Страница:
птицу Caracara Polyborus; она принадлежит к разряду хищников и семейству
ястребиных. Старые бравые солдаты-бонапартисты, жившие на покое в селе,
приходили с благоговением поглядеть на эту птицу. Шуты уверяли, что
трехцветная кокарда - явление исключительное, созданное богом для их
зверинца.
В сочельник возчики и странствующие торговцы сидели в харчевне Тенардье
вокруг стола, на котором горели свечи. Харчевня ничем не отличалась от
любого кабачка: столы, оловянные жбаны, бутылки; пьяницы, курильщики; мало
света, много шума. Впрочем, два модных в ту пору предмета на другом столе
свидетельствовали о том, что это был 1823 год, а именно: калейдоскоп и лампа
из белой жести. Кабатчица присматривала за ужином, поспевавшим в жарко
пылавшей печи; супруг ее пил с гостями, толкуя о политике.
Кроме разговоров политических, главной темой которых была война в
Испании и его светлость герцог Ангулемский, в шуме голосов можно было
различить замечания, имевшие чисто местный интерес:
- Вон сколько выжали вина в Нантерском и Сюренском округах! Кто считал,
что получит бочек десять, получил двенадцать. Из-под давила ручьями текло. -
Как же так? Виноград-то ведь еще не поспел? - В тех местах не надо ждать,
пока поспеет. Если собираешь спелый, так вино, чуть весна, и загустело. -
Стало быть, это совсем слабое вино? - У них вина еще слабее, чем тут. А
виноград собирать нужно, когда он зеленый.
И т. д.
Слышались выкрики мельника:
- Разве мы можем отвечать за то, что насыпано в мешки? Там попадается
всякая всячина, копаться с ней нам недосуг, вот и приходится пускать все как
есть под жернов. Там и куколь, и медунка, и ржавинка, и вика, и журавлиный
горох, и конопля, и лисий хвост, и видимо-невидимо всякой другой дряни, не
считая мелких камешков, которых другой раз полно в зерне, особенно в
бретонском. Мне такая же охота молоть эту бретонскую рожь, как пильщику
распиливать бревна, в которые набиты гвозди. Посудите сами, сколько трухи
попадает в помол. А потом народ жалуется на плохую муку. И зря! Мы не
виноваты.
Косарь, сидевший у простенка за столиком с землевладельцем, который
торговался с ним из-за цены на весенние луговые работы, говорил:
- Что трава сырая, беды никакой нет. Ее даже спорей косить. Роса
полезна. Но все одно, трава эта ваша молоденькая и пока что неподатливая. Уж
очень нежна, так и клонится под косой.
И т. д.
Козетта сидела на своем обычном месте: на перекладине кухонного стола
около очага. В лохмотьях, в деревянных башмаках на босу ногу, она, при свете
очага, вязала шерстяные чулки для девочек Тенардье. Под стульями играл
котенок. Из соседней комнаты доносились смех и звонкие голоса Эпонины и
Азельмы.
В углу, возле печки, на гвозде висела плеть.
Порой в харчевню врывался пронзительный плач ребенка. Это кричал сын
хозяйки, родившийся в одну из предыдущих зим, "неизвестно почему, - говорила
она, - наверно, из-за холода". Ему шел четвертый год. Мать хотя и выкормила
его, но не любила. Когда отчаянные вопли малыша становились слишком
докучными, Тенардье говорил жене: "Слышишь, как твой сын развизжался.
Пойди-ка погляди, чего ему там надо". "А ну его! Надоел он мне!" -
отзывалась мать. И покинутый ребенок продолжал кричать в потемках.
До сей поры в этой книге чета Тенардье была обрисована лишь в профиль;
пришло время рассмотреть их со всех сторон и под всеми их личинами.
Самому Тенардье только что перевалило за пятьдесят. Возраст г-жи
Тенардье приближался к сорока годам, что для женщины равно пятидесяти; таким
образом, между мужем и женою не было разницы в возрасте.
Быть может, читатель со времени своего первого знакомства с супругой
Тенардье сохранил еще некоторые воспоминания об этой белокурой, румяной,
жирной, мясистой, широкоплечей, подвижной дылде. Она происходила, как мы уже
говорили, из породы тех дикарок-великанш, что ломаются в ярмарочных
балаганах, привязав булыжники к волосам. Она все делала по дому: стлала
постели, убирала комнаты, мыла посуду, стряпала - одним словом, была и
грозой, и ясным днем, и злым духом этого трактира. Ее единственной служанкой
была Козетта - мышонок в услужении у слона. Все дрожало при звуке ее голоса:
стекла, мебель, люди. Ее широкое лицо, усеянное веснушками, напоминало
шумовку. У нее росла борода. Это был крючник, переодетый в женское платье.
Она мастерски умела ругаться и хвалилась тем, что ударом кулака разбивает
орех. Если бы не романы, которые она читала и которые порой странным образом
пробуждали в кабатчице жеманницу, то никому никогда не пришло бы в голову
назвать ее женщиной. Она представляла собой сочетание рыночной торговки с
мечтательной девицей. Услышав, как она разговаривает, вы бы сказали "Это
жандарм"; понаблюдав, как она пьянствует, вы бы сказали: "Это извозчик",
увидев, как она обращается с Козеттой, вы бы сказали "Это палач". Когда она
молчала, изо рта у нее торчал зуб.
Сам Тенардье был худой, бледный, костлявый, тощий, тщедушный человечек,
казавшийся болезненным, хотя обладал несокрушимым здоровьем, - с этого
начиналось присущее ему плутовство. Обычно он из предосторожности улыбался и
был вежлив почти со всеми, даже с нищими, которым отказывал в милостыне. У
него был взгляд хорька и вид литератора. Он очень был похож на портреты
аббата Делиля. Он всем напоказ пил вместе с возчиками. Никому никогда не
удавалось напоить его допьяна. Он не выпускал изо рта большую трубку, носил
блузу, а под блузой - старый черный сюртук. Он старался произвести
впечатление человека начитанного и притом материалиста. Чтобы придать своим
словам вес, он часто упоминал имена Вольтера, Реналя, Парни и даже, как ни
странно, святого Августина. Он утверждал, что у него есть своя "система".
Сверх того он был отъявленный мошенник. Мошенник-философ. Такая
разновидность существует. Читатель помнит, что он выдавал себя за солдата.
Несколько приукрашивая, он рассказывал, что в бытность свою сержантом не то
6-го, не то 9-го легиона он один против целого эскадрона "гусар смерти"
прикрыл своим телом от картечи "опасно раненного генерала" и спас ему жизнь.
Этот случай послужил ему поводом украсить свой дом блестящей вывеской, а
окрестному люду - прозвать его харчевню "кабачком сержанта Ватерлоо". Он был
либерал, классик и бонапартист. Он внес свое имя в список жертвователей на
"Убежище". В селе толковали, что он когда-то готовился в священники.
Однако мы полагаем, что готовился он всего-навсего в трактирщики. Этот
негодяй смешанной масти был, по всей вероятности, во Фландрии фламандцем из
Лилля, в Париже - французом, в Брюсселе - бельгийцем и чувствовал себя как
дома по обе стороны границы. Его подвиг под Ватерлоо известен. Как видит
читатель, он его слегка приукрасил. Смена удач и неудач, хитроумные уловки,
рискованные предприятия - из этого состояла его жизнь; нечистая совесть
влечет за собой треволнения. Не лишено вероятности, что в бурные времена,
связанные с 18 июня 1815 года, Тенардье принадлежал к той разновидности
маркитантов-мародеров, о которых мы упоминали выше и которые, всюду
разъезжая, продавали одним, грабили других и, руководимые чутьем, следовали
обычно всей семьей - муж, жена и дети - в какой-нибудь тележке, запряженной
хромоногой лошаденкой, за движущимися впереди частями армии-победительницы.
Завершив кампанию, заработав, как он выражался, "малость деньжат", он
поселился в Монфермейле, где и открыл харчевню.
"Деньжата", состоявшие из кошельков и часов, золотых перстней и
серебряных крестов, собранных им во время жатвы на бороздах, усеянных
трупами, все же не могли обеспечить его надолго.
В движениях Тенардье было нечто прямолинейное, что отдавало казармой,
когда он бранился, и семинарией, когда он осенял себя крестом. Это был
краснобай, который выдавал себя за ученого. Однако школьный учитель заметил,
что разговор у него "с изъянцем". Счета проезжающим он составлял
превосходно, но опытный глаз обнаружил бы в них орфографические ошибки.
Тенардье был скрытен, жаден, ленив и хитер. Он не брезговал служанками, и
потому его жена их больше не держала. Великанша была ревнива. Ей казалось,
что этот тщедушный желтый человечек является предметом соблазна для всех
женщин.
Сверх того Тенардье, человек коварный и хорошо владевший собой, был
мошенником из породы осторожных. Этот вид мошенников - наихудший; ему
свойственно лицемерие.
Это не означает, что Тенардье был не способен прийти в такую же ярость,
как и его жена, что, впрочем, бывало с ним не столь уж часто. Но так как он
злобился на весь род людской, так как в нем постоянно пылало горнило
глубочайшей ненависти, так как он принадлежал к числу людей, которые
постоянно мстят, которые обвиняют все окружающее во всех своих неудачах и
несчастьях и, словно их обиды вполне законны, всегда готовы взвалить на
первого встречного весь груз разочарований, банкротств и бедствий своей
жизни, то в иные минуты, когда все эти чувства, поднимаясь, подобно дрожжам,
пенились у него на губах и застилали ему глаза, он становился ужасен. Горе
тому, кто вставал на его пути в это мгновение!
Помимо всех своих прочих свойств, Тенардье был наблюдателен и
проницателен, болтлив или молчалив, в зависимости от обстоятельств, и всегда
чрезвычайно смышлен. В его взгляде бы то нечто, напоминавшее взгляд моряка,
привыкшего, щурясь, смотреть в подзорную трубу. Тенардье был государственным
мужем.
Всякий входящий первый раз в его харчевню при взгляде на жену Тенардье
говорил себе: "Вот кто хозяин дома". Заблуждение! Она не была даже хозяйкой.
И хозяином и хозяйкой был ее супруг. Она лишь исполняла, придумывал он.
Путем какого-то магнетического воздействия, незаметного, но постоянного, он
управлял всем. Ему достаточно было слова, а иногда лишь знака, и мастодонт
повиновался. Для г-жи Тенардье, хотя она и не отдавала себе в этом отчета,
ее муж являлся каким-то особенным, высшим существом. Ей можно было поставить
в заслугу ее поведение: никогда, даже если б и возник у нее разлад с
"господином Тенардье" (гипотеза, впрочем, немыслимая), она "при чужих людях"
ни в чем бы не стала ему перечить. Она никогда не совершалa ошибки, которую
так часто совершают жены и которую на парламентском языке именуют "подрывом
власти". Хотя их единодушие имело конечной целью зло, но в покорности жены
своему мужу таилось благоговейное преклонение. Эта гора мяса, этот ураган
повиновался мановению мизинца тщедушного деспота. В этом проявлял себя,
пусть в искаженной и причудливой форме, великий, всеобщий закон: преклонение
материи перед духом; иные формы уродства имеют право существовать даже в
недрах вечной красоты. В Тенардье таилось что-то загадочное, отсюда и
вытекало неограниченное господство этого мужчины над этой женщиной. Бывали
минуты, когда он казался ей зажженным светильником; в иные она чувствовала
лишь его когти.
Эта женщина была существом, способным внушать страх; она любила только
своих детей и боялась только своего мужа. Матерью она была потому, что
относилась к млекопитающим. Впрочем, ее материнское чувство
сосредоточивалось только на дочерях и, как мы увидим в дальнейшем, не
распространялось на сыновей. А мужчина - тот был поглощен одной мыслью:
разбогатеть.
Однако это ему не удавалось. Для такого великого таланта не находилось
достойного поприща. Тенардье в Монфермейле разорялся, если только возможно
разорение для круглого нуля; в Швейцарии или в Пиренеях этот голяк сделался
бы миллионером. Но куда бы трактирщика ни забросила судьба, ему надо было
прокормиться.
Само собой разумеется, что слово "трактирщик" мы употребляем здесь в
узком смысле, и оно, конечно, не простирается на все это сословие в целом.
В 1823 году у Тенардье накопилось около полутора тысяч франков
неотложных долгов, и это очень его тревожило.
Несмотря на упорную немилость судьбы, Тенардье был из числа людей,
которые прекрасно понимали то, что является у дикарей добродетелью, а у
народов цивилизованных - товаром, иначе говоря, гостеприимство понимали в
самом глубоком и современном значении этого слова. Вдобавок он был
удивительно ловким браконьером, славившимся боем своего ружья. Иногда он
смеялся спокойным и холодным смехом, который бывал особенно опасен.
Порой у него фейерверками взлетали исповедуемые им теории кабацкого
ремесла. У него были свои профессиональные правила, которые он вдалбливал
жене. "Обязанность кабатчика, - толковал он ей однажды яростным шепотом, -
уметь продавать первому встречному еду, покой, свет, тепло, грязные
простыни, служанку, блох, улыбки; останавливать прохожих, опустошать тощие
кошельки и честно облегчать толстую мошну; почтительно предлагать приют
путешествующей семье, содрать с мужчины, ощипать женщину, слупить с ребенка;
ставить в счет окно открытое, окно закрытое, угол около очага, кресло, стул,
табурет, скамейку, перину, матрац, охапку соломы; знать, насколько
повреждают зеркало отражения гостей, и брать за это деньги и, черт подери,
любым способом заставить путника платить за все, даже за мух, которых
проглотила его собака!"
Этот мужчина и эта женщина были хитрость и злоба, сочетавшиеся браком,
- омерзительный и ужасный союз.
Муж раздумывал и соображал, а жена и не вспоминала о далеких
кредиторах, не заботилась ни о вчерашнем, ни о завтрашнем дне, она жадно
жила настоящей минутой.
Таковы были эти два существа. Козетта испытывала двойной гнет: ее
словно дробили мельничным жерновом и терзали клещами. Муж и жена мучили ее
каждый по своему: Козетту избивали до полусмерти - в этом виновата была жена;
она ходила зимой босая - в этом виноват был муж.
Козетта носилась вверх и вниз по лестнице, мыла, чистила, терла, мела,
бегала, выбивалась из сил, задыхалась, передвигая тяжести, и, как ни была
она слабосильна, выполняла самую тяжелую работу. И ни капли жалости к ней!
Свирепая хозяйка, злобный хозяин! Харчевня Тенардье была словно паутина, в
которой билась и запутывалась Козетта. В этой злосчастной маленькой служанке
как бы воплотился образ рабства. Это была мушка в услужении у пауков.
Бедный ребенок все терпел и молчал.
Что же происходит в этих младенческих душах, лишь недавно покинувших
божье лоно, когда на самой заре своей жизни они, столь беззащитные,
оказываются среди таких людей?
Приехали еще четыре путешественника.
Козетту одолевали тяжкие думы; ей было только восемь лет, но она уже
так много выстрадала, что в минуты горестной задумчивости казалась маленькой
старушкой.
Одно веко у нее почернело от тумака, которым наградила ее Тенардье,
время от времени восклицавшая по этому поводу: "Ну и уродина же эта девчонка
с фонарем под глазом!"
Итак, Козетта думала о том, что настала ночь, темная ночь, что ей, на
беду, неожиданно пришлось наполнить свежей водой все кувшины и графины в
комнатах для новых постояльцев и что в кадке нет больше воды. Только одно
соображение немного успокаивало ее: в харчевне Тенардье редко пили воду.
Страдающих жаждой здесь всегда было достаточно, но это была жажда, которая
охотней взывает к жбану с вином, чем к кружке с водой. Если бы кому-нибудь
вздумалось потребовать стакан воды вместо стакана вина, то такого гостя все
сочли бы дикарем. И все же на секунду девочка испугалась: тетка Тенардье
приподняла крышку одной из кастрюлек, в которой что-то кипело на очаге,
потом схватила стакан, быстро подошла к кадке с водой и отвернула кран.
Ребенок, подняв голову, следил за ее движениями. Из крана потекла жиденькая
струйка воды и наполнила стакан до половины.
- Вот тебе на! - проговорила хозяйка. - Воды больше нет! - И замолчала.
Девочка затаила дыхание. - Ничего! - продолжала Тенардье, рассматривая
стакан, наполненный до половины. - Хватит!
Козетта снова взялась за работу, но больше четверти часа чувствовала,
как сильно колотится у нее в груди сжавшееся в комок сердце.
Она считала каждую протекшую минуту и страстно желала, чтобы поскорее
наступило утро.
Время от времени кто-нибудь из посетителей поглядывал в окно и
восклицал: "Ну и тьма! Хоть глаз выколи!" Или: "В такую погоду без фонаря
только кошке по двору шататься". И Козетта дрожала от страха.
Вдруг вошел один из странствующих торговцев, остановившихся в харчевне,
и грубым голосом крикнул:
- Почему моя лошадь не поена?
- Как не поена? Ее поили, - ответила Тенардье.
- А я говорю - нет, хозяйка! - возразил торговец.
Козетта вылезла из-под стола.
- Сударь! Право же, ваша лошадь напилась, она выпила ведро, полное
ведро, я сама принесла ей воды и даже разговаривала с ней.
Это была неправда. Козетта лгала.
- Вот тоже выискалась: от горшка два вершка, а наврала с целую гору! -
воскликнул торговец. - Говорят тебе, дрянь ты этакая, лошадь не пила! Когда
ей хочется пить, она по-особому фыркает, уж я-то ее повадки знаю."
Козетта стояла на своем и охрипшим от тоскливой тревоги голосом еле
слышно повторяла:
- Пила, вволю пила.
- Врешь! - завопил торговец. - Не пила. Сейчас же дать ей воды!
Козетта залезла обратно под стол.
- Что верно, то верно, - сказала трактирщица, - если скотина не поена,
ее надо напоить.
Она огляделась по сторонам:
- А где же другая скотина?
Заглянув под стол, она разглядела Козетту, забившуюся в угол, почти под
ногами посетителей.
- Ну-ка вылезай! - крикнула она.
Козетта выползла из своего убежища.
- Ты, щенок! Ступай напои лошадь!
- Сударыня! - робко возразила Козетта. - Воды-то ведь больше нет!
Тенардье настежь распахнула дверь на улицу:
- Беги принеси. Ну, живо!
Козетта понурила голову и пошла за пустым ведром, стоявшим в углу около
очага.
Ведро было больше ее самой, девочка могла свободно поместиться в нем.
Трактирщица опять подошла к очагу, зачерпнула деревянной ложкой
похлебку, кипевшую в кастрюле, попробовала и проворчала:
- Хватит еще воды в роднике. Подумаешь, какое дело! А зря я лук-то не
отцедила.
Пошарив в ящике стола, где валялись мелкие деньги, перец и чеснок, она
добавила:
- На, жаба, держи! На обратном пути купишь в булочной большой хлеб! Вот
тебе пятнадцать су.
На Козетте был передник с боковым кармашком; она молча взяла монету и
сунула ее в карман.
С ведром в руке неподвижно стояла она перед распахнутой дверью, словно
ждала, не придет ли кто-нибудь на помощь.
- Ну, живей! - крикнула трактирщица.
Козетта выбежала. Дверь захлопнулась.
Ряд будок, выстроившихся на открытом воздухе, начинался от церкви, как
помнит читатель, и доходил до харчевни Тенардье. Будки стояли на пути
богомольцев, направлявшихся на полунощную службу, поэтому они были ярко
освещены свечами в бумажных воронках, что представляло "чарующее зрелище",
по выражению школьного учителя, сидевшего в это время в харчевне Тенардье.
Зато ни одна звезда не светилась на небе.
Будка, находившаяся как раз против двери харчевни, торговала игрушками
и вся блистала мишурой, стекляшками и великолепными изделиями из жести. В
первом ряду витрины, на самом видном месте, на фоне белых салфеток, торговец
поместил огромную куклу, вышиной приблизительно в два фута, наряженную в
розовое креповое платье, с золотыми колосьями на голове, с настоящими
волосами и эмалевыми глазами. Весь день это чудо красовалось в витрине,
поражая прохожих не старше десяти лет, но во всем Монфермейле не нашлось ни
одной столь богатой или расточительной матери, которая купила бы эту куклу
своему ребенку. Эпонина и Азельма часами любовались ею; даже Козетта, правда
- украдкой, нет-нет, да и взглядывала на нее.
Даже в ту минуту, когда Козетта вышла с ведром в руке, мрачная и
подавленная, она не могла удержаться, чтобы не посмотреть на дивную куклу,
на эту "даму", как она называла ее. Бедное дитя замерло на месте. Козетта
еще не видала этой куклы вблизи. Лавочка показалась ей дворцом, а кукла
- сказочным видением. Это был восторг, великолепие, богатство, счастье,
возникшее в призрачном сиянии перед маленьким жалким существом, поверженным
в бездонную, черную, леденящую нужду. Козетта с присущей детям простодушной
и прискорбной проницательностью измеряла пропасть, отделявшую ее от этой
куклы. Она говорила себе, что надо быть королевой или по меньшей мере
принцессой, чтобы играть с такою "вещью". Она любовалась чудесным розовым
платьем, роскошными блестящими волосами и думала: "Какая счастливица эта
кукла!" И девочка не могла отвести глаза от волшебной лавки. Чем дольше она
смотрела, тем сильнее изумлялась. Ей казалось, что она видит рай. За большой
куклой сидели куклы поменьше, и ей представлялось, что это феи и ангелы.
Торговец, который прохаживался в глубине лавочки, казался ей чуть ли не
самим богом.
Она так углубилась в благоговейное созерцание, что забыла обо всем,
даже о поручении, которое должна была выполнить. Внезапно грубый голос
трактирщицы вернул ее к действительности.
- Как! Ты все еще тут торчишь, бездельница? Вот я тебе задам! Скажите,
пожалуйста! Чего ей тут нужно? Погоди у меня, уродина! - кричала Тенардье;
выглянув в окно, она увидела застывшую в восхищении Козетту.
Схватив ведро, Козетта со всех ног помчалась за водой.
Харчевня Тенардье находилась в той части села, где была церковь,
поэтому Козетта должна была идти за водой к лесному роднику, в сторону Шеля.
Она больше не глядела ни на одну витрину. Пока она шла по улице
Хлебопеков и мимо церкви, путь освещали ей огни лавчонок, но вскоре исчез и
последний огонек в оконце последней палатки. Бедная девочка очутилась в
темноте и потонула в ней. Ей стало страшно, поэтому она изо всех сил
громыхала ведром. Этот шум разгонял ее одиночество.
Мрак становился все гуще. На улицах не было ни души. Все же ей
встретилась одна женщина; поравнявшись с девочкой, она пробормотала:
- Куда это идет такая крошка? Уж не оборотень ли это?
Всмотревшись, женщина узнала Козетту:
- Гляди-ка! - сказала она. - Да это Жаворонок!
Козетта прошла лабиринт извилистых безлюдных улиц, на котором
обрывается Монфермейль со стороны Шеля. Пока ее путь лежал между домами или
даже заборами, она шла довольно смело. Время от времени сквозь щели ставен
она видела отблеск свечи - то были свет, жизнь, там были люди, и это
успокаивало ее. Она бессознательно замедляла шаг. Завернув за угол
последнего дома, Козетта остановилась. Идти дальше последней лавочки было
трудно; идти дальше последнего дома становилось уже невозможным. Поставив
ведро на землю, она запустила пальцы в волосы и принялась медленно
почесывать голову, как это свойственно испуганным и робким детям.
Монфермейль кончился, начинались поля. Темная пустынная даль расстилалась
перед нею. Безнадежно глядела она в этот мрак, где уже не было людей, где
хоронились звери, где бродили, быть может, привидения. Она глядела все
пристальнее, и вот она услыхала шаги зверей по траве и ясно увидела
привидения, шевелившиеся среди деревьев. Она схватила ведро, страх придал ей
мужества. "Ну и пусть! - воскликнула она - Я ей скажу, что там нет больше
воды". И она решительно повернула в Монфермейль.
Однако, сделав сотню шагов, Козетта снова остановилась и снова
принялась почесывать голову. Теперь ей представилась тетка Тенардье,
отвратительная, страшная, с пастью гиены и сверкающими от ярости глазами.
Ребенок беспомощно огляделся по сторонам. Что делать? Куда идти? Впереди -
призрак хозяйки, позади - духи тьмы и лесов. И она отступила перед хозяйкой.
И вновь пустилась бежать по дороге к роднику. Из села она выбежала бегом, в
лес вбежала бегом, ни на что больше не глядя, ни к чему больше не
прислушиваясь. Она только тогда замедлила бег, когда начала задыхаться, но и
тут не остановилась. Охваченная отчаянием, она продолжала свой путь.
Она бежала бегом, еле сдерживая рыдания.
Ее охватил ночной шум леса. Она больше ни о чем не думала, ничего не
замечала. Беспредельная ночь глядела в глаза этому крошечному созданию. С
одной стороны - всеобъемлющий мрак; с другой - пылинка.
От опушки леса до родника было не больше семи-восьми минут ходьбы.
Дорогу Козетта знала - она ходила по ней несколько раз в день. Странное
дело: она не заблудилась! Остаток инстинкта незаметно руководил ею. Впрочем,
она не смотрела ни направо, ни налево, боясь увидать что-нибудь страшное в
ветвях деревьев или в кустарнике. Так она дошла до родника.
Это было узкое естественное углубление, размытое водой в глинистой
почве, около двух футов глубиной, окруженное мхом и высокими гофрированными
травами, которые называют "воротничками Генриха IV", выложенное большими
камнями. Из него с тихим журчанием вытекал ручеек.
Козетта даже не передохнула. Было очень темно, но она привыкла ходить
за водой к роднику. Нащупав в темноте левой рукой молодой дубок,
наклонившийся над ручьем и служивший ей обычно точкой опоры, она отыскала
ветку, ухватилась за нее, нагнулась и погрузила ведро в воду. Она была так
возбуждена, что силы ее утроились. Нагибаясь над ручьем, она не заметила,
как из кармашка ее фартука выскользнула монета и упала в воду. Козетта не
видела и не слышала ее падения. Она вытащила почти полное ведро и поставила
ястребиных. Старые бравые солдаты-бонапартисты, жившие на покое в селе,
приходили с благоговением поглядеть на эту птицу. Шуты уверяли, что
трехцветная кокарда - явление исключительное, созданное богом для их
зверинца.
В сочельник возчики и странствующие торговцы сидели в харчевне Тенардье
вокруг стола, на котором горели свечи. Харчевня ничем не отличалась от
любого кабачка: столы, оловянные жбаны, бутылки; пьяницы, курильщики; мало
света, много шума. Впрочем, два модных в ту пору предмета на другом столе
свидетельствовали о том, что это был 1823 год, а именно: калейдоскоп и лампа
из белой жести. Кабатчица присматривала за ужином, поспевавшим в жарко
пылавшей печи; супруг ее пил с гостями, толкуя о политике.
Кроме разговоров политических, главной темой которых была война в
Испании и его светлость герцог Ангулемский, в шуме голосов можно было
различить замечания, имевшие чисто местный интерес:
- Вон сколько выжали вина в Нантерском и Сюренском округах! Кто считал,
что получит бочек десять, получил двенадцать. Из-под давила ручьями текло. -
Как же так? Виноград-то ведь еще не поспел? - В тех местах не надо ждать,
пока поспеет. Если собираешь спелый, так вино, чуть весна, и загустело. -
Стало быть, это совсем слабое вино? - У них вина еще слабее, чем тут. А
виноград собирать нужно, когда он зеленый.
И т. д.
Слышались выкрики мельника:
- Разве мы можем отвечать за то, что насыпано в мешки? Там попадается
всякая всячина, копаться с ней нам недосуг, вот и приходится пускать все как
есть под жернов. Там и куколь, и медунка, и ржавинка, и вика, и журавлиный
горох, и конопля, и лисий хвост, и видимо-невидимо всякой другой дряни, не
считая мелких камешков, которых другой раз полно в зерне, особенно в
бретонском. Мне такая же охота молоть эту бретонскую рожь, как пильщику
распиливать бревна, в которые набиты гвозди. Посудите сами, сколько трухи
попадает в помол. А потом народ жалуется на плохую муку. И зря! Мы не
виноваты.
Косарь, сидевший у простенка за столиком с землевладельцем, который
торговался с ним из-за цены на весенние луговые работы, говорил:
- Что трава сырая, беды никакой нет. Ее даже спорей косить. Роса
полезна. Но все одно, трава эта ваша молоденькая и пока что неподатливая. Уж
очень нежна, так и клонится под косой.
И т. д.
Козетта сидела на своем обычном месте: на перекладине кухонного стола
около очага. В лохмотьях, в деревянных башмаках на босу ногу, она, при свете
очага, вязала шерстяные чулки для девочек Тенардье. Под стульями играл
котенок. Из соседней комнаты доносились смех и звонкие голоса Эпонины и
Азельмы.
В углу, возле печки, на гвозде висела плеть.
Порой в харчевню врывался пронзительный плач ребенка. Это кричал сын
хозяйки, родившийся в одну из предыдущих зим, "неизвестно почему, - говорила
она, - наверно, из-за холода". Ему шел четвертый год. Мать хотя и выкормила
его, но не любила. Когда отчаянные вопли малыша становились слишком
докучными, Тенардье говорил жене: "Слышишь, как твой сын развизжался.
Пойди-ка погляди, чего ему там надо". "А ну его! Надоел он мне!" -
отзывалась мать. И покинутый ребенок продолжал кричать в потемках.
До сей поры в этой книге чета Тенардье была обрисована лишь в профиль;
пришло время рассмотреть их со всех сторон и под всеми их личинами.
Самому Тенардье только что перевалило за пятьдесят. Возраст г-жи
Тенардье приближался к сорока годам, что для женщины равно пятидесяти; таким
образом, между мужем и женою не было разницы в возрасте.
Быть может, читатель со времени своего первого знакомства с супругой
Тенардье сохранил еще некоторые воспоминания об этой белокурой, румяной,
жирной, мясистой, широкоплечей, подвижной дылде. Она происходила, как мы уже
говорили, из породы тех дикарок-великанш, что ломаются в ярмарочных
балаганах, привязав булыжники к волосам. Она все делала по дому: стлала
постели, убирала комнаты, мыла посуду, стряпала - одним словом, была и
грозой, и ясным днем, и злым духом этого трактира. Ее единственной служанкой
была Козетта - мышонок в услужении у слона. Все дрожало при звуке ее голоса:
стекла, мебель, люди. Ее широкое лицо, усеянное веснушками, напоминало
шумовку. У нее росла борода. Это был крючник, переодетый в женское платье.
Она мастерски умела ругаться и хвалилась тем, что ударом кулака разбивает
орех. Если бы не романы, которые она читала и которые порой странным образом
пробуждали в кабатчице жеманницу, то никому никогда не пришло бы в голову
назвать ее женщиной. Она представляла собой сочетание рыночной торговки с
мечтательной девицей. Услышав, как она разговаривает, вы бы сказали "Это
жандарм"; понаблюдав, как она пьянствует, вы бы сказали: "Это извозчик",
увидев, как она обращается с Козеттой, вы бы сказали "Это палач". Когда она
молчала, изо рта у нее торчал зуб.
Сам Тенардье был худой, бледный, костлявый, тощий, тщедушный человечек,
казавшийся болезненным, хотя обладал несокрушимым здоровьем, - с этого
начиналось присущее ему плутовство. Обычно он из предосторожности улыбался и
был вежлив почти со всеми, даже с нищими, которым отказывал в милостыне. У
него был взгляд хорька и вид литератора. Он очень был похож на портреты
аббата Делиля. Он всем напоказ пил вместе с возчиками. Никому никогда не
удавалось напоить его допьяна. Он не выпускал изо рта большую трубку, носил
блузу, а под блузой - старый черный сюртук. Он старался произвести
впечатление человека начитанного и притом материалиста. Чтобы придать своим
словам вес, он часто упоминал имена Вольтера, Реналя, Парни и даже, как ни
странно, святого Августина. Он утверждал, что у него есть своя "система".
Сверх того он был отъявленный мошенник. Мошенник-философ. Такая
разновидность существует. Читатель помнит, что он выдавал себя за солдата.
Несколько приукрашивая, он рассказывал, что в бытность свою сержантом не то
6-го, не то 9-го легиона он один против целого эскадрона "гусар смерти"
прикрыл своим телом от картечи "опасно раненного генерала" и спас ему жизнь.
Этот случай послужил ему поводом украсить свой дом блестящей вывеской, а
окрестному люду - прозвать его харчевню "кабачком сержанта Ватерлоо". Он был
либерал, классик и бонапартист. Он внес свое имя в список жертвователей на
"Убежище". В селе толковали, что он когда-то готовился в священники.
Однако мы полагаем, что готовился он всего-навсего в трактирщики. Этот
негодяй смешанной масти был, по всей вероятности, во Фландрии фламандцем из
Лилля, в Париже - французом, в Брюсселе - бельгийцем и чувствовал себя как
дома по обе стороны границы. Его подвиг под Ватерлоо известен. Как видит
читатель, он его слегка приукрасил. Смена удач и неудач, хитроумные уловки,
рискованные предприятия - из этого состояла его жизнь; нечистая совесть
влечет за собой треволнения. Не лишено вероятности, что в бурные времена,
связанные с 18 июня 1815 года, Тенардье принадлежал к той разновидности
маркитантов-мародеров, о которых мы упоминали выше и которые, всюду
разъезжая, продавали одним, грабили других и, руководимые чутьем, следовали
обычно всей семьей - муж, жена и дети - в какой-нибудь тележке, запряженной
хромоногой лошаденкой, за движущимися впереди частями армии-победительницы.
Завершив кампанию, заработав, как он выражался, "малость деньжат", он
поселился в Монфермейле, где и открыл харчевню.
"Деньжата", состоявшие из кошельков и часов, золотых перстней и
серебряных крестов, собранных им во время жатвы на бороздах, усеянных
трупами, все же не могли обеспечить его надолго.
В движениях Тенардье было нечто прямолинейное, что отдавало казармой,
когда он бранился, и семинарией, когда он осенял себя крестом. Это был
краснобай, который выдавал себя за ученого. Однако школьный учитель заметил,
что разговор у него "с изъянцем". Счета проезжающим он составлял
превосходно, но опытный глаз обнаружил бы в них орфографические ошибки.
Тенардье был скрытен, жаден, ленив и хитер. Он не брезговал служанками, и
потому его жена их больше не держала. Великанша была ревнива. Ей казалось,
что этот тщедушный желтый человечек является предметом соблазна для всех
женщин.
Сверх того Тенардье, человек коварный и хорошо владевший собой, был
мошенником из породы осторожных. Этот вид мошенников - наихудший; ему
свойственно лицемерие.
Это не означает, что Тенардье был не способен прийти в такую же ярость,
как и его жена, что, впрочем, бывало с ним не столь уж часто. Но так как он
злобился на весь род людской, так как в нем постоянно пылало горнило
глубочайшей ненависти, так как он принадлежал к числу людей, которые
постоянно мстят, которые обвиняют все окружающее во всех своих неудачах и
несчастьях и, словно их обиды вполне законны, всегда готовы взвалить на
первого встречного весь груз разочарований, банкротств и бедствий своей
жизни, то в иные минуты, когда все эти чувства, поднимаясь, подобно дрожжам,
пенились у него на губах и застилали ему глаза, он становился ужасен. Горе
тому, кто вставал на его пути в это мгновение!
Помимо всех своих прочих свойств, Тенардье был наблюдателен и
проницателен, болтлив или молчалив, в зависимости от обстоятельств, и всегда
чрезвычайно смышлен. В его взгляде бы то нечто, напоминавшее взгляд моряка,
привыкшего, щурясь, смотреть в подзорную трубу. Тенардье был государственным
мужем.
Всякий входящий первый раз в его харчевню при взгляде на жену Тенардье
говорил себе: "Вот кто хозяин дома". Заблуждение! Она не была даже хозяйкой.
И хозяином и хозяйкой был ее супруг. Она лишь исполняла, придумывал он.
Путем какого-то магнетического воздействия, незаметного, но постоянного, он
управлял всем. Ему достаточно было слова, а иногда лишь знака, и мастодонт
повиновался. Для г-жи Тенардье, хотя она и не отдавала себе в этом отчета,
ее муж являлся каким-то особенным, высшим существом. Ей можно было поставить
в заслугу ее поведение: никогда, даже если б и возник у нее разлад с
"господином Тенардье" (гипотеза, впрочем, немыслимая), она "при чужих людях"
ни в чем бы не стала ему перечить. Она никогда не совершалa ошибки, которую
так часто совершают жены и которую на парламентском языке именуют "подрывом
власти". Хотя их единодушие имело конечной целью зло, но в покорности жены
своему мужу таилось благоговейное преклонение. Эта гора мяса, этот ураган
повиновался мановению мизинца тщедушного деспота. В этом проявлял себя,
пусть в искаженной и причудливой форме, великий, всеобщий закон: преклонение
материи перед духом; иные формы уродства имеют право существовать даже в
недрах вечной красоты. В Тенардье таилось что-то загадочное, отсюда и
вытекало неограниченное господство этого мужчины над этой женщиной. Бывали
минуты, когда он казался ей зажженным светильником; в иные она чувствовала
лишь его когти.
Эта женщина была существом, способным внушать страх; она любила только
своих детей и боялась только своего мужа. Матерью она была потому, что
относилась к млекопитающим. Впрочем, ее материнское чувство
сосредоточивалось только на дочерях и, как мы увидим в дальнейшем, не
распространялось на сыновей. А мужчина - тот был поглощен одной мыслью:
разбогатеть.
Однако это ему не удавалось. Для такого великого таланта не находилось
достойного поприща. Тенардье в Монфермейле разорялся, если только возможно
разорение для круглого нуля; в Швейцарии или в Пиренеях этот голяк сделался
бы миллионером. Но куда бы трактирщика ни забросила судьба, ему надо было
прокормиться.
Само собой разумеется, что слово "трактирщик" мы употребляем здесь в
узком смысле, и оно, конечно, не простирается на все это сословие в целом.
В 1823 году у Тенардье накопилось около полутора тысяч франков
неотложных долгов, и это очень его тревожило.
Несмотря на упорную немилость судьбы, Тенардье был из числа людей,
которые прекрасно понимали то, что является у дикарей добродетелью, а у
народов цивилизованных - товаром, иначе говоря, гостеприимство понимали в
самом глубоком и современном значении этого слова. Вдобавок он был
удивительно ловким браконьером, славившимся боем своего ружья. Иногда он
смеялся спокойным и холодным смехом, который бывал особенно опасен.
Порой у него фейерверками взлетали исповедуемые им теории кабацкого
ремесла. У него были свои профессиональные правила, которые он вдалбливал
жене. "Обязанность кабатчика, - толковал он ей однажды яростным шепотом, -
уметь продавать первому встречному еду, покой, свет, тепло, грязные
простыни, служанку, блох, улыбки; останавливать прохожих, опустошать тощие
кошельки и честно облегчать толстую мошну; почтительно предлагать приют
путешествующей семье, содрать с мужчины, ощипать женщину, слупить с ребенка;
ставить в счет окно открытое, окно закрытое, угол около очага, кресло, стул,
табурет, скамейку, перину, матрац, охапку соломы; знать, насколько
повреждают зеркало отражения гостей, и брать за это деньги и, черт подери,
любым способом заставить путника платить за все, даже за мух, которых
проглотила его собака!"
Этот мужчина и эта женщина были хитрость и злоба, сочетавшиеся браком,
- омерзительный и ужасный союз.
Муж раздумывал и соображал, а жена и не вспоминала о далеких
кредиторах, не заботилась ни о вчерашнем, ни о завтрашнем дне, она жадно
жила настоящей минутой.
Таковы были эти два существа. Козетта испытывала двойной гнет: ее
словно дробили мельничным жерновом и терзали клещами. Муж и жена мучили ее
каждый по своему: Козетту избивали до полусмерти - в этом виновата была жена;
она ходила зимой босая - в этом виноват был муж.
Козетта носилась вверх и вниз по лестнице, мыла, чистила, терла, мела,
бегала, выбивалась из сил, задыхалась, передвигая тяжести, и, как ни была
она слабосильна, выполняла самую тяжелую работу. И ни капли жалости к ней!
Свирепая хозяйка, злобный хозяин! Харчевня Тенардье была словно паутина, в
которой билась и запутывалась Козетта. В этой злосчастной маленькой служанке
как бы воплотился образ рабства. Это была мушка в услужении у пауков.
Бедный ребенок все терпел и молчал.
Что же происходит в этих младенческих душах, лишь недавно покинувших
божье лоно, когда на самой заре своей жизни они, столь беззащитные,
оказываются среди таких людей?
Приехали еще четыре путешественника.
Козетту одолевали тяжкие думы; ей было только восемь лет, но она уже
так много выстрадала, что в минуты горестной задумчивости казалась маленькой
старушкой.
Одно веко у нее почернело от тумака, которым наградила ее Тенардье,
время от времени восклицавшая по этому поводу: "Ну и уродина же эта девчонка
с фонарем под глазом!"
Итак, Козетта думала о том, что настала ночь, темная ночь, что ей, на
беду, неожиданно пришлось наполнить свежей водой все кувшины и графины в
комнатах для новых постояльцев и что в кадке нет больше воды. Только одно
соображение немного успокаивало ее: в харчевне Тенардье редко пили воду.
Страдающих жаждой здесь всегда было достаточно, но это была жажда, которая
охотней взывает к жбану с вином, чем к кружке с водой. Если бы кому-нибудь
вздумалось потребовать стакан воды вместо стакана вина, то такого гостя все
сочли бы дикарем. И все же на секунду девочка испугалась: тетка Тенардье
приподняла крышку одной из кастрюлек, в которой что-то кипело на очаге,
потом схватила стакан, быстро подошла к кадке с водой и отвернула кран.
Ребенок, подняв голову, следил за ее движениями. Из крана потекла жиденькая
струйка воды и наполнила стакан до половины.
- Вот тебе на! - проговорила хозяйка. - Воды больше нет! - И замолчала.
Девочка затаила дыхание. - Ничего! - продолжала Тенардье, рассматривая
стакан, наполненный до половины. - Хватит!
Козетта снова взялась за работу, но больше четверти часа чувствовала,
как сильно колотится у нее в груди сжавшееся в комок сердце.
Она считала каждую протекшую минуту и страстно желала, чтобы поскорее
наступило утро.
Время от времени кто-нибудь из посетителей поглядывал в окно и
восклицал: "Ну и тьма! Хоть глаз выколи!" Или: "В такую погоду без фонаря
только кошке по двору шататься". И Козетта дрожала от страха.
Вдруг вошел один из странствующих торговцев, остановившихся в харчевне,
и грубым голосом крикнул:
- Почему моя лошадь не поена?
- Как не поена? Ее поили, - ответила Тенардье.
- А я говорю - нет, хозяйка! - возразил торговец.
Козетта вылезла из-под стола.
- Сударь! Право же, ваша лошадь напилась, она выпила ведро, полное
ведро, я сама принесла ей воды и даже разговаривала с ней.
Это была неправда. Козетта лгала.
- Вот тоже выискалась: от горшка два вершка, а наврала с целую гору! -
воскликнул торговец. - Говорят тебе, дрянь ты этакая, лошадь не пила! Когда
ей хочется пить, она по-особому фыркает, уж я-то ее повадки знаю."
Козетта стояла на своем и охрипшим от тоскливой тревоги голосом еле
слышно повторяла:
- Пила, вволю пила.
- Врешь! - завопил торговец. - Не пила. Сейчас же дать ей воды!
Козетта залезла обратно под стол.
- Что верно, то верно, - сказала трактирщица, - если скотина не поена,
ее надо напоить.
Она огляделась по сторонам:
- А где же другая скотина?
Заглянув под стол, она разглядела Козетту, забившуюся в угол, почти под
ногами посетителей.
- Ну-ка вылезай! - крикнула она.
Козетта выползла из своего убежища.
- Ты, щенок! Ступай напои лошадь!
- Сударыня! - робко возразила Козетта. - Воды-то ведь больше нет!
Тенардье настежь распахнула дверь на улицу:
- Беги принеси. Ну, живо!
Козетта понурила голову и пошла за пустым ведром, стоявшим в углу около
очага.
Ведро было больше ее самой, девочка могла свободно поместиться в нем.
Трактирщица опять подошла к очагу, зачерпнула деревянной ложкой
похлебку, кипевшую в кастрюле, попробовала и проворчала:
- Хватит еще воды в роднике. Подумаешь, какое дело! А зря я лук-то не
отцедила.
Пошарив в ящике стола, где валялись мелкие деньги, перец и чеснок, она
добавила:
- На, жаба, держи! На обратном пути купишь в булочной большой хлеб! Вот
тебе пятнадцать су.
На Козетте был передник с боковым кармашком; она молча взяла монету и
сунула ее в карман.
С ведром в руке неподвижно стояла она перед распахнутой дверью, словно
ждала, не придет ли кто-нибудь на помощь.
- Ну, живей! - крикнула трактирщица.
Козетта выбежала. Дверь захлопнулась.
Ряд будок, выстроившихся на открытом воздухе, начинался от церкви, как
помнит читатель, и доходил до харчевни Тенардье. Будки стояли на пути
богомольцев, направлявшихся на полунощную службу, поэтому они были ярко
освещены свечами в бумажных воронках, что представляло "чарующее зрелище",
по выражению школьного учителя, сидевшего в это время в харчевне Тенардье.
Зато ни одна звезда не светилась на небе.
Будка, находившаяся как раз против двери харчевни, торговала игрушками
и вся блистала мишурой, стекляшками и великолепными изделиями из жести. В
первом ряду витрины, на самом видном месте, на фоне белых салфеток, торговец
поместил огромную куклу, вышиной приблизительно в два фута, наряженную в
розовое креповое платье, с золотыми колосьями на голове, с настоящими
волосами и эмалевыми глазами. Весь день это чудо красовалось в витрине,
поражая прохожих не старше десяти лет, но во всем Монфермейле не нашлось ни
одной столь богатой или расточительной матери, которая купила бы эту куклу
своему ребенку. Эпонина и Азельма часами любовались ею; даже Козетта, правда
- украдкой, нет-нет, да и взглядывала на нее.
Даже в ту минуту, когда Козетта вышла с ведром в руке, мрачная и
подавленная, она не могла удержаться, чтобы не посмотреть на дивную куклу,
на эту "даму", как она называла ее. Бедное дитя замерло на месте. Козетта
еще не видала этой куклы вблизи. Лавочка показалась ей дворцом, а кукла
- сказочным видением. Это был восторг, великолепие, богатство, счастье,
возникшее в призрачном сиянии перед маленьким жалким существом, поверженным
в бездонную, черную, леденящую нужду. Козетта с присущей детям простодушной
и прискорбной проницательностью измеряла пропасть, отделявшую ее от этой
куклы. Она говорила себе, что надо быть королевой или по меньшей мере
принцессой, чтобы играть с такою "вещью". Она любовалась чудесным розовым
платьем, роскошными блестящими волосами и думала: "Какая счастливица эта
кукла!" И девочка не могла отвести глаза от волшебной лавки. Чем дольше она
смотрела, тем сильнее изумлялась. Ей казалось, что она видит рай. За большой
куклой сидели куклы поменьше, и ей представлялось, что это феи и ангелы.
Торговец, который прохаживался в глубине лавочки, казался ей чуть ли не
самим богом.
Она так углубилась в благоговейное созерцание, что забыла обо всем,
даже о поручении, которое должна была выполнить. Внезапно грубый голос
трактирщицы вернул ее к действительности.
- Как! Ты все еще тут торчишь, бездельница? Вот я тебе задам! Скажите,
пожалуйста! Чего ей тут нужно? Погоди у меня, уродина! - кричала Тенардье;
выглянув в окно, она увидела застывшую в восхищении Козетту.
Схватив ведро, Козетта со всех ног помчалась за водой.
Харчевня Тенардье находилась в той части села, где была церковь,
поэтому Козетта должна была идти за водой к лесному роднику, в сторону Шеля.
Она больше не глядела ни на одну витрину. Пока она шла по улице
Хлебопеков и мимо церкви, путь освещали ей огни лавчонок, но вскоре исчез и
последний огонек в оконце последней палатки. Бедная девочка очутилась в
темноте и потонула в ней. Ей стало страшно, поэтому она изо всех сил
громыхала ведром. Этот шум разгонял ее одиночество.
Мрак становился все гуще. На улицах не было ни души. Все же ей
встретилась одна женщина; поравнявшись с девочкой, она пробормотала:
- Куда это идет такая крошка? Уж не оборотень ли это?
Всмотревшись, женщина узнала Козетту:
- Гляди-ка! - сказала она. - Да это Жаворонок!
Козетта прошла лабиринт извилистых безлюдных улиц, на котором
обрывается Монфермейль со стороны Шеля. Пока ее путь лежал между домами или
даже заборами, она шла довольно смело. Время от времени сквозь щели ставен
она видела отблеск свечи - то были свет, жизнь, там были люди, и это
успокаивало ее. Она бессознательно замедляла шаг. Завернув за угол
последнего дома, Козетта остановилась. Идти дальше последней лавочки было
трудно; идти дальше последнего дома становилось уже невозможным. Поставив
ведро на землю, она запустила пальцы в волосы и принялась медленно
почесывать голову, как это свойственно испуганным и робким детям.
Монфермейль кончился, начинались поля. Темная пустынная даль расстилалась
перед нею. Безнадежно глядела она в этот мрак, где уже не было людей, где
хоронились звери, где бродили, быть может, привидения. Она глядела все
пристальнее, и вот она услыхала шаги зверей по траве и ясно увидела
привидения, шевелившиеся среди деревьев. Она схватила ведро, страх придал ей
мужества. "Ну и пусть! - воскликнула она - Я ей скажу, что там нет больше
воды". И она решительно повернула в Монфермейль.
Однако, сделав сотню шагов, Козетта снова остановилась и снова
принялась почесывать голову. Теперь ей представилась тетка Тенардье,
отвратительная, страшная, с пастью гиены и сверкающими от ярости глазами.
Ребенок беспомощно огляделся по сторонам. Что делать? Куда идти? Впереди -
призрак хозяйки, позади - духи тьмы и лесов. И она отступила перед хозяйкой.
И вновь пустилась бежать по дороге к роднику. Из села она выбежала бегом, в
лес вбежала бегом, ни на что больше не глядя, ни к чему больше не
прислушиваясь. Она только тогда замедлила бег, когда начала задыхаться, но и
тут не остановилась. Охваченная отчаянием, она продолжала свой путь.
Она бежала бегом, еле сдерживая рыдания.
Ее охватил ночной шум леса. Она больше ни о чем не думала, ничего не
замечала. Беспредельная ночь глядела в глаза этому крошечному созданию. С
одной стороны - всеобъемлющий мрак; с другой - пылинка.
От опушки леса до родника было не больше семи-восьми минут ходьбы.
Дорогу Козетта знала - она ходила по ней несколько раз в день. Странное
дело: она не заблудилась! Остаток инстинкта незаметно руководил ею. Впрочем,
она не смотрела ни направо, ни налево, боясь увидать что-нибудь страшное в
ветвях деревьев или в кустарнике. Так она дошла до родника.
Это было узкое естественное углубление, размытое водой в глинистой
почве, около двух футов глубиной, окруженное мхом и высокими гофрированными
травами, которые называют "воротничками Генриха IV", выложенное большими
камнями. Из него с тихим журчанием вытекал ручеек.
Козетта даже не передохнула. Было очень темно, но она привыкла ходить
за водой к роднику. Нащупав в темноте левой рукой молодой дубок,
наклонившийся над ручьем и служивший ей обычно точкой опоры, она отыскала
ветку, ухватилась за нее, нагнулась и погрузила ведро в воду. Она была так
возбуждена, что силы ее утроились. Нагибаясь над ручьем, она не заметила,
как из кармашка ее фартука выскользнула монета и упала в воду. Козетта не
видела и не слышала ее падения. Она вытащила почти полное ведро и поставила