Страница:
стены, она скрыта какими-то развалинами, окружена деревьями, из монастыря ее
не видно.
- И монахини к ней не подходят.
- Так в чем же дело? - воскликнул Жан Вальжан.
Вопросительный знак, которым заканчивалась его фраза, означал: "Мне
кажется, что здесь нас никто не увидит".
- А девочки? - возразил Фошлеван.
- Какие девочки? - удивился Жан Вальжан.
Только Фошлеван собрался ему ответить, как раздался удар колокола.
- Монахиня скончалась, - сказал он. - Слышите похоронный звон?
Он сделал знак Жану Вальжану прислушаться. Последовал второй удар
колокола.
- Это похоронный звон, господин Мадлен. Колокол будет звонить
ежеминутно в течение двадцати четырех часов, до выноса тела из церкви. А
девочки, видите ли, играют; если во время перемены у них закатится сюда
мячик, так они, несмотря на запрет, все равно прибегут сюда и будут всюду
совать свой нос. Эти херувимчики - настоящие чертенята!
- Кто? - спросил Жан Вальжан.
- Девочки. Вас мигом обнаружат, можете не сомневаться. А потом станут
кричать: "Глядите: мужчина!" Но сегодня опасаться нечего. Перемены у них не
будет. Весь день пройдет в молитвах. Слышите колокольный звон? Я вам
говорил: каждую минуту удар колокола. Это похоронный звон.
- Понимаю, дедушка Фошлеван. Здесь, значит, есть воспитанницы?
А про себя Жан Вальжан подумал: "Здесь Козетта могла бы получить
воспитание".
- Конечно, есть! - воскликнул Фошлеван. - Маленькие девочки! Ну и визг
подняли бы они тут! И задали бы стрекача! Здесь мужчина - все равно что
чума. Вы сами видите, что мне к лапе привязывают бубенчик, словно я дикий
зверь.
Жан Вальжан глубоко задумался.
- Этот монастырь - наше спасение, - шептал он про себя. Затем сказал
вслух:
- Да, самое трудное - это остаться здесь.
- Нет, - возразил Фошлеван, - самое трудное - выйти отсюда.
Жан Вальжан почувствовал, что вся кровь отхлынула у него от сердца.
- Выйти?
- Да, господин Мадлен, чтобы вы могли сюда вернуться, необходимо
сначала отсюда выйти.
Переждав очередной удар колокола, Фошлеван продолжал:
- Не дай бог, если вас тут застанут. Сейчас же спросят, откуда вы
появились. Я-то могу считать, что вы упали с неба, потому что я вас знаю. А
монахиням требуется, чтобы вы вошли в ворота.
Вдруг послышался более затейливый звон другого колокола.
- Ага! - сказал Фошлеван. - Это сбор капитула. Зовут матерей -
изборщиц. Так бывает всегда, когда кто-нибудь умирает. Она скончалась на
рассвете. Все обыкновенно умирают на рассвете. А вы не могли бы выйти тем же
путем, каким вошли? Скажите, - только не подумайте, что я собираюсь вас
допрашивать, - как вы сюда вошли?
Жан Вальжан побледнел. Одна мысль о том, чтобы спуститься через стену
на эту страшную улицу, приводила его в трепет. Вообразите себе, что вы
выбрались из леса, полного тигров, и вдруг вам дают дружеский совет
возвратиться в лес. Жан Вальжан представил себе весь квартал: всюду слежка,
дозоры, руки, протянутые к его вороту, и, быть может, на углу перекрестка -
сам Жавер.
- Немыслимо! - воскликнул он. - Дедушка Фошлеван! Считайте, что я упал
сюда с неба.
- Я-то этому верю, охотно верю, мне об этом нечего и говорить, - сказал
Фошлеван. - Бог, наверно, взял вас на руки, чтобы разглядеть получше, а
потом выпустил. Только он хотел, чтобы вы попали в мужской монастырь, но
ошибся. Ну вот, опять звонят. Этим звоном предупреждают привратника, чтобы
он пошел предупредить муниципалитет, а уж тот предупредит врача покойников,
чтобы пришел осмотреть покойницу. Так уж водится, когда умирают. Наши
преподобные недолюбливают такие осмотры. Ведь врачи - это такой народ,
который ни во что не верит. Врач приподымает покрывало. Иногда даже
приподымает кое-что другое. Что это они так поспешили на этот раз
предупредить врача? Что случилось? А ваша малютка все еще спит. Как ее
зовут?
- Козетта.
- Это ваша девочка? Вернее сказать, вы ее дед?
- Да.
- Ей-то выйти отсюда будет легко. Есть тут служебная калитка прямо во
двор. Я постучусь. Привратник откроет. У меня за спиной корзина, в ней
малютка. Я выхожу. Дедушка Фошлеван вышел с корзиной - ничего странного в
этом нет. Вы скажете девочке, чтобы она сидела смирно. Ее не будет видно под
чехлом. На столько времени, сколько потребуется, я помещу ее у моей старой
приятельницы, глухой торговки фруктами на Зеленой дороге, у нее есть детская
кроватка. Я крикну ей в ухо, что это моя племянница и что я ее оставлю до
завтра у нее. А потом малютка вернется с вами, потому что я устрою так, что
вы вернетесь. Это непременно надо сделать. Но вы-то как отсюда выйдете?
Жан Вальжан покачал головой.
- Лишь бы меня никто не видел, дедушка Фошлеван, в этом все дело.
Найдите способ, чтобы я мог выбраться отсюда в корзине и под чехлом, как
Козетта.
Фошлеван почесал у себя за ухом, что служило у него признаком крайнего
замешательства.
Третий удар колокола придал другой оборот его мыслям.
- Это уходит врач покойников, - сказал Фошлеван, - Он поглядел и
сказал: "Так и есть: она умерла". После того, как доктор подпишет пропуск в
рай, бюро похоронных процессий присылает гроб. Если скончалась игуменья, то
ее в гроб обряжают игуменьи; если монахиня, то обряжают монахини. Потом я
заколачиваю гроб. Это тоже мое дело, дело садовника. Садовник - он ведь
отчасти могильщик. Гроб ставят в нижний, выходящий на улицу, церковный
придел, куда не имеет права входить ни один мужчина, кроме доктора. Меня и
факельщиков за мужчин не считают. В этом самом приделе я забиваю гроб.
Факельщики приходят, выносят гроб - и с богом! Таким-то манером и
отправляются на небеса. Вносят пустой ящик, а выносят с грузом внутри. Вот
что такое похороны. De profundis {Из глубины взываю (лат.) - начало
заупокойной молитвы.}.
Косой утренний луч слегка касался личика Козетты; она спала с чуть
приоткрытым ртом и казалась ангелом, пьющим солнечное сияние. Жан Вальжан
загляделся на нее. Он больше не слушал Фошлевана.
Если тебя не слушают, то это еще не значит, что ты должен замолчать.
Старый садовник спокойно продолжал переливать из пустого в порожнее.
- Могилу роют на кладбище Вожирар. Говорят, кладбище Вожирар собираются
закрыть. Это старинное кладбище, никаких уставов оно не соблюдает, мундира
не имеет и должно скоро выйти в отставку. Жаль, потому что оно удобное. У
меня там есть приятель, могильщик, дядюшка Метьен. Здешним монахиням дают
там поблажку - их отвозят на кладбище в сумерки. Префектура насчет этого
издала особый приказ. И чего-чего только не случилось со вчерашнего дня!
Матушка Распятие скончалась, а дядюшка Мадлен...
- Погребен, - сказал Жан Вальжан с грустной улыбкой.
- Ну, конечно, если бы вы здесь остались навсегда, это было бы
настоящим погребением! - подхватил Фошлеван.
Раздался четвертый удар колокола. Фошлеван быстрым движением снял с
гвоздя наколенник с колокольчиком и пристегнул его к колену.
- На этот раз звонят мне. Меня требует настоятельница. Так и есть, я
укололся шпеньком от пряжки. Господин Мадлен! Не двигайтесь с места и ждите
меня. Видно, какие-то новости. Если проголодаетесь, то вот вино, хлеб и сыр.
Он вышел из сторожки, приговаривая: "Иду! Иду!"
Жан Вальжан видел, как он быстро, насколько ему позволяла хромая нога,
направился через сад, мимоходом оглядывая грядки с дынями.
Не прошло и десяти минут, как дедушка Фошлеван, бубенчик которого
обращал в бегство встречавшихся на его пути монахинь, уже тихонько стучался
в дверь, и тихий голос ответил ему: "Во веки веков", что означало:
"Войдите".
Дверь вела в приемную, отведенную для разговоров с садовником по делам
его службы. Приемная примыкала к залу заседаний капитула. На единственном,
стоявшем в приемной стуле настоятельница ожидала Фошлевана.
При некоторых критических обстоятельствах людям с определенным
характером и определенной профессии свойственно принимать взволнованный и
вместе с тем значительный вид - особенно священникам и монахам. В ту минуту,
когда вошел Фошлеван, именно такое двойственное выражение озабоченности
можно было прочесть на лице настоятельницы - некогда очаровательной и
просвещенной мадмуазель Блемер, а ныне матери Непорочность, обычно
жизнерадостной.
Садовник остановился на пороге кельи и робко поклонился. Перебиравшая
четки настоятельница взглянула на него и спросила:
- А, это вы, дедушка Фован?
Этим сокращенным именем принято было называть его в монастыре.
Фошлеван снова поклонился.
- Дедушка Фован! Я велела позвать вас.
- Вот я, матушка, и пришел.
- Мне нужно с вами поговорить.
- И мне нужно с вами поговорить, - сам испугавшись своей дерзости,
сказал Фошлеван. - Мне тоже надо кое-что сказать вам, матушка.
Настоятельница поглядела на него.
- Вы хотите сообщить мне что-то?
- Нет, попросить.
- Хорошо, говорите.
Старик Фошлеван, бывший письмоводитель, принадлежал к тому типу
крестьян, которые не лишены самоуверенности. Невежество, приправленное
хитрецой, - сила; его не боятся и потому на эту удочку попадаются. Прожив
два с лишним года в монастыре, Фошлеван добился признания. Если не считать
работы в саду, ему, в постоянном его одиночестве, ничего не оставалось
делать, как всюду совать свой нос. Держась на расстоянии от закутанных в
монашеские покрывала женщин, сновавших взад и вперед, Фошлеван сначала видел
перед собой мелькание теней. Наблюдательность и проницательность помогли ему
в конце концов облечь эти призраки в плоть и кровь, и все эти мертвецы ожили
для него. Он был словно глухой, глаза которого приобрели дальнозоркость, или
слепой, слух которого обострился. Он старался разобраться в значении всех
разновидностей колокольного звона и преуспел в этом настолько, что
загадочная и молчаливая обитель уже не таила в себе для него ничего
непонятного. Этот сфинкс выбалтывал ему на ухо все свои тайны. Фошлеван все
знал и молчал. В этом заключалось его искусство. В монастыре все считали его
дурачком. Это большое достоинство в глазах религии. Матери-изборщицы
дорожили Фошлеваном. Это был удивительный немой. Он внушал доверие. Кроме
того, он знал свое место и выходил из сторожки, только когда необходимость
требовала его присутствия в огороде либо в саду. Тактичность была ему
поставлена в заслугу. Тем не менее Фошлеван заставлял все ему выбалтывать
двух человек: в монастыре - привратника, и потому он знал подробности всего,
что происходило в приемной, а на кладбище - могильщика, и потому он знал все
обстоятельства похорон. Так он получал двоякого рода сведения о монахинях:
одни проливали свет на их жизнь, другие - на их смерть. Но он ничем не
злоупотреблял. Община ценила его. Старый, хромой, решительно ничего и ни в
чем не смыслящий, без сомнения глуховатый - сколько достоинств! Заменить его
было бы трудно.
Солнце еще не успело зайти, когда катафалк с гробом, под белым сукном и
черным крестом, въехал в аллею, ведшую к кладбищу Вожирар. Следовавший за
ним хромой старик был не кто иной, как Фошлеван.
Погребение матери Распятие в склепе под алтарем, выход Козетты из
монастыря, проникновение Жана Вальжана в покойницкую - все прошло
благополучно, без малейшей заминки.
Заметим кстати, что погребение матери Распятие в склепе под алтарем
кажется нам поступком вполне простительным. Это одно из тех прегрешений,
которые совершаются ради исполнения долга. Монахини совершили его, не только
не смущаясь, но с полного одобрения их совести. В монастыре действия того,
что именуется "правительством", рассматриваются лишь как вмешательство в
чужие права, - вмешательство, всегда требующее отпора.
Превыше всего - монастырский устав; что же касается закона, - там видно
будет. Люди! Сочиняйте законы, сколько вам заблагорассудится, но берегите их
для себя! Последняя подорожная кесарю - это всего лишь крохи, оставшиеся
после уплаты подорожной богу. Земной властитель перед лицом высшей власти -
ничто.
Фошлеван, очень довольный, ковылял за колесницей. Его два
переплетавшихся заговора: один - с монахинями, другой - с г-ном Мадленом,
один - в интересах монастыря, другой - в ущерб этим интересам, - удались на
славу. Невозмутимость Жана Вальжана представляла собой то незыблемое
спокойствие, которое сообщается другим. Фошлеван не сомневался в успехе.
Оставались сущие пустяки. В течение двух лет Фошлеван раз десять угощал
могильщика, этого славного толстяка, дядюшку Метьена. Он обводил его вокруг
пальца. Он делал с ним, что хотел. Он вбивал ему в голову все, что
вздумается. И дядюшка Метьен поддакивал каждому его слову. У Фошлевана была
полная уверенность в успехе.
Когда похоронная процессия достигла аллеи, ведшей к кладбищу,
счастливый Фошлеван взглянул на дроги и, потирая свои ручищи, пробормотал:
- Комедия!
Катафалк остановился; подъехали к решетке. Надо было предъявить
разрешение на похороны. Служащий похоронного бюро вступил в переговоры со
сторожем. Во время этой беседы, обычно останавливающей кортеж на две-три
минуты, подошел какой-то незнакомец и стал позади катафалка, рядом с
Фошлеваном. По виду это был рабочий, в блузе с широкими карманами, с
заступом под мышкой.
Фошлеван взглянул на незнакомца.
- Вы кто будете? - спросил он.
- Могильщик, - ответил тот.
Если, получив пушечное ядро прямо в грудь, человек остался бы жив, то у
него, наверное, было бы такое же выражение лица, как в эту минуту у
Фсшлевана.
- Могильщик?
- Да.
- Вы?
- Я.
- Могильщик здесь дядюшка Метьен.
- Был.
- То есть как это был?
- Он умер.
Фошлеван был готов к чему угодно, но только не к тому, что могильщик
может умереть. А между тем могильщики тоже смертны. Копая могилу другим,
приоткрываешь и свою.
Фошлеван остолбенел.
- Не может быть! - заикаясь, пролепетал он.
- Очень даже может!
- Но могильщик - это же дядюшка Метьен! - слабо возразил Фошлеван.
- После Наполеона - Людовик Восемнадцатый. После Метьена - Грибье. Моя
фамилия Грибье, деревенщина!
Внезапно побледнев, Фошлеван всматривался в Грибье.
Это был высокий, тощий, с землистого цвета лицом, очень мрачный
человек. Он напоминал неудачливого врача, который взялся за работу
могильщика.
Фошлеван расхохотался.
- Бывают же такие смешные случаи! Дядя Метьен умер! Умер добрый дядюшка
Метьен, но да здравствует добрый дядюшка Ленуар! Вы знаете, кто такой
дядюшка Ленуар? Это кувшинчик запечатанного красного винца в шесть су.
Кувшинчик сюренского, будь я неладен! Настоящего парижского сюрена. Старина
Метьен умер! Да, жаль, он был не дурак пожить. Ну, а вы? Вы ведь тоже не
дурак пожить? Верно, приятель? Мы сейчас с вами пойдем пропустим по
стаканчику.
- Я человек образованный. Я окончил четыре класса. Я не пью.
Погребальные дроги снова тронулись в путь и покатили по главной аллее
кладбища.
Фошлеван замедлил шаг. От волнения он стал еще сильнее прихрамывать.
Могильщик шел впереди.
Фошлеван опять стал приглядываться к свалившемуся с неба Грибье.
Новый могильщик принадлежал к тому сорту людей, которые, несмотря на
молодость, кажутся стариками и, несмотря на худобу, бывают очень сильны.
- Приятель! - окликнул его Фошлеван.
Тот обернулся.
- Я могильщик из монастыря.
- Мой коллега, - отозвался могильщик.
Фошлеван, человек хотя и малограмотный, но весьма проницательный,
понял, что имеет дело с опасной породой человека, то есть с краснобаем.
- Значит, дядюшка Метьен умер, - пробурчал он.
- Бесповоротно, - подтвердил могильщик. - Господь бог справился в своей
вексельной книге. Увидел, что пришел черед расплачиваться дядюшке Метьену. И
дядюшка Метьен умер.
- Господь бог... - машинально повторил Фошлеван.
- Да, господь бог, - внушительно повторил могильщик. - Для философов он
- предвечный отец; для якобинцев - верховное существо.
- А не познакомиться ли нам поближе? - пробормотал Фошлеван.
- Мы это уже сделали. Вы - деревенщина, я - парижанин.
- Пока не выпьешь вместе, по-настоящему не познакомишься. Раскупоришь
бутылочку - раскупоришь и душу. Пойдем выпьем. От этого не отказываются.
- Нет, дело прежде всего.
"Я пропал", - подумал Фошлеван.
До аллейки, ведшей к уголку, где хоронили монахинь, оставалось
несколько шагов.
- Деревенщина! - снова заговорил могильщик. - У меня семеро малышей,
которых надо прокормить. Чтобы они могли есть, я не должен пить.
С удовлетворенным видом мыслителя, нашедшего нужное выражение, он
присовокупил:
- Их голод - враг моей жажды.
Похоронные дроги обогнули кипарисы, свернули с главной аллеи и
направились по боковой, затем, проехав по траве, углубились в чащу. Это
указывало на непосредственную близость места погребения. Фошлеван замедлял
свой шаг, но не в силах был замедлить движение катафалка. К счастью, рыхлая,
размытая зимними дождями земля налипала на колеса и затрудняла ход.
Фошлеван приблизился к могильщику.
- Там отличное аржантейльское вино! - прошептал он.
- Поселянин! - снова заговорил могильщик. - Мне бы не могильщиком быть.
Мой отец был привратником в Притане. Он мечтал о том, что я буду
литератором. Но на него свалились несчастья. Он проигрался на бирже. Я
должен был отказаться от литературного поприща. Но я все-таки исполняю
обязанности писца по вольному найму.
- Значит, вы не могильщик? - воскликнул Фошлеван, цепляясь за эту
хрупкую веточку.
- Одно другому не мешает. Я совмещаю эти две профессии.
Фошлеван не понял последнего слова.
- Пойдем выпьем, - сказал он.
Тут надо сделать одно замечание. Фошлеван, как ни велика была его
тревога, предлагая выпить, обходил молчанием один пункт: кто будет платить?
Обычно Фошлеван предлагал выпить, а дядюшка Метьен платил. Предложение
выпить со всей очевидностью вытекало из нового положения, созданного новым
могильщиком; сделать подобное предложение, конечно, было необходимо, но
старый садовник намеренно оставлял пресловутые, так называемые раблезианские
четверть часа во мраке неизвестности. Несмотря на все свое волнение,
Фошлеван и не думал раскошеливаться.
Могильщик продолжал, презрительно улыбаясь:
- Ведь есть-то надо! Я согласился стать преемником дядюшки Метьена. У
кого есть почти законченное образование, тот становится философом. Работу
пером я сочетаю с работой заступом. Моя канцелярия на рынке, на Севрской
улице. Вы знаете тот рынок? Это Зонтичный рынок. Все кухарки из госпиталей
Красного креста обращаются ко мне. Я стряпаю им нежные послания к
солдатикам. По утрам сочиняю любовные цидулки, по вечерам копаю могилы.
Такова жизнь, селянин!
Похоронные дроги двигались вперед. Тревога Фошлевана дошла до предела;
он озирался по сторонам. Со лба у него катились крупные капли пота.
- А между тем, - продолжал могильщик, - нельзя служить двум господам.
Придется сделать выбор между пером и заступом. Заступ портит мне почерк.
Дроги остановились.
Из траурной кареты вышел певчий, за ним священник.
Одно из передних колес катафалка задело кучу земли, за которой
виднелась отверстая могила.
- Комедия! - растерянно повторил Фошлеван.
Кто лежал в гробу? Нам это известно. Жан Вальжан.
Жан Вальжан устроился в нем так, чтобы сохранить жизнь, чтобы можно
было хоть и с трудом, но дышать.
Удивительно, до какой степени от спокойной совести зависит спокойствие
человека вообще! Затея, придуманная Жаном Вальжаном, удавалась, и удавалась
отлично со вчерашнего дня. Он, как и Фошлеван, рассчитывал на дядюшку
Метьена. В благополучном исходе Жан Валъжан не сомневался. Нельзя себе
представить положение более критическое, нельзя себе представить спокойствие
более безмятежное.
От четырех гробовых досок веяло умиротворением. Казалось, спокойствие
Жана Вальжана восприняло нечто от мертвого покоя усопших.
Из глубины гроба он имел возможность наблюдать, и он наблюдал за всеми
этапами той опасной игры, которую он вел со смертью.
Вскоре после того как Фошлеван приколотил верхнюю доску, Жан Вальжан
почувствовал, что его понесли, а затем повезли. Толчки становились реже - он
понял, что с мостовой съехали на утоптанную землю, то есть проехали улицы и
достигли бульваров. По глухому стуку он догадался, что переезжают
Аустерлицкий мост. Во время первой остановки он догадался, что подъехали к
кладбищу; во время второй он сказал себе: "Могила".
Внезапно он почувствовал, что гроб приподняли, потом послышалось трение
о доски; он сообразил, что гроб обвязывают веревкой, чтобы спустить его в
яму.
Потом у него как будто закружилась голова.
По всей вероятности, факельщик и могильщик качнули гроб и опустили его
изголовьем вниз. Жан Вальжан окончательно пришел в себя, когда почувствовал,
что лежит прямо и неподвижно. Гроб коснулся дна могилы.
Он ощутил какой-то особенный холод.
Леденящий душу торжественный голос раздался над ним. Над ним медленно,
- так медленно, что он мог уловить каждое из них, - произносились латинские
слова, которых он не понимал:
Qui dormiunt in terrae puluere, evigilabunt: alii in vitam aeternam et
alii in opprobrium; ut videant semper {"Спящие во прахе земли пробудятся:
одни на вечную жизнь, а другие на вечное мучение, пусть всегда это помнят"
(лат.).}.
Детский голос ответил:
- De profundis.
Строгий голос продолжал:
- Requiem aeternam dona ei, Doniine {"Вечный покой даруй ему, господи"
(лат.).}.
Детский голос ответил:
- Et lux perpetua luceat ei {"И да светит ему вечный свет" (лат.).}.
Он услышал, как по крышке гроба что-то мягко застучало, словно дождевые
капли. Вероятно, гроб окропили святой водой.
"Скоро кончится! - подумал он. - Еще немного терпения. Священник сейчас
уйдет. Фошлеван уведет Метьена выпить. Меня оставят. Потом Фошлеван вернется
один, и я выйду. На все это уйдет добрый час времени".
Строгий голос возгласил вновь:
- Requiescat in pace {"Да почиет в мире" (лат.).}.
Детский голос ответил:
- Аmеn.
Жан Вальжан, напрягши слух, уловил что-то вроде удаляющихся шагов.
"Вот уже и уходят, - подумал он, - я один". Вдруг он услышал над
головой звук, показавшийся ему раскатом грома.
То был ком земли, упавший на гроб.
Упал второй ком.
Одно из отверстий, через которые дышал Жан Вгльжан, забилось землей.
Упал третий ком.
Затем четвертый.
Бывают обстоятельства, превосходящие силы самого сильного человека. Жан
Вальжан лишился чувств.
Вот что происходило над гробом, в котором лежал Жан Вальжан.
Когда похоронные дроги удалились, когда священник и певчий уселись в
траурную карету и уехали, Фошлеван, не спускавший глаз с могильщика, увидел,
что тот нагнулся и схватил воткнутую в кучу земли лопату.
Фошлеван принял отчаянное решение.
Он стал между могилой и могильщиком, скрестил руки и сказал:
- Я плачу!
Могильщик удивленно взглянул на него.
- Что такое, деревенщина?
Фошлеван повторил:
- Я плачу!
- За что?
- За вино.
- За какое вино?
- За аржантейльское.
- Где оно, твое аржантейльское вино?
- В "Спелой айве".
- Пошел к черту! - буркнул могильщик и сбросил землю с лопаты в могилу.
Гроб ответил глухим звуком. Фошлеван почувствовал, что земля уходит у
него из-под ног и что он сам готов упасть в могилу. Он крикнул сдавленным,
хриплым голосом:
- Скорей, приятель, пока "Спелая айва" еще не закрыта!
Могильщик набрал еще на одну лопату земли. Фошлеван продолжал.
- Я плачу! - повторил Фошлеван и схватил могильщика за локоть. -
Послушай, приятель! Я монастырский могильщик, я пришел тебе подсобить. Это
дело можно сделать и ночью. А сначала пойдем выпьем по стаканчику.
Продолжая говорить, продолжая упорно, безнадежно настаивать, он в то же
время мрачно раздумывал: "А вдруг он выпьет да не охмелеет?"
- Если вам так хочется, провинциал, я согласен, - сказал могильщик.
- Выпьем. Но после работы, не раньше.
С этими словами он взялся за лопату. Фошлеван удержал его.
- Это аржантейльское вино, - по шесть су!
- Ах вы, звонарь! - сказал могильщик. - Динь-дон, динь-дон, только это
вы и знаете. Пойдите прогуляйтесь.
И опять сбросил с лопаты землю.
Фошлеван сам не понимал, что говорит.
- Да идемте же выпьем! - крикнул он, - Ведь платить-то буду я!
- После того как уложим ребенка спать, - сказал могильщик и в третий
раз сбросил с лопаты землю.
- Видите ли, ночью будет холодно, - воткнув лопату в землю, добавил он,
- и покойница начнет звать нас, если мы оставим ее без одеяла.
Тут могильщик, набирая землю лопатой, нагнулся и карман его блузы
оттопырился.
Блуждающий взгляд Фошлевана упал на этот карман и задержался на нем.
Солнце еще не скрылось за горизонтом; в глубине кармана можно было
разглядеть что-то белое. Глаза Фошлевана блеснули с яркостью, удивительной
для пикардийского крестьянина. Его вдруг осенило.
Осторожно, чтобы не заметил могильщик, он запустил сзади руку к нему в
карман и вытащил белый предмет.
Могильщик в четвертый раз сбросил с лопаты в могилу землю.
Когда он обернулся, чтобы набрать пятую лопату, Фошлеван с самым
невозмутимым видом сказал:
- Кстати, новичок, а пропуск при тебе?
Могильщик приостановился.
- Какой пропуск?
- Да ведь солнце-то заходит!
- Ну и хорошо, пусть напяливает на себя ночной колпак.
- Сейчас запрут кладбищенские ворота.
- И что же дальше?
- А пропуск при тебе?
- Ах, пропуск!
Могильщик стал шарить в кармане.
не видно.
- И монахини к ней не подходят.
- Так в чем же дело? - воскликнул Жан Вальжан.
Вопросительный знак, которым заканчивалась его фраза, означал: "Мне
кажется, что здесь нас никто не увидит".
- А девочки? - возразил Фошлеван.
- Какие девочки? - удивился Жан Вальжан.
Только Фошлеван собрался ему ответить, как раздался удар колокола.
- Монахиня скончалась, - сказал он. - Слышите похоронный звон?
Он сделал знак Жану Вальжану прислушаться. Последовал второй удар
колокола.
- Это похоронный звон, господин Мадлен. Колокол будет звонить
ежеминутно в течение двадцати четырех часов, до выноса тела из церкви. А
девочки, видите ли, играют; если во время перемены у них закатится сюда
мячик, так они, несмотря на запрет, все равно прибегут сюда и будут всюду
совать свой нос. Эти херувимчики - настоящие чертенята!
- Кто? - спросил Жан Вальжан.
- Девочки. Вас мигом обнаружат, можете не сомневаться. А потом станут
кричать: "Глядите: мужчина!" Но сегодня опасаться нечего. Перемены у них не
будет. Весь день пройдет в молитвах. Слышите колокольный звон? Я вам
говорил: каждую минуту удар колокола. Это похоронный звон.
- Понимаю, дедушка Фошлеван. Здесь, значит, есть воспитанницы?
А про себя Жан Вальжан подумал: "Здесь Козетта могла бы получить
воспитание".
- Конечно, есть! - воскликнул Фошлеван. - Маленькие девочки! Ну и визг
подняли бы они тут! И задали бы стрекача! Здесь мужчина - все равно что
чума. Вы сами видите, что мне к лапе привязывают бубенчик, словно я дикий
зверь.
Жан Вальжан глубоко задумался.
- Этот монастырь - наше спасение, - шептал он про себя. Затем сказал
вслух:
- Да, самое трудное - это остаться здесь.
- Нет, - возразил Фошлеван, - самое трудное - выйти отсюда.
Жан Вальжан почувствовал, что вся кровь отхлынула у него от сердца.
- Выйти?
- Да, господин Мадлен, чтобы вы могли сюда вернуться, необходимо
сначала отсюда выйти.
Переждав очередной удар колокола, Фошлеван продолжал:
- Не дай бог, если вас тут застанут. Сейчас же спросят, откуда вы
появились. Я-то могу считать, что вы упали с неба, потому что я вас знаю. А
монахиням требуется, чтобы вы вошли в ворота.
Вдруг послышался более затейливый звон другого колокола.
- Ага! - сказал Фошлеван. - Это сбор капитула. Зовут матерей -
изборщиц. Так бывает всегда, когда кто-нибудь умирает. Она скончалась на
рассвете. Все обыкновенно умирают на рассвете. А вы не могли бы выйти тем же
путем, каким вошли? Скажите, - только не подумайте, что я собираюсь вас
допрашивать, - как вы сюда вошли?
Жан Вальжан побледнел. Одна мысль о том, чтобы спуститься через стену
на эту страшную улицу, приводила его в трепет. Вообразите себе, что вы
выбрались из леса, полного тигров, и вдруг вам дают дружеский совет
возвратиться в лес. Жан Вальжан представил себе весь квартал: всюду слежка,
дозоры, руки, протянутые к его вороту, и, быть может, на углу перекрестка -
сам Жавер.
- Немыслимо! - воскликнул он. - Дедушка Фошлеван! Считайте, что я упал
сюда с неба.
- Я-то этому верю, охотно верю, мне об этом нечего и говорить, - сказал
Фошлеван. - Бог, наверно, взял вас на руки, чтобы разглядеть получше, а
потом выпустил. Только он хотел, чтобы вы попали в мужской монастырь, но
ошибся. Ну вот, опять звонят. Этим звоном предупреждают привратника, чтобы
он пошел предупредить муниципалитет, а уж тот предупредит врача покойников,
чтобы пришел осмотреть покойницу. Так уж водится, когда умирают. Наши
преподобные недолюбливают такие осмотры. Ведь врачи - это такой народ,
который ни во что не верит. Врач приподымает покрывало. Иногда даже
приподымает кое-что другое. Что это они так поспешили на этот раз
предупредить врача? Что случилось? А ваша малютка все еще спит. Как ее
зовут?
- Козетта.
- Это ваша девочка? Вернее сказать, вы ее дед?
- Да.
- Ей-то выйти отсюда будет легко. Есть тут служебная калитка прямо во
двор. Я постучусь. Привратник откроет. У меня за спиной корзина, в ней
малютка. Я выхожу. Дедушка Фошлеван вышел с корзиной - ничего странного в
этом нет. Вы скажете девочке, чтобы она сидела смирно. Ее не будет видно под
чехлом. На столько времени, сколько потребуется, я помещу ее у моей старой
приятельницы, глухой торговки фруктами на Зеленой дороге, у нее есть детская
кроватка. Я крикну ей в ухо, что это моя племянница и что я ее оставлю до
завтра у нее. А потом малютка вернется с вами, потому что я устрою так, что
вы вернетесь. Это непременно надо сделать. Но вы-то как отсюда выйдете?
Жан Вальжан покачал головой.
- Лишь бы меня никто не видел, дедушка Фошлеван, в этом все дело.
Найдите способ, чтобы я мог выбраться отсюда в корзине и под чехлом, как
Козетта.
Фошлеван почесал у себя за ухом, что служило у него признаком крайнего
замешательства.
Третий удар колокола придал другой оборот его мыслям.
- Это уходит врач покойников, - сказал Фошлеван, - Он поглядел и
сказал: "Так и есть: она умерла". После того, как доктор подпишет пропуск в
рай, бюро похоронных процессий присылает гроб. Если скончалась игуменья, то
ее в гроб обряжают игуменьи; если монахиня, то обряжают монахини. Потом я
заколачиваю гроб. Это тоже мое дело, дело садовника. Садовник - он ведь
отчасти могильщик. Гроб ставят в нижний, выходящий на улицу, церковный
придел, куда не имеет права входить ни один мужчина, кроме доктора. Меня и
факельщиков за мужчин не считают. В этом самом приделе я забиваю гроб.
Факельщики приходят, выносят гроб - и с богом! Таким-то манером и
отправляются на небеса. Вносят пустой ящик, а выносят с грузом внутри. Вот
что такое похороны. De profundis {Из глубины взываю (лат.) - начало
заупокойной молитвы.}.
Косой утренний луч слегка касался личика Козетты; она спала с чуть
приоткрытым ртом и казалась ангелом, пьющим солнечное сияние. Жан Вальжан
загляделся на нее. Он больше не слушал Фошлевана.
Если тебя не слушают, то это еще не значит, что ты должен замолчать.
Старый садовник спокойно продолжал переливать из пустого в порожнее.
- Могилу роют на кладбище Вожирар. Говорят, кладбище Вожирар собираются
закрыть. Это старинное кладбище, никаких уставов оно не соблюдает, мундира
не имеет и должно скоро выйти в отставку. Жаль, потому что оно удобное. У
меня там есть приятель, могильщик, дядюшка Метьен. Здешним монахиням дают
там поблажку - их отвозят на кладбище в сумерки. Префектура насчет этого
издала особый приказ. И чего-чего только не случилось со вчерашнего дня!
Матушка Распятие скончалась, а дядюшка Мадлен...
- Погребен, - сказал Жан Вальжан с грустной улыбкой.
- Ну, конечно, если бы вы здесь остались навсегда, это было бы
настоящим погребением! - подхватил Фошлеван.
Раздался четвертый удар колокола. Фошлеван быстрым движением снял с
гвоздя наколенник с колокольчиком и пристегнул его к колену.
- На этот раз звонят мне. Меня требует настоятельница. Так и есть, я
укололся шпеньком от пряжки. Господин Мадлен! Не двигайтесь с места и ждите
меня. Видно, какие-то новости. Если проголодаетесь, то вот вино, хлеб и сыр.
Он вышел из сторожки, приговаривая: "Иду! Иду!"
Жан Вальжан видел, как он быстро, насколько ему позволяла хромая нога,
направился через сад, мимоходом оглядывая грядки с дынями.
Не прошло и десяти минут, как дедушка Фошлеван, бубенчик которого
обращал в бегство встречавшихся на его пути монахинь, уже тихонько стучался
в дверь, и тихий голос ответил ему: "Во веки веков", что означало:
"Войдите".
Дверь вела в приемную, отведенную для разговоров с садовником по делам
его службы. Приемная примыкала к залу заседаний капитула. На единственном,
стоявшем в приемной стуле настоятельница ожидала Фошлевана.
При некоторых критических обстоятельствах людям с определенным
характером и определенной профессии свойственно принимать взволнованный и
вместе с тем значительный вид - особенно священникам и монахам. В ту минуту,
когда вошел Фошлеван, именно такое двойственное выражение озабоченности
можно было прочесть на лице настоятельницы - некогда очаровательной и
просвещенной мадмуазель Блемер, а ныне матери Непорочность, обычно
жизнерадостной.
Садовник остановился на пороге кельи и робко поклонился. Перебиравшая
четки настоятельница взглянула на него и спросила:
- А, это вы, дедушка Фован?
Этим сокращенным именем принято было называть его в монастыре.
Фошлеван снова поклонился.
- Дедушка Фован! Я велела позвать вас.
- Вот я, матушка, и пришел.
- Мне нужно с вами поговорить.
- И мне нужно с вами поговорить, - сам испугавшись своей дерзости,
сказал Фошлеван. - Мне тоже надо кое-что сказать вам, матушка.
Настоятельница поглядела на него.
- Вы хотите сообщить мне что-то?
- Нет, попросить.
- Хорошо, говорите.
Старик Фошлеван, бывший письмоводитель, принадлежал к тому типу
крестьян, которые не лишены самоуверенности. Невежество, приправленное
хитрецой, - сила; его не боятся и потому на эту удочку попадаются. Прожив
два с лишним года в монастыре, Фошлеван добился признания. Если не считать
работы в саду, ему, в постоянном его одиночестве, ничего не оставалось
делать, как всюду совать свой нос. Держась на расстоянии от закутанных в
монашеские покрывала женщин, сновавших взад и вперед, Фошлеван сначала видел
перед собой мелькание теней. Наблюдательность и проницательность помогли ему
в конце концов облечь эти призраки в плоть и кровь, и все эти мертвецы ожили
для него. Он был словно глухой, глаза которого приобрели дальнозоркость, или
слепой, слух которого обострился. Он старался разобраться в значении всех
разновидностей колокольного звона и преуспел в этом настолько, что
загадочная и молчаливая обитель уже не таила в себе для него ничего
непонятного. Этот сфинкс выбалтывал ему на ухо все свои тайны. Фошлеван все
знал и молчал. В этом заключалось его искусство. В монастыре все считали его
дурачком. Это большое достоинство в глазах религии. Матери-изборщицы
дорожили Фошлеваном. Это был удивительный немой. Он внушал доверие. Кроме
того, он знал свое место и выходил из сторожки, только когда необходимость
требовала его присутствия в огороде либо в саду. Тактичность была ему
поставлена в заслугу. Тем не менее Фошлеван заставлял все ему выбалтывать
двух человек: в монастыре - привратника, и потому он знал подробности всего,
что происходило в приемной, а на кладбище - могильщика, и потому он знал все
обстоятельства похорон. Так он получал двоякого рода сведения о монахинях:
одни проливали свет на их жизнь, другие - на их смерть. Но он ничем не
злоупотреблял. Община ценила его. Старый, хромой, решительно ничего и ни в
чем не смыслящий, без сомнения глуховатый - сколько достоинств! Заменить его
было бы трудно.
Солнце еще не успело зайти, когда катафалк с гробом, под белым сукном и
черным крестом, въехал в аллею, ведшую к кладбищу Вожирар. Следовавший за
ним хромой старик был не кто иной, как Фошлеван.
Погребение матери Распятие в склепе под алтарем, выход Козетты из
монастыря, проникновение Жана Вальжана в покойницкую - все прошло
благополучно, без малейшей заминки.
Заметим кстати, что погребение матери Распятие в склепе под алтарем
кажется нам поступком вполне простительным. Это одно из тех прегрешений,
которые совершаются ради исполнения долга. Монахини совершили его, не только
не смущаясь, но с полного одобрения их совести. В монастыре действия того,
что именуется "правительством", рассматриваются лишь как вмешательство в
чужие права, - вмешательство, всегда требующее отпора.
Превыше всего - монастырский устав; что же касается закона, - там видно
будет. Люди! Сочиняйте законы, сколько вам заблагорассудится, но берегите их
для себя! Последняя подорожная кесарю - это всего лишь крохи, оставшиеся
после уплаты подорожной богу. Земной властитель перед лицом высшей власти -
ничто.
Фошлеван, очень довольный, ковылял за колесницей. Его два
переплетавшихся заговора: один - с монахинями, другой - с г-ном Мадленом,
один - в интересах монастыря, другой - в ущерб этим интересам, - удались на
славу. Невозмутимость Жана Вальжана представляла собой то незыблемое
спокойствие, которое сообщается другим. Фошлеван не сомневался в успехе.
Оставались сущие пустяки. В течение двух лет Фошлеван раз десять угощал
могильщика, этого славного толстяка, дядюшку Метьена. Он обводил его вокруг
пальца. Он делал с ним, что хотел. Он вбивал ему в голову все, что
вздумается. И дядюшка Метьен поддакивал каждому его слову. У Фошлевана была
полная уверенность в успехе.
Когда похоронная процессия достигла аллеи, ведшей к кладбищу,
счастливый Фошлеван взглянул на дроги и, потирая свои ручищи, пробормотал:
- Комедия!
Катафалк остановился; подъехали к решетке. Надо было предъявить
разрешение на похороны. Служащий похоронного бюро вступил в переговоры со
сторожем. Во время этой беседы, обычно останавливающей кортеж на две-три
минуты, подошел какой-то незнакомец и стал позади катафалка, рядом с
Фошлеваном. По виду это был рабочий, в блузе с широкими карманами, с
заступом под мышкой.
Фошлеван взглянул на незнакомца.
- Вы кто будете? - спросил он.
- Могильщик, - ответил тот.
Если, получив пушечное ядро прямо в грудь, человек остался бы жив, то у
него, наверное, было бы такое же выражение лица, как в эту минуту у
Фсшлевана.
- Могильщик?
- Да.
- Вы?
- Я.
- Могильщик здесь дядюшка Метьен.
- Был.
- То есть как это был?
- Он умер.
Фошлеван был готов к чему угодно, но только не к тому, что могильщик
может умереть. А между тем могильщики тоже смертны. Копая могилу другим,
приоткрываешь и свою.
Фошлеван остолбенел.
- Не может быть! - заикаясь, пролепетал он.
- Очень даже может!
- Но могильщик - это же дядюшка Метьен! - слабо возразил Фошлеван.
- После Наполеона - Людовик Восемнадцатый. После Метьена - Грибье. Моя
фамилия Грибье, деревенщина!
Внезапно побледнев, Фошлеван всматривался в Грибье.
Это был высокий, тощий, с землистого цвета лицом, очень мрачный
человек. Он напоминал неудачливого врача, который взялся за работу
могильщика.
Фошлеван расхохотался.
- Бывают же такие смешные случаи! Дядя Метьен умер! Умер добрый дядюшка
Метьен, но да здравствует добрый дядюшка Ленуар! Вы знаете, кто такой
дядюшка Ленуар? Это кувшинчик запечатанного красного винца в шесть су.
Кувшинчик сюренского, будь я неладен! Настоящего парижского сюрена. Старина
Метьен умер! Да, жаль, он был не дурак пожить. Ну, а вы? Вы ведь тоже не
дурак пожить? Верно, приятель? Мы сейчас с вами пойдем пропустим по
стаканчику.
- Я человек образованный. Я окончил четыре класса. Я не пью.
Погребальные дроги снова тронулись в путь и покатили по главной аллее
кладбища.
Фошлеван замедлил шаг. От волнения он стал еще сильнее прихрамывать.
Могильщик шел впереди.
Фошлеван опять стал приглядываться к свалившемуся с неба Грибье.
Новый могильщик принадлежал к тому сорту людей, которые, несмотря на
молодость, кажутся стариками и, несмотря на худобу, бывают очень сильны.
- Приятель! - окликнул его Фошлеван.
Тот обернулся.
- Я могильщик из монастыря.
- Мой коллега, - отозвался могильщик.
Фошлеван, человек хотя и малограмотный, но весьма проницательный,
понял, что имеет дело с опасной породой человека, то есть с краснобаем.
- Значит, дядюшка Метьен умер, - пробурчал он.
- Бесповоротно, - подтвердил могильщик. - Господь бог справился в своей
вексельной книге. Увидел, что пришел черед расплачиваться дядюшке Метьену. И
дядюшка Метьен умер.
- Господь бог... - машинально повторил Фошлеван.
- Да, господь бог, - внушительно повторил могильщик. - Для философов он
- предвечный отец; для якобинцев - верховное существо.
- А не познакомиться ли нам поближе? - пробормотал Фошлеван.
- Мы это уже сделали. Вы - деревенщина, я - парижанин.
- Пока не выпьешь вместе, по-настоящему не познакомишься. Раскупоришь
бутылочку - раскупоришь и душу. Пойдем выпьем. От этого не отказываются.
- Нет, дело прежде всего.
"Я пропал", - подумал Фошлеван.
До аллейки, ведшей к уголку, где хоронили монахинь, оставалось
несколько шагов.
- Деревенщина! - снова заговорил могильщик. - У меня семеро малышей,
которых надо прокормить. Чтобы они могли есть, я не должен пить.
С удовлетворенным видом мыслителя, нашедшего нужное выражение, он
присовокупил:
- Их голод - враг моей жажды.
Похоронные дроги обогнули кипарисы, свернули с главной аллеи и
направились по боковой, затем, проехав по траве, углубились в чащу. Это
указывало на непосредственную близость места погребения. Фошлеван замедлял
свой шаг, но не в силах был замедлить движение катафалка. К счастью, рыхлая,
размытая зимними дождями земля налипала на колеса и затрудняла ход.
Фошлеван приблизился к могильщику.
- Там отличное аржантейльское вино! - прошептал он.
- Поселянин! - снова заговорил могильщик. - Мне бы не могильщиком быть.
Мой отец был привратником в Притане. Он мечтал о том, что я буду
литератором. Но на него свалились несчастья. Он проигрался на бирже. Я
должен был отказаться от литературного поприща. Но я все-таки исполняю
обязанности писца по вольному найму.
- Значит, вы не могильщик? - воскликнул Фошлеван, цепляясь за эту
хрупкую веточку.
- Одно другому не мешает. Я совмещаю эти две профессии.
Фошлеван не понял последнего слова.
- Пойдем выпьем, - сказал он.
Тут надо сделать одно замечание. Фошлеван, как ни велика была его
тревога, предлагая выпить, обходил молчанием один пункт: кто будет платить?
Обычно Фошлеван предлагал выпить, а дядюшка Метьен платил. Предложение
выпить со всей очевидностью вытекало из нового положения, созданного новым
могильщиком; сделать подобное предложение, конечно, было необходимо, но
старый садовник намеренно оставлял пресловутые, так называемые раблезианские
четверть часа во мраке неизвестности. Несмотря на все свое волнение,
Фошлеван и не думал раскошеливаться.
Могильщик продолжал, презрительно улыбаясь:
- Ведь есть-то надо! Я согласился стать преемником дядюшки Метьена. У
кого есть почти законченное образование, тот становится философом. Работу
пером я сочетаю с работой заступом. Моя канцелярия на рынке, на Севрской
улице. Вы знаете тот рынок? Это Зонтичный рынок. Все кухарки из госпиталей
Красного креста обращаются ко мне. Я стряпаю им нежные послания к
солдатикам. По утрам сочиняю любовные цидулки, по вечерам копаю могилы.
Такова жизнь, селянин!
Похоронные дроги двигались вперед. Тревога Фошлевана дошла до предела;
он озирался по сторонам. Со лба у него катились крупные капли пота.
- А между тем, - продолжал могильщик, - нельзя служить двум господам.
Придется сделать выбор между пером и заступом. Заступ портит мне почерк.
Дроги остановились.
Из траурной кареты вышел певчий, за ним священник.
Одно из передних колес катафалка задело кучу земли, за которой
виднелась отверстая могила.
- Комедия! - растерянно повторил Фошлеван.
Кто лежал в гробу? Нам это известно. Жан Вальжан.
Жан Вальжан устроился в нем так, чтобы сохранить жизнь, чтобы можно
было хоть и с трудом, но дышать.
Удивительно, до какой степени от спокойной совести зависит спокойствие
человека вообще! Затея, придуманная Жаном Вальжаном, удавалась, и удавалась
отлично со вчерашнего дня. Он, как и Фошлеван, рассчитывал на дядюшку
Метьена. В благополучном исходе Жан Валъжан не сомневался. Нельзя себе
представить положение более критическое, нельзя себе представить спокойствие
более безмятежное.
От четырех гробовых досок веяло умиротворением. Казалось, спокойствие
Жана Вальжана восприняло нечто от мертвого покоя усопших.
Из глубины гроба он имел возможность наблюдать, и он наблюдал за всеми
этапами той опасной игры, которую он вел со смертью.
Вскоре после того как Фошлеван приколотил верхнюю доску, Жан Вальжан
почувствовал, что его понесли, а затем повезли. Толчки становились реже - он
понял, что с мостовой съехали на утоптанную землю, то есть проехали улицы и
достигли бульваров. По глухому стуку он догадался, что переезжают
Аустерлицкий мост. Во время первой остановки он догадался, что подъехали к
кладбищу; во время второй он сказал себе: "Могила".
Внезапно он почувствовал, что гроб приподняли, потом послышалось трение
о доски; он сообразил, что гроб обвязывают веревкой, чтобы спустить его в
яму.
Потом у него как будто закружилась голова.
По всей вероятности, факельщик и могильщик качнули гроб и опустили его
изголовьем вниз. Жан Вальжан окончательно пришел в себя, когда почувствовал,
что лежит прямо и неподвижно. Гроб коснулся дна могилы.
Он ощутил какой-то особенный холод.
Леденящий душу торжественный голос раздался над ним. Над ним медленно,
- так медленно, что он мог уловить каждое из них, - произносились латинские
слова, которых он не понимал:
Qui dormiunt in terrae puluere, evigilabunt: alii in vitam aeternam et
alii in opprobrium; ut videant semper {"Спящие во прахе земли пробудятся:
одни на вечную жизнь, а другие на вечное мучение, пусть всегда это помнят"
(лат.).}.
Детский голос ответил:
- De profundis.
Строгий голос продолжал:
- Requiem aeternam dona ei, Doniine {"Вечный покой даруй ему, господи"
(лат.).}.
Детский голос ответил:
- Et lux perpetua luceat ei {"И да светит ему вечный свет" (лат.).}.
Он услышал, как по крышке гроба что-то мягко застучало, словно дождевые
капли. Вероятно, гроб окропили святой водой.
"Скоро кончится! - подумал он. - Еще немного терпения. Священник сейчас
уйдет. Фошлеван уведет Метьена выпить. Меня оставят. Потом Фошлеван вернется
один, и я выйду. На все это уйдет добрый час времени".
Строгий голос возгласил вновь:
- Requiescat in pace {"Да почиет в мире" (лат.).}.
Детский голос ответил:
- Аmеn.
Жан Вальжан, напрягши слух, уловил что-то вроде удаляющихся шагов.
"Вот уже и уходят, - подумал он, - я один". Вдруг он услышал над
головой звук, показавшийся ему раскатом грома.
То был ком земли, упавший на гроб.
Упал второй ком.
Одно из отверстий, через которые дышал Жан Вгльжан, забилось землей.
Упал третий ком.
Затем четвертый.
Бывают обстоятельства, превосходящие силы самого сильного человека. Жан
Вальжан лишился чувств.
Глава седьмая, ИЗ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЯСНИТ СЕБЕ, КАК ВОЗНИКЛА ПОГОВОРКА: "НЕ ЗНАЕШЬ, ГДЕ НАЙДЕШЬ, ГДЕ ПОТЕРЯЕШЬ"
Вот что происходило над гробом, в котором лежал Жан Вальжан.
Когда похоронные дроги удалились, когда священник и певчий уселись в
траурную карету и уехали, Фошлеван, не спускавший глаз с могильщика, увидел,
что тот нагнулся и схватил воткнутую в кучу земли лопату.
Фошлеван принял отчаянное решение.
Он стал между могилой и могильщиком, скрестил руки и сказал:
- Я плачу!
Могильщик удивленно взглянул на него.
- Что такое, деревенщина?
Фошлеван повторил:
- Я плачу!
- За что?
- За вино.
- За какое вино?
- За аржантейльское.
- Где оно, твое аржантейльское вино?
- В "Спелой айве".
- Пошел к черту! - буркнул могильщик и сбросил землю с лопаты в могилу.
Гроб ответил глухим звуком. Фошлеван почувствовал, что земля уходит у
него из-под ног и что он сам готов упасть в могилу. Он крикнул сдавленным,
хриплым голосом:
- Скорей, приятель, пока "Спелая айва" еще не закрыта!
Могильщик набрал еще на одну лопату земли. Фошлеван продолжал.
- Я плачу! - повторил Фошлеван и схватил могильщика за локоть. -
Послушай, приятель! Я монастырский могильщик, я пришел тебе подсобить. Это
дело можно сделать и ночью. А сначала пойдем выпьем по стаканчику.
Продолжая говорить, продолжая упорно, безнадежно настаивать, он в то же
время мрачно раздумывал: "А вдруг он выпьет да не охмелеет?"
- Если вам так хочется, провинциал, я согласен, - сказал могильщик.
- Выпьем. Но после работы, не раньше.
С этими словами он взялся за лопату. Фошлеван удержал его.
- Это аржантейльское вино, - по шесть су!
- Ах вы, звонарь! - сказал могильщик. - Динь-дон, динь-дон, только это
вы и знаете. Пойдите прогуляйтесь.
И опять сбросил с лопаты землю.
Фошлеван сам не понимал, что говорит.
- Да идемте же выпьем! - крикнул он, - Ведь платить-то буду я!
- После того как уложим ребенка спать, - сказал могильщик и в третий
раз сбросил с лопаты землю.
- Видите ли, ночью будет холодно, - воткнув лопату в землю, добавил он,
- и покойница начнет звать нас, если мы оставим ее без одеяла.
Тут могильщик, набирая землю лопатой, нагнулся и карман его блузы
оттопырился.
Блуждающий взгляд Фошлевана упал на этот карман и задержался на нем.
Солнце еще не скрылось за горизонтом; в глубине кармана можно было
разглядеть что-то белое. Глаза Фошлевана блеснули с яркостью, удивительной
для пикардийского крестьянина. Его вдруг осенило.
Осторожно, чтобы не заметил могильщик, он запустил сзади руку к нему в
карман и вытащил белый предмет.
Могильщик в четвертый раз сбросил с лопаты в могилу землю.
Когда он обернулся, чтобы набрать пятую лопату, Фошлеван с самым
невозмутимым видом сказал:
- Кстати, новичок, а пропуск при тебе?
Могильщик приостановился.
- Какой пропуск?
- Да ведь солнце-то заходит!
- Ну и хорошо, пусть напяливает на себя ночной колпак.
- Сейчас запрут кладбищенские ворота.
- И что же дальше?
- А пропуск при тебе?
- Ах, пропуск!
Могильщик стал шарить в кармане.