Страница:
"монастырская дверь" - ужасная железная доска, вся ощетиненная засовами,
которая поворачивалась на своих петлях только перед особой архиепископа.
Кроме него и кроме садовника, как мы уже говорили, ни один мужчина не
имел доступа в монастырь. Впрочем, пансионерки видели еще двух мужчин; один
из них - священник, старый и безобразный аббат Банес, которым они могли
любоваться сквозь решетку клироса; другой -учитель рисования, г-н Ансио,
упомянутый в вышеприведенном письме как "ужасно старый горбун Ансьошка".
Отсюда явствует, что мужчины были подобраны тщательно.
Такова была эта любопытная обитель.
{* После сердец - о камнях (лат.).}
Обрисовав внутренний облик монастыря, следует в нескольких словах
описать и его наружный вид. О нем читатель уже имеет некоторое
представление.
Сент-Антуанский монастырь Малый Пикпюс заполнял почти всю площадь
обширной трапеции, образуемой пересечением улицы Полонсо, Прямой стены,
Пикпюс и глухого переулка, носящего на старинных планах название улицы
Омаре. Эти четыре улицы окружали трапецию, подобно рву. Монастырь состоял из
нескольких зданий и сада. Главный корпус здания, взятый в целом, представлял
собою ряд строений смешанного характера, которые с высоты птичьего полета
довольно точно воспроизводили очертания виселицы, положенной наземь плашмя.
Столб виселицы тянулся вдоль того отрезка Прямой стены, который находился
между Пикпюс и Полонсо; перекладину заменял высокий, строгий серый фасад за
решеткой, выходящий на Пикпюс; ворота N 62 помещались в конце этой
перекладины. У середины фасада находились другие, низкие, побелевшие от слоя
пыли и золы, ворота, под сводом которых пауки ткали паутину; эти ворота
отпирались на час или на два по воскресеньям и в тех редких случаях, когда
из обители выносили гроб с умершей монахиней. Это был вход в церковь для
мирян. Угол, образуемый столбом и перекладиной, занимала квадратная зала,
служившая буфетной, которую воспитанницы прозвали "кладовой". В столбе
виселицы помещались кельи матерей, сестер и послушниц. В перекладине -
кухни, трапезная - филиал монастырской, и церковь. Между воротами под N 62 и
углом тупика Омаре находился пансион, который был незаметен снаружи.
Остальную часть трапеции занимал сад, уровень которого был значительно ниже
улицы Полонсо, вследствие чего его стены с внутренней стороны оказывались
еще выше, чем с внешней. В середине сада возвышался холмик; на холмике росла
прекрасная остроконечная конусообразная ель, от которой, словно от навершья
щита, расходились четыре большие аллеи и восемь маленьких, расположенных
попарно между разветвлениями больших так, что, будь этот сад круглым,
геометрический план аллей представлял бы крест, положенный на колесо. Аллеи,
примыкавшие к неправильной линии садовых стен, были разной длины. Их
окаймляли смородинные кусты. В глубине сада от развалин старого монастыря,
помещавшегося на углу Прямой стены, и до здания малого монастыря на углу
Омаре, тянулась аллея тополей. Перед малым монастырем находился так
называемый "малый сад". Прибавьте к этому двор, разные углы, образуемые
внутренними строениями, тюремные стены, а вместо соседства, вместо
перспективы - длинную черную линию крыш, окаймлявшую противоположную сторону
Полонсо, - и вы получите довольно точное представление о том, каков был
сорок пять лет тому назад монастырь бернардинок Малого Пикпюса. Эта обитель
построена на том месте, где с XIV и до XVI века находилось помещение со
знаменитой залой для игры в мяч, прозванное "вертепом одиннадцати тысяч
чертей".
Все эти улицы принадлежали к числу самых старинных в Париже. Названия -
Прямая стена и Омаре - очень давние, улицы, носящие их, еще старше. Тупик
Омаре назывался тупиком Могу; Прямая стена называлась улицей Шиповника, ибо
господь стал растить цветы много раньше, чем человек стал тесать камень.
Теперь, когда мы познакомились с тем, что представлял собою монастырь
Малый Пикпюс в прошлом, и осмелились бросить взгляд внутрь этого ревниво
охраняющего свою тайну убежища, да позволит нам читатель еще одно небольшое
отступление, не относящееся к сути этой книги, но характерное и полезное в
том смысле, что оно показывает, с какими своеобразными личностями можно было
встретиться в самой обители.
В малом монастыре жила столетняя старуха, поступившая туда из аббатства
Фонтевро. До революции она принадлежала к светскому обществу. Она часто
рассказывала о г-не Миромениле, хранителе печати при Людовике XVI, и о г-же
Дюпла, супруге председателя суда, с которой была близко знакома. То и дело
произнося эти два имени, она испытывала чувство удовлетворенного тщеславия.
Об аббатстве Фонтевро она рассказывала чудеса: будто оно похоже было на
город и будто в монастыре были проложены улицы.
Она говорила на пикардийском наречии, и это очень забавляло
воспитанниц. Каждый год она торжественно возобновляла свои обеты и, прежде
чем произнести их, говорила священнику: "Святой Франсуа передал свой обет
святому Евсевию, святой Евсевий - святому Прокопию... и т. д., и т. д., а
мой я передаю вам, святой отец". И воспитанницы смеялись исподтишка, или,
вернее, из-под покрывала, милым приглушенным смешком, заставлявшим матерей-
изборщиц хмурить брови.
Иногда столетняя монахиня рассказывала разные истории. Она утверждала,
что во времена ее молодости "бернардинцы не уступали мушкетерам". Ее устами
говорил целый век, но век восемнадцатый. Она рассказывала об обычае "четырех
вин", существовавшем до революции в Шампани и Бургундии. Когда какая-нибудь
знатная особа - маршал Франции, принц, герцог или пэр - проезжала через один
из городов Шампани или Бургундии, то городской совет выходил ее
приветствовать и подносил в четырех серебряных чашах в виде ладьи четыре
сорта вина. На одном кубке красовалась надпись: "Обезьянье вино", на другом
- "Львиное вино", на третьем - "Баранье вино", а на четвертом - "Свиное
вино" Эти четыре надписи обозначали четыре ступени, по которым спускается
пьяница. Первая ступень опьянения веселит, вторая раздражает, третья
оглупляет, наконец, четвертая оскотинивает.
Она хранила у себя в шкафу под ключом какой-то таинственный предмет,
которым очень дорожила. Устав аббатства Фонтевро не воспрещал этого. Она
никому не хотела его показывать. Она запиралась у себя, - что также не было
воспрещено уставом, - когда ей хотелось тайком полюбоваться этим предметом.
Как только раздавались чьи-нибудь шаги в коридоре, она запирала шкаф с
поспешностью, на какую только были способны ее дряхлые руки. Стоило
кому-нибудь заговорить с ней об этом, и она, обычно болтливая, тотчас же
умолкала. Самые любопытные не в силах были сломить ее упорство, самые
настойчивые отступали перед ним. Разумеется, это давало пищу для пересудов
праздным или скучающим обитательницам монастыря. Что же это был за предмет,
столь драгоценный и столь таинственный, - предмет, являвшийся сокровищем
столетней старухи? Быть может, священная книга? Редкостные четки?
Чудотворные мощи? Все терялись в догадках. Когда бедная старушка умерла,
монахини бросились к шкафу, пожалуй, быстрее, чем это дозволяло приличие, и
отперли его. Предмет был завернут в тройной полотняный покров, как
освященный дискос. Это оказалось фаэнцское блюдо, на котором изображены были
улетающие амуры, преследуемые аптекарскими учениками с огромными клистирными
трубками. Сцена преследования изобиловала смешными гримасами и комическими
позами. Например, один из очаровательных маленьких амуров уже попался; он
отбивается, трепещет крылышками и пытается взлететь, но клистирщик хохочет
сатанинским смехом. Мораль: любовь, побежденная резью в желудке! Это блюдо,
очень интересное и, быть может, вдохновившее Мольера, существовало еще в
сентябре 1845 года: оно продавалось у антиквара на бульваре Бомарше.
Добрая старушка не желала, чтобы ее посещали миряне, "потому что
приемная слишком мрачна", - говорила она.
Впрочем, это почти загробная приемная, о которой мы старались дать
некоторое понятие, - явление местное, оно не повторяется с тою же строгостью
в других монастырях. В частности, на улице Тампль, в монастыре,
принадлежавшем, правда, другому ордену, вместо черных ставен были кофейного
цвета шторы, а сама приемная представляла собой гостиную с паркетным полом и
окнами, на которых висели белые кисейные занавески; на стенах красовались
картины - портрет бенедиктинки с открытым лицом, букеты цветов и даже голова
турка.
В монастырском саду на улице Тампль рос знаменитый индийский каштан,
считавшийся самым красивым и высоким во Франции. В XVIII веке его называли
патриархом всех каштановых деревьев королевства.
Мы уже говорили, что монастырь на улице Тампль был занят бенедиктинками
ордена Неустанного поклонения, отличными от тех, которые были подчинены
ордену Сито. Орден Неустанного поклонения не принадлежит к числу очень
древних; он насчитывает всего двести лет. В 1649 году святые дары на
протяжении нескольких дней были дважды осквернены в двух храмах Парижа:
Сен-Сюльпис и Сен-Жан-ан-Грев; то было неслыханное, страшное святотатство,
взволновавшее весь город. Старший викарий, он же настоятель монастыря
Сен-Жермен-де-Пре назначил торжественный крестный ход с участием всего
духовенства обители; богослужение совершал папский нунций. Но этот
искупительный обряд не удовлетворил двух достойных женщин - г-жу Куртен,
маркизу де Бук, и графиню Шатовье. Оскорбление, нанесенное "чтимой святыне
алтаря", хотя и мимолетное, не изглаживалось из памяти этих двух
благочестивых женщин и, по их мнению, могло быть смыто лишь "неустанным
поклонением" в какой-либо женской обители. Обе они, одна - в 1652 году,
другая - в 1653, пожертвовали крупные суммы бенедиктинской монахине из
конгрегации Святых даров, матери Катерине де Бар, на основание, с этой
благочестивой целью, монастыря ордена св. Бенедикта. Первое разрешение
основать такой монастырь было дано Катерине де Бар г-ном де Мец, аббатом
Сен-Жерменским, с тем, чтобы ни одна девица не принималась туда иначе, как
при условии уплаты трехсот ливров в год за содержание, которые являлись бы
доходом с шести тысяч ливров основного взноса. Вслед за аббатом Сен-
Жерменским король дал монастырю жалованную грамоту; аббатская хартия и
королевская грамота в 1654 году были утверждены счетной палатой и
парламентом.
Таково происхождение узаконенной церковью и государством парижской
конгрегации бенедиктинок "Неустанного поклонения святым дарам". Их первый
монастырь был "заново воздвигнут" на улице Кассет на средства маркизы де Бук
и графини Шатовье.
Как видим, этот орден не имел ничего общего с орденом бенедиктинок
Сито, именовавшихся цистерьянками. Он подчинялся аббату Сен-Жермен-де-Пре,
подобно тому, как монахини ордена Сердца Христова подчинялись магистру
ордена иезуитов, а монахини ордена Милосердия - магистру ордена лазаристов.
Он нисколько не походил и на общину бернардинок Малого Пикпюса,
внутреннюю жизнь которой мы только что описали. В 1657 году папа Александр
VII особой грамотой разрешил бернардинкам Малого Пикпюса неустанное
поклонение по примеру бенедиктинок ордена Святых даров. Тем не менее оба
ордена сохранили за собой все присущие им особенности.
С начала Реставрации монастырь Малый Пикпюс стал хиреть, что было одним
из проявлений общего упадка ордена, который в XIX веке сошел на нет, как и
все монашеские ордена той эпохи. Созерцание, как и молитва, - потребность
человечества, но, подобно всему, чего коснулась революция, оно из
враждебного прогрессу явления превратится в явление, благоприятствующее ему.
Монастырь Малый Пикпюс быстро обезлюдел. В 1840 году малый монастырь
исчез, пансион тоже. Там уже не было ни дряхлых старух, ни молодых девушек.
Одни умерли, другие рассеялись. Volaverunt {Разлетелись (лат.).}.
Устав конгрегации Неустанного поклонения настолько суров, что
отпугивает всех; все меньше и меньше желающих принять постриг; орден не
пополняется. В 1845 году еще находились охотницы идти в послушницы, но в
клирошанки - ни одной. Сорок лет тому назад монахинь было более ста;
пятнадцать лет тому назад осталось всего двадцать восемь. Сколько их теперь?
В 1847 году настоятельница была молодая - признак того, что выбор суживался.
Ей не было и сорока лет. С уменьшением числа монахинь растет тяжесть искуса,
обязанности каждой становятся все менее посильными; недалек час, когда
останется не более двенадцати согбенных, измученных спин, способных нести
тяжкий крест устава св. Бенедикта. Это бремя неумолимо и остается неизменным
независимо от того, мало их или много. Прежде оно угнетало, теперь оно
сокрушает. И монахини стали умирать. Когда автор этой книги жил в Париже,
умерли две монахини. Одной было двадцать пять лет, другой двадцать три.
Последняя могла сказать о себе, как Юлия Альпинула: HiC jaceo. Vixi annos
viginti et ires {Здесь я покоюсь. Прожила я двадцать три года (лат).}. По
причине упадка монастырь отказался от воспитания девушек.
Мы не в силах были пройти мимо этого своеобразного таинственного
темного дома, чтобы не проникнуть в него и не ввести туда всех, кто следует
за нами, внимая, - быть может, не без пользы для себя, - грустной истории
Жана Вальжана, которую мы рассказываем. Мы вошли в эту обитель, сохранившую
древние обряды, которые ныне нам представляются новыми. Это запертый сад.
Hortus conclusus. Мы рассказали об этом странном месте подробно, но с
уважением, - во всяком случае, с уважением, которое совместимо с подробным
рассказом. Мы понимаем не все, но мы ничего не хулим. Мы одинаково далеки
как от осанны Жозефа де Местра, дошедшего до прославления палача, так и от
насмешки Вольтера, шутившего даже над распятием.
Заметим между прочим, что со стороны Вольтера это не логично, ибо он
защищал бы Иисуса, как защищал Жана Каласа; даже для тех, кто отрицает
воплощение божества, - что представляет собой распятие? Убиение праведника.
В XIX веке религиозная идея переживает кризис. Люди от многого
отучаются, и хорошо делают, - лишь бы, отучившись от одного, научились
другому. Сердце человеческое не должно пустовать. Происходит известное
разрушение, и пусть происходит, - но при условии, чтобы оно сопровождалось
созиданием.
А пока изучим те явления, которых не существует более. С ними
необходимо ознакомиться хотя бы для того, чтобы их избежать. Подделки
прошлого принимают чужое имя и охотно выдают себя за будущее. Прошлое - это
привидение, способное подчистить свой паспорт. Остережемся ловушки. Будем
начеку! У прошлого свое лицо - суеверие и своя маска - лицемерие. Откроем же
это лицо, сорвем с него маску.
Что касается монастырей, то это вопрос сложный. Цивилизация осуждает
их, свобода защищает.
Эта книга - драма, в которой главное действующее лицо - бесконечность.
Человек в ней лицо второстепенное.
Встретив на своем пути монастырь, мы проникли в него. Зачем? Потому что
монастырь - достояние как Востока, так и Запада, как мира древнего, так и
мира современного, как язычества, буддизма, магометанства, так и
христианства - является одним из оптических приборов, применяемых человеком
для познания бесконечности.
Здесь не место развивать некоторые идеи. Однако, не изменяя нашей
сдержанности, мысленно делая оговорки и даже негодуя, мы должны признаться,
что всякий раз, когда мы встречаем в человеке стремление к бесконечности,
хорошо ли, дурно ли понятой, мы чувствуем к нему уважение. В синагоге, в
мечети, в пагоде, в вигваме есть сторона отвратительная, которой мы
гнушаемся, и есть сторона величественная, которую мы чтим. Какой предмет для
созерцания, для глубоких дум это отражение бога на экране, которым служит
ему человечество!
С точки зрения истории, разума и истины монашество подлежит осуждению.
Монастыри, расплодившиеся у какой-нибудь нации и загромождающие страну,
являются помехами для движения и средоточиями праздности там, где надлежит
быть средоточиям труда. Монашеские общины по отношению к великим общинам
социальным - это то же, что омела по отношению к дубу или бородавка к телу
человека. Их процветание и благоденствие означает обнищание страны.
Монастырский уклад, полезный в младенческую пору цивилизации, смягчающий
своим духовным воздействием грубость нравов, вреден в период возмужалости
народов. Кроме того, с появлением в обителях распущенности, в период их
упадка, уклад этот, поскольку он все еще продолжает служить примером,
становится пагубным по тем же причинам, по каким был благотворным в период
его чистоты.
Затворничество отжило свое время. Монастыри, полезные, когда
современная цивилизация нарождалась, препятствовали дальнейшему ее росту и
стали губительны для ее развития. Как институты, как способ формирования
человека, монастыри, благотворные в Х веке, спорны в XV, отвратительны в
XIX. Монашеская проказа разъела почти до костей две прекрасных нации -
Италию и Испанию, олицетворявших одна - свет, другая - великолепие Европы в
течение ряда веков. И если в наши дни эти две прославленные нации начинают
излечиваться, то лишь благодаря целительной и здоровой гигиене 1789 года.
Обитель, старинная обитель, особенно женская, в том виде, в каком мы
находим ее еще на рубеже нашего столетия в Италии, Австрии, Испании,
является одним из самых мрачных воплощений средних веков. Подобный монастырь
- средоточие всех ужасов. Монастырь католический, в подлинном значении этого
слова, облит зловещим сиянием смерти.
Особенно мрачен испанский монастырь. Там, в темноте, под сводами,
полными мглы, под куполами, тонущими в мути теней, громоздятся массивные
исполинские алтари, высокие, как соборы; там, в потемках, свисают на цепях
огромные белые распятия; там вытягиваются на черном дереве большие нагие
Иисусы из слоновой кости, окровавленные, более того, - кровоточащие,
безобразные и в то же время великолепные, с обнажившимися на локтях костями,
с содранной на коленях кожей, с открытыми ранами, увенчанные серебряными
терниями, пригвожденные золотыми гвоздями, с рубиновыми каплями крови на лбу
и алмазными слезами в глазах. Эти алмазы и рубины кажутся влажными и
заставляют рыдать у подножия распятия окутанные покрывалами существа, у
которых тело истерзано власяницей и плетью с железными наконечниками, грудь
сдавлена плетением из ивовых прутьев, колени изранены от стояний на молитве.
Это женщины, которые мнят себя супругами Христа; призраки, которые мнят себя
серафимами. Мыслят ли эти женщины? Нет. Есть ли у них желания? Нет. Любят ли
они? Нет. Их нервы превратились в кости; их кости превратились в камень. Их
покрывала сотканы из ночи. Их дыхание под покрывалами подобно трагическому
веянию смерти. Игуменья, кажущаяся привидением, благословляет их и держит в
трепете. Здесь бдит непорочность во всей своей свирепости. Таковы старинные
испанские монастыри. Гнездилища грозного благочестия; вертепы девственниц;
средоточия дикости.
Католическая Испания была более римской, чем самый Рим. Испанский
монастырь был по преимуществу монастырем католическим. В нем чувствовался
Восток. Архиепископ, небесный кизляр-ага, шпионил за этим сералем душ,
уготованных для бога, и держал его на запоре. Монахиня была одалиской,
священник - евнухом. Наиболее ревностные в вере становились во сне
избранницами и супругами Христа. Ночью прекрасный юноша сходил нагой с
креста и повергал в экстаз келью. Высокие стены охраняли от всех впечатлений
живой жизни мистическую султаншу, которой распятый заменял султана.
Один-единственный взгляд, брошенный на внешний мир, почитался изменой. In-
pace {Подземная темница пожизненного заключения (лат.).} заменял собой
кожаный мешок. То, что на Востоке кидали в море, на Западе бросали в недра
земли. И там и тут женщины ломали себе руки; на долю одних - волны, на долю
других - могила; там - утопленницы, здесь - погребенные. Чудовищная
параллель!
Ныне защитники старины, не будучи в состоянии отрицать эти факты,
отделываются усмешкой. В моду вошла удобная и своеобразная манера устранять
разоблачения истории, уничтожать комментарии философии и обходить все
щекотливые факты и мрачные вопросы. "Предлог для пышных фраз", - говорят
люди ловкие. "Это пышные фразы", - вторят им простаки. Жан-Жак-фразер;
Дидро-фразер; Вольтер, защищавший Каласа, Лабара и Сирвена, - фразер. Некто
- кто именно, не помню - недавно доказывал, что Тацит был фразером, что
Нерон - жертва и что, право, надо пожалеть "этого бедного Олоферна".
А факты между тем нелегко сбить с толку, они упорны. Автор этой книги
собственными глазами видел в восьми лье от Брюсселя, - вот оно, подлинное
средневековье перед глазами у всех нас! - в аббатстве Вилье, ямы от
"каменных мешков" среди луга, который когда-то был монастырским двором, а на
берегу Диля - четыре каменные темницы, наполовину под землей, половину под
водой. Это были in-pace. В каждой из таких темниц целы остатки железной
двери, отхожее место и зарешеченное оконце, которое с наружной стороны
находится в двух футах от воды, а с внутренней - в шести футах от земли.
Река протекает вдоль стен на высоте четырех футов. Пол в темнице мокрый.
Мокрая земля заменяла ложе заключенному в in-pace. В одной из таких темниц
сохранился обломок железного ошейника, вделанного в стену; в другой -подобие
квадратного ящика из четырех кусков гранита, - ящика, слишком короткого,
чтобы в нем можно было лежать, слишком низкого, чтобы в нем можно было
стоять. В него помещали живое существо, прикрывая его гранитной крышкой. Так
было. Это можно видеть. Можно осязать. In-pace, темницы, железные крючья,
ошейники, высоко прорезанное слуховое окно, в уровень с которым протекает
река, каменный ящик, прикрытый гранитной плитой, словно могила, с той только
разницей, что здесь мертвецом был живой человек, грязь, заменяющая пол, дыра
отхожего места, стена, сквозь которую просачивается вода!.. А нам говорят -
фразеры!
Монашество в том виде, в каком оно существовало в Испании, и в том
виде, в каком оно до сих пор существует в Тибете, - род чахотки для
цивилизации. Оно останавливает жизнь. Оно опустошает страну. Монастырское
заточение - это оскопление. Оно было бичом Европы. Добавьте к этому частое
насилие над совестью, принудительное пострижение, феодальный строй,
опиравшийся на монастырь, право первородства, разрешавшее старшим отсылать в
монастыри младших членов больших семей, жестокости, о которых мы только что
упоминали, in-pace, замкнутые уста, заточенные мысли, великое множество
несчастных душ, брошенных в темницу вечных обетов, принятие схимы,
погребение заживо. Добавьте к захирению всей нации страдания этих людей, и,
кто бы вы ни были, вы содрогнетесь перед сутаной и покрывалом, этими двумя
саванами, изобретенными человечеством.
Однако, вопреки философии, вопреки прогрессу, в некоторых местах и в
некоторых отношениях дух монашества стойко держится в самый разгар XIX века;
непонятное усиление аскетизма изумляет в настоящее время цивилизованный мир.
Упорное желание отживших установлений продлить свою жизнь похоже на
назойливость затхлых духов, которые требовали бы, чтобы мы все еще душили
ими волосы, на притязание испорченной рыбы, которая захотела бы, чтобы ее
съели, на надоедливые просьбы детского платья, которое пожелало бы, чтобы
его носил взрослый, на нежность покойника, который вернулся бы на землю,
чтобы обнимать живых.
"Неблагодарный! - говорит одежда. - Я прикрывала вас в непогоду, почему
же теперь я вам больше не нужна?" - "Я родилась в морском просторе", -
говорит рыба. "Мы были розой", - твердят духи. "Я любил вас", - говорит
покойник. "Я просвещал вас", - говорит монастырь.
На это есть один ответ: "То было когда-то".
Мечтать о бесконечном продлении того, что истлело, и об управлении
людьми с помощью этого набальзамированного тлена, укреплять расшатавшиеся
догматы, освежать позолоту раки, подновлять монастыри, вновь освящать
ковчеги с мощами, восстанавливать суеверия, подкармливать фанатизм,
приделывать новые ручки к кропилам и рукоятки к шпагам, возрождать
монашество и милитаризм, веровать в возможность спасти общество путем
размножения паразитов, навязывать прошлое настоящему - все это кажется
странным. Однако находятся теоретики, развивающие подобные теории. Эти
теоретики, - впрочем, люди умные, - применяют простейший прием: они
покрывают прошлое штукатуркой, которую именуют общественным порядком,
божественным правом, моралью, семьей, уважением к предкам, авторитетом
веков, священной традицией, законностью, религией, и шествуют, крича: "Вот
вам получайте, добрые люди!" Но подобная логика была знакома еще древним. Ее
которая поворачивалась на своих петлях только перед особой архиепископа.
Кроме него и кроме садовника, как мы уже говорили, ни один мужчина не
имел доступа в монастырь. Впрочем, пансионерки видели еще двух мужчин; один
из них - священник, старый и безобразный аббат Банес, которым они могли
любоваться сквозь решетку клироса; другой -учитель рисования, г-н Ансио,
упомянутый в вышеприведенном письме как "ужасно старый горбун Ансьошка".
Отсюда явствует, что мужчины были подобраны тщательно.
Такова была эта любопытная обитель.
{* После сердец - о камнях (лат.).}
Обрисовав внутренний облик монастыря, следует в нескольких словах
описать и его наружный вид. О нем читатель уже имеет некоторое
представление.
Сент-Антуанский монастырь Малый Пикпюс заполнял почти всю площадь
обширной трапеции, образуемой пересечением улицы Полонсо, Прямой стены,
Пикпюс и глухого переулка, носящего на старинных планах название улицы
Омаре. Эти четыре улицы окружали трапецию, подобно рву. Монастырь состоял из
нескольких зданий и сада. Главный корпус здания, взятый в целом, представлял
собою ряд строений смешанного характера, которые с высоты птичьего полета
довольно точно воспроизводили очертания виселицы, положенной наземь плашмя.
Столб виселицы тянулся вдоль того отрезка Прямой стены, который находился
между Пикпюс и Полонсо; перекладину заменял высокий, строгий серый фасад за
решеткой, выходящий на Пикпюс; ворота N 62 помещались в конце этой
перекладины. У середины фасада находились другие, низкие, побелевшие от слоя
пыли и золы, ворота, под сводом которых пауки ткали паутину; эти ворота
отпирались на час или на два по воскресеньям и в тех редких случаях, когда
из обители выносили гроб с умершей монахиней. Это был вход в церковь для
мирян. Угол, образуемый столбом и перекладиной, занимала квадратная зала,
служившая буфетной, которую воспитанницы прозвали "кладовой". В столбе
виселицы помещались кельи матерей, сестер и послушниц. В перекладине -
кухни, трапезная - филиал монастырской, и церковь. Между воротами под N 62 и
углом тупика Омаре находился пансион, который был незаметен снаружи.
Остальную часть трапеции занимал сад, уровень которого был значительно ниже
улицы Полонсо, вследствие чего его стены с внутренней стороны оказывались
еще выше, чем с внешней. В середине сада возвышался холмик; на холмике росла
прекрасная остроконечная конусообразная ель, от которой, словно от навершья
щита, расходились четыре большие аллеи и восемь маленьких, расположенных
попарно между разветвлениями больших так, что, будь этот сад круглым,
геометрический план аллей представлял бы крест, положенный на колесо. Аллеи,
примыкавшие к неправильной линии садовых стен, были разной длины. Их
окаймляли смородинные кусты. В глубине сада от развалин старого монастыря,
помещавшегося на углу Прямой стены, и до здания малого монастыря на углу
Омаре, тянулась аллея тополей. Перед малым монастырем находился так
называемый "малый сад". Прибавьте к этому двор, разные углы, образуемые
внутренними строениями, тюремные стены, а вместо соседства, вместо
перспективы - длинную черную линию крыш, окаймлявшую противоположную сторону
Полонсо, - и вы получите довольно точное представление о том, каков был
сорок пять лет тому назад монастырь бернардинок Малого Пикпюса. Эта обитель
построена на том месте, где с XIV и до XVI века находилось помещение со
знаменитой залой для игры в мяч, прозванное "вертепом одиннадцати тысяч
чертей".
Все эти улицы принадлежали к числу самых старинных в Париже. Названия -
Прямая стена и Омаре - очень давние, улицы, носящие их, еще старше. Тупик
Омаре назывался тупиком Могу; Прямая стена называлась улицей Шиповника, ибо
господь стал растить цветы много раньше, чем человек стал тесать камень.
Теперь, когда мы познакомились с тем, что представлял собою монастырь
Малый Пикпюс в прошлом, и осмелились бросить взгляд внутрь этого ревниво
охраняющего свою тайну убежища, да позволит нам читатель еще одно небольшое
отступление, не относящееся к сути этой книги, но характерное и полезное в
том смысле, что оно показывает, с какими своеобразными личностями можно было
встретиться в самой обители.
В малом монастыре жила столетняя старуха, поступившая туда из аббатства
Фонтевро. До революции она принадлежала к светскому обществу. Она часто
рассказывала о г-не Миромениле, хранителе печати при Людовике XVI, и о г-же
Дюпла, супруге председателя суда, с которой была близко знакома. То и дело
произнося эти два имени, она испытывала чувство удовлетворенного тщеславия.
Об аббатстве Фонтевро она рассказывала чудеса: будто оно похоже было на
город и будто в монастыре были проложены улицы.
Она говорила на пикардийском наречии, и это очень забавляло
воспитанниц. Каждый год она торжественно возобновляла свои обеты и, прежде
чем произнести их, говорила священнику: "Святой Франсуа передал свой обет
святому Евсевию, святой Евсевий - святому Прокопию... и т. д., и т. д., а
мой я передаю вам, святой отец". И воспитанницы смеялись исподтишка, или,
вернее, из-под покрывала, милым приглушенным смешком, заставлявшим матерей-
изборщиц хмурить брови.
Иногда столетняя монахиня рассказывала разные истории. Она утверждала,
что во времена ее молодости "бернардинцы не уступали мушкетерам". Ее устами
говорил целый век, но век восемнадцатый. Она рассказывала об обычае "четырех
вин", существовавшем до революции в Шампани и Бургундии. Когда какая-нибудь
знатная особа - маршал Франции, принц, герцог или пэр - проезжала через один
из городов Шампани или Бургундии, то городской совет выходил ее
приветствовать и подносил в четырех серебряных чашах в виде ладьи четыре
сорта вина. На одном кубке красовалась надпись: "Обезьянье вино", на другом
- "Львиное вино", на третьем - "Баранье вино", а на четвертом - "Свиное
вино" Эти четыре надписи обозначали четыре ступени, по которым спускается
пьяница. Первая ступень опьянения веселит, вторая раздражает, третья
оглупляет, наконец, четвертая оскотинивает.
Она хранила у себя в шкафу под ключом какой-то таинственный предмет,
которым очень дорожила. Устав аббатства Фонтевро не воспрещал этого. Она
никому не хотела его показывать. Она запиралась у себя, - что также не было
воспрещено уставом, - когда ей хотелось тайком полюбоваться этим предметом.
Как только раздавались чьи-нибудь шаги в коридоре, она запирала шкаф с
поспешностью, на какую только были способны ее дряхлые руки. Стоило
кому-нибудь заговорить с ней об этом, и она, обычно болтливая, тотчас же
умолкала. Самые любопытные не в силах были сломить ее упорство, самые
настойчивые отступали перед ним. Разумеется, это давало пищу для пересудов
праздным или скучающим обитательницам монастыря. Что же это был за предмет,
столь драгоценный и столь таинственный, - предмет, являвшийся сокровищем
столетней старухи? Быть может, священная книга? Редкостные четки?
Чудотворные мощи? Все терялись в догадках. Когда бедная старушка умерла,
монахини бросились к шкафу, пожалуй, быстрее, чем это дозволяло приличие, и
отперли его. Предмет был завернут в тройной полотняный покров, как
освященный дискос. Это оказалось фаэнцское блюдо, на котором изображены были
улетающие амуры, преследуемые аптекарскими учениками с огромными клистирными
трубками. Сцена преследования изобиловала смешными гримасами и комическими
позами. Например, один из очаровательных маленьких амуров уже попался; он
отбивается, трепещет крылышками и пытается взлететь, но клистирщик хохочет
сатанинским смехом. Мораль: любовь, побежденная резью в желудке! Это блюдо,
очень интересное и, быть может, вдохновившее Мольера, существовало еще в
сентябре 1845 года: оно продавалось у антиквара на бульваре Бомарше.
Добрая старушка не желала, чтобы ее посещали миряне, "потому что
приемная слишком мрачна", - говорила она.
Впрочем, это почти загробная приемная, о которой мы старались дать
некоторое понятие, - явление местное, оно не повторяется с тою же строгостью
в других монастырях. В частности, на улице Тампль, в монастыре,
принадлежавшем, правда, другому ордену, вместо черных ставен были кофейного
цвета шторы, а сама приемная представляла собой гостиную с паркетным полом и
окнами, на которых висели белые кисейные занавески; на стенах красовались
картины - портрет бенедиктинки с открытым лицом, букеты цветов и даже голова
турка.
В монастырском саду на улице Тампль рос знаменитый индийский каштан,
считавшийся самым красивым и высоким во Франции. В XVIII веке его называли
патриархом всех каштановых деревьев королевства.
Мы уже говорили, что монастырь на улице Тампль был занят бенедиктинками
ордена Неустанного поклонения, отличными от тех, которые были подчинены
ордену Сито. Орден Неустанного поклонения не принадлежит к числу очень
древних; он насчитывает всего двести лет. В 1649 году святые дары на
протяжении нескольких дней были дважды осквернены в двух храмах Парижа:
Сен-Сюльпис и Сен-Жан-ан-Грев; то было неслыханное, страшное святотатство,
взволновавшее весь город. Старший викарий, он же настоятель монастыря
Сен-Жермен-де-Пре назначил торжественный крестный ход с участием всего
духовенства обители; богослужение совершал папский нунций. Но этот
искупительный обряд не удовлетворил двух достойных женщин - г-жу Куртен,
маркизу де Бук, и графиню Шатовье. Оскорбление, нанесенное "чтимой святыне
алтаря", хотя и мимолетное, не изглаживалось из памяти этих двух
благочестивых женщин и, по их мнению, могло быть смыто лишь "неустанным
поклонением" в какой-либо женской обители. Обе они, одна - в 1652 году,
другая - в 1653, пожертвовали крупные суммы бенедиктинской монахине из
конгрегации Святых даров, матери Катерине де Бар, на основание, с этой
благочестивой целью, монастыря ордена св. Бенедикта. Первое разрешение
основать такой монастырь было дано Катерине де Бар г-ном де Мец, аббатом
Сен-Жерменским, с тем, чтобы ни одна девица не принималась туда иначе, как
при условии уплаты трехсот ливров в год за содержание, которые являлись бы
доходом с шести тысяч ливров основного взноса. Вслед за аббатом Сен-
Жерменским король дал монастырю жалованную грамоту; аббатская хартия и
королевская грамота в 1654 году были утверждены счетной палатой и
парламентом.
Таково происхождение узаконенной церковью и государством парижской
конгрегации бенедиктинок "Неустанного поклонения святым дарам". Их первый
монастырь был "заново воздвигнут" на улице Кассет на средства маркизы де Бук
и графини Шатовье.
Как видим, этот орден не имел ничего общего с орденом бенедиктинок
Сито, именовавшихся цистерьянками. Он подчинялся аббату Сен-Жермен-де-Пре,
подобно тому, как монахини ордена Сердца Христова подчинялись магистру
ордена иезуитов, а монахини ордена Милосердия - магистру ордена лазаристов.
Он нисколько не походил и на общину бернардинок Малого Пикпюса,
внутреннюю жизнь которой мы только что описали. В 1657 году папа Александр
VII особой грамотой разрешил бернардинкам Малого Пикпюса неустанное
поклонение по примеру бенедиктинок ордена Святых даров. Тем не менее оба
ордена сохранили за собой все присущие им особенности.
С начала Реставрации монастырь Малый Пикпюс стал хиреть, что было одним
из проявлений общего упадка ордена, который в XIX веке сошел на нет, как и
все монашеские ордена той эпохи. Созерцание, как и молитва, - потребность
человечества, но, подобно всему, чего коснулась революция, оно из
враждебного прогрессу явления превратится в явление, благоприятствующее ему.
Монастырь Малый Пикпюс быстро обезлюдел. В 1840 году малый монастырь
исчез, пансион тоже. Там уже не было ни дряхлых старух, ни молодых девушек.
Одни умерли, другие рассеялись. Volaverunt {Разлетелись (лат.).}.
Устав конгрегации Неустанного поклонения настолько суров, что
отпугивает всех; все меньше и меньше желающих принять постриг; орден не
пополняется. В 1845 году еще находились охотницы идти в послушницы, но в
клирошанки - ни одной. Сорок лет тому назад монахинь было более ста;
пятнадцать лет тому назад осталось всего двадцать восемь. Сколько их теперь?
В 1847 году настоятельница была молодая - признак того, что выбор суживался.
Ей не было и сорока лет. С уменьшением числа монахинь растет тяжесть искуса,
обязанности каждой становятся все менее посильными; недалек час, когда
останется не более двенадцати согбенных, измученных спин, способных нести
тяжкий крест устава св. Бенедикта. Это бремя неумолимо и остается неизменным
независимо от того, мало их или много. Прежде оно угнетало, теперь оно
сокрушает. И монахини стали умирать. Когда автор этой книги жил в Париже,
умерли две монахини. Одной было двадцать пять лет, другой двадцать три.
Последняя могла сказать о себе, как Юлия Альпинула: HiC jaceo. Vixi annos
viginti et ires {Здесь я покоюсь. Прожила я двадцать три года (лат).}. По
причине упадка монастырь отказался от воспитания девушек.
Мы не в силах были пройти мимо этого своеобразного таинственного
темного дома, чтобы не проникнуть в него и не ввести туда всех, кто следует
за нами, внимая, - быть может, не без пользы для себя, - грустной истории
Жана Вальжана, которую мы рассказываем. Мы вошли в эту обитель, сохранившую
древние обряды, которые ныне нам представляются новыми. Это запертый сад.
Hortus conclusus. Мы рассказали об этом странном месте подробно, но с
уважением, - во всяком случае, с уважением, которое совместимо с подробным
рассказом. Мы понимаем не все, но мы ничего не хулим. Мы одинаково далеки
как от осанны Жозефа де Местра, дошедшего до прославления палача, так и от
насмешки Вольтера, шутившего даже над распятием.
Заметим между прочим, что со стороны Вольтера это не логично, ибо он
защищал бы Иисуса, как защищал Жана Каласа; даже для тех, кто отрицает
воплощение божества, - что представляет собой распятие? Убиение праведника.
В XIX веке религиозная идея переживает кризис. Люди от многого
отучаются, и хорошо делают, - лишь бы, отучившись от одного, научились
другому. Сердце человеческое не должно пустовать. Происходит известное
разрушение, и пусть происходит, - но при условии, чтобы оно сопровождалось
созиданием.
А пока изучим те явления, которых не существует более. С ними
необходимо ознакомиться хотя бы для того, чтобы их избежать. Подделки
прошлого принимают чужое имя и охотно выдают себя за будущее. Прошлое - это
привидение, способное подчистить свой паспорт. Остережемся ловушки. Будем
начеку! У прошлого свое лицо - суеверие и своя маска - лицемерие. Откроем же
это лицо, сорвем с него маску.
Что касается монастырей, то это вопрос сложный. Цивилизация осуждает
их, свобода защищает.
Эта книга - драма, в которой главное действующее лицо - бесконечность.
Человек в ней лицо второстепенное.
Встретив на своем пути монастырь, мы проникли в него. Зачем? Потому что
монастырь - достояние как Востока, так и Запада, как мира древнего, так и
мира современного, как язычества, буддизма, магометанства, так и
христианства - является одним из оптических приборов, применяемых человеком
для познания бесконечности.
Здесь не место развивать некоторые идеи. Однако, не изменяя нашей
сдержанности, мысленно делая оговорки и даже негодуя, мы должны признаться,
что всякий раз, когда мы встречаем в человеке стремление к бесконечности,
хорошо ли, дурно ли понятой, мы чувствуем к нему уважение. В синагоге, в
мечети, в пагоде, в вигваме есть сторона отвратительная, которой мы
гнушаемся, и есть сторона величественная, которую мы чтим. Какой предмет для
созерцания, для глубоких дум это отражение бога на экране, которым служит
ему человечество!
С точки зрения истории, разума и истины монашество подлежит осуждению.
Монастыри, расплодившиеся у какой-нибудь нации и загромождающие страну,
являются помехами для движения и средоточиями праздности там, где надлежит
быть средоточиям труда. Монашеские общины по отношению к великим общинам
социальным - это то же, что омела по отношению к дубу или бородавка к телу
человека. Их процветание и благоденствие означает обнищание страны.
Монастырский уклад, полезный в младенческую пору цивилизации, смягчающий
своим духовным воздействием грубость нравов, вреден в период возмужалости
народов. Кроме того, с появлением в обителях распущенности, в период их
упадка, уклад этот, поскольку он все еще продолжает служить примером,
становится пагубным по тем же причинам, по каким был благотворным в период
его чистоты.
Затворничество отжило свое время. Монастыри, полезные, когда
современная цивилизация нарождалась, препятствовали дальнейшему ее росту и
стали губительны для ее развития. Как институты, как способ формирования
человека, монастыри, благотворные в Х веке, спорны в XV, отвратительны в
XIX. Монашеская проказа разъела почти до костей две прекрасных нации -
Италию и Испанию, олицетворявших одна - свет, другая - великолепие Европы в
течение ряда веков. И если в наши дни эти две прославленные нации начинают
излечиваться, то лишь благодаря целительной и здоровой гигиене 1789 года.
Обитель, старинная обитель, особенно женская, в том виде, в каком мы
находим ее еще на рубеже нашего столетия в Италии, Австрии, Испании,
является одним из самых мрачных воплощений средних веков. Подобный монастырь
- средоточие всех ужасов. Монастырь католический, в подлинном значении этого
слова, облит зловещим сиянием смерти.
Особенно мрачен испанский монастырь. Там, в темноте, под сводами,
полными мглы, под куполами, тонущими в мути теней, громоздятся массивные
исполинские алтари, высокие, как соборы; там, в потемках, свисают на цепях
огромные белые распятия; там вытягиваются на черном дереве большие нагие
Иисусы из слоновой кости, окровавленные, более того, - кровоточащие,
безобразные и в то же время великолепные, с обнажившимися на локтях костями,
с содранной на коленях кожей, с открытыми ранами, увенчанные серебряными
терниями, пригвожденные золотыми гвоздями, с рубиновыми каплями крови на лбу
и алмазными слезами в глазах. Эти алмазы и рубины кажутся влажными и
заставляют рыдать у подножия распятия окутанные покрывалами существа, у
которых тело истерзано власяницей и плетью с железными наконечниками, грудь
сдавлена плетением из ивовых прутьев, колени изранены от стояний на молитве.
Это женщины, которые мнят себя супругами Христа; призраки, которые мнят себя
серафимами. Мыслят ли эти женщины? Нет. Есть ли у них желания? Нет. Любят ли
они? Нет. Их нервы превратились в кости; их кости превратились в камень. Их
покрывала сотканы из ночи. Их дыхание под покрывалами подобно трагическому
веянию смерти. Игуменья, кажущаяся привидением, благословляет их и держит в
трепете. Здесь бдит непорочность во всей своей свирепости. Таковы старинные
испанские монастыри. Гнездилища грозного благочестия; вертепы девственниц;
средоточия дикости.
Католическая Испания была более римской, чем самый Рим. Испанский
монастырь был по преимуществу монастырем католическим. В нем чувствовался
Восток. Архиепископ, небесный кизляр-ага, шпионил за этим сералем душ,
уготованных для бога, и держал его на запоре. Монахиня была одалиской,
священник - евнухом. Наиболее ревностные в вере становились во сне
избранницами и супругами Христа. Ночью прекрасный юноша сходил нагой с
креста и повергал в экстаз келью. Высокие стены охраняли от всех впечатлений
живой жизни мистическую султаншу, которой распятый заменял султана.
Один-единственный взгляд, брошенный на внешний мир, почитался изменой. In-
pace {Подземная темница пожизненного заключения (лат.).} заменял собой
кожаный мешок. То, что на Востоке кидали в море, на Западе бросали в недра
земли. И там и тут женщины ломали себе руки; на долю одних - волны, на долю
других - могила; там - утопленницы, здесь - погребенные. Чудовищная
параллель!
Ныне защитники старины, не будучи в состоянии отрицать эти факты,
отделываются усмешкой. В моду вошла удобная и своеобразная манера устранять
разоблачения истории, уничтожать комментарии философии и обходить все
щекотливые факты и мрачные вопросы. "Предлог для пышных фраз", - говорят
люди ловкие. "Это пышные фразы", - вторят им простаки. Жан-Жак-фразер;
Дидро-фразер; Вольтер, защищавший Каласа, Лабара и Сирвена, - фразер. Некто
- кто именно, не помню - недавно доказывал, что Тацит был фразером, что
Нерон - жертва и что, право, надо пожалеть "этого бедного Олоферна".
А факты между тем нелегко сбить с толку, они упорны. Автор этой книги
собственными глазами видел в восьми лье от Брюсселя, - вот оно, подлинное
средневековье перед глазами у всех нас! - в аббатстве Вилье, ямы от
"каменных мешков" среди луга, который когда-то был монастырским двором, а на
берегу Диля - четыре каменные темницы, наполовину под землей, половину под
водой. Это были in-pace. В каждой из таких темниц целы остатки железной
двери, отхожее место и зарешеченное оконце, которое с наружной стороны
находится в двух футах от воды, а с внутренней - в шести футах от земли.
Река протекает вдоль стен на высоте четырех футов. Пол в темнице мокрый.
Мокрая земля заменяла ложе заключенному в in-pace. В одной из таких темниц
сохранился обломок железного ошейника, вделанного в стену; в другой -подобие
квадратного ящика из четырех кусков гранита, - ящика, слишком короткого,
чтобы в нем можно было лежать, слишком низкого, чтобы в нем можно было
стоять. В него помещали живое существо, прикрывая его гранитной крышкой. Так
было. Это можно видеть. Можно осязать. In-pace, темницы, железные крючья,
ошейники, высоко прорезанное слуховое окно, в уровень с которым протекает
река, каменный ящик, прикрытый гранитной плитой, словно могила, с той только
разницей, что здесь мертвецом был живой человек, грязь, заменяющая пол, дыра
отхожего места, стена, сквозь которую просачивается вода!.. А нам говорят -
фразеры!
Монашество в том виде, в каком оно существовало в Испании, и в том
виде, в каком оно до сих пор существует в Тибете, - род чахотки для
цивилизации. Оно останавливает жизнь. Оно опустошает страну. Монастырское
заточение - это оскопление. Оно было бичом Европы. Добавьте к этому частое
насилие над совестью, принудительное пострижение, феодальный строй,
опиравшийся на монастырь, право первородства, разрешавшее старшим отсылать в
монастыри младших членов больших семей, жестокости, о которых мы только что
упоминали, in-pace, замкнутые уста, заточенные мысли, великое множество
несчастных душ, брошенных в темницу вечных обетов, принятие схимы,
погребение заживо. Добавьте к захирению всей нации страдания этих людей, и,
кто бы вы ни были, вы содрогнетесь перед сутаной и покрывалом, этими двумя
саванами, изобретенными человечеством.
Однако, вопреки философии, вопреки прогрессу, в некоторых местах и в
некоторых отношениях дух монашества стойко держится в самый разгар XIX века;
непонятное усиление аскетизма изумляет в настоящее время цивилизованный мир.
Упорное желание отживших установлений продлить свою жизнь похоже на
назойливость затхлых духов, которые требовали бы, чтобы мы все еще душили
ими волосы, на притязание испорченной рыбы, которая захотела бы, чтобы ее
съели, на надоедливые просьбы детского платья, которое пожелало бы, чтобы
его носил взрослый, на нежность покойника, который вернулся бы на землю,
чтобы обнимать живых.
"Неблагодарный! - говорит одежда. - Я прикрывала вас в непогоду, почему
же теперь я вам больше не нужна?" - "Я родилась в морском просторе", -
говорит рыба. "Мы были розой", - твердят духи. "Я любил вас", - говорит
покойник. "Я просвещал вас", - говорит монастырь.
На это есть один ответ: "То было когда-то".
Мечтать о бесконечном продлении того, что истлело, и об управлении
людьми с помощью этого набальзамированного тлена, укреплять расшатавшиеся
догматы, освежать позолоту раки, подновлять монастыри, вновь освящать
ковчеги с мощами, восстанавливать суеверия, подкармливать фанатизм,
приделывать новые ручки к кропилам и рукоятки к шпагам, возрождать
монашество и милитаризм, веровать в возможность спасти общество путем
размножения паразитов, навязывать прошлое настоящему - все это кажется
странным. Однако находятся теоретики, развивающие подобные теории. Эти
теоретики, - впрочем, люди умные, - применяют простейший прием: они
покрывают прошлое штукатуркой, которую именуют общественным порядком,
божественным правом, моралью, семьей, уважением к предкам, авторитетом
веков, священной традицией, законностью, религией, и шествуют, крича: "Вот
вам получайте, добрые люди!" Но подобная логика была знакома еще древним. Ее