Страница:
сувениры!
Наконец и супруги сделали шаг друг к другу. Мария Александровна
положила руки мужу на плечи, затаив волнение, сказала: "Береги себя!"
А он бережно снял их и принялся целовать...
Распрощавшись с семьей, Илья Николаевич долго и громогласно
прокашливался, стремясь привести в равновесие вышедшие из-под контроля
чувства. После этого сразу, с некоторой даже поспешностью залез в
тарантас и скрылся под кожаным верхом.
Тронулись. Илья Николаевич зарылся с ногами в солому и сено, с
удовольствием вдохнул крепкий запашок дегтя от свежеподмазанных колес,
и мысли его, а следом и чувства понеслись, обгоняя тройку, вперед и
вперед на сельские просторы.
А тарантас стоял. Задержались у заставы. В пределах губернского
города ямщики были обязаны заглушать колокольцы. Но вот пута снята - и
дорожный медный жаворонок обретает голосок.
Ямщик похлопал коренника по шелковистой шее, поправил шлейки на
пристяжных и сел в тарантас.
Илья Николаевич с интересом разглядывал его. Это был рослый
красавец с рыжей бородой. Сам от природы некрупный, Илья Николаевич
ценил в людях стать, силу, здоровье. А этот, что называется, кровь с
молоком! И как ловко все сидит на нем: и темно-зеленый форменного
сукна азям, подпоясанный красным кушаком, и черный картуз с медным
гербом почтового ведомства над лакированным козырьком, и форменные
шаровары, и сапоги...
Лошади дружно взяли. Колоколец под дугой завел свой звонкий
говорок.
Сразу словно и день посветлел. Перед глазами распахнулись
просторы полей, лесов. В этот ранний час еще лежали туманы, и, как
островки среди молочного моря, тут и там виднелись вскарабкавшиеся на
возвышенности села и деревни.
Завидев катящего на тройке чиновника, на обочине дороги оторопело
остановился прохожий. К тощей котомке приторочена пара запасных
лаптей, в руке палка: видно, дальняя у него дорога... Лишь на
мгновение мужик и чиновник встретились глазами, но Илья Николаевич
успел заметить, что в выражении его лица раболепие и страх - ничего
больше.
Прохожий стремительно поклонился, словно готов был сбросить с
себя не только шапчонку, но и голову вместе с нею. Илья Николаевич в
ответ приветливо снял фуражку, чем вызвал крайнее неодобрение ямщика.
- Всякой шушере да кланяться, - заворчал он. - Мало ли их
шатается нынче... Себя не соблюдаете, господин.
- Но почему же? - сказал Илья Николаевич и с досадой на себя
почувствовал, что краснеет. - Ответить на поклон - долг вежливости...
Ямщик не успокоился, но в дальнейшие объяснения входить не
пожелал. Сказал веско:
- Мы пошта, сударь. Казенная. В подорожной-то у вас что сказано:
"По указу его величества государя императора" едем. Понимать надо...
Нн-но, баловаться! - И ямщик раскрутил над головой кнут, который
просвистел не только над лошадьми, но и над седоком.
Илья Николаевич задумался, и горькая усмешка опечалила его лицо.
"Два крестьянина, - размышлял он, - два человека из податного, или,
как прежде говаривали, подлого сословия. Оба тянут в жизни
подневольную лямку... Казалось бы, возьмитесь за лямку сообща - легче
будет! А что на деле? Полный между людьми разлад. Этот, на облучке,
набрался презрения к бедняку, да какого злобного презрения! А у того
лишь скотский страх, ни малейшего человеческого достоинства... О, как
необходимо народу просвещение! - мысленно воскликнул Илья Николаевич.
- В этом убеждаешься снова и снова!"
Он усмехнулся наставлению ямщика о подорожной. Документ этот
действительно выдается от имени царствующего монарха и скрепляется
подписью губернатора, в канцелярию которого, облачившись в вицмундир,
коллежский асессор Ульянов и явился перед отъездом.
Канцелярская процедура оказалась затяжной, но чиновник особых
поручений при губернаторе, бойкий и любезный молодой человек, не дал
господину инспектору соскучиться. Он говорил, и из его слов, в
особенности из изящных манер, должно было сделать заключение, что
Симбирск - отнюдь не захудалая провинция, какой рисуют его господа
писатели, и что господин Ульянов, прибывший из такого крупного города,
как Нижний Новгород, найдет и здесь, в Симбирске, пищу для ума и
сердца.
Илья Николаевич, слушая болтовню молодого человека, добродушно
улыбался, временами вставляя неопределенное: "Да, да, конечно..."
Затем, напомнив о деле, высказал намерение поехать в одноконном
экипаже.
Чиновник тотчас сделал строгое лицо:
- Нельзя-с. Во-первых, по нашим дорогам, тем более сейчас
распутица, одна животина не потянет. Нужна пара. Во-вторых, не
осмелюсь вам и пару подрядить. Согласно вашему чину и должности вам
полагается тройка.
- Ну зачем же такая формальность... - пробормотал Илья Николаевич
и тут же прикинул вслух: - Две с половиной копейки серебром за лошадь
с версты. Тройка встанет втрое. За каждые сто верст, выходит, я должен
отдать семь рублей с полтиной, не накладно ли?
Чиновник кинул пренебрежительно:
- Но ведь вы же не из своего кармана. Вам ассигнованы суммы...
- Да, конечно, - сказал Илья Николаевич. - Но по-моему,
казначейская копейка тоже любит счет. Впрочем, я вам своего мнения не
навязываю, тем более что вы следуете заведенному порядку.
- Именно! - оживился молодой человек. - Именно! А заведенный
порядок, он, знаете, что говорит?
И Ульянов не без интереса узнал, что существует особое
правительственное "Расписание", согласно которому почтовые станции
обязаны запрягать генерал-фельдмаршалу 20 лошадей; митрополиту,
сенатору и полному генералу - 15. Фельдъегерю для гоньбы назначаются
курьерские лошади - сколько потребует. Майоры и чиновники восьмого
класса...
Тут молодой человек сделал приятную улыбку и вставил:
- А вы, господин Ульянов, имеете быть таковым... разъезжают на
четверке либо тройке лошадей. Далее...
Илья Николаевич, дивясь этим "лошадиным" рангам, поискал глазами,
куда бы сесть.
Чиновник тотчас предложил ему кресло, а сам выхватил из рук писца
приготовленную уже подорожную и исчез в кабинете губернатора.
Ждать не пришлось, чиновник обернулся мгновенно.
- Его сиятельство желает вам, господин Ульянов, счастливого пути,
а когда воротитесь, рад будет узнать ваше мнение о состоянии школьного
дела в губернии. Извольте получить подорожную...
Илья Николаевич Ульянов принадлежал к тому слою передового
русского общества, в котором отмена крепостного права была воспринята
как акт величайшей гуманности монарха. Это были честные, но, увы,
наивно верившие в "помазанника божия" люди, совсем не приспособленные
к политическому анализу событий. И неудивительно. Ведь даже Николай
Гаврилович Чернышевский - гордость и знамя передовой России того
времени - не был знаком с произведениями Маркса.
Так или иначе, реформы в 60-х годах следовали одна за другой.
Правительство учредило мировой суд, а для крупных правонарушений - суд
присяжных по европейскому образцу.
Возникли земские учреждения. К руководству народным образованием
была допущена общественность; с этой целью стали создаваться
губернские и уездные училищные советы. Наконец министр народного
просвещения "мнением положил", то есть согласился с тем, что
постановка школьного дела, и в первую очередь на селе, требует
коренного улучшения. Тут же виднейшие педагоги и ученые, деятели
просвещения были приглашены разработать проект нового устава массовой
народной школы; наиболее радикальные из них, как, например, К. Д.
Ушинский, стали мечтать о ликвидации в России неграмотности.
Илья Николаевич Ульянов отнесся к происходящим переменам
восторженно. "Где быть теперь учителю, если он считает себя достойным
этого высокого призвания? - сказал он себе. - Только в гуще народной!"
И осенью 1869 года без колебаний расстался с учительской деятельностью
в Нижнем Новгороде, с благоустроенной жизнью в столице поволжских
городов.
Притомившиеся за дорогу лошади побежали весело и резво. Одна из
пристяжных порывалась даже удариться вскачь, пока не осадил ямщик.
"Ишь, припустили, сивки-бурки! - улыбнулся Илья Николаевич,
слушая дробный перестук дюжины копыт. - Отдых почуяли, кормушку!
Теперь их и понукать не надо!"
Впрочем, он и сам с приближением станции приободрился. Наконец-то
можно будет опомниться от дорожной тряски, выколотить из одежды пыль,
умыться, сесть за стол и перекусить.
Смеркалось. Видимые горизонты стали сужаться, и на фоне светлого
еще неба зачернели телеграфные столбы.
"Телеграфная линия... - мысленно отметил Илья Николаевич. - Эти
линии - тоже проводники знаний и света, и хорошо, что начали
прочерчивать матушку-Русь в разных направлениях... Ба! - вдруг пришла
ему на ум веселая догадка. - Ведь в ближайшем же уездном городе, надо
полагать, есть телеграфная станция. Подам-ка я депешу друзьям в Нижний
Новгород! Как они там? Мол, привет с дороги. Преодолел лужу наподобие
миргородской. Пребываю в отличном расположении духа!"
И шестилетняя жизнь Ульянова в Нижнем Новгороде, еще полная живых
отголосков в его душе, воскресла перед ним. Даже ощущение дороги
пропало: словно он уже и не в тарантасе.
Двухэтажное с бельведером каменное здание Нижегородской мужской
гимназии. Уроки на сегодня уже кончились. Он у директора гимназии, но
не в вицмундире. Приглашен не в служебный директорский кабинет, а
запросто, по-соседски.
- Сядемте, Илья Николаевич... - Директор выглядел озабоченным и
даже несколько растерянным. - Илья Николаевич! - Садоков заглянул
Ульянову в глаза. - Неужели это правда? Вы намерены покинуть Нижний?
Надо было понять огорчение директора гимназии, теряющего учителя,
который составлял гордость его учебного заведения. Трудолюбие
Ульянова, глубокое и любовное знание предмета и прежде всего
педагогический талант выделяли его из учительской среды даже такого
крупного города, как Нижний.
В ту пору были обиходны физические наказания в школе. А Ульянов
видел в этом пережитки домостроевщины. Еще в Пензе, где Илья
Николаевич начинал свою учительскую деятельность, он случайно оказался
свидетелем того, как служитель распаривает березовые прутья. Старичок
объяснил молодому учителю, что розга должна быть гибкой, прикладистой,
мол, только тогда она сечет хлестко и дает настоящую пользу.
Все возмутилось в Ульянове. Сперва это был протест доброго сердца
против избиения детей. Но вскоре он с восхищением прочитал у
Добролюбова, что дети "несравненно нравственнее взрослых. Они не лгут,
пока их не довели до этого страхом, они стыдятся всего дурного...
сближаются со сверстником, не спрашивая, богат ли он, равен ли им по
происхождению...".
В классе Ильи Николаевича никогда не было розг, а линейка
употреблялась только по прямому назначению - для линования бумаги.
Никогда не раздавалось здесь и унизительного окрика: "На колени!"
Между тем познания учеников Ульянова, как в Пензе, так
впоследствии и в Нижнем, всегда были твердыми и осмысленными.
Время от времени, как водится, наезжали проверочные комиссии: из
округа, из министерства. Инспекторские опросы приводили учеников в
трепет и остолбенение - но только не в классах Ульянова. Напротив,
ученики Ильи Николаевича, казалось, только и ждали случая, чтобы
блеснуть знаниями перед важными и строгими господами.
И блистала. Формуляр Нижегородской гимназии обогащался лестными
для учебного заведения отзывами о работе старшего учителя Ульянова.
Нижегородская гимназия при И. Н. Ульянове обогатилась
первоклассным физическим кабинетом. Здесь постоянно действовал
источник электроэнергии в виде батареи из элементов Бунзена, которые
Илья Николаевич за надежность в работе предпочитал всяким иным.
Действующая батарея позволяла учащимся обнаруживать на практике
свойства электричества - этой вновь открытой, во многом еще загадочной
силы, которой только еще начинал овладевать человек. От батареи звенел
в кабинете электрический звонок, крутился моторчик, разлагалась вода
на кислород и водород и так далее. Учитель Ульянов проявил себя борцом
против схоластики, которая омертвляла гимназическую программу, в
особенности по разделу естествознания; трудно было устоять перед его
доводами, и директор Садоков, как ни прижимист был, открыл перед
учителем физики кассу. Илья Николаевич тотчас же выписал из Петербурга
от механика Швабе модель паровоза за 200 рублей... Бухгалтер подал
письменный протест. В трудном объяснении с директором Ульянов привел
довод, на котором стороны в конце концов примирились.
Илья Николаевич сказал:
- К нам в Нижний проложена от Москвы железная дорога. Началось
движение поездов. Но к "чугунке" в народе недоверие. Так разве не
наша, деятелей народного просвещения, обязанность предметно показать
детям, что нет нечистой силы в "чугунке", а движет ее пар?
Расширяя на уроках физики кругозор учащихся, Илья Николаевич
особо старался приохотить ребят к геодезии и к астрономическим
наблюдениям. Для этого у него имелись такие приборы, как астролябия,
теодолит и даже телескоп. Глядя из него с чердака гимназического
здания, конечно, нельзя было проникнуть в глубины Вселенной, однако
пробуждалась фантазия, полет которой увлекал ребят в иные миры...
Мария Александровна, чуткая, нежная и вместе с тем на редкость в
свои годы практичная, поспевала всюду. Поможет мужу умным советом в
его делах, тут же накормит и искупает дочку, простирнет за ней и обед
приготовит.
А когда Илья Николаевич торжественно вручал ей свое жалованье,
садилась с карандашом в руке, чтобы рассчитать семейный бюджет. "Тебе
бы государственным казначеем быть, Маша!" - говаривал Илья Николаевич,
заглядывая к ней в тетрадку. И в самом деле, Мария Александровна умела
не только сбалансировать бюджет на бумаге, но и на деле не выходила за
установленные рамки расходов.
Еще девочкой она получила серьезную музыкальную подготовку; милый
старый "Шредер" и здесь с нею: рояль приносит в новую ее жизнь дух
родительского дома, где она по-деревенски бегала босиком, не
балованная, с малолетства приученная отцом-врачом трудиться, уважать и
ценить труд других.
Бывало, работает Илья Николаевич. В кабинет донеслись звуки
рояля. Тут он тихонько раскрывает дверь настежь. Дела уже отложены. Он
откидывается в кресле, закрывает глаза - и на лице его появляется
выражение блаженства.
Сама квартира, с ее новой мебелью и домашними цветами, казалось,
была бы рада обрести человеческую душу - единственно для того, чтобы
насладиться льющейся из гостиной музыкой...
Так жили Ульяновы.
Казалось бы, жить да поживать! И вдруг человек по собственной
воле поступается всем, чего достиг ценой неимоверного труда и что
составляет благополучие его семьи, покой, уют, наконец, его же
собственный служебный интерес!
А ведь ему уже под сорок. И в такие годы испытывать судьбу,
менять Нижний на заурядный губернский город. Не опрометчиво ли?..
- Я позволил себе, - сказал Садоков, все еще надеясь на силу
своих доводов, - извлечь из несгораемого шкафа, чтобы освежить в
памяти... - Тут он взял со стола папку: это был прошнурованный, с
выпущенной наружу сургучной печатью послужной список Ульянова. -
Позвольте перелистать? Вы, Илья Николаевич, службу начали в Пензе.
Читаю: "...тысяча восемьсот пятьдесят восьмой год, Пензенский
дворянский институт". За усердие в преподавании "денежная награда в
сто пятьдесят рублей..." Следующий, тысяча восемьсот пятьдесят девятый
год. Ревизия из Петербурга. В итоге ревизии сенатор Сафонов отметил
вас "за отличное ведение своего дела"... В тысяча восемьсот шестьдесят
втором году институту не повезло. Нагрянул с ревизией Постельс и, как
у него водится, от учебной работы заведения камня на камне не оставил.
После него, как после Батыя... Но был там педагог, которого даже
Постельс вынужден был похвалить. Не помните такого? - И Садоков поднял
лукавый взгляд на Ульянова. - "По математике и физике успехи учеников
достаточные: преподаватель Ульянов с усердием занимается своим
предметом". Осталось перечитать поощрения, которыми вы удостоены у нас
в гимназии. Или, быть может, они еще свежи в вашей памяти? - закончил
директор не без яда.
Потом сказал:
- У нас в гимназии, Илья Николаевич, в непродолжительном времени
предвидится вакансия на должность инспектора... - Но посмотрел
Ульянову в глаза и безнадежно махнул рукой.
Еще в Нижнем, принимая должность инспектора народных училищ,
Ульянов спрашивал себя: "А подготовлен ли я, человек городской, к
работе в деревне?" И это стало предметом его немалой озабоченности.
Гимназические учителя подтрунивали над коллегой: "Полноте, Илья
Николаевич, мудрствовать, какие еще там деревенские проблемы! Вы
многоопытный педагог, да еще удостоенный ученой степени кандидата. И
меняете кафедру гимназии на деревенскую школу грамоты - в чем же тут
проблема?"
Илья Николаевич отмалчивался и продолжал собирать сведения о
Симбирской губернии. Проведал, что хороши тамошние глины: развито
гончарное дело, кирпичное, и записал себе в тетрадку, в каких именно
уездах следует приобретать кирпич при постройке школьных зданий.
В южной части губернии строительный лес плохой, это он тоже
заметил себе. Напротив, бревно и тес отличного качества на севере и в
северо-западном углу губернии. Здесь сосна мелкослойная, сто-двести
лет простоит в срубе; встречается даже мачтовый лес, который берут
волжские корабельщики. И Ульянову подумалось, что, быть может, на
мачтах симбирской заготовки развевался мятежный флаг и Разина, и
Пугачева.
Во всяком случае, Емельян Иванович поусердствовал на сибирских
землях - недаром Пушкин, работая над "Капитанской дочкой", приезжал в
Симбирск, где интересовался архивами, да в его пору можно было
встретить здесь еще и живых свидетелей пугачевских дел.
Как-то в майском номере "Журнала министерства просвещения" за
1869 год он наткнулся на отчет о состоянии народных школ, в котором
была упомянута и Симбирская губерния. Илья Николаевич тотчас
погрузился в исследование. "Не плохо, отнюдь не плохо поставлено дело,
куда лучше, чем у соседей!" - радовался он, сопоставляя данные по
губерниям.
Однако первоначальное впечатление благополучия тут же стало и
рассеиваться... Оказывается, в этой многонациональной губернии вовсю
процветает насильственное обрусение!
"Образование" и "обрусение" в отчете приравнены одно к другому.
Так и сказано: "Дело народного образования и обрусения..."
- Боже мой, боже мой, - сокрушался Илья Николаевич, - что сказал
бы Пушкин, натолкнувшись на такую мерзость! "Слух обо мне пройдет по
всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук
славян, и финн, и ныне дикой тунгуз, и друг степей калмык..."
"Назовет!" - с гневной иронией воскликнул Илья Николаевич. - Да эти
русификаторы своими насилиями только отвращают людей от гения русской
культуры!
А вот и оптимистическое заверение в отчете: "Вообще дело
народного образования и обрусения начинает прививаться". Где же это? В
какой среде? Что за противоречие?
Оказывается, среди чувашей... Чуваш менее культурен, чем татарин.
Он еще в плену наивно-языческих представлений о жизни, о людях, очень
доверчив. Вот тут-то деятели обрусения и снимают свою жатву. Илья
Николаевич почувствовал жгучую потребность заступиться за
маленький народ, которого хотят лишить своих обычаев, верований,
наконец, собственного национального лица!
И стал мысленно прикидывать, что же он, инспектор народных училищ
губернии, способен будет сделать, чтобы оградить "всяк сущий язык" от
преследования господ русификаторов...
Так проходили летние каникулы, последние в Нижнем Новгороде. Илья
Николаевич проводил время в библиотеках либо за письменным столом
дома. Мария Александровна с детьми отправилась к своим родителям в
Кокушкино.
С неизъяснимым наслаждением перечитывал Илья Николаевич труды
Ушинского, Песталоцци, педагогические сочинения Лобачевского,
Пирогова, не говоря уже о Добролюбове, Писареве. Он открывал в них
богатства, которых не замечал прежде: в одних случаях из-за вечной - в
студенческую пору - нехватки времени, да и по молодости лет; в других
из-за трудностей нелегального чтения.
Константин Дмитриевич Ушинский. "Отец русской педагогики". Сам
учитель, он досконально исследовал школьное дело в России. Затем
отправился за границу и там шаг за шагом изучил все талантливое и
передовое, чем жили школы Швейцарии, Англии, Франции, Германии,
Соединенных Штатов. Благодаря Ушинскому педагогика как наука в России
60-х годов XIX столетия достигла небывалого расцвета.
К. Д. Ушинский составил два учебника для начальной школы -
"Родное слово" (первый и второй год обучения) и "Детский мир". Какой
это было находкой для Ульянова! Ведь его собственная педагогическая
практика до сих пор складывалась только в области
физико-математических наук.
Впрочем, по жадности своей он тут же ухватился и за книжку
Фарадея "Химическая история свечи".
Обратившись к сочинениям Песталоцци, Ульянов долго вглядывался в
портрет "благородного и бескорыстного филантропа-воспитателя", как
назвал швейцарца Добролюбов, высоко ценивший педагогическое творчество
Песталоцци.
Иоганн Генрих Песталоцци... Портрет 1811 года, следовательно,
великому педагогу здесь 64 года. А на вид и вовсе старик. Испещренное
морщинами и морщинками добрейшее лицо, которому особенную теплоту
придает мечтательность во взгляде.
Он обивал пороги швейцарских лавочников и ростовщиков, взывая к
ним: "Высокоблагородные, высокочтимые господа, благородные друзья
человечества и покровители!.." А потом, подавленный глухим равнодушием
состоятельных сограждан к своему делу, в письмах к друзьям говорил с
отчаянием: "Я хочу попасть к какому-либо министру, который был бы
человеком... если таковой на земле существует!"
Он умер в нищете.
"Наследие этого великого педагога, - сказал К. Д. Ушинский, -
принесло и приносит человечеству больше пользы, чем открытие Америки!"
...Вспоминая с теплым чувством Пензу, Илья Николаевич перечитал
некоторые из сохранившихся у него писем. О, бывшие воспитанники не
забывают его! "...Остаюсь преданным Вам слугою П. Филатов".
"Филатов! - оживился Илья Николаевич. - Ну как же, делал изрядные
успехи в математике! Но жаль, надежд не оправдал. "Любил, - пишет, -
математику, пока преподавали ее вы, Илья Николаевич". Пришлось
посоветовать Филатову заняться чем-нибудь другим".
Еще письмо. Это, пока попало в Нижний, совершило кружной путь из
Пензы в Астрахань. "Мы очень любим Илью Николаевича и вас тоже,
Василий Николаевич!!!" Целый частокол из восклицательных знаков.
Письмо без подписи, но нетрудно было догадаться, что оно от драчунов
из Дворянского института.
Особенно трогали Илью Николаевича письма воспитанников, которые
из шалопаев превратились в достойных уважения людей и помнят своего
учителя. "Вы вносили в нашу жизнь честный взгляд и высокие
нравственные принципы".
Отправляясь в деревню, Ульянов испытывал глубокую и радостную
потребность стать чище, лучше, чем он есть. Именно так бывает с
человеком, способным совершить подвиг, на пороге подвига.
...Поездка на тройке с красавцем ямщиком окончилась: подорожная
не предусматривала заездов с тракта в стороны. Пришлось нанимать
обывательские подводы, а то и пешком шагать.
В официальных сведениях о школьной сети, которыми он запасся в
Симбирске, между прочим значилось: "Село такое-то. За выбытием учителя
и до определения нового с детьми занимается сама владетельница села
госпожа фон Гольц".
"Владетельница села" "Девятый год, как отменено крепостное право,
а они все еще пишут по старинке!" Однако инспектор Ульянов отправился
к госпоже фон Гольц с самыми лучшими намерениями. Все-таки с ее
стороны любезность заменять учителя.
Добрался до деревни. Вошел в класс - и от неожиданности замер у
порога.
Взора не оторвать: перед ним - женщина небесной красоты:
златокудрая, огромные голубые глаза.. Воздушно-грациозна...
Спохватившись, он подчеркнуто официально назвал себя.
Но что это? Из глаз красавицы вдруг хлынули слезы, она воздела
руки к небу, потом протянула их навстречу инспектору и бурно
заговорила по-французски.
Илья Николаевич в затруднении. Пытается уловить смысл негодующего
потока слов. Где-то внутри кольнуло укором: "Ведь учила же Маша
французскому, так нет, не нашел время усовершенствоваться!"
Впрочем, достаточно было взглянуть на детей, чтобы почувствовать:
произошло что-то из ряда вон выходящее. За партами - ни одного. Дети
сбились в кучу, глаза горят.
Илья Николаевич хлопнул в ладоши и спокойно, с улыбкой
приблизился к детям: те доверчиво расступились
- Дети, кто из вас быстрее, кто ловчее? По счету три садитесь за
парты, только не перепутайте места. Ну-ка, погляжу!
Дробный топот сапог вперемешку с шарканьем лаптей - и ребятишки
расселись. Тотчас замахали кому-то:
- Фенька... Садись... Сказано же!
Откуда ни возьмись - девочка. Таилась где-то. Глядит Илья
Николаевич- настолько зареванная, что всего и приметного на лице -
красный распухший нос.
Госпожа фон Гольц вмиг прервала стенания - и тонкая холеная рука
в кольцах ударила девочку по голове.
Наконец и супруги сделали шаг друг к другу. Мария Александровна
положила руки мужу на плечи, затаив волнение, сказала: "Береги себя!"
А он бережно снял их и принялся целовать...
Распрощавшись с семьей, Илья Николаевич долго и громогласно
прокашливался, стремясь привести в равновесие вышедшие из-под контроля
чувства. После этого сразу, с некоторой даже поспешностью залез в
тарантас и скрылся под кожаным верхом.
Тронулись. Илья Николаевич зарылся с ногами в солому и сено, с
удовольствием вдохнул крепкий запашок дегтя от свежеподмазанных колес,
и мысли его, а следом и чувства понеслись, обгоняя тройку, вперед и
вперед на сельские просторы.
А тарантас стоял. Задержались у заставы. В пределах губернского
города ямщики были обязаны заглушать колокольцы. Но вот пута снята - и
дорожный медный жаворонок обретает голосок.
Ямщик похлопал коренника по шелковистой шее, поправил шлейки на
пристяжных и сел в тарантас.
Илья Николаевич с интересом разглядывал его. Это был рослый
красавец с рыжей бородой. Сам от природы некрупный, Илья Николаевич
ценил в людях стать, силу, здоровье. А этот, что называется, кровь с
молоком! И как ловко все сидит на нем: и темно-зеленый форменного
сукна азям, подпоясанный красным кушаком, и черный картуз с медным
гербом почтового ведомства над лакированным козырьком, и форменные
шаровары, и сапоги...
Лошади дружно взяли. Колоколец под дугой завел свой звонкий
говорок.
Сразу словно и день посветлел. Перед глазами распахнулись
просторы полей, лесов. В этот ранний час еще лежали туманы, и, как
островки среди молочного моря, тут и там виднелись вскарабкавшиеся на
возвышенности села и деревни.
Завидев катящего на тройке чиновника, на обочине дороги оторопело
остановился прохожий. К тощей котомке приторочена пара запасных
лаптей, в руке палка: видно, дальняя у него дорога... Лишь на
мгновение мужик и чиновник встретились глазами, но Илья Николаевич
успел заметить, что в выражении его лица раболепие и страх - ничего
больше.
Прохожий стремительно поклонился, словно готов был сбросить с
себя не только шапчонку, но и голову вместе с нею. Илья Николаевич в
ответ приветливо снял фуражку, чем вызвал крайнее неодобрение ямщика.
- Всякой шушере да кланяться, - заворчал он. - Мало ли их
шатается нынче... Себя не соблюдаете, господин.
- Но почему же? - сказал Илья Николаевич и с досадой на себя
почувствовал, что краснеет. - Ответить на поклон - долг вежливости...
Ямщик не успокоился, но в дальнейшие объяснения входить не
пожелал. Сказал веско:
- Мы пошта, сударь. Казенная. В подорожной-то у вас что сказано:
"По указу его величества государя императора" едем. Понимать надо...
Нн-но, баловаться! - И ямщик раскрутил над головой кнут, который
просвистел не только над лошадьми, но и над седоком.
Илья Николаевич задумался, и горькая усмешка опечалила его лицо.
"Два крестьянина, - размышлял он, - два человека из податного, или,
как прежде говаривали, подлого сословия. Оба тянут в жизни
подневольную лямку... Казалось бы, возьмитесь за лямку сообща - легче
будет! А что на деле? Полный между людьми разлад. Этот, на облучке,
набрался презрения к бедняку, да какого злобного презрения! А у того
лишь скотский страх, ни малейшего человеческого достоинства... О, как
необходимо народу просвещение! - мысленно воскликнул Илья Николаевич.
- В этом убеждаешься снова и снова!"
Он усмехнулся наставлению ямщика о подорожной. Документ этот
действительно выдается от имени царствующего монарха и скрепляется
подписью губернатора, в канцелярию которого, облачившись в вицмундир,
коллежский асессор Ульянов и явился перед отъездом.
Канцелярская процедура оказалась затяжной, но чиновник особых
поручений при губернаторе, бойкий и любезный молодой человек, не дал
господину инспектору соскучиться. Он говорил, и из его слов, в
особенности из изящных манер, должно было сделать заключение, что
Симбирск - отнюдь не захудалая провинция, какой рисуют его господа
писатели, и что господин Ульянов, прибывший из такого крупного города,
как Нижний Новгород, найдет и здесь, в Симбирске, пищу для ума и
сердца.
Илья Николаевич, слушая болтовню молодого человека, добродушно
улыбался, временами вставляя неопределенное: "Да, да, конечно..."
Затем, напомнив о деле, высказал намерение поехать в одноконном
экипаже.
Чиновник тотчас сделал строгое лицо:
- Нельзя-с. Во-первых, по нашим дорогам, тем более сейчас
распутица, одна животина не потянет. Нужна пара. Во-вторых, не
осмелюсь вам и пару подрядить. Согласно вашему чину и должности вам
полагается тройка.
- Ну зачем же такая формальность... - пробормотал Илья Николаевич
и тут же прикинул вслух: - Две с половиной копейки серебром за лошадь
с версты. Тройка встанет втрое. За каждые сто верст, выходит, я должен
отдать семь рублей с полтиной, не накладно ли?
Чиновник кинул пренебрежительно:
- Но ведь вы же не из своего кармана. Вам ассигнованы суммы...
- Да, конечно, - сказал Илья Николаевич. - Но по-моему,
казначейская копейка тоже любит счет. Впрочем, я вам своего мнения не
навязываю, тем более что вы следуете заведенному порядку.
- Именно! - оживился молодой человек. - Именно! А заведенный
порядок, он, знаете, что говорит?
И Ульянов не без интереса узнал, что существует особое
правительственное "Расписание", согласно которому почтовые станции
обязаны запрягать генерал-фельдмаршалу 20 лошадей; митрополиту,
сенатору и полному генералу - 15. Фельдъегерю для гоньбы назначаются
курьерские лошади - сколько потребует. Майоры и чиновники восьмого
класса...
Тут молодой человек сделал приятную улыбку и вставил:
- А вы, господин Ульянов, имеете быть таковым... разъезжают на
четверке либо тройке лошадей. Далее...
Илья Николаевич, дивясь этим "лошадиным" рангам, поискал глазами,
куда бы сесть.
Чиновник тотчас предложил ему кресло, а сам выхватил из рук писца
приготовленную уже подорожную и исчез в кабинете губернатора.
Ждать не пришлось, чиновник обернулся мгновенно.
- Его сиятельство желает вам, господин Ульянов, счастливого пути,
а когда воротитесь, рад будет узнать ваше мнение о состоянии школьного
дела в губернии. Извольте получить подорожную...
Илья Николаевич Ульянов принадлежал к тому слою передового
русского общества, в котором отмена крепостного права была воспринята
как акт величайшей гуманности монарха. Это были честные, но, увы,
наивно верившие в "помазанника божия" люди, совсем не приспособленные
к политическому анализу событий. И неудивительно. Ведь даже Николай
Гаврилович Чернышевский - гордость и знамя передовой России того
времени - не был знаком с произведениями Маркса.
Так или иначе, реформы в 60-х годах следовали одна за другой.
Правительство учредило мировой суд, а для крупных правонарушений - суд
присяжных по европейскому образцу.
Возникли земские учреждения. К руководству народным образованием
была допущена общественность; с этой целью стали создаваться
губернские и уездные училищные советы. Наконец министр народного
просвещения "мнением положил", то есть согласился с тем, что
постановка школьного дела, и в первую очередь на селе, требует
коренного улучшения. Тут же виднейшие педагоги и ученые, деятели
просвещения были приглашены разработать проект нового устава массовой
народной школы; наиболее радикальные из них, как, например, К. Д.
Ушинский, стали мечтать о ликвидации в России неграмотности.
Илья Николаевич Ульянов отнесся к происходящим переменам
восторженно. "Где быть теперь учителю, если он считает себя достойным
этого высокого призвания? - сказал он себе. - Только в гуще народной!"
И осенью 1869 года без колебаний расстался с учительской деятельностью
в Нижнем Новгороде, с благоустроенной жизнью в столице поволжских
городов.
Притомившиеся за дорогу лошади побежали весело и резво. Одна из
пристяжных порывалась даже удариться вскачь, пока не осадил ямщик.
"Ишь, припустили, сивки-бурки! - улыбнулся Илья Николаевич,
слушая дробный перестук дюжины копыт. - Отдых почуяли, кормушку!
Теперь их и понукать не надо!"
Впрочем, он и сам с приближением станции приободрился. Наконец-то
можно будет опомниться от дорожной тряски, выколотить из одежды пыль,
умыться, сесть за стол и перекусить.
Смеркалось. Видимые горизонты стали сужаться, и на фоне светлого
еще неба зачернели телеграфные столбы.
"Телеграфная линия... - мысленно отметил Илья Николаевич. - Эти
линии - тоже проводники знаний и света, и хорошо, что начали
прочерчивать матушку-Русь в разных направлениях... Ба! - вдруг пришла
ему на ум веселая догадка. - Ведь в ближайшем же уездном городе, надо
полагать, есть телеграфная станция. Подам-ка я депешу друзьям в Нижний
Новгород! Как они там? Мол, привет с дороги. Преодолел лужу наподобие
миргородской. Пребываю в отличном расположении духа!"
И шестилетняя жизнь Ульянова в Нижнем Новгороде, еще полная живых
отголосков в его душе, воскресла перед ним. Даже ощущение дороги
пропало: словно он уже и не в тарантасе.
Двухэтажное с бельведером каменное здание Нижегородской мужской
гимназии. Уроки на сегодня уже кончились. Он у директора гимназии, но
не в вицмундире. Приглашен не в служебный директорский кабинет, а
запросто, по-соседски.
- Сядемте, Илья Николаевич... - Директор выглядел озабоченным и
даже несколько растерянным. - Илья Николаевич! - Садоков заглянул
Ульянову в глаза. - Неужели это правда? Вы намерены покинуть Нижний?
Надо было понять огорчение директора гимназии, теряющего учителя,
который составлял гордость его учебного заведения. Трудолюбие
Ульянова, глубокое и любовное знание предмета и прежде всего
педагогический талант выделяли его из учительской среды даже такого
крупного города, как Нижний.
В ту пору были обиходны физические наказания в школе. А Ульянов
видел в этом пережитки домостроевщины. Еще в Пензе, где Илья
Николаевич начинал свою учительскую деятельность, он случайно оказался
свидетелем того, как служитель распаривает березовые прутья. Старичок
объяснил молодому учителю, что розга должна быть гибкой, прикладистой,
мол, только тогда она сечет хлестко и дает настоящую пользу.
Все возмутилось в Ульянове. Сперва это был протест доброго сердца
против избиения детей. Но вскоре он с восхищением прочитал у
Добролюбова, что дети "несравненно нравственнее взрослых. Они не лгут,
пока их не довели до этого страхом, они стыдятся всего дурного...
сближаются со сверстником, не спрашивая, богат ли он, равен ли им по
происхождению...".
В классе Ильи Николаевича никогда не было розг, а линейка
употреблялась только по прямому назначению - для линования бумаги.
Никогда не раздавалось здесь и унизительного окрика: "На колени!"
Между тем познания учеников Ульянова, как в Пензе, так
впоследствии и в Нижнем, всегда были твердыми и осмысленными.
Время от времени, как водится, наезжали проверочные комиссии: из
округа, из министерства. Инспекторские опросы приводили учеников в
трепет и остолбенение - но только не в классах Ульянова. Напротив,
ученики Ильи Николаевича, казалось, только и ждали случая, чтобы
блеснуть знаниями перед важными и строгими господами.
И блистала. Формуляр Нижегородской гимназии обогащался лестными
для учебного заведения отзывами о работе старшего учителя Ульянова.
Нижегородская гимназия при И. Н. Ульянове обогатилась
первоклассным физическим кабинетом. Здесь постоянно действовал
источник электроэнергии в виде батареи из элементов Бунзена, которые
Илья Николаевич за надежность в работе предпочитал всяким иным.
Действующая батарея позволяла учащимся обнаруживать на практике
свойства электричества - этой вновь открытой, во многом еще загадочной
силы, которой только еще начинал овладевать человек. От батареи звенел
в кабинете электрический звонок, крутился моторчик, разлагалась вода
на кислород и водород и так далее. Учитель Ульянов проявил себя борцом
против схоластики, которая омертвляла гимназическую программу, в
особенности по разделу естествознания; трудно было устоять перед его
доводами, и директор Садоков, как ни прижимист был, открыл перед
учителем физики кассу. Илья Николаевич тотчас же выписал из Петербурга
от механика Швабе модель паровоза за 200 рублей... Бухгалтер подал
письменный протест. В трудном объяснении с директором Ульянов привел
довод, на котором стороны в конце концов примирились.
Илья Николаевич сказал:
- К нам в Нижний проложена от Москвы железная дорога. Началось
движение поездов. Но к "чугунке" в народе недоверие. Так разве не
наша, деятелей народного просвещения, обязанность предметно показать
детям, что нет нечистой силы в "чугунке", а движет ее пар?
Расширяя на уроках физики кругозор учащихся, Илья Николаевич
особо старался приохотить ребят к геодезии и к астрономическим
наблюдениям. Для этого у него имелись такие приборы, как астролябия,
теодолит и даже телескоп. Глядя из него с чердака гимназического
здания, конечно, нельзя было проникнуть в глубины Вселенной, однако
пробуждалась фантазия, полет которой увлекал ребят в иные миры...
Мария Александровна, чуткая, нежная и вместе с тем на редкость в
свои годы практичная, поспевала всюду. Поможет мужу умным советом в
его делах, тут же накормит и искупает дочку, простирнет за ней и обед
приготовит.
А когда Илья Николаевич торжественно вручал ей свое жалованье,
садилась с карандашом в руке, чтобы рассчитать семейный бюджет. "Тебе
бы государственным казначеем быть, Маша!" - говаривал Илья Николаевич,
заглядывая к ней в тетрадку. И в самом деле, Мария Александровна умела
не только сбалансировать бюджет на бумаге, но и на деле не выходила за
установленные рамки расходов.
Еще девочкой она получила серьезную музыкальную подготовку; милый
старый "Шредер" и здесь с нею: рояль приносит в новую ее жизнь дух
родительского дома, где она по-деревенски бегала босиком, не
балованная, с малолетства приученная отцом-врачом трудиться, уважать и
ценить труд других.
Бывало, работает Илья Николаевич. В кабинет донеслись звуки
рояля. Тут он тихонько раскрывает дверь настежь. Дела уже отложены. Он
откидывается в кресле, закрывает глаза - и на лице его появляется
выражение блаженства.
Сама квартира, с ее новой мебелью и домашними цветами, казалось,
была бы рада обрести человеческую душу - единственно для того, чтобы
насладиться льющейся из гостиной музыкой...
Так жили Ульяновы.
Казалось бы, жить да поживать! И вдруг человек по собственной
воле поступается всем, чего достиг ценой неимоверного труда и что
составляет благополучие его семьи, покой, уют, наконец, его же
собственный служебный интерес!
А ведь ему уже под сорок. И в такие годы испытывать судьбу,
менять Нижний на заурядный губернский город. Не опрометчиво ли?..
- Я позволил себе, - сказал Садоков, все еще надеясь на силу
своих доводов, - извлечь из несгораемого шкафа, чтобы освежить в
памяти... - Тут он взял со стола папку: это был прошнурованный, с
выпущенной наружу сургучной печатью послужной список Ульянова. -
Позвольте перелистать? Вы, Илья Николаевич, службу начали в Пензе.
Читаю: "...тысяча восемьсот пятьдесят восьмой год, Пензенский
дворянский институт". За усердие в преподавании "денежная награда в
сто пятьдесят рублей..." Следующий, тысяча восемьсот пятьдесят девятый
год. Ревизия из Петербурга. В итоге ревизии сенатор Сафонов отметил
вас "за отличное ведение своего дела"... В тысяча восемьсот шестьдесят
втором году институту не повезло. Нагрянул с ревизией Постельс и, как
у него водится, от учебной работы заведения камня на камне не оставил.
После него, как после Батыя... Но был там педагог, которого даже
Постельс вынужден был похвалить. Не помните такого? - И Садоков поднял
лукавый взгляд на Ульянова. - "По математике и физике успехи учеников
достаточные: преподаватель Ульянов с усердием занимается своим
предметом". Осталось перечитать поощрения, которыми вы удостоены у нас
в гимназии. Или, быть может, они еще свежи в вашей памяти? - закончил
директор не без яда.
Потом сказал:
- У нас в гимназии, Илья Николаевич, в непродолжительном времени
предвидится вакансия на должность инспектора... - Но посмотрел
Ульянову в глаза и безнадежно махнул рукой.
Еще в Нижнем, принимая должность инспектора народных училищ,
Ульянов спрашивал себя: "А подготовлен ли я, человек городской, к
работе в деревне?" И это стало предметом его немалой озабоченности.
Гимназические учителя подтрунивали над коллегой: "Полноте, Илья
Николаевич, мудрствовать, какие еще там деревенские проблемы! Вы
многоопытный педагог, да еще удостоенный ученой степени кандидата. И
меняете кафедру гимназии на деревенскую школу грамоты - в чем же тут
проблема?"
Илья Николаевич отмалчивался и продолжал собирать сведения о
Симбирской губернии. Проведал, что хороши тамошние глины: развито
гончарное дело, кирпичное, и записал себе в тетрадку, в каких именно
уездах следует приобретать кирпич при постройке школьных зданий.
В южной части губернии строительный лес плохой, это он тоже
заметил себе. Напротив, бревно и тес отличного качества на севере и в
северо-западном углу губернии. Здесь сосна мелкослойная, сто-двести
лет простоит в срубе; встречается даже мачтовый лес, который берут
волжские корабельщики. И Ульянову подумалось, что, быть может, на
мачтах симбирской заготовки развевался мятежный флаг и Разина, и
Пугачева.
Во всяком случае, Емельян Иванович поусердствовал на сибирских
землях - недаром Пушкин, работая над "Капитанской дочкой", приезжал в
Симбирск, где интересовался архивами, да в его пору можно было
встретить здесь еще и живых свидетелей пугачевских дел.
Как-то в майском номере "Журнала министерства просвещения" за
1869 год он наткнулся на отчет о состоянии народных школ, в котором
была упомянута и Симбирская губерния. Илья Николаевич тотчас
погрузился в исследование. "Не плохо, отнюдь не плохо поставлено дело,
куда лучше, чем у соседей!" - радовался он, сопоставляя данные по
губерниям.
Однако первоначальное впечатление благополучия тут же стало и
рассеиваться... Оказывается, в этой многонациональной губернии вовсю
процветает насильственное обрусение!
"Образование" и "обрусение" в отчете приравнены одно к другому.
Так и сказано: "Дело народного образования и обрусения..."
- Боже мой, боже мой, - сокрушался Илья Николаевич, - что сказал
бы Пушкин, натолкнувшись на такую мерзость! "Слух обо мне пройдет по
всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук
славян, и финн, и ныне дикой тунгуз, и друг степей калмык..."
"Назовет!" - с гневной иронией воскликнул Илья Николаевич. - Да эти
русификаторы своими насилиями только отвращают людей от гения русской
культуры!
А вот и оптимистическое заверение в отчете: "Вообще дело
народного образования и обрусения начинает прививаться". Где же это? В
какой среде? Что за противоречие?
Оказывается, среди чувашей... Чуваш менее культурен, чем татарин.
Он еще в плену наивно-языческих представлений о жизни, о людях, очень
доверчив. Вот тут-то деятели обрусения и снимают свою жатву. Илья
Николаевич почувствовал жгучую потребность заступиться за
маленький народ, которого хотят лишить своих обычаев, верований,
наконец, собственного национального лица!
И стал мысленно прикидывать, что же он, инспектор народных училищ
губернии, способен будет сделать, чтобы оградить "всяк сущий язык" от
преследования господ русификаторов...
Так проходили летние каникулы, последние в Нижнем Новгороде. Илья
Николаевич проводил время в библиотеках либо за письменным столом
дома. Мария Александровна с детьми отправилась к своим родителям в
Кокушкино.
С неизъяснимым наслаждением перечитывал Илья Николаевич труды
Ушинского, Песталоцци, педагогические сочинения Лобачевского,
Пирогова, не говоря уже о Добролюбове, Писареве. Он открывал в них
богатства, которых не замечал прежде: в одних случаях из-за вечной - в
студенческую пору - нехватки времени, да и по молодости лет; в других
из-за трудностей нелегального чтения.
Константин Дмитриевич Ушинский. "Отец русской педагогики". Сам
учитель, он досконально исследовал школьное дело в России. Затем
отправился за границу и там шаг за шагом изучил все талантливое и
передовое, чем жили школы Швейцарии, Англии, Франции, Германии,
Соединенных Штатов. Благодаря Ушинскому педагогика как наука в России
60-х годов XIX столетия достигла небывалого расцвета.
К. Д. Ушинский составил два учебника для начальной школы -
"Родное слово" (первый и второй год обучения) и "Детский мир". Какой
это было находкой для Ульянова! Ведь его собственная педагогическая
практика до сих пор складывалась только в области
физико-математических наук.
Впрочем, по жадности своей он тут же ухватился и за книжку
Фарадея "Химическая история свечи".
Обратившись к сочинениям Песталоцци, Ульянов долго вглядывался в
портрет "благородного и бескорыстного филантропа-воспитателя", как
назвал швейцарца Добролюбов, высоко ценивший педагогическое творчество
Песталоцци.
Иоганн Генрих Песталоцци... Портрет 1811 года, следовательно,
великому педагогу здесь 64 года. А на вид и вовсе старик. Испещренное
морщинами и морщинками добрейшее лицо, которому особенную теплоту
придает мечтательность во взгляде.
Он обивал пороги швейцарских лавочников и ростовщиков, взывая к
ним: "Высокоблагородные, высокочтимые господа, благородные друзья
человечества и покровители!.." А потом, подавленный глухим равнодушием
состоятельных сограждан к своему делу, в письмах к друзьям говорил с
отчаянием: "Я хочу попасть к какому-либо министру, который был бы
человеком... если таковой на земле существует!"
Он умер в нищете.
"Наследие этого великого педагога, - сказал К. Д. Ушинский, -
принесло и приносит человечеству больше пользы, чем открытие Америки!"
...Вспоминая с теплым чувством Пензу, Илья Николаевич перечитал
некоторые из сохранившихся у него писем. О, бывшие воспитанники не
забывают его! "...Остаюсь преданным Вам слугою П. Филатов".
"Филатов! - оживился Илья Николаевич. - Ну как же, делал изрядные
успехи в математике! Но жаль, надежд не оправдал. "Любил, - пишет, -
математику, пока преподавали ее вы, Илья Николаевич". Пришлось
посоветовать Филатову заняться чем-нибудь другим".
Еще письмо. Это, пока попало в Нижний, совершило кружной путь из
Пензы в Астрахань. "Мы очень любим Илью Николаевича и вас тоже,
Василий Николаевич!!!" Целый частокол из восклицательных знаков.
Письмо без подписи, но нетрудно было догадаться, что оно от драчунов
из Дворянского института.
Особенно трогали Илью Николаевича письма воспитанников, которые
из шалопаев превратились в достойных уважения людей и помнят своего
учителя. "Вы вносили в нашу жизнь честный взгляд и высокие
нравственные принципы".
Отправляясь в деревню, Ульянов испытывал глубокую и радостную
потребность стать чище, лучше, чем он есть. Именно так бывает с
человеком, способным совершить подвиг, на пороге подвига.
...Поездка на тройке с красавцем ямщиком окончилась: подорожная
не предусматривала заездов с тракта в стороны. Пришлось нанимать
обывательские подводы, а то и пешком шагать.
В официальных сведениях о школьной сети, которыми он запасся в
Симбирске, между прочим значилось: "Село такое-то. За выбытием учителя
и до определения нового с детьми занимается сама владетельница села
госпожа фон Гольц".
"Владетельница села" "Девятый год, как отменено крепостное право,
а они все еще пишут по старинке!" Однако инспектор Ульянов отправился
к госпоже фон Гольц с самыми лучшими намерениями. Все-таки с ее
стороны любезность заменять учителя.
Добрался до деревни. Вошел в класс - и от неожиданности замер у
порога.
Взора не оторвать: перед ним - женщина небесной красоты:
златокудрая, огромные голубые глаза.. Воздушно-грациозна...
Спохватившись, он подчеркнуто официально назвал себя.
Но что это? Из глаз красавицы вдруг хлынули слезы, она воздела
руки к небу, потом протянула их навстречу инспектору и бурно
заговорила по-французски.
Илья Николаевич в затруднении. Пытается уловить смысл негодующего
потока слов. Где-то внутри кольнуло укором: "Ведь учила же Маша
французскому, так нет, не нашел время усовершенствоваться!"
Впрочем, достаточно было взглянуть на детей, чтобы почувствовать:
произошло что-то из ряда вон выходящее. За партами - ни одного. Дети
сбились в кучу, глаза горят.
Илья Николаевич хлопнул в ладоши и спокойно, с улыбкой
приблизился к детям: те доверчиво расступились
- Дети, кто из вас быстрее, кто ловчее? По счету три садитесь за
парты, только не перепутайте места. Ну-ка, погляжу!
Дробный топот сапог вперемешку с шарканьем лаптей - и ребятишки
расселись. Тотчас замахали кому-то:
- Фенька... Садись... Сказано же!
Откуда ни возьмись - девочка. Таилась где-то. Глядит Илья
Николаевич- настолько зареванная, что всего и приметного на лице -
красный распухший нос.
Госпожа фон Гольц вмиг прервала стенания - и тонкая холеная рука
в кольцах ударила девочку по голове.