Страница:
ремеслу, она забросила прежних своих заказчиков, и теперь их двери для нее
закрылись. Никаких средств к существованию. Фантина едва умела читать и
совсем не умела писать; в деревне ее научили только подписывать свое имя;
она обратилась к писцу, и тот написал по ее поручению письмо к Толомьесу,
затем второе, третье. Ни на одно из них Толомьес не ответил. Как-то раз
Фантина услышала, как две кумушки, глядя на ее ребенка, говорили: "Разве
кто-нибудь считает их за детей? Все пожимают плечами и только!" Тогда она
подумала о Толомьесе, который пожимал плечами при мысли о своем ребенке и не
считал за человека это невинное создание, и в душе у нее поднялась злоба на
этого человека. Но что же ей предпринять? Несчастная не знала, к кому
обратиться. Она согрешила, это правда, но в глубине души, мы уже говорили об
этом, она была целомудренной и чистой. Она почувствовала, что близка к
отчаянию и может соскользнуть в пропасть. Ей необходимо было мужество: она
вооружилась им и обрела силы. Ей пришла в голову мысль вернуться в свой
родной город, в Монрейль-Приморский. Быть может, там найдется кто-нибудь
из знакомых и ей дадут работу. Да, но придется скрывать свой грех. И у нее
возникло неясное предчувствие новой разлуки, еще более тяжкой, чем первая.
Сердце ее сжалось, но она не отступила от своего решения. Фантина, как мы
увидим дальше, обладала суровым бесстрашием перед жизненными невзгодами. Она
мужественно отказалась от нарядов, начала носить простые холщовые платья, а
все свои шелка, все свои уборы, все ленты и кружева отдала дочери - это был
единственный оставшийся у нее повод для тщеславия, на сей раз - святого. Она
продала все, что имела, и получила двести франков; после уплаты мелких
долгов у нее осталось очень мало - около восьмидесяти франков. Ей было
двадцать два года, когда прекрасным весенним утром она покинула Париж, унося
на руках свое дитя. Всякий, кто встретил бы на дороге эти два существа,
проникся бы жалостью. У этой женщины не было в мире никого, кроме этого
ребенка, а у этого ребенка не было в мире никого, кроме этой женщины.
Фантина сама кормила дочь; это надорвало ей грудь, и она покашливала.
Нам не придется больше говорить о г-не Феликсе Толомьесе. Скажем
только, что двадцать лет спустя, в царствование короля Луи - Филиппа, это
был крупный провинциальный адвокат, влиятельный и богатый, благоразумный
избиратель и весьма строгий присяжный; такой же любитель развлечений, как и
прежде.
К концу дня Фантина, проделавшая, чтобы не очень устать, часть пути в
так называемых "одноколках парижских окрестностей", которые брали от трех до
четырех су за лье, очутилась в Монфермейле, на улице Хлебопеков.
Когда она проходила мимо харчевни Тенардье, две девочки, которые с
восторгом раскачивались на своих чудовищных качелях, словно ослепили ее, и
она остановилась перед этим радостным видением.
Чары существуют. Две девочки очаровали ее.
Она смотрела на них с глубоким волнением. Присутствие ангелов возвещает
близость рая. Она словно увидела над этой харчевней таинственное ЗДЕСЬ,
начертанное провидением. Малютки, несомненно, были счастливы. Она смотрела
на них, восхищалась ими и пришла в такое умиление, что когда мать
остановилась, чтобы перевести дыхание между двумя фразами своей песенки, она
не выдержала и сказала ей те слова, которые мы уже привели выше:
- Какие у вас хорошенькие детки, сударыня!
Самые свирепые существа смягчаются, когда ласкают их детенышей. Мать
подняла голову, поблагодарила и предложила прохожей присесть на скамье у
двери; сама она сидела на пороге. Женщины разговорились.
- Меня зовут госпожа Тенардье, - сказала мать двух девочек. - Мы с
мужем держим этот трактир.
И она снова замурлыкала:
Так надо, - рыцарь повторил, -
Я уезжаю в Палестину.
Мамаша Тенардье была рыжая, плотная, нескладная женщина, тип "солдата в
юбке" во всей его непривлекательности. Странная вещь - на лице ее лежало
выражение томности, которым она была обязана чтению романов. Это была
мужеподобная жеманница. Старинные романы, зачитанные до дыр не лишенными
воображения трактирщицами, иной раз оказывают именно такое действие. Она
была еще молода; пожалуй, не старше тридцати лет. Возможно, если бы эта
сидевшая на крыльце женщина стояла, то ее высокий рост и широкие плечи, под
стать великанше из ярмарочного балагана, испугали бы путницу, поколебали бы
ее доверие, и тогда не случилось бы то, о чем нам предстоит рассказать.
Сидел человек или стоял - вот от чего иногда может зависеть судьба другого
человека.
Путешественница рассказала свою историю, несколько изменив ее.
Она работница; муж ее умер; с работой в Париже стало туго, и вот она
идет искать ее в другом месте, на родине. Из Парижа она вышла сегодня утром,
но она несла на руках ребенка, устала и села в проезжавший мимо
вилемонбльский дилижанс; из Вилемонбля до Монфермейля она опять шла пешком;
правда, девочка шла иногда ножками, но очень мало, - она ведь еще такая
крошка! Пришлось снова взять ребенка на руки, и ее сокровище уснуло.
Тут она поцеловала свою дочку таким страстным поцелуем, что разбудила
ее. Девочка открыла глаза, большие голубые глаза, такие же, как у матери, и
стала смотреть... На что? Да ни на что и на все, с тем серьезным, а порой и
строгим выражением, которое составляет у маленьких детей тайну их сияющей
невинности, столь отличной от сумерек наших добродетелей. Можно подумать,
что они чувствуют себя ангелами, а в нас видят всего лишь людей. Потом
девочка рассмеялась и, несмотря на то, что мать удерживала ее, соскользнула
на землю с неукротимой энергией маленького существа, которому захотелось
побегать. Вдруг она заметила двух девочек на качелях, круто остановилась и
высунула язык в знак восхищения.
Мамаша Тенардье отвязала дочек, сняла их с качелей и сказала.
- Поиграйте втроем.
В этом возрасте дети легко сближаются друг с другом, и через минуту
девочки Тенардье уже играли вместе с гостьей, роя ямки в земле и испытывая
громадное наслаждение.
Гостья оказалась очень веселой; веселость малютки лучше всяких слов
говорит о доброте матери; девочка взяла щепочку и, превратив ее в лопату,
энергично копала могилку, годную разве только для мухи. Дело могильщика
становится веселым, когда за него берется ребенок.
Женщины продолжали беседу.
- Как зовут вашу крошку?
- Козетта...
Козетта - читай Эфрази. Малютку звали Эфрази. Но из Эфрази мать сделала
Козетту, следуя тому инстинкту изящного, благодаря которому матери и народ
любовно превращают Хосефу в Пепиту, а Франсуазу в Силету. Такого рода
производные вносят полное расстройство и путаницу в научные выводы
этимологов. Мы знавали бабушку, которая ухитрилась из Теодоры сделать Ньон.
- Сколько ей?
- Скоро три.
- Как моей старшей.
Между тем три девочки сбились в кучку, позы их выражали сильное
волнение и величайшее блаженство. Произошло важное событие: из земли только
что вылез толстый червяк, - сколько страха и сколько счастья!
Их ясные личики соприкасались; все эти три головки, казалось, были
окружены одним сияющим венцом.
- Как быстро сходится детвора! - вскричала мамаша Тенардье. - Поглядеть
на них, так можно поклясться, что это три сестрички!
Это слово оказалось той искрой, которой, должно быть, и ждала другая
мать. Она схватила мамашу Тенардье за руку, впилась в нее взглядом и
сказала:
- Вы не согласились бы оставить у себя моего ребенка?
Тенардье сделала движение, не означавшее ни согласия, ни отказа и
выражавшее лишь изумление.
Мать Козетты продолжала:
- Видите ли, я не могу взять дочурку с собой на родину. Работа не
позволяет. С ребенком не найдешь места. Они все такие чудные в наших краях.
Это сам бог направил меня к вашему трактиру. Когда я увидела ваших малюток,
таких хорошеньких, чистеньких, таких довольных, сердце во мне перевернулось.
Я подумала: "Вот хорошая мать'" Да, да, пусть они будут как три сестры. Да
ведь я скоро вернусь за нею. Согласны вы оставить мою девочку у себя?
- Надо подумать, - ответила Тенардье.
- Я стала бы платить шесть франков в месяц.
Тут чей-то мужской голос крикнул из харчевни!
- Не меньше семи франков. И за полгода вперед.
- Шестью семь сорок два, - сказала Тенардье.
- Я заплачу, - согласилась мать.
- И сверх того пятнадцать франков на первоначальные расходы, - добавил
мужской голос.
- Всего пятьдесят семь франков, - сказала г-жа Тенардье, сопровождая
подсчет все той же песенкой:
Так надо, - рыцарь говорил...
- Я заплачу, - сказала мать, - у меня есть восемьдесят франков. Хватит
и на то, чтобы добраться до места. Конечно, если идти пешком. Там я начну
работать, и, как только скоплю немного денег, сейчас же вернусь за моей
дорогой крошкой.
- Есть у девочки одежа? - снова раздался мужской голос.
- Это мой муж, - пояснила Тенардье.
- Разумеется есть, у нее целое приданое, у дорогой моей бедняжечкн. Я
сразу догадалась, сударыня, что это ваш муж. И еще какое приданое!
Роскошное. Всего по дюжине; и шелковые платьица, как у настоящей барышни.
Они здесь, в моем дорожном мешке.
- Вам придется все это отдать, - снова сказал мужской голос.
- А как же иначе! - удивилась мать. - Было бы странно, если б я
оставила свою дочку голенькой!
Хозяин просунул голову в дверь.
- Ладно, - сказал он.
Сделка состоялась. Мать переночевала в трактире, отдала деньги и
оставила ребенка; она снова завязала дорожный мешок, ставший совсем легким,
когда из него были вынуты вещи, принадлежавшие Козетте, и на утро
отправилась в путь, рассчитывая скоро вернуться. Есть такие разлуки, которые
как будто протекают спокойно, но они полны отчаяния.
Соседка супругов Тенардье повстречалась на улице с матерью Козетты и,
придя домой, сказала:
- Я только что встретила женщину, - она так плакала, что просто сердце
разрывалось.
Когда мать Козетты ушла, муж сказал жене:
- Теперь я заплачу сто десять франков по векселю, которому завтра срок.
Мне как раз не хватало пятидесяти франков. Знаешь, если бы не это, не
миновать бы мне судебного пристава и опротестованного векселя. Ты устроила
недурную мышеловку, подсунув своих девчонок.
- А ведь я об этом и не думала, - ответила жена.
Пойманная мышка была очень тщедушна, но ведь даже и тощий мышонок
радует сердце кошки.
Что представляли собой эти Тенардье?
Пока что скажем о них два слова. Мы дополним наш набросок несколько
позже.
Эти существа принадлежали к тому промежуточному классу, который состоит
из людей невежественных, но преуспевших, и людей образованных, но
опустившихся, - к классу, который, находясь между так называемым средним и
так называемым низшим классом, соединяет в себе отдельные недостатки второго
и почти все пороки первого, не обладая при этом ни благородными порывами
рабочего, ни порядочностью буржуа.
Это были те карликовые натуры, которые легко вырастают в чудовища, если
их подогреет зловещее пламя. В характере жены таилась скотская грубость, в
характере мужа - прирожденная подлость. Оба они были в высшей степени
одарены той омерзительной способностью к развитию, которая растет лишь в
сторону зла. Есть души подобные ракам. Вместо того чтобы идти вперед, они
непрерывно пятятся к тьме и пользуются жизненным опытом лишь для усиления
своего нравственного уродства, все больше развращаясь и все больше
пропитываясь скверной. Именно такой душой и обладали супруги Тенардье.
Особенно неприятное впечатление на физиономиста производил сам
Тенардье. Некоторые люди с первого взгляда внушают вам недоверие, ибо вы
чувствуете, что они темны, так сказать, со всех сторон. Позади себя они
оставляют тревогу, а тому, что впереди, несут угрозу. В них таится
неизвестность. Невозможно поручиться ни за то, что они уже сделали, ни за
то, что будут делать. Их сумрачный взгляд сразу их выдает. Стоит услышать
одно слово, сказанное ими, или увидеть хотя бы одно их движение, как вы уже
ощущаете черные провалы в их прошлом и темные тайны в их будущем.
Этот Тенардье, если верить его словам, был некогда солдатом-сержантом,
как он говорил. По-видимому, он участвовал в кампании 1815 года и, кажется,
даже проявил некоторую отвагу. В свое время мы узнаем, кем именно он был.
Вывеска на кабачке намекала на один из его подвигов. Он намалевал ее сам,
так как с грехом пополам умел делать все, - и намалевал скверно.
То была эпоха, когда старый классический роман уже спустился от Клелии
к Лодоиске и, продолжая оставаться аристократическим, но все более опошляясь
и переходя от м - ль де Скюдери к г-же Бурнон - Маларм и от г-жи де Лафайет
к г-же Бартелеми - Адо, воспламенял любвеобильные сердца парижских
привратниц и распространял свое разрушительное действие даже на пригороды
Парижа. Умственного развития г-жи Тенардье как раз хватало на чтение
подобных книг. Они были ее пищей. В них топила она остатки своего разума.
Именно поэтому в дни ранней молодости, и даже немного позднее, она казалась
мечтательницей рядом с мужем, мошенником с некоторой долей глубокомыслия и
распутником, осилившим кое-какую премудрость за исключением грамматики,
человеком простоватым и в то же время хитрым, а в отношении всяких
сентиментов - почитателем Пиго-Лебрена, законченным и беспримесным хамом во
всем, что, выражаясь на его жаргоне, - "касается женского пола". Жена была
лет на двенадцать - пятнадцать моложе мужа. С течением времени, когда ее
поэтически свисавшие локоны начали седеть, когда в Памеле проглянула мегера,
она превратилась попросту в толстую злую бабу, голова которой была набита
глупыми романами. Но чтение вздора не проходит безнаказанно. Вот почему ее
старшая дочь была названа Эпониной. Бедняжку младшую чуть было не назвали
Гюльнарой, и только благодаря счастливому повороту в ее судьбе,
произведенному появлением романа Дюкре-Дюминиля, она отделалась именем
Азельмы.
Впрочем, не все было смешно и легковесно в ту любопытную эпоху, о
которой идет речь и которую можно было бы назвать анархией собственных имен.
Наряду с упомянутой выше романтической стороной здесь есть и социальный
оттенок В наше время какого-нибудь мальчишку-волопаса нередко зовут Артуром,
Альфредом или Альфонсом, а виконта - если еще существуют виконты - зовут
Тома, Пьером иди Жаком. Это перемещение имен, при котором "изящное" имя
получает плебей, а "мужицкое" - аристократ, есть не что иное, как отголосок
равенства. Здесь, как и во всем, сказывается непреодолимое вторжение нового
духа. Под этим внешним несоответствием таится нечто великое и глубокое:
Французская революция.
Чтобы благоденствовать, недостаточно быть негодяем. Дела харчевни шли
плохо.
Благодаря пятидесяти семи франкам путешественницы папаше Тенардье
удалось избежать опротестовывания векселя и уплатить в срок. Через месяц им
снова понадобились деньги; жена отвезла в Париж и заложила в ломбарде
гардероб Козетты, получив за него шестьдесят франков. Как только эта сумма
была израсходована, Тенардье начали смотреть на девочку так, словно она жила
у них из милости, и обращаться с ней соответственно. У нее не было теперь
никакой одежды, и ее стали одевать в старые юбчонки и рубашонки маленьких
Тенардье, иначе говоря - в лохмотья. Кормили ее объедками с общего стола,
немного лучше, чем собаку, и немного хуже, чем кошку. Кстати сказать, собака
и кошка были ее постоянными сотрапезниками: Козетта ела вместе с ними под
столом из такой же, как у них, деревянной плошки.
Мать Козетты, поселившаяся, как мы это увидим дальше, в
Монрейле-Приморском, ежемесячно писала, или, вернее сказать, поручала писать
письма к Тенардье, справляясь о своем ребенке. Тенардье неизменно отвечали:
"Козетта чувствует себя превосходно".
Когда истекли первые полгода, мать прислала семь франков за седьмой
месяц и довольно аккуратно продолжала посылать деньги. Не прошло и года, как
Тенардье сказал: "Можно подумать, что она облагодетельствовала нас! Что для
нас значат ее семь франков?" И он потребовал двенадцать. Мать, которую они
убедили, что ее ребенок счастлив и "растет отлично", покорилась и стала
присылать двенадцать франков.
Есть натуры, которые не могут любить одного человека без того, чтобы в
то же самое время не питать ненависти к другому. Мамаша Тенардье страстно
любила своих дочерей и поэтому возненавидела чужую. Грустно, что материнская
любовь может принимать такие отвратительные формы" Как ни мало места
занимала Козетта в доме г-жи Тенардье, той все казалось, что это место
отнято у ее детей и что девочка ворует, воздух, принадлежащий ее дочуркам. У
этой женщины, как и у многих, ей подобных, был в распоряжении ежедневный
запас ласк, колотушек и брани. Без сомнения, не будь у нее Козетты, ее
собственные дочери, несмотря на всю нежность, которую она к ним питала,
получали бы от всего этого свою долю; но чужачка оказала им услугу, приняв
на себя все удары. Маленьким Тенардье доставались одни лишь ласки. Каждое
движение Козетты навлекало на ее голову град жестоких и незаслуженных
наказаний. Нежное, слабенькое созданье! Она не имела еще никакого
представления ни об этом мире, ни о боге и, без конца подвергаясь
наказаниям, побоям, ругани и попрекам, видела рядом с собой два маленьких
существа, которые ничем не отличались от нее самой и в то же время жили,
словно купаясь в сиянии утренней зари.
Тенардье дурно обращалась с Козеттой; Эпонина и Азельма тоже стали
обращаться с ней дурно. Дети в таком возрасте - копия матери. Меньше формат,
вот и вся разница.
Прошел год, потом другой.
В деревне говорили: "Какие славные люди эти Тенардье! Сами небогаты, а
воспитывают бедную девочку, которую им подкинули!"
Все думали, что мать бросила Козетту.
Между тем папаша Тенардье, разузнав бог знает какими путями, что, по
всей вероятности, ребенок незаконнорожденный и что мать не может открыто
признать его своим, потребовал пятнадцать франков в месяц, заявив, что "эта
тварь" все растет и ест, и пригрозив отправить ее к матери. "Пусть лучше не
выводит меня из терпения! - восклицал он. - Не то я швырну ей назад ее
отродье и выведу на чистую воду все ее секреты. Мне нужна прибавка". И мать
стала платить пятнадцать франков.
Ребенок рос, и вместе с ним росло его горе.
Пока Козетта была совсем маленькая, она была бессловесной жертвой двух
сестренок; как только она немножко подросла - то есть едва достигнув
пятилетнего возраста, - она стала служанкой в доме.
- В пять лет! - скажут нам. - Да ведь это неправдоподобно!
Увы, это правда. Социальные невзгоды постигают людей в любом возрасте.
Разве мы не слыхали о недавнем процессе Дюмолара, бандита, который, рано
осиротев, уже в пятилетнем возрасте, как утверждают официальные документы,
"зарабатывал себе на жизнь и воровал"?
Козетту заставляли ходить за покупками, подметать комнаты, двор, улицу,
мыть посуду, даже таскать тяжести. Тенардье тем более считали себя вправе
поступать таким образом, что мать, по-прежнему жившая в Монрейле -
Приморском, начала неаккуратно высылать плату. Она задолжала за несколько
месяцев.
Если бы по истечении этих трех лет Фантина вернулась в Монфермейль, она
бы не узнала своего ребенка. Козетта, вошедшая в этот дом такой хорошенькой
и свеженькой, была теперь худой и бледной. Во всех ее движениях
чувствовалась настороженность. "Она себе на уме!" - говорили про нее
Тенардье.
Несправедливость сделала ее угрюмой, нищета - некрасивой. От нее не
осталось ничего, кроме прекрасных больших глаз, на которые больно было
смотреть, потому что, будь они меньше, в них, пожалуй, не могло бы
уместиться столько печали.
Сердце разрывалось при виде бедной малютки, которой не было еще и шести
лет, когда зимним утром, дрожа в дырявых обносках, с полными слез глазами,
она подметала улицу, еле удерживая огромную метлу в маленьких посиневших
ручонках.
В околотке ее прозвали "Жаворонком". Народ, любящий образные выражения,
охотно называл так это маленькое создание, занимавшее не больше места, чем
птичка, такое же трепещущее и пугливое, встававшее раньше всех в доме, да и
во всей деревне, и выходившее на улицу или в поле задолго до восхода солнца.
Только этот бедный жаворонок никогда не пел.
Что же, однако, сталось с ней, с этой матерью, которая, как полагали
жители Монфермейля, бросила своего ребенка? Где она была? Что делала?
Оставив свою маленькую Козетту у Тенардье, она продолжала путь и пришла
в Монрейль-Приморский.
Это было, как мы помним, в 1818 году.
Фантина покинула родину лет десять назад. С тех пор Монрейль-Приморский
сильно изменился. В то время как Фантина медленно спускалась по ступенькам
нищеты, ее родной город богател.
Года за два до ее прихода там произошел один из тех промышленных
переворотов, которые в небольшой провинции являются крупнейшим событием.
Факт этот имеет большое значение, и мы считаем полезным изложить его со
всеми подробностями, даже больше - подчеркнуть его.
Монрейль-Приморский с незапамятных времен занимался особой отраслью
промышленности - имитацией английского гагата и немецких изделий из черного
стекла. Этот промысел всегда был в жалком состоянии вследствие дороговизны
сырья, что отражалось и на заработке рабочих. Но к тому времени, когда
Фантина вернулась в Монрейль-Приморский, в производстве "черного
стеклянного товара" произошли неслыханные перемены. В конце 1815 года в
городе поселился никому не известный человек, которому пришла мысль при
изготовлении этих изделий заменить древесную смолу камедью и, в частности
при выделке браслетов, заменить кованые металлические застежки литыми. Это
ничтожное изменение произвело целую революцию.
В самом деле, это ничтожное изменение сильно снизило стоимость сырья,
что позволило, во-первых, повысить заработок рабочих - благодеяние для края,
во-вторых - улучшить выделку товара - выгода для потребителя, в-третьих -
дешевле продавать изделия, одновременно утроив барыши, - выгода для
фабриканта.
Итак, одна идея дала три результата.
Меньше чем за три года изобретатель этого способа разбогател, - что
очень хорошо, и обогатил всех вокруг себя, - что еще лучше. В этом краю он
был чужой. Никто ничего не знал о его происхождении; сведения о его прошлом
были самые скудные.
Говорили, что когда он пришел в город, у него было очень мало денег -
самое большее, несколько сот франков.
Этот-то ничтожный капитал, употребленный на осуществление остроумной
идеи и умноженный благодаря разумному употреблению и деятельной мысли,
послужил не только к его собственному обогащению, но и к обогащению целого
края.
Когда он появился в Монрейле-Приморском, то своей одеждой, речью и
манерами ничем не отличался от простого рабочего.
По слухам, в тот самый декабрьский день, когда в сумерки, с мешком за
спиной и с терновой палкой в руках, никем не замеченный, он вошел в городок
Монрейль - Приморский, в здании ратуши вспыхнул пожар. Незнакомец бросился в
огонь и, рискуя жизнью, спас двух детей, которые оказались детьми
жандармского капитана; по этой причине никому не пришло в голову потребовать
у него паспорт. Имя его стало известно позднее. Его звали дядюшка Мадлен.
Это был человек лет пятидесяти, с задумчивым взглядом и добрым сердцем.
Вот и все, что можно было о нем сказать.
Благодаря быстрым успехам той отрасли промышленности. которую он так
изумительно преобразовал, Монрейль - Приморский стал крупным центром
торговых операций. Испания, потреблявшая много черного гагата, ежегодно
давала на него огромные заказы. Монрейль - Приморский в этом промысле чуть
ли не соперничал теперь с Лондоном и Берлином. Дядюшка Мадлен получал такие
барыши, что уже на второй год ему удалось выстроить большую фабрику, где
были две обширные мастерские: одна для мужчин, другая для женщин. Всякий
голодный мог явиться туда в полной уверенности, что получит работу и кусок
хлеба. От мужчин Мадлен требовал усердия, от женщин - хорошего поведения, от
тех и других - честности. Он отделил мужские мастерские от женских для того,
чтобы сохранить среди девушек и женщин добрые нравы. Здесь он был
непреклонен. Только в этом вопросе он и проявлял своего рода нетерпимость.
Его суровость имела тем больше оснований, что Монрейль - Приморский, как
гарнизонный город, был местом, полным соблазнов. Словом, его приход туда был
благодеянием, а сам он - даром провидения. До дядюшки Мадлена весь край был
погружен в спячку; теперь все здесь жило здоровой трудовой жизнью. Могучий
деловой подъем оживлял все и проникал повсюду. Безработица и нищета были
теперь забыты. Не было ни одного самого ветхого кармана, где бы не завелось
хоть немного денег; не было такого бедного жилища, где бы не появилось хоть
немного радости.
Дядюшка Мадлен принимал на работу всех. Он требовал одного:
"Будь честным человеком! Будь честной женщиной!"
Как мы уже сказали, среди всей этой кипучей деятельности, источником и
главным двигателем которой был дядюшка Мадлен, он богател и сам, но, как ни
закрылись. Никаких средств к существованию. Фантина едва умела читать и
совсем не умела писать; в деревне ее научили только подписывать свое имя;
она обратилась к писцу, и тот написал по ее поручению письмо к Толомьесу,
затем второе, третье. Ни на одно из них Толомьес не ответил. Как-то раз
Фантина услышала, как две кумушки, глядя на ее ребенка, говорили: "Разве
кто-нибудь считает их за детей? Все пожимают плечами и только!" Тогда она
подумала о Толомьесе, который пожимал плечами при мысли о своем ребенке и не
считал за человека это невинное создание, и в душе у нее поднялась злоба на
этого человека. Но что же ей предпринять? Несчастная не знала, к кому
обратиться. Она согрешила, это правда, но в глубине души, мы уже говорили об
этом, она была целомудренной и чистой. Она почувствовала, что близка к
отчаянию и может соскользнуть в пропасть. Ей необходимо было мужество: она
вооружилась им и обрела силы. Ей пришла в голову мысль вернуться в свой
родной город, в Монрейль-Приморский. Быть может, там найдется кто-нибудь
из знакомых и ей дадут работу. Да, но придется скрывать свой грех. И у нее
возникло неясное предчувствие новой разлуки, еще более тяжкой, чем первая.
Сердце ее сжалось, но она не отступила от своего решения. Фантина, как мы
увидим дальше, обладала суровым бесстрашием перед жизненными невзгодами. Она
мужественно отказалась от нарядов, начала носить простые холщовые платья, а
все свои шелка, все свои уборы, все ленты и кружева отдала дочери - это был
единственный оставшийся у нее повод для тщеславия, на сей раз - святого. Она
продала все, что имела, и получила двести франков; после уплаты мелких
долгов у нее осталось очень мало - около восьмидесяти франков. Ей было
двадцать два года, когда прекрасным весенним утром она покинула Париж, унося
на руках свое дитя. Всякий, кто встретил бы на дороге эти два существа,
проникся бы жалостью. У этой женщины не было в мире никого, кроме этого
ребенка, а у этого ребенка не было в мире никого, кроме этой женщины.
Фантина сама кормила дочь; это надорвало ей грудь, и она покашливала.
Нам не придется больше говорить о г-не Феликсе Толомьесе. Скажем
только, что двадцать лет спустя, в царствование короля Луи - Филиппа, это
был крупный провинциальный адвокат, влиятельный и богатый, благоразумный
избиратель и весьма строгий присяжный; такой же любитель развлечений, как и
прежде.
К концу дня Фантина, проделавшая, чтобы не очень устать, часть пути в
так называемых "одноколках парижских окрестностей", которые брали от трех до
четырех су за лье, очутилась в Монфермейле, на улице Хлебопеков.
Когда она проходила мимо харчевни Тенардье, две девочки, которые с
восторгом раскачивались на своих чудовищных качелях, словно ослепили ее, и
она остановилась перед этим радостным видением.
Чары существуют. Две девочки очаровали ее.
Она смотрела на них с глубоким волнением. Присутствие ангелов возвещает
близость рая. Она словно увидела над этой харчевней таинственное ЗДЕСЬ,
начертанное провидением. Малютки, несомненно, были счастливы. Она смотрела
на них, восхищалась ими и пришла в такое умиление, что когда мать
остановилась, чтобы перевести дыхание между двумя фразами своей песенки, она
не выдержала и сказала ей те слова, которые мы уже привели выше:
- Какие у вас хорошенькие детки, сударыня!
Самые свирепые существа смягчаются, когда ласкают их детенышей. Мать
подняла голову, поблагодарила и предложила прохожей присесть на скамье у
двери; сама она сидела на пороге. Женщины разговорились.
- Меня зовут госпожа Тенардье, - сказала мать двух девочек. - Мы с
мужем держим этот трактир.
И она снова замурлыкала:
Так надо, - рыцарь повторил, -
Я уезжаю в Палестину.
Мамаша Тенардье была рыжая, плотная, нескладная женщина, тип "солдата в
юбке" во всей его непривлекательности. Странная вещь - на лице ее лежало
выражение томности, которым она была обязана чтению романов. Это была
мужеподобная жеманница. Старинные романы, зачитанные до дыр не лишенными
воображения трактирщицами, иной раз оказывают именно такое действие. Она
была еще молода; пожалуй, не старше тридцати лет. Возможно, если бы эта
сидевшая на крыльце женщина стояла, то ее высокий рост и широкие плечи, под
стать великанше из ярмарочного балагана, испугали бы путницу, поколебали бы
ее доверие, и тогда не случилось бы то, о чем нам предстоит рассказать.
Сидел человек или стоял - вот от чего иногда может зависеть судьба другого
человека.
Путешественница рассказала свою историю, несколько изменив ее.
Она работница; муж ее умер; с работой в Париже стало туго, и вот она
идет искать ее в другом месте, на родине. Из Парижа она вышла сегодня утром,
но она несла на руках ребенка, устала и села в проезжавший мимо
вилемонбльский дилижанс; из Вилемонбля до Монфермейля она опять шла пешком;
правда, девочка шла иногда ножками, но очень мало, - она ведь еще такая
крошка! Пришлось снова взять ребенка на руки, и ее сокровище уснуло.
Тут она поцеловала свою дочку таким страстным поцелуем, что разбудила
ее. Девочка открыла глаза, большие голубые глаза, такие же, как у матери, и
стала смотреть... На что? Да ни на что и на все, с тем серьезным, а порой и
строгим выражением, которое составляет у маленьких детей тайну их сияющей
невинности, столь отличной от сумерек наших добродетелей. Можно подумать,
что они чувствуют себя ангелами, а в нас видят всего лишь людей. Потом
девочка рассмеялась и, несмотря на то, что мать удерживала ее, соскользнула
на землю с неукротимой энергией маленького существа, которому захотелось
побегать. Вдруг она заметила двух девочек на качелях, круто остановилась и
высунула язык в знак восхищения.
Мамаша Тенардье отвязала дочек, сняла их с качелей и сказала.
- Поиграйте втроем.
В этом возрасте дети легко сближаются друг с другом, и через минуту
девочки Тенардье уже играли вместе с гостьей, роя ямки в земле и испытывая
громадное наслаждение.
Гостья оказалась очень веселой; веселость малютки лучше всяких слов
говорит о доброте матери; девочка взяла щепочку и, превратив ее в лопату,
энергично копала могилку, годную разве только для мухи. Дело могильщика
становится веселым, когда за него берется ребенок.
Женщины продолжали беседу.
- Как зовут вашу крошку?
- Козетта...
Козетта - читай Эфрази. Малютку звали Эфрази. Но из Эфрази мать сделала
Козетту, следуя тому инстинкту изящного, благодаря которому матери и народ
любовно превращают Хосефу в Пепиту, а Франсуазу в Силету. Такого рода
производные вносят полное расстройство и путаницу в научные выводы
этимологов. Мы знавали бабушку, которая ухитрилась из Теодоры сделать Ньон.
- Сколько ей?
- Скоро три.
- Как моей старшей.
Между тем три девочки сбились в кучку, позы их выражали сильное
волнение и величайшее блаженство. Произошло важное событие: из земли только
что вылез толстый червяк, - сколько страха и сколько счастья!
Их ясные личики соприкасались; все эти три головки, казалось, были
окружены одним сияющим венцом.
- Как быстро сходится детвора! - вскричала мамаша Тенардье. - Поглядеть
на них, так можно поклясться, что это три сестрички!
Это слово оказалось той искрой, которой, должно быть, и ждала другая
мать. Она схватила мамашу Тенардье за руку, впилась в нее взглядом и
сказала:
- Вы не согласились бы оставить у себя моего ребенка?
Тенардье сделала движение, не означавшее ни согласия, ни отказа и
выражавшее лишь изумление.
Мать Козетты продолжала:
- Видите ли, я не могу взять дочурку с собой на родину. Работа не
позволяет. С ребенком не найдешь места. Они все такие чудные в наших краях.
Это сам бог направил меня к вашему трактиру. Когда я увидела ваших малюток,
таких хорошеньких, чистеньких, таких довольных, сердце во мне перевернулось.
Я подумала: "Вот хорошая мать'" Да, да, пусть они будут как три сестры. Да
ведь я скоро вернусь за нею. Согласны вы оставить мою девочку у себя?
- Надо подумать, - ответила Тенардье.
- Я стала бы платить шесть франков в месяц.
Тут чей-то мужской голос крикнул из харчевни!
- Не меньше семи франков. И за полгода вперед.
- Шестью семь сорок два, - сказала Тенардье.
- Я заплачу, - согласилась мать.
- И сверх того пятнадцать франков на первоначальные расходы, - добавил
мужской голос.
- Всего пятьдесят семь франков, - сказала г-жа Тенардье, сопровождая
подсчет все той же песенкой:
Так надо, - рыцарь говорил...
- Я заплачу, - сказала мать, - у меня есть восемьдесят франков. Хватит
и на то, чтобы добраться до места. Конечно, если идти пешком. Там я начну
работать, и, как только скоплю немного денег, сейчас же вернусь за моей
дорогой крошкой.
- Есть у девочки одежа? - снова раздался мужской голос.
- Это мой муж, - пояснила Тенардье.
- Разумеется есть, у нее целое приданое, у дорогой моей бедняжечкн. Я
сразу догадалась, сударыня, что это ваш муж. И еще какое приданое!
Роскошное. Всего по дюжине; и шелковые платьица, как у настоящей барышни.
Они здесь, в моем дорожном мешке.
- Вам придется все это отдать, - снова сказал мужской голос.
- А как же иначе! - удивилась мать. - Было бы странно, если б я
оставила свою дочку голенькой!
Хозяин просунул голову в дверь.
- Ладно, - сказал он.
Сделка состоялась. Мать переночевала в трактире, отдала деньги и
оставила ребенка; она снова завязала дорожный мешок, ставший совсем легким,
когда из него были вынуты вещи, принадлежавшие Козетте, и на утро
отправилась в путь, рассчитывая скоро вернуться. Есть такие разлуки, которые
как будто протекают спокойно, но они полны отчаяния.
Соседка супругов Тенардье повстречалась на улице с матерью Козетты и,
придя домой, сказала:
- Я только что встретила женщину, - она так плакала, что просто сердце
разрывалось.
Когда мать Козетты ушла, муж сказал жене:
- Теперь я заплачу сто десять франков по векселю, которому завтра срок.
Мне как раз не хватало пятидесяти франков. Знаешь, если бы не это, не
миновать бы мне судебного пристава и опротестованного векселя. Ты устроила
недурную мышеловку, подсунув своих девчонок.
- А ведь я об этом и не думала, - ответила жена.
Пойманная мышка была очень тщедушна, но ведь даже и тощий мышонок
радует сердце кошки.
Что представляли собой эти Тенардье?
Пока что скажем о них два слова. Мы дополним наш набросок несколько
позже.
Эти существа принадлежали к тому промежуточному классу, который состоит
из людей невежественных, но преуспевших, и людей образованных, но
опустившихся, - к классу, который, находясь между так называемым средним и
так называемым низшим классом, соединяет в себе отдельные недостатки второго
и почти все пороки первого, не обладая при этом ни благородными порывами
рабочего, ни порядочностью буржуа.
Это были те карликовые натуры, которые легко вырастают в чудовища, если
их подогреет зловещее пламя. В характере жены таилась скотская грубость, в
характере мужа - прирожденная подлость. Оба они были в высшей степени
одарены той омерзительной способностью к развитию, которая растет лишь в
сторону зла. Есть души подобные ракам. Вместо того чтобы идти вперед, они
непрерывно пятятся к тьме и пользуются жизненным опытом лишь для усиления
своего нравственного уродства, все больше развращаясь и все больше
пропитываясь скверной. Именно такой душой и обладали супруги Тенардье.
Особенно неприятное впечатление на физиономиста производил сам
Тенардье. Некоторые люди с первого взгляда внушают вам недоверие, ибо вы
чувствуете, что они темны, так сказать, со всех сторон. Позади себя они
оставляют тревогу, а тому, что впереди, несут угрозу. В них таится
неизвестность. Невозможно поручиться ни за то, что они уже сделали, ни за
то, что будут делать. Их сумрачный взгляд сразу их выдает. Стоит услышать
одно слово, сказанное ими, или увидеть хотя бы одно их движение, как вы уже
ощущаете черные провалы в их прошлом и темные тайны в их будущем.
Этот Тенардье, если верить его словам, был некогда солдатом-сержантом,
как он говорил. По-видимому, он участвовал в кампании 1815 года и, кажется,
даже проявил некоторую отвагу. В свое время мы узнаем, кем именно он был.
Вывеска на кабачке намекала на один из его подвигов. Он намалевал ее сам,
так как с грехом пополам умел делать все, - и намалевал скверно.
То была эпоха, когда старый классический роман уже спустился от Клелии
к Лодоиске и, продолжая оставаться аристократическим, но все более опошляясь
и переходя от м - ль де Скюдери к г-же Бурнон - Маларм и от г-жи де Лафайет
к г-же Бартелеми - Адо, воспламенял любвеобильные сердца парижских
привратниц и распространял свое разрушительное действие даже на пригороды
Парижа. Умственного развития г-жи Тенардье как раз хватало на чтение
подобных книг. Они были ее пищей. В них топила она остатки своего разума.
Именно поэтому в дни ранней молодости, и даже немного позднее, она казалась
мечтательницей рядом с мужем, мошенником с некоторой долей глубокомыслия и
распутником, осилившим кое-какую премудрость за исключением грамматики,
человеком простоватым и в то же время хитрым, а в отношении всяких
сентиментов - почитателем Пиго-Лебрена, законченным и беспримесным хамом во
всем, что, выражаясь на его жаргоне, - "касается женского пола". Жена была
лет на двенадцать - пятнадцать моложе мужа. С течением времени, когда ее
поэтически свисавшие локоны начали седеть, когда в Памеле проглянула мегера,
она превратилась попросту в толстую злую бабу, голова которой была набита
глупыми романами. Но чтение вздора не проходит безнаказанно. Вот почему ее
старшая дочь была названа Эпониной. Бедняжку младшую чуть было не назвали
Гюльнарой, и только благодаря счастливому повороту в ее судьбе,
произведенному появлением романа Дюкре-Дюминиля, она отделалась именем
Азельмы.
Впрочем, не все было смешно и легковесно в ту любопытную эпоху, о
которой идет речь и которую можно было бы назвать анархией собственных имен.
Наряду с упомянутой выше романтической стороной здесь есть и социальный
оттенок В наше время какого-нибудь мальчишку-волопаса нередко зовут Артуром,
Альфредом или Альфонсом, а виконта - если еще существуют виконты - зовут
Тома, Пьером иди Жаком. Это перемещение имен, при котором "изящное" имя
получает плебей, а "мужицкое" - аристократ, есть не что иное, как отголосок
равенства. Здесь, как и во всем, сказывается непреодолимое вторжение нового
духа. Под этим внешним несоответствием таится нечто великое и глубокое:
Французская революция.
Чтобы благоденствовать, недостаточно быть негодяем. Дела харчевни шли
плохо.
Благодаря пятидесяти семи франкам путешественницы папаше Тенардье
удалось избежать опротестовывания векселя и уплатить в срок. Через месяц им
снова понадобились деньги; жена отвезла в Париж и заложила в ломбарде
гардероб Козетты, получив за него шестьдесят франков. Как только эта сумма
была израсходована, Тенардье начали смотреть на девочку так, словно она жила
у них из милости, и обращаться с ней соответственно. У нее не было теперь
никакой одежды, и ее стали одевать в старые юбчонки и рубашонки маленьких
Тенардье, иначе говоря - в лохмотья. Кормили ее объедками с общего стола,
немного лучше, чем собаку, и немного хуже, чем кошку. Кстати сказать, собака
и кошка были ее постоянными сотрапезниками: Козетта ела вместе с ними под
столом из такой же, как у них, деревянной плошки.
Мать Козетты, поселившаяся, как мы это увидим дальше, в
Монрейле-Приморском, ежемесячно писала, или, вернее сказать, поручала писать
письма к Тенардье, справляясь о своем ребенке. Тенардье неизменно отвечали:
"Козетта чувствует себя превосходно".
Когда истекли первые полгода, мать прислала семь франков за седьмой
месяц и довольно аккуратно продолжала посылать деньги. Не прошло и года, как
Тенардье сказал: "Можно подумать, что она облагодетельствовала нас! Что для
нас значат ее семь франков?" И он потребовал двенадцать. Мать, которую они
убедили, что ее ребенок счастлив и "растет отлично", покорилась и стала
присылать двенадцать франков.
Есть натуры, которые не могут любить одного человека без того, чтобы в
то же самое время не питать ненависти к другому. Мамаша Тенардье страстно
любила своих дочерей и поэтому возненавидела чужую. Грустно, что материнская
любовь может принимать такие отвратительные формы" Как ни мало места
занимала Козетта в доме г-жи Тенардье, той все казалось, что это место
отнято у ее детей и что девочка ворует, воздух, принадлежащий ее дочуркам. У
этой женщины, как и у многих, ей подобных, был в распоряжении ежедневный
запас ласк, колотушек и брани. Без сомнения, не будь у нее Козетты, ее
собственные дочери, несмотря на всю нежность, которую она к ним питала,
получали бы от всего этого свою долю; но чужачка оказала им услугу, приняв
на себя все удары. Маленьким Тенардье доставались одни лишь ласки. Каждое
движение Козетты навлекало на ее голову град жестоких и незаслуженных
наказаний. Нежное, слабенькое созданье! Она не имела еще никакого
представления ни об этом мире, ни о боге и, без конца подвергаясь
наказаниям, побоям, ругани и попрекам, видела рядом с собой два маленьких
существа, которые ничем не отличались от нее самой и в то же время жили,
словно купаясь в сиянии утренней зари.
Тенардье дурно обращалась с Козеттой; Эпонина и Азельма тоже стали
обращаться с ней дурно. Дети в таком возрасте - копия матери. Меньше формат,
вот и вся разница.
Прошел год, потом другой.
В деревне говорили: "Какие славные люди эти Тенардье! Сами небогаты, а
воспитывают бедную девочку, которую им подкинули!"
Все думали, что мать бросила Козетту.
Между тем папаша Тенардье, разузнав бог знает какими путями, что, по
всей вероятности, ребенок незаконнорожденный и что мать не может открыто
признать его своим, потребовал пятнадцать франков в месяц, заявив, что "эта
тварь" все растет и ест, и пригрозив отправить ее к матери. "Пусть лучше не
выводит меня из терпения! - восклицал он. - Не то я швырну ей назад ее
отродье и выведу на чистую воду все ее секреты. Мне нужна прибавка". И мать
стала платить пятнадцать франков.
Ребенок рос, и вместе с ним росло его горе.
Пока Козетта была совсем маленькая, она была бессловесной жертвой двух
сестренок; как только она немножко подросла - то есть едва достигнув
пятилетнего возраста, - она стала служанкой в доме.
- В пять лет! - скажут нам. - Да ведь это неправдоподобно!
Увы, это правда. Социальные невзгоды постигают людей в любом возрасте.
Разве мы не слыхали о недавнем процессе Дюмолара, бандита, который, рано
осиротев, уже в пятилетнем возрасте, как утверждают официальные документы,
"зарабатывал себе на жизнь и воровал"?
Козетту заставляли ходить за покупками, подметать комнаты, двор, улицу,
мыть посуду, даже таскать тяжести. Тенардье тем более считали себя вправе
поступать таким образом, что мать, по-прежнему жившая в Монрейле -
Приморском, начала неаккуратно высылать плату. Она задолжала за несколько
месяцев.
Если бы по истечении этих трех лет Фантина вернулась в Монфермейль, она
бы не узнала своего ребенка. Козетта, вошедшая в этот дом такой хорошенькой
и свеженькой, была теперь худой и бледной. Во всех ее движениях
чувствовалась настороженность. "Она себе на уме!" - говорили про нее
Тенардье.
Несправедливость сделала ее угрюмой, нищета - некрасивой. От нее не
осталось ничего, кроме прекрасных больших глаз, на которые больно было
смотреть, потому что, будь они меньше, в них, пожалуй, не могло бы
уместиться столько печали.
Сердце разрывалось при виде бедной малютки, которой не было еще и шести
лет, когда зимним утром, дрожа в дырявых обносках, с полными слез глазами,
она подметала улицу, еле удерживая огромную метлу в маленьких посиневших
ручонках.
В околотке ее прозвали "Жаворонком". Народ, любящий образные выражения,
охотно называл так это маленькое создание, занимавшее не больше места, чем
птичка, такое же трепещущее и пугливое, встававшее раньше всех в доме, да и
во всей деревне, и выходившее на улицу или в поле задолго до восхода солнца.
Только этот бедный жаворонок никогда не пел.
Что же, однако, сталось с ней, с этой матерью, которая, как полагали
жители Монфермейля, бросила своего ребенка? Где она была? Что делала?
Оставив свою маленькую Козетту у Тенардье, она продолжала путь и пришла
в Монрейль-Приморский.
Это было, как мы помним, в 1818 году.
Фантина покинула родину лет десять назад. С тех пор Монрейль-Приморский
сильно изменился. В то время как Фантина медленно спускалась по ступенькам
нищеты, ее родной город богател.
Года за два до ее прихода там произошел один из тех промышленных
переворотов, которые в небольшой провинции являются крупнейшим событием.
Факт этот имеет большое значение, и мы считаем полезным изложить его со
всеми подробностями, даже больше - подчеркнуть его.
Монрейль-Приморский с незапамятных времен занимался особой отраслью
промышленности - имитацией английского гагата и немецких изделий из черного
стекла. Этот промысел всегда был в жалком состоянии вследствие дороговизны
сырья, что отражалось и на заработке рабочих. Но к тому времени, когда
Фантина вернулась в Монрейль-Приморский, в производстве "черного
стеклянного товара" произошли неслыханные перемены. В конце 1815 года в
городе поселился никому не известный человек, которому пришла мысль при
изготовлении этих изделий заменить древесную смолу камедью и, в частности
при выделке браслетов, заменить кованые металлические застежки литыми. Это
ничтожное изменение произвело целую революцию.
В самом деле, это ничтожное изменение сильно снизило стоимость сырья,
что позволило, во-первых, повысить заработок рабочих - благодеяние для края,
во-вторых - улучшить выделку товара - выгода для потребителя, в-третьих -
дешевле продавать изделия, одновременно утроив барыши, - выгода для
фабриканта.
Итак, одна идея дала три результата.
Меньше чем за три года изобретатель этого способа разбогател, - что
очень хорошо, и обогатил всех вокруг себя, - что еще лучше. В этом краю он
был чужой. Никто ничего не знал о его происхождении; сведения о его прошлом
были самые скудные.
Говорили, что когда он пришел в город, у него было очень мало денег -
самое большее, несколько сот франков.
Этот-то ничтожный капитал, употребленный на осуществление остроумной
идеи и умноженный благодаря разумному употреблению и деятельной мысли,
послужил не только к его собственному обогащению, но и к обогащению целого
края.
Когда он появился в Монрейле-Приморском, то своей одеждой, речью и
манерами ничем не отличался от простого рабочего.
По слухам, в тот самый декабрьский день, когда в сумерки, с мешком за
спиной и с терновой палкой в руках, никем не замеченный, он вошел в городок
Монрейль - Приморский, в здании ратуши вспыхнул пожар. Незнакомец бросился в
огонь и, рискуя жизнью, спас двух детей, которые оказались детьми
жандармского капитана; по этой причине никому не пришло в голову потребовать
у него паспорт. Имя его стало известно позднее. Его звали дядюшка Мадлен.
Это был человек лет пятидесяти, с задумчивым взглядом и добрым сердцем.
Вот и все, что можно было о нем сказать.
Благодаря быстрым успехам той отрасли промышленности. которую он так
изумительно преобразовал, Монрейль - Приморский стал крупным центром
торговых операций. Испания, потреблявшая много черного гагата, ежегодно
давала на него огромные заказы. Монрейль - Приморский в этом промысле чуть
ли не соперничал теперь с Лондоном и Берлином. Дядюшка Мадлен получал такие
барыши, что уже на второй год ему удалось выстроить большую фабрику, где
были две обширные мастерские: одна для мужчин, другая для женщин. Всякий
голодный мог явиться туда в полной уверенности, что получит работу и кусок
хлеба. От мужчин Мадлен требовал усердия, от женщин - хорошего поведения, от
тех и других - честности. Он отделил мужские мастерские от женских для того,
чтобы сохранить среди девушек и женщин добрые нравы. Здесь он был
непреклонен. Только в этом вопросе он и проявлял своего рода нетерпимость.
Его суровость имела тем больше оснований, что Монрейль - Приморский, как
гарнизонный город, был местом, полным соблазнов. Словом, его приход туда был
благодеянием, а сам он - даром провидения. До дядюшки Мадлена весь край был
погружен в спячку; теперь все здесь жило здоровой трудовой жизнью. Могучий
деловой подъем оживлял все и проникал повсюду. Безработица и нищета были
теперь забыты. Не было ни одного самого ветхого кармана, где бы не завелось
хоть немного денег; не было такого бедного жилища, где бы не появилось хоть
немного радости.
Дядюшка Мадлен принимал на работу всех. Он требовал одного:
"Будь честным человеком! Будь честной женщиной!"
Как мы уже сказали, среди всей этой кипучей деятельности, источником и
главным двигателем которой был дядюшка Мадлен, он богател и сам, но, как ни