Страница:
Наутро, когда в классе собрались ученики, подтвердилось, что
учебный процесс здесь построен с полным знанием дела: грамоте Лука
Лукич обучает, следуя передовой звуковой методе, а не
буквослагательной, за которую еще цепляются во многих школах; уроки
содержательны, интересны; учитель зорко следил, чтобы никто не
оставался без дела, и весь класс дружно трудился с большой для себя
пользой.
Но это было уже на следующий день, утром. А сейчас из-за печки
вышел тот же самый Лука Лукич, но уже не лапотником, а в сапогах, на
нем была сарпинковая косоворотка, подпоясанная цветным шнуром с
кисточкой.
Вид уже приличный. Но одежда была из самого дешевого материала, и
Илья Николаевич понял, что она сберегается для выхода в класс, к
ученикам. Пусти ее в повседневную носку - живо расползется.
Затопили печку, сели к огоньку. Илья Николаевич помешивал
кочергой дрова, и жерло печи гудело от доброй тяги, сияло и
золотилось.
А Лука Лукич стал читать стихи.
Начал он тихо, проникновенным шепотом:
Спасибо, друг.
Мы встретились случайно,
Но для меня так много сделал ты,
Что превзошло все, что хранил я тайно
В душе, как фантастичные мечты...
- Чье это? - поинтересовался Илья Николаевич.
Тот повел головой - мол, послушайте дальше - и продолжал:
Я не за то тебя благословляю,
Мой добрый, честный, мой отважный друг,
Что если я свободу вновь узнаю,
То, может быть, ценой твоих услуг.
Услуги - вздор! Но ты всю сладость веры
Мне возвратил в успех добра, в людей,
И нет, поверь, да и не будет меры
Любви и благодарности моей!
Илья Николаевич, повернувшись к парню, ждал ответа, и тот, вдруг
смело взглянул ему в глаза, даже с вызовом и как бы с готовностью
вступить в бой, ответил:
- Вы спрашиваете, чьи стихи? Это один наш товарищ, нечаевец. Из
тюрьмы передал на волю... Кто в тюрьме, а кто бежать успел из Москвы,
когда кружок наш студенческий громили. А я вот здесь, в тиши
приютился. Не прогоните?
Илья Николаевич молча пожал ему руку.
"Бывало, сидишь в теплой, покойной комнате, тревожно
прислушиваясь к яростным воплям зимней метели, уже третьи сутки не
выпускавшей мужика из избы, остановившей всякое движение, все работы,
и вдруг под самым окном прозвенит колокольчик. Думаешь, кто заехал в
такую пору, а сам уже спешишь в прихожую, чтобы встретить гостя.
Входная дверь отворяется, и передо мной Ульянов, весь занесенный
снегом, с обледеневшими бакенами и посиневшим лицом. Он не в состоянии
говорить от холода и только по своему обыкновению добродушно
посмеивается, с величайшими усилиями вылезая из своего нагольного
тулупа и наполняя всю прихожую снегом. Начинаются заботы о том, чтобы
как можно скорее обогреть и успокоить скитальца, но тот, как ни в чем
не бывало, быстро ходит взад и вперед по комнате, расправляя свои
окоченевшие члены, а сам уже заводит разговор о школах, о своих
наблюдениях, школьных радостях и горестях и продолжает говорить об
одном и том же предмете во время чая, ужина; вас клонит ко сну, а он
все продолжает говорить, и первое слово, с которым он встретит вас
поутру, это все та же школа..." (Из воспоминаний симбирского
общественного деятеля и литератора Валериана Никаноровича Назарьева.)
Весна. Неслышно раздевшись в передней, Илья Николаевич подошел на
цыпочках к двери, что вела в комнаты. Увидел в щелку жену, детей и с
трудом удержался, чтобы не броситься к ним. Пересилило чувство
предосторожности - ведь с дороги, даже еще не помылся. И дал знать о
себе только веселым возгласом через дверь:
- Ау, ау, грачи прилетели! Нет, нет, Маша, не подпускай меня,
гони в чистилище! Я же совсем омедвежил за эту сумасшедшую зиму!
Квартиру Ульяновы снимали у домовладелицы Прибыловской во дворе,
во флигеле.
В глубине двора стояла баня, вполне приличный сруб, с выводом
дыма через трубу. Илья Николаевич только теперь, возвратясь из
поездки, в полной мере оценил, какое это удовольствие поразмять
косточки в хорошо устроенной баньке! Чувство чистоплотности - одно из
самых праздничных человеческих ощущений. А в деревнях... Бани есть, но
в каком же они виде! Случалось Илье Николаевичу влезать в парильню,
как в берлогу, мыться, задыхаясь в дыму. Да что бани! Жилые избы
сплошь да рядом топятся по-черному, особенно в чувашских и мордовских
селениях.
"Жилище человека должно быть светлым, радостным, уютным, -
думалось Ульянову в такие минуты и хотелось воскликнуть: - О Россия!
Когда же войдешь ты в светлый дом свой?"
Хозяйский работник помог натаскать воды из колодца, затопить
баню. Вместе и мыться пошли.
Потом в блаженной расслабленности Илья Николаевич лежал на полке.
Наконец-то он дома, с женой и детьми. "Боже, - подумал он, - есть ли
предел человеческому счастью?"
...Илья Николаевич все еще нежился на банном полке, - то
задремывая, то лениво подстегивая себя веником. Вставать не хотелось:
только бы смотреть и смотреть картины его счастья с Машей...
А Мария Александровна в это время готовила не только самовар. Она
подошла к зеркалу и с большой строгостью принялась исследовать свое
лицо. Не выдаст ли усталый взгляд? Не слишком ли бледны щеки? Она
пережила тяжелую зиму. Плакала... Порой вечерами даже читать не
хотелось. И к роялю охладела. Притронется к клавише пальцем и со
вздохом опустит крышку. Стоит и слушает, как замирает одинокий звук...
Стучит колотушка ночного сторожа...
Мария Александровна печально вернулась к себе и всплакнула: "Вот
и все мое здешнее знакомство, вот и весь наш с Илюшей Новый год..."
А потом ночь без сна. "Где-то сейчас Илюша? Он ведь такой
непрактичный, не умеет и подумать о себе..." И ей мерещилась снежная
пустыня, по которой, настигнутый вьюгой, едва пробирается возок... А
спасительного огонька жилья все не видать. "Пресвятая богородица, кто
же поможет ему?.."
После бани Илья Николаевич благодушествовал, расположившись в
кресле.
Пил чай, лакомился домашними булочками.
- А к слову сказать, Маша, и чуваши умеют вкусно поесть.
Например, "тавара" - пальчики оближешь! Это вот что. На столе горшок,
в нем горячее топленое масло. А в масле... Тут надо погрузить ложку до
дна - и вытянешь творожный шарик...
Мария Александровна заинтересовалась, спросила:
- Илюша, ты что-то недосмотрел: в масле творог расползается,
какие тут шарики?
Илья Николаевич словно только и ждал коварного вопроса. Победно
улыбнулся:
- А тут хитрость чувашской стряпухи! Шарики не сразу кладут в
масло, а высушивают: на противень и с вечера в вольную печь, к утру
готовы!
- Ну что ж, - сказала Мария Александровна, - ты научишь, а я
приготовлю, если тебе так понравилась тавара...
- Очень понравилась. Вообще у меня самые лучшие впечатления от
чувашей. И я не перестаю возмущаться мракобесием иных наших
профессоров-этнографов.
Илья Николаевич прищурился, что-то припоминая. Тронул себя за
бороду:
- Вот послушай, Маша... За правильность фонетики, понятно, не
ручаюсь. "Ахал лариттен керек аркине те пулин павала". По-русски эта
поговорка значит: "Чем так стоять, хоть полу накручивай у своей шубы".
- Какая прелесть! - воскликнула Мария Александровна. - Народный
юмор, бьющий наповал бездельников!
- По-моему, - вставил Илья Николаевич, - и некоторых господ
профессоров. Считают поволжские народности неполноценными людьми.
Подумать только!..
Доклад Ульянова о зимней поездке по губернии вызвал в официальных
кругах Симбирска конфуз и растерянность...
Земцы хвалились: радением их и трудами сеть народных школ к 1869
году доведена до 460 единиц.
Приятнейшее это число взял в свой годичный отчет губернатор. Его
сиятельство, как обычно, красной строкой с особым удовольствием
поставил сведения о сословной мощи губернии: 3115 проживающих по
преимуществу в родовых имениях потомственных дворян и 2751 чиновник
счастливы, как выразился его сиятельство, верноподданнически считать
себя опорою престола.
А число 460 вошло в отчет как знак просвещенного направления
мыслей дворянства. При этом его сиятельство учел, разумеется, и
собственный интерес. По новому положению, губернатор обязан состоять
членом губернского училищного совета. Его сиятельство и состоял,
следовательно, успехи в школьном деле вправе был отнести за счет
неусыпного попечения во вверенной ему губернии.
Председательствовал в губернском училищном совете архиерей,
преосвященный Евгений. Владыко, донося по своей церковной линии о
положении дел в епархии, тоже использовал выигрышное число 460.
Его преосвященство не был завистлив, но диавол порой шептал ему:
"Сочти воинство губернатора и сочти свое. Там помещики и чиновники
вкупе составляют 5866. А у тебя в губернии духовенства - белого и
черного - 13 198 лиц, то есть вдвое больше; вдобавок к этому у
губернатора греховодники - пьяницы, картежники и прелюбодеи, а у тебя
пастыри со крестом в руках и словом божиим на устах..."
Заслугу в преуспевании школьного дела архипастырь, натурально,
отнес к себе...
460 школ для народа! Симбирцев хвалили, симбирцам завидовали.
Деятели училищных советов, как губернского, так и уездных, были
поощрены новогодними наградами...
Успехи очевидны. Оставалось их подытожить на годичном собрании
губернского совета, а это каких-нибудь час-полтора приятного
времяпрепровождения; после чего дамы готовили бал.
И вдруг является инспектор народных училищ Ульянов, строгий,
сухой, затянутый в мундир, и ставит свой доклад, объявив его
чрезвычайным.
Уже было известно, что вновь назначенный в губернию чиновник
наделен крупными полномочиями. А в губернский совет входит
действительным членом, наряду с губернатором и еще двумя господами.
Все это так. Но слишком уж бесцеремонно новоприезжий вторгается в
разработанную программу вечера...
Встретили Ульянова с холодком.
Илья Николаевич не принадлежал к ораторам громовержцам и
ниспровергателям. Эффектного жеста не искал, голос не форсировал. Как
всегда, так и на этот раз, обходился скромными своими голосовыми
средствами. А впечатление от речи было потрясающим.
Оказалось, что никакой школьной сети в губернии нет, можно
говорить лишь о жалких обрывках сети.
- Четыреста шестьдесят школ - это плод ленивого воображения
некоторых земских деятелей, - говорил Ульянов с грустной улыбкой, -
вредный плод. Такие плоды выбрасывают, а не несут на стол...
В зале - ни звука.
Возразить Ульянову не было возможности. Он называл факты и цифры,
факты и цифры...
Инспектор установил, что лишь 19 процентов из 460, только 89 школ
представляют более или менее организованные учебные заведения.
В зале сидели сановитые господа. Сперва свою растерянность перед
цифрами и фактами они пытались прикрыть ироническими усмешками, но
вскоре лица их стали откровенно злыми. Некоторые повели себя
вызывающе, стали возмущаться вслух, особенно один толстяк в дворянском
мундире.
Илья Николаевич обратил взор к председательствующему. Но тот не
способен был навести порядок: погрузив нос в апостольскую бороду, он
мирно дремал.
Кто-то из публики не выдержал, потребовал, чтобы грубиян
замолчал. Услышав фамилию толстяка, Илья Николаевич догадался, что
перед ним - председатель Симбирского же, только уездного, училищного
совета. Анекдотическая фигура! Как рассказывал Назарьев, этот господин
ежечасно ассигнует на школы в уезде (а их числится 55) сто рублей;
пишется соответствующий протокол, после чего председатель запирает
деньги на ключ. "У меня двухсотпроцентная экономия", - похваляется он
своей деятельностью.
Но Ульянов, будучи в поездке, вскрыл еще более скандальные его
проделки. Об этом и сказал во всеуслышание:
- Мы с вами еще незнакомы, господин уездный председатель... Рад
случаю. И кстати, к вам вопрос... Как руководитель уездного совета,
вы, разумеется, заглядывали в Морскую Слободу? До села этого рукой
подать - не могли не заглядывать. Школы там нет, почему же таковая
значится в документе, вами подписанном? Недалеко отсюда и село
Карлинское - и тамошняя школа только на бумаге. И в Панской Слободе, и
в Шиловке... В чем дело? Соблаговолите объяснить собранию.
Толстяк молчал, наливаясь кровью, а в зале веселое оживление.
Обезоружив наглеца, Илья Николаевич получил наконец возможность
спокойно продолжать доклад. Заговорил о важности женского образования
в России.
- Не исключение и деревня, - сказал он. - Грамотная деревенская
женщина способна поднять к свету учения всю семью. Кому, как не ей,
жене и матери, видны все темные и затаенные от постороннего глаза
углы, из коих произрастают невежество, косность и все уродства
деревенского бытия? Кто, как не она, извечная труженица-крестьянка,
прозрев к свету, еще прежде мужика своего, Белинского и Гоголя с
базара принесет?
И тут же привел плачевные цифры: в деревенской школе на пятерых
мальчиков только одна девочка.
Внезапно оживился толстяк. Он выкарабкался из кресла, встал и,
повернувшись к залу, поднял руку, как бы испрашивая себе полномочие
для ответа инспектору.
- Человек вы приезжий. Живете у нас каких-нибудь полгода. А уже
беретесь читать нравоучения, да не школьникам, а столбовым дворянам!..
- Толстяк помолчал, подавляя в себе вспышку гнева, и продолжал: - Наш
край знал жестокие времена. Тому нет и ста лет, как Волга-матушка
выбросила на наши берега чудовище Емельку Пугачева! Кровь, дым и смрад
- вот что оставалось от разоренных дворянских гнезд... Я вам, господин
Ульянов, готов показать дворянские семьи, где до сих пор, в
четвертом-пятом поколении, не могут избыть скорби по родичам своим,
замученным и растерзанным злодеем... Вот что, господин Ульянов,
следует раньше всего взять в соображение!
Илья Николаевич терпеливо выслушал помещика.
- Простите, но мы, кажется, говорим о разном.
- Ничуть, - возразил толстяк.
- Я говорил о женском образовании...
- И я о том же! - Толстяк побагровел. - У Емельки жена была
грамотейкой. Образованная разбойница! Устинья, звалась Кузнецовой,
песнями Емельку, вишь, веселила! И благодарение богу и покойной
матушке императрице Екатерине, что изловили и эту дрянь. Небось не до
песен, пищать стала, когда заключили ее намертво в Кексгольмскую
крепость!.. - Толстяк передохнул и опять: - Вам не нравится, что у нас
в школах одна девочка на пятерых мальчиков? А мы, симбирцы, считаем:
хватит. Поменьше злодеек будет по деревням да поменьше распутниц!
Илья Николаевич опешил. Под дворянским мундиром тучного господина
он вдруг увидел обожравшегося дикаря, который замахивается каменным
топором на развитие и будущее самой цивилизации!
- Бедные девочки... - только и смог вымолвить Ульянов. Помолчав,
продолжал: - Но теперь я, кажется, понял, почему исчезли прежде
существующие школы в Мостовой Слободе, Карлинском, да и в других
селах. Ведь школы были женскими...
Угадал Илья Николаевич. Бешеный взгляд дворянина был тому
подтверждением.
Подал реплику и еще один из участников собрания:
- На пугачевщину, допустим, можно и не оглядываться: прошлое
столетие. Но Бездна - это уже пугачевщина наших дней! Что вы, господин
инспектор, на это скажете?
Илья Николаевич знал о Бездне. Это название одного из сел
Казанской губернии. Манифест 19 февраля не удовлетворил крестьян:
чаяли большего. В Бездне начались волнения. Предводительство взял
молодой местный крестьянин Антон Петров. Он был грамотный и,
ознакомившись с манифестом, заподозрил обман со стороны чиновников и
помещиков. Петров пообещал односельчанам "настоящую волю". Начавшись в
Бездне, восстание, как пожар, гонимый ветром, распространилось на
множество сел и деревень Казанской губернии, затем перекинулось в
Самарскую губернию, в Симбирскую... Помещики разбегались, их имения
пылали...
Ульянов тогда еще только начинал службу, учительствуя в Пензе.
Истребление безоружных крестьян приводило его в содрогание. "Скуси
патрон! Скуси патрон!" - размеренно подавали команду офицеры, и тупой,
забитый солдат, зубами разодрав бумажный пакетик с порохом, заряжал
ружье. "Пали!"
Боль простреленного мужицкого сердца Ульянов переживал, как
собственную боль... Но тому уже почти девять лет. Страсти, считал Илья
Николаевич, улеглись, и манифест оказывает благотворное влияние на
жизнь деревни. И, отвечая на заданный ему из зала вопрос, он сказал
то, что думал:
- Кровавые трагедии, господа, подобные бездненской, принадлежат
истории.
Он заговорил о вдохновляющих переменах в России.
- Россия, господа, на пороге обязательного начального обучения.
Это означает всенародную грамотность! Лучшие люди и гении нашего
отечества всегда, мечтали об этом. В правительстве, как, вероятно,
всем вам известно, этот вопрос всесторонне изучается. Последуют
великие решения, а осуществлять их, господа, нам с вами!..
Сидят помещики, раздумывают по поводу "вдохновляющих перемен", а
лица кислые...
Прения по докладу не развернулись: давала себя знать близость
готовящегося бала. Дамы-устроительницы все нетерпеливее заглядывали в
дверь, строя недовольные гримасы: залы-де существуют для танцев, а не
для скучных рассуждений мужчин.
Поднявшись на трибуну для заключительного слова, Илья Николаевич
озабоченно посмотрел на часы. А из зала: "Господин Ульянов, не
торопитесь... Хотим вас дослушать!" Голос прозвучал не одиноко. В зале
воцарилась благожелательная тишина.
Кто же в результате доклада, который он провел как честную битву,
взял его сторону? Только не архиерей и не члены губернского совета! Да
и уездные деятели огорчили его... Но в зале труженики народного
образования - учителя, попечители и попечительницы начальных школ,
почетные при школах блюстители - все это люди из местной
интеллигенции, даже из уездов приехали на инспекторский доклад.
Илья Николаевич кратко изложил программу своей предстоящей
деятельности, отвесил залу низкий поклон и под аплодисменты сошел с
трибуны.
Откуда ни возьмись - Назарьев. Сквозь толпу пробился к кафедре.
- Радуюсь вашей победе! А вдвойне рад тому, что нашего дундука вы
обратили в бегство... Смотрите на архиерея! - быстро закончил
Назарьев.
Владыко что-то объявлял скорбным голосом.
Ульянов прислушался. Оказывается, председатель Симбирского
уездного училищного совета сложил с себя председательские полномочия.
Впоследствии В. Н. Назарьев написал об этих днях такие строки:
"Произошло нечто неожиданное... Точно вдруг среди суровой,
слишком долго затянувшейся зимы настежь распахнулось наглухо запертое
окно и в него полились лучи яркого солнечного дня. Да, это была
настоящая весна, это было время всяких неожиданностей и только что не
чудес. Да и как же не назвать чудом появление в наших палестинах таких
людей, как Илья Николаевич Ульянов, единственный в то время инспектор
народных школ на всю губернию, с первого же шага отдавший всю свою
душу возложенной на него обязанности". Это строки из корреспонденции
Назарьева, опубликованной в столичной печати.
- Господин Ульянов, ну зачем так официально?..
Губернатор даже руками развел. Торопливо встал с кресла и, обойдя
свой обширный письменный стол, мелкими проворными шажками двинулся
навстречу инспектору. Взял его руку в обе свои, мягко пожурил:
- Я пригласил вас... хотелось запросто побеседовать. А вы в
полном параде!
Хозяин посмотрел на себя. Был он в простецком архалуке с
застежкой на крючках, на ногах - мягкие, домашние, уютно стоптанные
полусапожки. Только брюки с генеральским шитьем свидетельствовали о
сановитости мило улыбавшегося старика.
Ульянов стоял навытяжку, весь внутренне напрягшись. Визиты по
начальству были для него мукой. Ты уже не свободно мыслящий человек, а
чиновник такого-то класса, облаченный в темно-синий мундир с такими-то
знаками ведомства народного просвещения. Мало того, ты раб своего чина
и своего мундира. Вступает в действие этикет. Параграфы этикета вертят
тобой, как болванчиком, и усердно толкают в шею, требуя чуть ли не на
каждом шагу поклонов...
Сели в кресла. Друг перед другом.
Губернатор улыбается, и Ульянову в ожидании разговора ничего не
остается, как улыбаться.
Старик вздохнул и выразил сожаление, что не сумел присутствовать
на докладе господина инспектора народных училищ.
- Впрочем, наслышан, наслышан... В городе только и разговоров...
- Губернатор откинулся в кресле, и взгляд его вдруг стал сверлящим. -
Так сколько вы у нас насчитали школ, господин Ульянов?
Илья Николаевич, будто не замечая недобрых огоньков в глазах
хозяина, повторил названную в докладе цифру.
Губернатор зло рассмеялся:
- Вот удивительно! А наши земцы насчитывают четыреста
шестьдесят!.. Впрочем... - Тут он сложил крестом руки на груди. - Не
спорю, не спорю... Вы же, насколько мне известно, ученый математик!
Илья Николаевич не ответил на колкость. Тут старик перенес свой
гнев на земцев: его, своего начальника губернии, в какое положение
поставили перед министром!
Губернатор что-то обдумывал, и выражение его лица не сулило
приятностей. Ульянов заговорил, опережая его:
- Господин губернатор, я надеюсь, что наша Симбирская губерния
будет иметь четыреста шестьдесят школ.
Тот пристально посмотрел на собеседника. Быть может, он уже
видел, что инспектор, ощутив всемогущество начальника губернии, идет
на попятный: зачеркивает свои пакостные 89 и восстанавливает в правах
число 460?
Но Ульянов закончил фразу так:
- Четыреста шестьдесят школ на протяжении ближайших нескольких
лет. - И продолжал: - В самой школьной сети, как она ни запущена,
бьется пульс жизни. В нищете и неустройстве, а как беззаветно трудятся
иные сельские учителя... В сегодняшнем номере "Губернских ведомостей"
я опубликовал нескольким из них благодарность... Вы уже смотрели, ваше
сиятельство, газету?
Губернатор сидел удрученный. Пришлось повторить вопрос, чтобы он
очнулся.
Позвонил - и ему подали свежий номер губернской газеты.
Илья Николаевич помог найти публикацию.
Продолжая развивать свои планы, он добился того, что губернатор
спросил заинтересованно:
- Вы считаете, господин Ульянов, что и я могу чем-нибудь помочь
делу, о котором вы столь увлеченно печетесь?
- Несомненно! - И Ульянов тут же подсказал губернатору ряд
полезных для школьного дела мероприятий. - Особенно важно, господин
губернатор, чтобы интересами народного образования прониклись чины
низшей государственной администрации. К примеру, волостной старшина
может оказать нам, просвещенцам, неоценимую помощь, разумеется, если
захочет.
- А я ему, такому-сякому, прикажу захотеть! - И губернатор, в
сознании своего могущества, движением руки распушил бакенбарды. -
Волостные старшины, дорогой господин Ульянов, главная моя опора в гуще
мужиков. Я бы сказал, мои волостные губернаторы! И смею заверить, что
среди этих верных мне служак вы встретите такое же полное понимание,
как и у меня - губернатора губернского.
Он улыбнулся, как бы приглашая собеседника оценить его сиятельное
остроумие. В ответ на приглашение улыбнулся и Ульянов.
- Ну а теперь, - внезапно воскликнул губернатор, - услуга за
услугу!
Встретились глазами. Илья Николаевич, настораживаясь, поглубже
сел в кресло: "Вот оно, ради чего он меня вызвал!"
Хозяин встал, прошелся, повернул голову и через плечо:
- А дамы в претензии на вас! "Ожидали, - говорят, - ожидали,
когда наконец господин Ульянов кончит доклад, а он и на бал не
остался".
- Я не танцую, ваше сиятельство!
Тот с живостью обернулся:
- Не верю! Не допускаю мысли!
Опять сел напротив Ульянова. Помолчал. Грустно склонил голову:
- Мой друг, вы обидели первую в губернии красавицу - нашу
пленительную Лизет...
Оказывается, на балу танцевала госпожа фон Гольц.
- Вы с ней знакомы, господин Ульянов. Лизет очарована вашим умом,
тактом, ученостью. И скажу по секрету, ищет вашей дружбы... Боже... -
Тут губернатор восторженно, закатил глаза. - Пройтись с Лизет в вихре
вальса... А голубая мазурка на рассвете... Трам-тара-рам-там-там!.. -
Он притопнул ножкой по паркету. - И все это, мой друг, предназначалось
вам. Бедняжка отказала множеству кавалеров...
Илья Николаевич уже догадывался, что губернатор не устоял перед
красавицей. Сказал что-нибудь вроде: "Ма шер Лизет, считайте, что вы
утверждены учительницей. А с инспектором Ульяновым я формальности
улажу!"
От одной этой мысли все вскипело в нем. Такого приказа и сам
губернатор от него не дождется! Илья Николаевич набрался духу.
- Ваше сиятельство! - прервал он сладкозвучную речь. - Вы правы.
Я не оказался достойным кавалером. Но хочу быть рыцарем в отношении
госпожи фон Гольц!
Губернатор умолк. С интересом уставился на собеседника.
- Что там учительство! - начал Ульянов, спеша вырвать инициативу.
- Возня с крестьянскими ребятишками, трата нервов... - Тут Ульянов для
выразительности сморщил нос. - Нет, это не для мадам фон Гольц!
Большому кораблю, как говорится, большое плавание!
- Ну-те, ну-те... - оживился хозяин, вместе с креслом придвигаясь
к Ульянову.
Илья Николаевич напомнил, сколь мизерны средства, ассигнуемые на
школьное дело и казной, и земством (при упоминании земства губернатор
учебный процесс здесь построен с полным знанием дела: грамоте Лука
Лукич обучает, следуя передовой звуковой методе, а не
буквослагательной, за которую еще цепляются во многих школах; уроки
содержательны, интересны; учитель зорко следил, чтобы никто не
оставался без дела, и весь класс дружно трудился с большой для себя
пользой.
Но это было уже на следующий день, утром. А сейчас из-за печки
вышел тот же самый Лука Лукич, но уже не лапотником, а в сапогах, на
нем была сарпинковая косоворотка, подпоясанная цветным шнуром с
кисточкой.
Вид уже приличный. Но одежда была из самого дешевого материала, и
Илья Николаевич понял, что она сберегается для выхода в класс, к
ученикам. Пусти ее в повседневную носку - живо расползется.
Затопили печку, сели к огоньку. Илья Николаевич помешивал
кочергой дрова, и жерло печи гудело от доброй тяги, сияло и
золотилось.
А Лука Лукич стал читать стихи.
Начал он тихо, проникновенным шепотом:
Спасибо, друг.
Мы встретились случайно,
Но для меня так много сделал ты,
Что превзошло все, что хранил я тайно
В душе, как фантастичные мечты...
- Чье это? - поинтересовался Илья Николаевич.
Тот повел головой - мол, послушайте дальше - и продолжал:
Я не за то тебя благословляю,
Мой добрый, честный, мой отважный друг,
Что если я свободу вновь узнаю,
То, может быть, ценой твоих услуг.
Услуги - вздор! Но ты всю сладость веры
Мне возвратил в успех добра, в людей,
И нет, поверь, да и не будет меры
Любви и благодарности моей!
Илья Николаевич, повернувшись к парню, ждал ответа, и тот, вдруг
смело взглянул ему в глаза, даже с вызовом и как бы с готовностью
вступить в бой, ответил:
- Вы спрашиваете, чьи стихи? Это один наш товарищ, нечаевец. Из
тюрьмы передал на волю... Кто в тюрьме, а кто бежать успел из Москвы,
когда кружок наш студенческий громили. А я вот здесь, в тиши
приютился. Не прогоните?
Илья Николаевич молча пожал ему руку.
"Бывало, сидишь в теплой, покойной комнате, тревожно
прислушиваясь к яростным воплям зимней метели, уже третьи сутки не
выпускавшей мужика из избы, остановившей всякое движение, все работы,
и вдруг под самым окном прозвенит колокольчик. Думаешь, кто заехал в
такую пору, а сам уже спешишь в прихожую, чтобы встретить гостя.
Входная дверь отворяется, и передо мной Ульянов, весь занесенный
снегом, с обледеневшими бакенами и посиневшим лицом. Он не в состоянии
говорить от холода и только по своему обыкновению добродушно
посмеивается, с величайшими усилиями вылезая из своего нагольного
тулупа и наполняя всю прихожую снегом. Начинаются заботы о том, чтобы
как можно скорее обогреть и успокоить скитальца, но тот, как ни в чем
не бывало, быстро ходит взад и вперед по комнате, расправляя свои
окоченевшие члены, а сам уже заводит разговор о школах, о своих
наблюдениях, школьных радостях и горестях и продолжает говорить об
одном и том же предмете во время чая, ужина; вас клонит ко сну, а он
все продолжает говорить, и первое слово, с которым он встретит вас
поутру, это все та же школа..." (Из воспоминаний симбирского
общественного деятеля и литератора Валериана Никаноровича Назарьева.)
Весна. Неслышно раздевшись в передней, Илья Николаевич подошел на
цыпочках к двери, что вела в комнаты. Увидел в щелку жену, детей и с
трудом удержался, чтобы не броситься к ним. Пересилило чувство
предосторожности - ведь с дороги, даже еще не помылся. И дал знать о
себе только веселым возгласом через дверь:
- Ау, ау, грачи прилетели! Нет, нет, Маша, не подпускай меня,
гони в чистилище! Я же совсем омедвежил за эту сумасшедшую зиму!
Квартиру Ульяновы снимали у домовладелицы Прибыловской во дворе,
во флигеле.
В глубине двора стояла баня, вполне приличный сруб, с выводом
дыма через трубу. Илья Николаевич только теперь, возвратясь из
поездки, в полной мере оценил, какое это удовольствие поразмять
косточки в хорошо устроенной баньке! Чувство чистоплотности - одно из
самых праздничных человеческих ощущений. А в деревнях... Бани есть, но
в каком же они виде! Случалось Илье Николаевичу влезать в парильню,
как в берлогу, мыться, задыхаясь в дыму. Да что бани! Жилые избы
сплошь да рядом топятся по-черному, особенно в чувашских и мордовских
селениях.
"Жилище человека должно быть светлым, радостным, уютным, -
думалось Ульянову в такие минуты и хотелось воскликнуть: - О Россия!
Когда же войдешь ты в светлый дом свой?"
Хозяйский работник помог натаскать воды из колодца, затопить
баню. Вместе и мыться пошли.
Потом в блаженной расслабленности Илья Николаевич лежал на полке.
Наконец-то он дома, с женой и детьми. "Боже, - подумал он, - есть ли
предел человеческому счастью?"
...Илья Николаевич все еще нежился на банном полке, - то
задремывая, то лениво подстегивая себя веником. Вставать не хотелось:
только бы смотреть и смотреть картины его счастья с Машей...
А Мария Александровна в это время готовила не только самовар. Она
подошла к зеркалу и с большой строгостью принялась исследовать свое
лицо. Не выдаст ли усталый взгляд? Не слишком ли бледны щеки? Она
пережила тяжелую зиму. Плакала... Порой вечерами даже читать не
хотелось. И к роялю охладела. Притронется к клавише пальцем и со
вздохом опустит крышку. Стоит и слушает, как замирает одинокий звук...
Стучит колотушка ночного сторожа...
Мария Александровна печально вернулась к себе и всплакнула: "Вот
и все мое здешнее знакомство, вот и весь наш с Илюшей Новый год..."
А потом ночь без сна. "Где-то сейчас Илюша? Он ведь такой
непрактичный, не умеет и подумать о себе..." И ей мерещилась снежная
пустыня, по которой, настигнутый вьюгой, едва пробирается возок... А
спасительного огонька жилья все не видать. "Пресвятая богородица, кто
же поможет ему?.."
После бани Илья Николаевич благодушествовал, расположившись в
кресле.
Пил чай, лакомился домашними булочками.
- А к слову сказать, Маша, и чуваши умеют вкусно поесть.
Например, "тавара" - пальчики оближешь! Это вот что. На столе горшок,
в нем горячее топленое масло. А в масле... Тут надо погрузить ложку до
дна - и вытянешь творожный шарик...
Мария Александровна заинтересовалась, спросила:
- Илюша, ты что-то недосмотрел: в масле творог расползается,
какие тут шарики?
Илья Николаевич словно только и ждал коварного вопроса. Победно
улыбнулся:
- А тут хитрость чувашской стряпухи! Шарики не сразу кладут в
масло, а высушивают: на противень и с вечера в вольную печь, к утру
готовы!
- Ну что ж, - сказала Мария Александровна, - ты научишь, а я
приготовлю, если тебе так понравилась тавара...
- Очень понравилась. Вообще у меня самые лучшие впечатления от
чувашей. И я не перестаю возмущаться мракобесием иных наших
профессоров-этнографов.
Илья Николаевич прищурился, что-то припоминая. Тронул себя за
бороду:
- Вот послушай, Маша... За правильность фонетики, понятно, не
ручаюсь. "Ахал лариттен керек аркине те пулин павала". По-русски эта
поговорка значит: "Чем так стоять, хоть полу накручивай у своей шубы".
- Какая прелесть! - воскликнула Мария Александровна. - Народный
юмор, бьющий наповал бездельников!
- По-моему, - вставил Илья Николаевич, - и некоторых господ
профессоров. Считают поволжские народности неполноценными людьми.
Подумать только!..
Доклад Ульянова о зимней поездке по губернии вызвал в официальных
кругах Симбирска конфуз и растерянность...
Земцы хвалились: радением их и трудами сеть народных школ к 1869
году доведена до 460 единиц.
Приятнейшее это число взял в свой годичный отчет губернатор. Его
сиятельство, как обычно, красной строкой с особым удовольствием
поставил сведения о сословной мощи губернии: 3115 проживающих по
преимуществу в родовых имениях потомственных дворян и 2751 чиновник
счастливы, как выразился его сиятельство, верноподданнически считать
себя опорою престола.
А число 460 вошло в отчет как знак просвещенного направления
мыслей дворянства. При этом его сиятельство учел, разумеется, и
собственный интерес. По новому положению, губернатор обязан состоять
членом губернского училищного совета. Его сиятельство и состоял,
следовательно, успехи в школьном деле вправе был отнести за счет
неусыпного попечения во вверенной ему губернии.
Председательствовал в губернском училищном совете архиерей,
преосвященный Евгений. Владыко, донося по своей церковной линии о
положении дел в епархии, тоже использовал выигрышное число 460.
Его преосвященство не был завистлив, но диавол порой шептал ему:
"Сочти воинство губернатора и сочти свое. Там помещики и чиновники
вкупе составляют 5866. А у тебя в губернии духовенства - белого и
черного - 13 198 лиц, то есть вдвое больше; вдобавок к этому у
губернатора греховодники - пьяницы, картежники и прелюбодеи, а у тебя
пастыри со крестом в руках и словом божиим на устах..."
Заслугу в преуспевании школьного дела архипастырь, натурально,
отнес к себе...
460 школ для народа! Симбирцев хвалили, симбирцам завидовали.
Деятели училищных советов, как губернского, так и уездных, были
поощрены новогодними наградами...
Успехи очевидны. Оставалось их подытожить на годичном собрании
губернского совета, а это каких-нибудь час-полтора приятного
времяпрепровождения; после чего дамы готовили бал.
И вдруг является инспектор народных училищ Ульянов, строгий,
сухой, затянутый в мундир, и ставит свой доклад, объявив его
чрезвычайным.
Уже было известно, что вновь назначенный в губернию чиновник
наделен крупными полномочиями. А в губернский совет входит
действительным членом, наряду с губернатором и еще двумя господами.
Все это так. Но слишком уж бесцеремонно новоприезжий вторгается в
разработанную программу вечера...
Встретили Ульянова с холодком.
Илья Николаевич не принадлежал к ораторам громовержцам и
ниспровергателям. Эффектного жеста не искал, голос не форсировал. Как
всегда, так и на этот раз, обходился скромными своими голосовыми
средствами. А впечатление от речи было потрясающим.
Оказалось, что никакой школьной сети в губернии нет, можно
говорить лишь о жалких обрывках сети.
- Четыреста шестьдесят школ - это плод ленивого воображения
некоторых земских деятелей, - говорил Ульянов с грустной улыбкой, -
вредный плод. Такие плоды выбрасывают, а не несут на стол...
В зале - ни звука.
Возразить Ульянову не было возможности. Он называл факты и цифры,
факты и цифры...
Инспектор установил, что лишь 19 процентов из 460, только 89 школ
представляют более или менее организованные учебные заведения.
В зале сидели сановитые господа. Сперва свою растерянность перед
цифрами и фактами они пытались прикрыть ироническими усмешками, но
вскоре лица их стали откровенно злыми. Некоторые повели себя
вызывающе, стали возмущаться вслух, особенно один толстяк в дворянском
мундире.
Илья Николаевич обратил взор к председательствующему. Но тот не
способен был навести порядок: погрузив нос в апостольскую бороду, он
мирно дремал.
Кто-то из публики не выдержал, потребовал, чтобы грубиян
замолчал. Услышав фамилию толстяка, Илья Николаевич догадался, что
перед ним - председатель Симбирского же, только уездного, училищного
совета. Анекдотическая фигура! Как рассказывал Назарьев, этот господин
ежечасно ассигнует на школы в уезде (а их числится 55) сто рублей;
пишется соответствующий протокол, после чего председатель запирает
деньги на ключ. "У меня двухсотпроцентная экономия", - похваляется он
своей деятельностью.
Но Ульянов, будучи в поездке, вскрыл еще более скандальные его
проделки. Об этом и сказал во всеуслышание:
- Мы с вами еще незнакомы, господин уездный председатель... Рад
случаю. И кстати, к вам вопрос... Как руководитель уездного совета,
вы, разумеется, заглядывали в Морскую Слободу? До села этого рукой
подать - не могли не заглядывать. Школы там нет, почему же таковая
значится в документе, вами подписанном? Недалеко отсюда и село
Карлинское - и тамошняя школа только на бумаге. И в Панской Слободе, и
в Шиловке... В чем дело? Соблаговолите объяснить собранию.
Толстяк молчал, наливаясь кровью, а в зале веселое оживление.
Обезоружив наглеца, Илья Николаевич получил наконец возможность
спокойно продолжать доклад. Заговорил о важности женского образования
в России.
- Не исключение и деревня, - сказал он. - Грамотная деревенская
женщина способна поднять к свету учения всю семью. Кому, как не ей,
жене и матери, видны все темные и затаенные от постороннего глаза
углы, из коих произрастают невежество, косность и все уродства
деревенского бытия? Кто, как не она, извечная труженица-крестьянка,
прозрев к свету, еще прежде мужика своего, Белинского и Гоголя с
базара принесет?
И тут же привел плачевные цифры: в деревенской школе на пятерых
мальчиков только одна девочка.
Внезапно оживился толстяк. Он выкарабкался из кресла, встал и,
повернувшись к залу, поднял руку, как бы испрашивая себе полномочие
для ответа инспектору.
- Человек вы приезжий. Живете у нас каких-нибудь полгода. А уже
беретесь читать нравоучения, да не школьникам, а столбовым дворянам!..
- Толстяк помолчал, подавляя в себе вспышку гнева, и продолжал: - Наш
край знал жестокие времена. Тому нет и ста лет, как Волга-матушка
выбросила на наши берега чудовище Емельку Пугачева! Кровь, дым и смрад
- вот что оставалось от разоренных дворянских гнезд... Я вам, господин
Ульянов, готов показать дворянские семьи, где до сих пор, в
четвертом-пятом поколении, не могут избыть скорби по родичам своим,
замученным и растерзанным злодеем... Вот что, господин Ульянов,
следует раньше всего взять в соображение!
Илья Николаевич терпеливо выслушал помещика.
- Простите, но мы, кажется, говорим о разном.
- Ничуть, - возразил толстяк.
- Я говорил о женском образовании...
- И я о том же! - Толстяк побагровел. - У Емельки жена была
грамотейкой. Образованная разбойница! Устинья, звалась Кузнецовой,
песнями Емельку, вишь, веселила! И благодарение богу и покойной
матушке императрице Екатерине, что изловили и эту дрянь. Небось не до
песен, пищать стала, когда заключили ее намертво в Кексгольмскую
крепость!.. - Толстяк передохнул и опять: - Вам не нравится, что у нас
в школах одна девочка на пятерых мальчиков? А мы, симбирцы, считаем:
хватит. Поменьше злодеек будет по деревням да поменьше распутниц!
Илья Николаевич опешил. Под дворянским мундиром тучного господина
он вдруг увидел обожравшегося дикаря, который замахивается каменным
топором на развитие и будущее самой цивилизации!
- Бедные девочки... - только и смог вымолвить Ульянов. Помолчав,
продолжал: - Но теперь я, кажется, понял, почему исчезли прежде
существующие школы в Мостовой Слободе, Карлинском, да и в других
селах. Ведь школы были женскими...
Угадал Илья Николаевич. Бешеный взгляд дворянина был тому
подтверждением.
Подал реплику и еще один из участников собрания:
- На пугачевщину, допустим, можно и не оглядываться: прошлое
столетие. Но Бездна - это уже пугачевщина наших дней! Что вы, господин
инспектор, на это скажете?
Илья Николаевич знал о Бездне. Это название одного из сел
Казанской губернии. Манифест 19 февраля не удовлетворил крестьян:
чаяли большего. В Бездне начались волнения. Предводительство взял
молодой местный крестьянин Антон Петров. Он был грамотный и,
ознакомившись с манифестом, заподозрил обман со стороны чиновников и
помещиков. Петров пообещал односельчанам "настоящую волю". Начавшись в
Бездне, восстание, как пожар, гонимый ветром, распространилось на
множество сел и деревень Казанской губернии, затем перекинулось в
Самарскую губернию, в Симбирскую... Помещики разбегались, их имения
пылали...
Ульянов тогда еще только начинал службу, учительствуя в Пензе.
Истребление безоружных крестьян приводило его в содрогание. "Скуси
патрон! Скуси патрон!" - размеренно подавали команду офицеры, и тупой,
забитый солдат, зубами разодрав бумажный пакетик с порохом, заряжал
ружье. "Пали!"
Боль простреленного мужицкого сердца Ульянов переживал, как
собственную боль... Но тому уже почти девять лет. Страсти, считал Илья
Николаевич, улеглись, и манифест оказывает благотворное влияние на
жизнь деревни. И, отвечая на заданный ему из зала вопрос, он сказал
то, что думал:
- Кровавые трагедии, господа, подобные бездненской, принадлежат
истории.
Он заговорил о вдохновляющих переменах в России.
- Россия, господа, на пороге обязательного начального обучения.
Это означает всенародную грамотность! Лучшие люди и гении нашего
отечества всегда, мечтали об этом. В правительстве, как, вероятно,
всем вам известно, этот вопрос всесторонне изучается. Последуют
великие решения, а осуществлять их, господа, нам с вами!..
Сидят помещики, раздумывают по поводу "вдохновляющих перемен", а
лица кислые...
Прения по докладу не развернулись: давала себя знать близость
готовящегося бала. Дамы-устроительницы все нетерпеливее заглядывали в
дверь, строя недовольные гримасы: залы-де существуют для танцев, а не
для скучных рассуждений мужчин.
Поднявшись на трибуну для заключительного слова, Илья Николаевич
озабоченно посмотрел на часы. А из зала: "Господин Ульянов, не
торопитесь... Хотим вас дослушать!" Голос прозвучал не одиноко. В зале
воцарилась благожелательная тишина.
Кто же в результате доклада, который он провел как честную битву,
взял его сторону? Только не архиерей и не члены губернского совета! Да
и уездные деятели огорчили его... Но в зале труженики народного
образования - учителя, попечители и попечительницы начальных школ,
почетные при школах блюстители - все это люди из местной
интеллигенции, даже из уездов приехали на инспекторский доклад.
Илья Николаевич кратко изложил программу своей предстоящей
деятельности, отвесил залу низкий поклон и под аплодисменты сошел с
трибуны.
Откуда ни возьмись - Назарьев. Сквозь толпу пробился к кафедре.
- Радуюсь вашей победе! А вдвойне рад тому, что нашего дундука вы
обратили в бегство... Смотрите на архиерея! - быстро закончил
Назарьев.
Владыко что-то объявлял скорбным голосом.
Ульянов прислушался. Оказывается, председатель Симбирского
уездного училищного совета сложил с себя председательские полномочия.
Впоследствии В. Н. Назарьев написал об этих днях такие строки:
"Произошло нечто неожиданное... Точно вдруг среди суровой,
слишком долго затянувшейся зимы настежь распахнулось наглухо запертое
окно и в него полились лучи яркого солнечного дня. Да, это была
настоящая весна, это было время всяких неожиданностей и только что не
чудес. Да и как же не назвать чудом появление в наших палестинах таких
людей, как Илья Николаевич Ульянов, единственный в то время инспектор
народных школ на всю губернию, с первого же шага отдавший всю свою
душу возложенной на него обязанности". Это строки из корреспонденции
Назарьева, опубликованной в столичной печати.
- Господин Ульянов, ну зачем так официально?..
Губернатор даже руками развел. Торопливо встал с кресла и, обойдя
свой обширный письменный стол, мелкими проворными шажками двинулся
навстречу инспектору. Взял его руку в обе свои, мягко пожурил:
- Я пригласил вас... хотелось запросто побеседовать. А вы в
полном параде!
Хозяин посмотрел на себя. Был он в простецком архалуке с
застежкой на крючках, на ногах - мягкие, домашние, уютно стоптанные
полусапожки. Только брюки с генеральским шитьем свидетельствовали о
сановитости мило улыбавшегося старика.
Ульянов стоял навытяжку, весь внутренне напрягшись. Визиты по
начальству были для него мукой. Ты уже не свободно мыслящий человек, а
чиновник такого-то класса, облаченный в темно-синий мундир с такими-то
знаками ведомства народного просвещения. Мало того, ты раб своего чина
и своего мундира. Вступает в действие этикет. Параграфы этикета вертят
тобой, как болванчиком, и усердно толкают в шею, требуя чуть ли не на
каждом шагу поклонов...
Сели в кресла. Друг перед другом.
Губернатор улыбается, и Ульянову в ожидании разговора ничего не
остается, как улыбаться.
Старик вздохнул и выразил сожаление, что не сумел присутствовать
на докладе господина инспектора народных училищ.
- Впрочем, наслышан, наслышан... В городе только и разговоров...
- Губернатор откинулся в кресле, и взгляд его вдруг стал сверлящим. -
Так сколько вы у нас насчитали школ, господин Ульянов?
Илья Николаевич, будто не замечая недобрых огоньков в глазах
хозяина, повторил названную в докладе цифру.
Губернатор зло рассмеялся:
- Вот удивительно! А наши земцы насчитывают четыреста
шестьдесят!.. Впрочем... - Тут он сложил крестом руки на груди. - Не
спорю, не спорю... Вы же, насколько мне известно, ученый математик!
Илья Николаевич не ответил на колкость. Тут старик перенес свой
гнев на земцев: его, своего начальника губернии, в какое положение
поставили перед министром!
Губернатор что-то обдумывал, и выражение его лица не сулило
приятностей. Ульянов заговорил, опережая его:
- Господин губернатор, я надеюсь, что наша Симбирская губерния
будет иметь четыреста шестьдесят школ.
Тот пристально посмотрел на собеседника. Быть может, он уже
видел, что инспектор, ощутив всемогущество начальника губернии, идет
на попятный: зачеркивает свои пакостные 89 и восстанавливает в правах
число 460?
Но Ульянов закончил фразу так:
- Четыреста шестьдесят школ на протяжении ближайших нескольких
лет. - И продолжал: - В самой школьной сети, как она ни запущена,
бьется пульс жизни. В нищете и неустройстве, а как беззаветно трудятся
иные сельские учителя... В сегодняшнем номере "Губернских ведомостей"
я опубликовал нескольким из них благодарность... Вы уже смотрели, ваше
сиятельство, газету?
Губернатор сидел удрученный. Пришлось повторить вопрос, чтобы он
очнулся.
Позвонил - и ему подали свежий номер губернской газеты.
Илья Николаевич помог найти публикацию.
Продолжая развивать свои планы, он добился того, что губернатор
спросил заинтересованно:
- Вы считаете, господин Ульянов, что и я могу чем-нибудь помочь
делу, о котором вы столь увлеченно печетесь?
- Несомненно! - И Ульянов тут же подсказал губернатору ряд
полезных для школьного дела мероприятий. - Особенно важно, господин
губернатор, чтобы интересами народного образования прониклись чины
низшей государственной администрации. К примеру, волостной старшина
может оказать нам, просвещенцам, неоценимую помощь, разумеется, если
захочет.
- А я ему, такому-сякому, прикажу захотеть! - И губернатор, в
сознании своего могущества, движением руки распушил бакенбарды. -
Волостные старшины, дорогой господин Ульянов, главная моя опора в гуще
мужиков. Я бы сказал, мои волостные губернаторы! И смею заверить, что
среди этих верных мне служак вы встретите такое же полное понимание,
как и у меня - губернатора губернского.
Он улыбнулся, как бы приглашая собеседника оценить его сиятельное
остроумие. В ответ на приглашение улыбнулся и Ульянов.
- Ну а теперь, - внезапно воскликнул губернатор, - услуга за
услугу!
Встретились глазами. Илья Николаевич, настораживаясь, поглубже
сел в кресло: "Вот оно, ради чего он меня вызвал!"
Хозяин встал, прошелся, повернул голову и через плечо:
- А дамы в претензии на вас! "Ожидали, - говорят, - ожидали,
когда наконец господин Ульянов кончит доклад, а он и на бал не
остался".
- Я не танцую, ваше сиятельство!
Тот с живостью обернулся:
- Не верю! Не допускаю мысли!
Опять сел напротив Ульянова. Помолчал. Грустно склонил голову:
- Мой друг, вы обидели первую в губернии красавицу - нашу
пленительную Лизет...
Оказывается, на балу танцевала госпожа фон Гольц.
- Вы с ней знакомы, господин Ульянов. Лизет очарована вашим умом,
тактом, ученостью. И скажу по секрету, ищет вашей дружбы... Боже... -
Тут губернатор восторженно, закатил глаза. - Пройтись с Лизет в вихре
вальса... А голубая мазурка на рассвете... Трам-тара-рам-там-там!.. -
Он притопнул ножкой по паркету. - И все это, мой друг, предназначалось
вам. Бедняжка отказала множеству кавалеров...
Илья Николаевич уже догадывался, что губернатор не устоял перед
красавицей. Сказал что-нибудь вроде: "Ма шер Лизет, считайте, что вы
утверждены учительницей. А с инспектором Ульяновым я формальности
улажу!"
От одной этой мысли все вскипело в нем. Такого приказа и сам
губернатор от него не дождется! Илья Николаевич набрался духу.
- Ваше сиятельство! - прервал он сладкозвучную речь. - Вы правы.
Я не оказался достойным кавалером. Но хочу быть рыцарем в отношении
госпожи фон Гольц!
Губернатор умолк. С интересом уставился на собеседника.
- Что там учительство! - начал Ульянов, спеша вырвать инициативу.
- Возня с крестьянскими ребятишками, трата нервов... - Тут Ульянов для
выразительности сморщил нос. - Нет, это не для мадам фон Гольц!
Большому кораблю, как говорится, большое плавание!
- Ну-те, ну-те... - оживился хозяин, вместе с креслом придвигаясь
к Ульянову.
Илья Николаевич напомнил, сколь мизерны средства, ассигнуемые на
школьное дело и казной, и земством (при упоминании земства губернатор