти дни на бронепоезде счастливейшим человеком был Никифор. Да
и как иначе? Ведь курсанты - те самые, среди которых его брат, кузнец,
- сломили врага. Никифор с пылающими щеками всем и каждому
рассказывал, как шли курсанты и как он перед самой атакой повстречался
с братом: "Подбежал я... Митька! - кричу. А он как подденет меня за
пояс - да кверху. У меня дух прочь. Забыл я про его повадку под ремень
хватать... Да вот, обождите, придет ко мне. Сами увидите, каков
силач!"
Да где уж тут было в гости ходить! Так и не выбрался к нам
любимый брат Никифора. Не случилось нам повидать знаменитого кузнеца!
Газеты теперь присылали прямо из Киева. В поезде у меня иначе и
не укладывались спать, как только прочитав свежие газеты от строчки до
строчки.
Читали про разгром Колчака и другие фронты, про свою Советскую
страну, про Москву и Кремль, где Ленин; читали и все больше говорили о
мире. Но добыть мир и спокойствие для советского народа, мы понимали,
можно было только силой оружия.
Глава одиннадцатая
Курсанты помогли бригаде удержать фронт до прибытия подкреплений
из тыла.
И вот пришли к нам свежие войска - каждый боец в ярко-зеленой,
еще не успевшей полинять гимнастерке, в скрипящих сапогах, с новенькой
винтовкой. Приклады у новых винтовок были совсем белые, едва
загрунтованные: не успевали наши заводы красить винтовки, да, видать,
и нечем было.
Поротно и побатальонно ночными маршами выходили прибывшие бойцы
на линию фронта. Началась общая перегруппировка сил бригады.
С нетерпением все ждали наступления.
И вот наконец пришел этот долгожданный час... Все части бригады,
и бронепоезд в том числе, получили извещение: "Штаб готовит общий
боевой приказ. Иметь на красноармейцах двойную норму патронов,
санитарные пакеты и продовольствие. Назначить в окопах дежурные части,
остальным дать полный отдых".
Извещение из штаба пришло с вечера. Меня с бронепоездом оно
застало на позиции. Я выждал, пока стемнело, и отвел бронепоезд для
снабжения боеприпасами на ближайшую тыловую станцию Попельня.
Снабдились. Я послал в штаб бригады связного.
Штаб расположился в поселке, недалеко от станции; связной должен
был доставить мне оттуда приказ.
Предварительное извещение мы получили с вечера, но я уже знал из
практики, что самый приказ будет издан ночью.
Наш комбриг подписывал приказы перед самым началом операции. Он
делал это для того, чтобы противник, если бы он даже и перехватил
через своих шпионов приказ, не успел бы ничего предпринять.
А в эту ночь еще с нашей стороны работала усиленная разведка:
штаб собирал самые последние данные о расположении наступавших, их
коммуникациях и резервах.
Словом, у бойцов было время, чтобы хорошо отдохнуть.
И вот мы, команда бронепоезда, собрались под бревенчатой крышей в
нашем "кубрике". Перед боем ведь всегда тянет побыть с товарищами...
Уселись мои бойцы в кружок около фонаря, потолковали о том о сем, сели
писать письма. Кто писал отцу, кто матери, кто прямо на деревню -
"обществу". Многим некуда было писать: родные места остались за
фронтом, и бойцы, чтобы облегчить тосковавшее сердце, посылали о себе
весточки в семьи товарищей. И вышло так, что под письмом Панкратова -
он писал к себе в Рязань - подписались еще двое, в письме пулеметчика
Молодцова поставил свою фамилию и его напарник Крыниця. А матушка
Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов...
Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками.
- Ну, а от бобылей-то поклон посылаете? - пробурчал матрос, все
время молчавший. - От меня бы послали... Не грех и от командира слово
прибавить.
Тут попали в письма и наши поклоны.
Федорчук собрал всю почту и понес на станцию.
Оттуда он вернулся со свежими газетами.
И как же мы обрадовались все, когда вдруг неожиданно в вагон
вошел Иван Лаврентьич!
Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:
- Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл...
Дай-ка, думаю, загляну на огонек в попутную избу, авось добрые люди
выручат!
Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.
Ребята принялись угощать его из своих кисетов.
Иван Лаврентьич взял по щепотке табаку у одного, у другого, а
матрос принес ему нераспечатанную осьмушку из нашего артельного
запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.
- А ты это брось, Федорчук, - остановил его Иван Лаврентьич. -
Недосуг мне с вами чаевничать. Сейчас поеду.
Но мы не отпустили начальника политотдела.
- Иван Лаврентьич, - заговорили бойцы, - побудьте с нами.
Обрисуйте нам текущий момент! Охота знать, что на свете делается...
Начальник кивнул на свежую пачку газет:
- Да вы же грамотные. Вот и читайте.
А бойцы опять:
- Иван Лаврентьич, вы так складно рассказываете... Вот у нас спор
зашел: была нынче весной Советская Венгрия - а где она? Толкуем
промежду собой, да все врозь. И Советская Бавария была - опять не
стало, как же так? Чтоб люди за свою Советскую власть не заступились.
Непонятно.
- Что ж, давайте поговорим, - сказал Иван Лаврентьич,
присаживаясь поближе к фонарю. - Мало еще у них каленого народа -
коммунистов мало, большевиков, - сказал Иван Лаврентьич. - И
классового опыта нет... Но дайте срок, и они выйдут на дорогу.
Слыхали, что товарищ Ленин говорил на конгрессе Коммунистического
Интернационала? Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных
стран и сказал так: "Пусть буржуазия всего мира продолжает
неистовствовать, пусть она изгоняет, сажает в тюрьмы, даже убивает
спартаковцев и большевиков - все это ей больше не поможет. Победа
пролетарской революции во всем мире обеспечена". И рабочие разных
стран запомнят это ленинское слово... Победа, товарищи, за нами!
Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать.
Приказа из штаба еще не было. Я с Федорчуком, Малюгой,
Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение,
паровоз, ходовые части вагонов - все было в боевой готовности.
После этого я и своих помощников уложил спать.
Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия.
Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только
по хрусту песка мог определить, когда он приближается и когда
удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться.
Я предупредил часового, чтобы боевой приказ, как только он будет
получен, подали бы мне сюда, к орудию.
Начала всходить луна, похожая на большой неразгоревшийся фонарь.
Таким блеклым очком светит только что зажженная железнодорожная
стрелка, пока стрелочник еще приправляет фитиль. Вспомнились
стрелочные огни, и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после
Проскурова - на станциях ни огонька: все делаем в темноте, все
ощупью... И вдруг такой фонарище на небе!
Луна взошла. Теперь орудие передо мной - во всех подробностях.
Я прислонился к гаубичному колесу и спросил себя: "Отвечай,
Медников, отвечай себе самому по всей совести: способен ли ты идти в
бой уже красным офицером?" Рука по привычке потянулась в карман за
тетрадкой, но я сказал себе: "В записки не заглядывать!" И убрал руки
за спину.
Могу ли я сказать по совести, что на бронепоезде создана
дисциплина? Отвечаю: нет для моих бойцов и для меня самого дома
роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если
бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь, то самым страшным приговором
было бы: "Иди, брат, на все четыре стороны, возвращайся к себе в
деревню, в свою хату!"
Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого
приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем
приговор к смерти.
Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент.
Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той
комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба
порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем
помогали.
Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный
офицер?.. "Гандзя", ответь за меня!.. Молчит гаубица... В бою она
ответит, вот когда!
Однако не лукавя могу сказать: да, я научился руководить
стрельбой с наблюдательного пункта. Самостоятельно подготовляю данные
для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда.
Только теперь мы редко работаем с наблюдателем. Бронепоезд на
передовой, в пехотных цепях - тут огонь молниеносный, с прямой
наводки!
А если пришлось бы заменить у орудия Малюгу, сумею ли я бить
прямой наводкой с таким же мастерством и проворством, как это удается
старому артиллеристу? По совести говоря, нет, - на прямой наводке я
заменить его еще не решился бы. Орудие знаю, материальную часть в
теории изучил, но практика мала.
Нет, оказывается, надо еще погодить с почетным званием красного
офицера. Пусть уж до комиссии.
Я смахнул рукавом росу с граней затвора, надел чехол. Прикрыл и
прицельное приспособление - хрупкий и нежный глаз орудия.
- Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!..
Я пошел в другой конец вагона. Тут, весь раскинувшись, спал
телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался.
Я вытянул из-под него кончик шинели и прилег, ожидая боевого
приказа.
Не знаю, сколько я спал. Помню только, что меня разбудили
встревоженные голоса и страшной силы взрыв. От этого взрыва у меня
перехватило дыхание. Я вскочил как ошалелый и выхватил из кобуры
наган.
Была серая, предрассветная муть.
Новый взрыв. Пламя.
Я увидел, что это стреляет наша гаубица, и сразу же сообразил,
что и в первый раз был тоже наш выстрел. "Это от сырого воздуха такие
удары, - догадался я, - в сыром воздухе звук выстрела особенно
резкий".
В отблеске выстрелов я разглядел у орудия Малюгу. Он был весь
растрепанный, без рубахи, и возле него - в одном полосатом тельнике -
матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу.
"Что такое?.. Где мы?.." Я бросился с наганом к бойнице -
Попельня. Стоим, как стояли, на станции...
- Да вы что, - вскричал я, - не проспались? С ума вы сошли -
здесь стрелять?
Перепрыгивая через ящики и расталкивая полуодетых и бестолково
суетившихся людей, я побежал к орудию.
- Он! - яростно крикнул матрос и показал вперед. И в это же самое
мгновение словно зарево полыхнуло в сумраке утра. Отчетливо, как на
картинке, я увидел на рельсах силуэт башенного бронепоезда.
Зарево полыхнуло и тотчас погасло.
- Берегись! Это залп! - только и успел я крикнуть. Раздался
грохот, треск, и наша гаубица, подпрыгнув на одном колесе, со всего
маху ударила своим хвостом по обшивке вагона. Доски лопнули, из щелей
заструился на пол песок.
Матрос и Малюга, отскочив в разные стороны, секунду, словно
оцепенев, глядели друг на друга и потом опять бросились заряжать
орудие.
- Сюда, ребята! Все! - крикнул я, ухватившись за правило. -
Никифор, к телефону! Полный ход назад!
Поезд рванул с места, в ту же секунду мы выстрелили, и звук
выстрела слился с грохотом нового неприятельского залпа. Но этот залп
уже не причинил нам вреда. Поезд был в ходу, и у Богуша получился
недолет: только загремели, рассыпаясь, рельсы на контрольной
площадке...
Мы отмахали от Попельни версты три.
Ф-фу... Сердце у меня так колотилось, словно я сам пешком эти три
версты пробежал...
Я остановил поезд и присел, чтобы отдышаться.
Ребята торопливо обувались, бормотали и ахали:
- Как же это он прорвался? Вот гад! В самый тыл вышел...
- Проводил его к нам кто-то, не без этого! - сказал матрос и
яростно сплюнул. - Давай, ребята, чиниться, живо!
Он насобирал по полу тряпок и начал конопатить разбитую стену.
- Брось, Федорчук, - остановил я его, - не суетись по пустякам.
Ты вон Малюге помоги, - гляди-ка, что с орудием...
Массивный стальной щит орудия, весь перекореженный ударившим
снарядом, обвис, как лопух.
Матрос обомлел.
- Ах ты, чтоб тебе... Значит, и стрелять нельзя? - И он кинулся к
Малюге.
Артиллерист отстранил его. Старик осматривал со всех сторон
орудие и только покачивал головой.
- Ну? Ну как? Пойдет? - с тревогой спрашивали обступившие его
бойцы.
А я поглядывал на изувеченное орудие со стороны и сам удивлялся
своему спокойствию. Меня ничуть не смущали глубокомысленные вздохи
Малюги и даже не тревожила порча щита. Что значит - "пойдет" орудие
или "не пойдет"? Ствол целый, есть куда закладывать снаряд? Значит,
можем вести бой!
Я терпеливо ждал, что скажет Малюга, и поглядывал в бинокль в
сторону станции. Там, в трех верстах от нас, остановился башенный
бронепоезд. Солнце еще не всходило, я смутно различал на станции
вагоны, но дым паровоза видел вполне отчетливо. Ниточка дыма выходила
как бы из неподвижной точки: бронепоезд Богуша не двигался со станции
ни туда и ни сюда.
Я обернулся к Малюге:
- Ну как там гаубица?
- Ладно еще, что не по прицелу хватил... - вздохнул наводчик. -
Э-гей вы, батарейцы!
К Малюге подскочила вся тройка молодых артиллеристов:
- Есть, товарищ начальник!
Артиллеристы вытянулись, ожидая приказаний.
Малюга велел им подать инструмент и, зайдя к орудию спереди,
что-то там с минуту отвинчивал. Потом скомандовал: "Рраз... Берем!" -
и бойцы, взявшись с обеих сторон за тяжелый щит, сняли его со ствола
орудия, как воротник, и сбросили вниз.
Щит с грохотом повалился на контрольную площадку.
- Так-то лучше, - сказал Малюга, откладывая в сторону инструмент.
- Теперь можем и стрелять.
В вагоне весело и шумно загалдели. Я еще раз посмотрел в бинокль
на станцию. Башенный поезд стоял все там же.
- По местам!.. - скомандовал я.
Малюга шагнул к прицелу. Племянник, поплевав на руки и развернув
плечи, отошел к снарядам. Двое батарейцев подскочили к правилу, третий
занял место замкового. В стороне, позади орудия, собрались,
перешептываясь, наши железнодорожники - починщики пути. Но Федорчук
строго обернулся на шепот, и все замолкли.
Я выждал паузу.
- К бою!.. Машинист, тихий вперед!..
Уже совсем рассвело, и теперь ясно был виден белый домик станции
с пакгаузами напротив. В пакгаузах черными дырами зияли разбитые
ворота... А где же Богуш? Неужели ушел поезд?
Я торопливо подкручивал окуляры своего призматического бинокля,
всматриваясь во все закоулки станции. И вдруг в воздухе запели и
заиграли снаряды. Богуш вновь брал нас на прицел.
"Не ушел, молодчик, дожидаешься? Очень хорошо!"
Машинист резко протолкнул поезд вперед, сразу на сотню-две
саженей, и мы вышли из-под обстрела. В ту же минуту машинист прикрыл
дым, и мы начали медленно приближаться к станции.
Поезд нам был виден, - должно быть, он занял позицию где-то на
запасном пути. Укрывшись там, он время от времени посылал нам
навстречу снаряды.
Вот опять прогремел далекий выстрел... С визгом и грохотом
лопнула в воздухе шрапнель, и прямо перед поездом повис белый дымок с
желтизной.
Еще шрапнель лопнула - это позади поезда.
- В вилку взял! - закричали артиллеристы.
Все, затаясь, ждали третьего снаряда.
Но поезд успел выйти из вилки, и убойный снаряд не причинил нам
вреда. Дымок третьей шрапнели повис в воздухе, распадаясь, как вата.
Молодец Федор Федорович, хорошо ведет!
Я кивнул Никифору:
- Передай на паровоз: так и держать ровным ходом...
Богуш пострелял, пострелял и, разбросав попусту с десяток